КРИТИКА
      В. ТРАВИНСКИЙ
      Модель характерной ошибки
      В фантастической литературе бывают и фантастические провалы злополучная колпаковская "Гриада" тому примером. О них надо писать так же, как и об успехах, ибо изучение крайностей всегда полезно и модель типового заблуждения не менее поучительна, чем эталон красоты. В советской литературе фантастика - все еще молодой жанр, теория его разработана несравненно меньше, чем теория любого другого жанра, а потому "метод проб и ошибок" волей-неволей остается тут главным поводырем. Как надо делать фантастику, еще не очень ясно; но как не надо - мы понимаем с каждым новым произведением все лучше и лучше.
      Две повести Л. Могилева - "Железный Человек" и "Профессор Джон Кэви" хорошая основа для делового разговора о жанре. Это не "фантастический провал", но и успехом эти повести не назовешь. Их недостатки характерны для многих начинающих писателей-фантастов.
      Тяжело больной Нед Карти поддался на уговоры профессора Траубе. Он дал согласие на необычный и опасный эксперимент: Траубе переместил его мозг в голову искусственного человекоподобного устройства, которое в результате стало Железным Человеком и получило имя Гарри Траубе (профессор представляет всем это гибридное существо как своего родного сына). [Л. Могилев, Железный Человек. Научно-фантастические повести. Иркутское книжное издательство, 1963. ]
      Тут начинается целая серия психологических загадок, на которых и строится весь сюжет повести.
      Почему-то Траубе очень не хочет говорить Неду-Гарри, кто он такой, хоть от этого явно было бы больше пользы, чем вреда. Почему-то профессор Сандерсон, враг Траубе, не нравится своей ассистентке Элеоноре, что не мешает сыну Сандерсона Маку в нее влюбиться. Почему-то Элеонора, впервые увидев Железного Человека, решила его просить о протекции - о том, чтобы Траубе принял ее в свою лабораторию.
      После этого Мак попросту лезет драться к Гарри, и тот почему-то обязательно (это предопределено до начала драки) убивает его. Траубе после этого сообщает Железному Человеку, что он бывший Нед Карти. И почему-то, узнав об этом, Железный Человек умирает.
      Мы имеем дело с таким случаем - нередким, впрочем, не только в фантастике, - когда добрые намерения автора стихийно разошлись с их художественным воплощением.
      В добрые намерения автора входило, по-видимому, разобраться в сложном и больном вопросе современной науки о соотношении машинного и человеческого. Л. Могилев хотел, вероятно, утвердить ту идею, что человеческая личность - это не только мозг и его способность мыслить; что мозг, вырванный из тонкого и сложного комплекса человеческого организма, не захочет, органически не сумеет захотеть мыслить. Мозг - часть сложного целого и нормально существовать вне этого целого не может. Автор, видимо, желал показать что-то вроде "трагедии одинокого мозга", мозга самого по себе.
      Очень вероятно, что Л. Могилева волновали именно эти проблемы. Но с уверенностью этого утверждать нельзя: повесть не дает достаточной опоры для таких утверждений.
      Проблема "одиночества мозга", по существу, даже и не сформулирована в повести. Мозг Карти ведет себя, как и положено мозгу: научается управлять телом, набирает информацию из внешнего мира - в том числе из специальной биологической литературы, - становится помощником Траубе в науке - в общем ни в чем не уступает обычному человеческому мозгу. Он не лишается и памяти, кроме памяти о Неде, о своем "бывшем Я". По мысли автора (ничем не аргументируемой), самое страшное для мозга - вспомнить о своем "личном" прошлом. Вспомнив об этом, мозг Карти гибнет.
      И вот вокруг этого "вспомнит - не вспомнит" строится весь сюжет. Искусственность в выборе этой ахиллесовой пяты мозга отражается на всех событиях повести. Приходится намеренно оглуплять и Неда и профессора Траубе, вводить злодея Мака и сентиментальную красавицу Элеонору. Непонятно, кстати, как это удалось Траубе добиться именно такой локальной амнезии, - ведь вообще-то память Неда восстановилась. Но главное - зачем? Ведь если б Нед Карти помнил о себе прежнем, это была бы основа для подлинной трагедии.
      А в повести вместо трагедии - вымученный мелодраматизм.
      Исчезает интеллектуальная глубина и этическая значимость опыта Траубе; едва намеченная психологическая драма быстро превращается в подобие "боевика с ужасами".
      В связи с этим неизбежно трансформируются и образы главных героев повести. И прежде всего образ профессора Траубе. Траубе в первых главах великий ученый. Он чуть ли не в одиночку конструирует Железного Человека, затем проделывает сложнейшую операцию пересадки мозга и "привязывает" искусственное тело к мозгу Неда. Словом, перед нами гениальный экспериментатор, человек с великолепным интеллектом и несокрушимой волей.
      Железный Человек создан. И вдруг оказывается, что Траубе ровно ничего не предвидел. Он пугается взгляда Гарри и не знает, как быть со своим изобретением. Профессор сам конструировал искусственные железные мышцы Гарри, но совершенно не рассчитал их силу и теперь со страхом наблюдает, как Гарри вяжет узлы из железных прутьев.
      По странной прихоти автора Траубе удивляется даже тому, что мозг мыслит. "Он задумался, - размышлял профессор, - боже, он стал задумываться. И это лишь начало... А потом?
      Что будет потом?" Мозг человеческий в основном тем и занят, что "задумывается", почему же это поражает и пугает ученого.
      "Откуда у него такие мысли? - с тревогой думал Траубе. - Мысли сугубо человеческие". Каких же еще мыслей мог ожидать от человеческого мозга профессор, даже если на свете и существуют мысли не человеческие? Траубе, оказывается, даже и не подумал определить для себя сущность Железного Человека и лишь в самом конце повести заволновался: "Но ведь он же человек! Правда, только мозг... А в целом... Можно ли в целом назвать эту систему человеком? Не знаю, не знаю..." Короче говоря, Траубе глупеет с каждой страницей повести и у нас на глазах из гениального ученого превращается в растерянного школяра.
      Хуже того: Траубе - по-видимому, вопреки воле автора - становится преступником. Когда он уговаривал Неда Карти решиться на эксперимент, он обещал ему: "Вам не грозят никакие мучения. Лишь пробел в чувствах и в сознании. И все...
      Нед Карти умрет, но мозг Неда, мысли Неда, чувства Неда будут жить". На самом деле профессор, уступая неудержимому влечению автора к "ужасным" ситуациям, делает все, чтобы мозг Карти не знал ничего о Карти, чтобы мысли и чувства Карти не проснулись. "Нед Карти был мертв, давно мертв.
      Его не было, не было ничего связанного с ним". К чему же были слова Траубе, что Карти надо лишь "пройти сквозь смерть, как сквозь ночь, чтобы снова увидеть день"? Когда потом узнаешь, что Траубе "хотел добиться восстановления мыслительных процессов в определенном направлении" - в направлении слепого послушания, когда открывается, что Железный Человек нужен профессору лишь для того, чтобы утереть нос своим коллегам, - тогда вспоминаешь, что как-никак Траубе убил Неда Карти. Нед Карти дал согласие на это убийство, веря, что профессор потом вновь воскресит его, а Траубе всеми силами мешает его воскрешению. В результате великий ученый Траубе превращается в зловещего и мрачного авантюриста.
      Так мстит за себя извращение темы. Драма идей оборачивается примитивным детективом.
      Та же судьба постигла и вторую повесть сборника - "Профессор Джон Кэви". И здесь выбрана не совсем оригинальная, но достаточно интересная проблема; и здесь она не выявлена в характерах, не решена сюжетно. Бесчеловечность машинного мира, созданного Джоном Кэви, декларируется, и только.
      Главное место в повести занимают не относящиеся ни к чему переживания и приключения героев, создающие рыхлое подобие сюжета. Вновь напрашиваются десятки недоуменных "почему". Почему Кэви приглашает случайного дорожного попутчика в свой архисекретный институт? Почему и зачем он создал этот сложный мир машин? Почему он сам не может (или не хочет) изучать этот мир и посылает туда ничего не понимающих мальчишек? Почему всезнающий Кэви ничего не знает о враждебных действиях Джона Крафта? Почему робот Мэри способна влюбляться во всех подряд врагов своего хозяина и помогать им действовать вопреки его интересам? Сам он ее, что ли, так запрограммировал?
      Опять автор стихийно противоречит себе самому: Кэви, например, вызывает гораздо больше интереса и сочувствия, чем "положительные", совершенно бесцветные герои-резонеры, авторские протеже, с их более чем наивными размышлениями о смысле жизни и человечности. И в этой повести хаос неорганизованных событий увлек за собой автора.
      Фантастическая идея сама по себе, не поддержанная, не "оркестрованная" всей системой образов и художественных приемов, еще не делает произведения фантастическим. Предположим, что в романе Д. Гранина "Искатели" герой изобретает не аппарат для определения места разрыва кабеля, а гравитационный энергопоглотитель, но дальше события разворачиваются так, как оно и есть в "Искателях": борьба с бюрократами, утверждение прав изобретателя и тому подобное.
      Будет ли такой роман фантастическим? Нет, конечно. Предположим, что в повести Л. Обуховой "Доброта" командир самолета заболел не чумой, а загадочной болезнью, принесенной с чужой планеты, однако все остальное остается в повести прежним: героев интернируют, они разговаривают с родными, помогают друг другу быть мужественными и честными перед лицом опасности. Будет ли такая повесть фантастической?
      Не фантастическая идея сама по себе создает фантастику, а органическое претворение этой идеи в художественный материал. Невероятное событие неизбежно распространяет свое влияние на окружающий мир, трансформирует его, создает фантастический фон действия. "Робур-Завоеватель" Ж. Верна продолжает оставаться фантастическим романом, хотя идея геликоптера уже осуществлена; "Первые люди на Луне" будут читаться и после того, как люди освоят Луну.
      В повестях же Л. Могилева фантастические идеи так и не обросли художественной плотью.
      Думается, что все эти художественные просчеты не столько вина автора, сколько его беда. То есть дело не в том, что Л. Могилев сознательно избрал именно такой ложный принцип организации материала, а в том, что он из-за дилетантизма, из-за отсутствия профессионального мастерства пошел по линии наименьшего сопротивления. Ведь нагромождать мелодраматические дешевые ужасы куда проще и легче, чем создавать характеры героев, действующих в совершенно необычной обстановке.
      Вот и получается, что ужасов и страстей в обеих повестях предостаточно, а характеры героев еле набросаны, неубедительны и обстановка элементарно не продумана.
      Пример из "Железного Человека": "В стальном корпусе был заключен сложный фонетический аппарат. Этот аппарат тысячью каналов был соединен с мозгом Железного Человека, точно так же, как и другие исполнительные системы". Если фонетический аппарат соединен с мозгом Гарри тысячью каналов, а остальные "исполнительные системы" - "точно так же", то понятно, какой огромный труд надо вложить в монтаж Железного Человека. Автор же заставляет Траубе вдвоем со стариком помощником вручную проводить этот кошмарный монтаж. Если это и возможно, то ведь потребовались бы долгие годы.
      А вот в другой повести Сэм осматривает лаборатории профессора Кэви. "Скромные домики оказались изумительно оборудованными изнутри. Все в них сверкало никелем и стеклом, блестело краской, изразцами, кафелем. Мы переходили из одной комнаты в другую, из одного домика в другой. Профессор давал скупые, но точные пояснения приборам и установкам".
      Мало того, что профессор зачем-то давал пояснения не Сэму, а приборам и установкам; но это вообще чуть ли не единственное упоминание о том, что в лабораториях Кэви было нечто, кроме никеля, стекла, краски, изразцов и кафеля (есть еще два-три упоминания о "необычайно совершенных" кибернетических машинах). Столь же легковесны почти все описания быта и работы героев-ученых. Отмахиваясь от реальных примет бытия, Могилев целые страницы посвящает "психологическим размышлениям" в духе не то Анны Радклиф, не то Вербицкой.
      До крайности небрежен в соответствии с этим и язык повестей.
      Могилев пишет, к примеру: "Порой у профессора тревожно сжималось сердце, липкий пот охватывал все тело. Но он отгонял от себя все это". Что же все-таки отгонял от себя профессор - тело, пот, или сердце, или все это вместе?
      Еще "загадка" в том же духе: "И если мы жалуемся на скуку, однообразие, то подтверждаем свое неумение видеть мир. Но в этом случае мы клевещем на себя". То ли мы действительно не умеем видеть мир, раз мы это подтверждаем, то ли мы все же умеем видеть мир, но зачем-то клевещем на себя. А может, Л. Могилев думает, что нам вовсе не бывает скучно, а просто мы выдумываем скуку и этим клевещем на себя? Кто знает!
      Примеров такой запутанности, нарочитой многозначительности, пагубной страсти к "высокому штилю" в книге полнымполно.
      "Взгляд Железного Человека неподвижен. В нем что-то непередаваемое". "В зале стояла какая-то непередаваемая, настороженная тишина". "В этом взгляде было нечто заставляющее содрогаться, непонятное, прижимающее к земле". "Что изменилось в этом неподвижном взгляде? Или появившийся влажный блеск, или что-то почти неуловимое, но в то же время явное. И оно проступало все ясней и ясней". "А изнутри, из самой глубины, рвалось наружу что-то далекое и в то же время близкое". "Что-то изменилось во взгляде Гарри. Что-то быстрое, как молния, мелькнуло на его лице. И это что-то заставило сжаться сердце профессора... Что же произошло? Что привлекло внимание Гарри?"
      ***
      Но в заключение, подвергнув повести Л. Могилева такой суровой критике, я хочу повторить то, что сказано в начале рецензии: это не провал, хоть и удачей это не назовешь. Автор крайне неопытен и, кажется, еще не склонен относиться к писательскому делу достаточно серьезно. Однако из большого количества прочитанных мною за последнее время произведений начинающих фантастов эти повести выделяются несомненной авторской одаренностью и наличием пускай не воплощенных в образах, но все же интересных идей. Даже недостатки манеры Л. Могилева могли бы превратиться в достоинства, ибо стремления к психологизации, например, явно недостает многим нашим фантастам. Временами чувствуешь, что и языковые возможности автора далеко-далеко еще не развернуты: главка "Седина мира", к примеру, написана очень хорошо; есть яркие страницы и в главах "Химеры", "Во имя чего?".
      Впечатление создается такое, будто читаешь наброски неплохо задуманных повестей. Удачные идеи не находят воплощения; интересные находки, любопытные наброски тонут в груде словесного хлама... Надо было по-настоящему продумать сюжет и характеры, взвесить каждую фразу, каждый образ. Литература на одной игре ума не строится, в том числе и фантастическая литература.
      Повести Л. Могилева - это заявка на будущее. Так, видимо, их и нужно воспринимать: как обещание, как первый несовершенный опыт. И уроки этого опыта поучительны не только для Л. Могилева.