Но упрямый азиатский религиозный дух из центральных провинций Восточной Римской империи перекочевал к павликианам [+30], организовавшим в IX в. воинственную республику в отдаленной и труднодоступной ничейной земле между империей и халифатом Аббасидов. Павликиане предложили новый вдохновляющий лозунг, весьма отличный от идей иконоборцев. Если бы община павликиан выжила, она, вероятно, смогла бы спасти жизнь православного христианства и, может быть, даже вернула бы православию те живительные элементы православного социального наследия, которые были несовместимы с фактически подчиненным положением церкви византийскому режиму. Произошла поляризация составляющих элементов православного религиозного гения в столице империи Константинополе и павликианском центре Тефрике. Как только война относительно статуса икон закончилась решительным запрещением иконоборчества, империя занялась искоренением павликианской ереси. На разрешение этого конфликта были брошены военные и теологические силы Восточной Римской империи. Исход войны при столь вопиющем неравенстве сторон не подлежал сомнению, хотя он мог быть и отсрочен. Однако после ожесточенной борьбы, длившейся с 843 по 875 г., "осиное гнездо" в Тефрике было выкурено хозяином императорского "улья" в Константинополе.
      С точки - зрения Константинополя, это была знаменательная победа. Свирепость, с которой империя расправилась с павликианами, выдавала ее убеждение, что павликианское самоуправляющееся государство представляло угрозу безопасности империи. Учитывая несовместимость основных принципов этих двух режимов, можно согласиться с резонностью официальной точки зрения. Тем не менее, разгром павликиан не уберег православное христианство от дуализма.
      Благодаря имперской политике депортаций группы павликиан расселились в 755-757 гг. во Фракии на границе с Болгарией, а последующие депортации лишь усиливали их проповедническую активность. После вековых усилий по искоренению павликиан византийский император Василий I, к своему огорчению, обнаружил, что в Болгарии появился новый ересиарх дуалист Богомил [+31]. Это был священник православной церкви. Неизвестно, заимствовал ли он свой дуализм от новых соседей-павликиан или же пришел к нему самостоятельно. В Болгарии Х в. социальные условия были достаточно тяжкими, чтобы без подсказки извне прийти к мысли, что не только Добро правит Вселенной. Как бы то ни было, дуализм Богомила нашел очень широкое распространение, придя в Западную Европу как движение катаров. На Западе, как и в православии, ереси встречали жестокий отпор, и воинственная политика императора Василия I против павликиан 350 лет спустя была повторена папой Иннокентием III, начавшим крестовый поход против альбигойцев [+32]. Была ли эта истребительная война, затеянная папством от имени Христа, грехом, явившимся причиной чудовищного падения? На этот вопрос могут быть разные ответы, но очевидно, что трагедия Альби была повторением трагедии Тефрике в еще большем масштабе. Однако вызов, на который православное христианство ответило лишь кровавым преступлением, на Западе стимулировал не только творчество, но и разрушение. Францисканский и доминиканский ответы на вызов, брошенный западному христианству на рубеже XII-XIII вв. движением катаров, вдохнули новую жизнь в западнохристанский институт монашества, ибо Франциск и Доминик вывели монахов из сельских монастырей в широкий мир, призывая служить духовным запросим растущего городского населения Западной Европы. Напрасно мы будем искать какую-либо параллель этому движению в православии. Павликиане не только не смогли совершить свой творческий акт, но и не дали возможности совершить творческий акт своим гонителям и притеснителям.
      Мы уже заметили вскользь, что первым проявлением надлома стала серия византийско-болгарских войн 976-1018 гг. Если одна из воюющих сторон представляла собой подобие Римской империи, рожденное в центре развивающегося православно-христианского мира, то противостояла ей крупнейшая из соседних варварских общин, вошедших в состав православной социальной системы вследствие экспансии последней. Иными словами, экспансия и надлом православного христианства обладают глубокой внутренней связью. В предыдущей части настоящего исследования мы доказали, что экспансия сама по себе не является критерием роста. В то же время, когда общество, отмеченное явными признаками роста, стремится к территориальным приобретениям, можно заранее сказать, что оно подрывает тем самым свои внутренние силы.
      Православное общество не смогло обогатить себя новыми силами, почерпнуть энергию у тех обществ, на которые оно распространялось. Напротив, затянувшаяся братоубийственная война между болгарскими неофитами и их византийскими учителями привела к надлому. Болгары приняли православие в IX в., а франки обращали саксов в течение ста лет. На Западе христианизация сопровождалась распространением политической и социальной сети западного христианства. Однако православные болгары, приняв христианство, не ликвидировали тем самым пропасть, отделявшую их от восточноримских единоверцев.
      Прежде чем мы попытаемся объяснить поразительное различие между последствиями экспансии западного и православного христианства, необходимо обратить внимание еще на одно обстоятельство. В сравнении с Западом православие не стремилось к расширению своих границ за счет европейских варваров. После ранней и, очевидно, неудачной попытки своей миссионерской активности в Западной Иллирии VII в. в последующие века православные игнорировали язычников Балканского полуострова. Обращение в православие Болгарии произошло в 864 г. Западное христианство к этому времени прибрало к рукам не только все европейские земли, ранее принадлежавшие Риму, но и распространило свое влияние вплоть до Эльбы. Это явное неравенство особенно впечатляет, если вспомнить, с каким равнодушием православие относилось к западной миссионерской деятельности. На Западе безоговорочно считали, что латынь является единственным и всеобщим языком литургии. В этом вопросе западные священники были неколебимы, даже несмотря на риск утраты доверия со стороны неофитов. Разительным контрастом этой латинской тирании выглядит удивительный либерализм православных. Они не предприняли ни одной попытки придать греческому языку статус монопольного. И конечно, нет сомнений, что политика, допускающая перевод литургии на местные языки, давала православным заметное преимущество перед Западом в миссионерской деятельности. Учитывая это обстоятельство, реальный успех западного христианства в области миссионерской деятельности, намного превзошедший успехи православия, кажется более чем парадоксальным. Однако парадокс сей легко разрешить предположением, что, с точки зрения язычников, у православия был какой-то существенный недостаток, перекрывающий достоинства литургии на местном языке. И надо признать, что недостаток этот вполне очевиден.
      Миссионерская деятельность православной церкви затруднялась подчинением вселенского патриархата мирской власти. Подчинение православной церкви государственной машине Византии ставило предполагаемых неофитов православной веры перед болезненной дилеммой. Оказавшись в руках вселенского патриарха, они тем самым подпадали под его церковную юрисдикцию, но, приняв юрисдикцию вселенского патриарха, они одновременно оказывались и в политической зависимости. Иными словами, они должны были выбирать между сохранением традиционного язычества и принятием христианства с неизбежной утратой политической независимости. Естественно, они выбирали первое. Но перед варварами не стояло этой дилеммы, когда их обращали миссионеры западной церкви, ибо принятие церковной юрисдикции Рима не влекло за собой политической зависимости.
      Православная экспансия была неудачной, потому что подчинение патриархата императорской власти было не просто условностью, а суровой реальностью. Печальные последствия этого сказались уже в 864 г., когда Византия сочла себя обязанной защищать новообращенную Болгарию. Катастрофичность подчинения православной церкви византийской государственности, полностью раскрывшаяся в этом историческом эпизоде, смягчалась тем фактом, что восточноримское правительство традиционно отличалось умеренностью. Катастрофичность заключена в самой институциональной структуре, и именно она производит свое неотвратимое действие, несмотря на зрелость государственной политики.
      Обращение Болгарии в православное христианство началось морскими и сухопутными военными маневрами. Такое использование политической власти в религиозных целях было, следует отметить, весьма тактичным по сравнению с кровопролитными религиозными войнами, которые вел Карл Великий в аналогичной ситуации. Тем не менее болгарский хан Борис [+33] отреагировал весьма болезненно даже на это слабое прикосновение византийского политического кнута. Всего через два года после византийско-болгарского соглашения 864 г. Борис разорвал обязательства верности вселенскому патриарху и перешел на сторону папского престола. И хотя он добровольно возвратился в лоно патриархата в 870 г., эта первая болгарская попытка избежать политической зависимости рассматривалась империей как ужасное зло.
      Возвращение блудного сына весьма сдержанно приветствовалось Константинополем. Между Борисом и императором Василием установились терпимые отношения, что продолжалось до 893 г., когда сын Бориса Симеон, унаследовавший болгарский престол, вновь пошел на обострение отношений. Получив образование в Константинополе, Симеон увлекся "великой идеей" эллинистического универсального государства, идеей, нашедшей свое воплощение в Константинополе. Он решил добиваться императорской короны, чем поставил под угрозу не только свое царство, но и всю империю.
      Амбиции Симеона привели к двум войнам с Восточной Римской империей - в 894-896 и 913-927 гг. Наконец, отчаявшись занять престол в Константинополе, Симеон присвоил себе императорский титул в своих собственных владениях и посадил своего собственного патриарха. В 925 г. он провозгласил себя "Императором римлян и болгар". Естественно, Константинополь не признал ни одного из этих актов. Однако в 927 г., после смерти Симеона, начались мирные переговоры, в результате которых Византия пошла на беспрецедентную уступку, признав преемника Симеона Петра императором в обмен на болгарское признание территориальной целостности Восточной Римской империи в границах 913 г.
      Заключенный на этих условиях мир сохранялся 42 года, однако фактически это была передышка. Компромисс лишь высвечивал несовместимость церковного подчинения и политической независимости, что неустанно подчеркивал Симеон. К 927 г. стало уже невозможно игнорировать эту проблему.
      Два ведущих государства православно-христианского мира обрекли себя на борьбу до победного конца. На первый взгляд может показаться, что все зло коренилось в самой личности Симеона. Но главная причина катастрофы крылась в неизбежности подчинения церкви государству в Восточной Римской империи. Именно это обстоятельство заставило Симеона стать на неверный путь, а возвращение с полпути оказалось невозможным. В обществе никогда нет места более чем для одного универсального государства.
      Первый раунд борьбы закончился в 972 г. поражением болгар и аннексией Восточной Болгарии. Однако уже через четыре года остатки болгарского государства объединились под началом новой династии, и следующие полвека православное общество содрогалось в конвульсиях войн. Решающий удар был нанесен в 1018 г. византийским императором Василием II. Война, длившаяся более ста лет, закончилась объединением всего православного мира (к тому времени крещеная Русь также молчаливо признала единоначалие византийской власти, предполагавшееся самим актом крещения) [+34]. Однако жертвой затянувшегося конфликта оказалось не болгарское государство, которое в конце концов просто включили в состав Восточной Римской империи. Настоящей жертвой стала победившая империя. Расплату за победу пришла в 1071 г., когда Малую Азию заняли тюрки-сельджуки.
      И если Болгария после серии неудачных попыток все же получила свободу в 1185-1187 гг. [+35], то Восточная Римская империя так и не сумела оправиться от сверхъестественного перенапряжения изматывающих войн, приведших страну к хаосу. Византия вышла из них тяжелобольным обществом. Во-первых, ее поразил глубочайший аграрный кризис; во-вторых, жизненные силы подтачивал рост милитаризма. Крестьянство Малой Азии, платившее налоги и поставлявшее воинов, разорялось. Когда центральную часть Малой Азии заняли тюрки-сельджуки, крестьяне приветствовали завоевателей и широко принимали мусульманство. Они восприняли это как освобождение от грабителей-землевладельцев и сборщиков налогов. Массовое культурное и религиозное отступничество крестьян говорит о том, что задолго до того, как на исторической сцене появились тюрки, крестьянство Византии уже было полностью отчуждено не только от политического режима, но и от православно-христианской цивилизации в целом.
      Если восточноримский аграрный кризис привел к столь катастрофической развязке, сама катастрофа еще более углублялась растущим милитаризмом. Даже не дожидаясь окончательной победы над Болгарией, византийское правительство столь радикально переменило свою политику, что стало само развязывать войны против мусульман. С 926 г., когда Византия впервые послала экспедиционные войска на Евфрат, агрессия не прекращалась в течение 125 лет [+36], что, конечно, усугубляло внутренние проблемы, и без того обостренные войнами с Болгарией.
      Выбрав политику завоеваний, пожертвовав стабильностью и безопасностью страны, византийское правительство продемонстрировало, что оно утратило дух умеренности и сдержанности. Это, однако, не было ни игрой случай, ни коварным ударом судьбы, ни "завистью богов". Первоначальный восточноримский этос в корне переменился. И перемена эта произошла благодаря внутреннему импульсу, а не внешнему воздействию. Поскольку призрак Римской империи мог поселиться только в одном доме, борьба между Константинополем и его болгарским двойником неизбежно должна была закончиться обращением Болгарии в православие. В братоубийственной войне между идолизированными призраками и потерпела свое поражение православная цивилизация.
      Эта трагическая история проливает свет не просто на кару Немезиды за поклонение эфемерному институту, а на нечто большее; она показывает извращенную и греховную природу самого идолопоклонства, которое есть замена целого частью и обожествление твари вместо Творца.
      Давид и Голиаф: поклонение эфемерному техническому средству. Если обратиться к идолизации техники, то история войн дает немало классических примеров суровых воздаяний за свершение этого-греха. Легендарный поединок между Давидом я Голиафом находит неоднократное повторение в столкновениях старого и нового оружия.
      До рокового дня, когда Голиаф бросил вызов воинам Израиля, он, вооруженный копьем и щитом, одержал такое множество побед, что и не помышлял об ином оружии, уверовав в свою непобедимость. Смелый филистимлянин приглашает лучшего воина противников встретиться с ним на поединке, уверенный, что ни один израильтянин не сможет одолеть его. Давид вышел на поединок на первый взгляд совершенно безоружным. Голиаф не заметил пращу в руке у противника и не поинтересовался, что у того в мешке за спиной. Самонадеянный филистимлянин смело ринулся вперед, подставив лоб под камень, пущенный из пращи, и был сражен наповал.
      Этот классический пример иллюстрирует философскую истину, которая подтверждена всем ходом гонки вооружений.
      Так, в конце XIII в. мамлюки, как некогда римляне, считались непобедимыми в Леванте; но, как и римляне, мамлюки предпочитали почивать на лаврах, не замечая признаков растущей уязвимости - неизменных спутников стагнации. В 1798 г. старый враг, вооруженный новой техникой, - французский экспедиционный корпус Наполеона, неузнаваемый потомок неудачливых франкских рыцарей, - застал мамлюков врасплох. Несмотря на зловещую череду поражений и неудач, сменяемых редкими и неустойчивыми победами, такими, как освобождение от оттоманского господства в Египте XVIII в., мамлюки "ничего не забыли и ничему не научились". Оставаясь в плену старых военных традиций, перестав развивать тактику и воинское снаряжение, они встретились с Западом, имевшим хорошо подготовленную пехоту, вооруженную огнестрельным оружием. Армия французов, рекрутированная из пестрой социальной среды, обученная в условиях Революции, формировалась по подобию отрядов оттоманских янычар, которые к тому времени находились в глубоком упадке. К 1798 г. французы были готовы повторить оттоманские походы 1516-1517 гг. с целью завоевания Египта. Французская победа окончательно доказала катастрофичность непоправимой стагнации, длившейся четыре с половиной века.
      Новая пехотная техника, развитая на Западе в эпоху огнестрельного оружия, не стала монополией одной нации. Преимущества французского массового войска перед маленькой высокопрофессиональной армией, были замечены Пруссией XVIII в., которая дала целую плеяду военных и политических гениев, во многом превзошедших французов. В результате в 1813-1814 гг. Пруссия была сторицей отомщена за унижение 1806-1807 гг. Этот урок мало чему научил французов, и поэтому они потерпели позорное поражение в 1871 г., хотя в перспективе пруссаки больше пострадали от своей победы, чем французы от своего поражения. Опьяненный блеском своих успехов, прусский генеральный штаб сильно затормозил свое стратегическое мышление, в результате чего война 1914-1918 гг. привела Германию к полному, невиданному ранее разгрому. Слепая вера в успех затяжной окопной войны и экономической блокады впоследствии была вытеснена столь же фанатичной верой в непобедимость подвижных моторизованных армий Гитлера и успех молниеносной войны.
      Массовая мобилизация и моторизация армии в наше время уступает место новой технике ведения ядерной войны. Однако с другой стороны, высокая концентрация очень сложной военной техники в руках правительства отнюдь не гарантирует безопасности от экстремистски настроенной небольшой группки повстанцев или террористов. Наше время продолжает множить примеры глубокой связи между надломами и идолопоклонством; и одной из форм его является слепое поклонение и безграничная вера во всемогущество и непреходящую ценность технических достижений.
      Папский престол: отравление победой. Пожалуй, самым знаменитым примером катастрофических последствий победы в духовной сфере была одна глава в длинной и до сих пор не оконченной истории папства.
      В этот период, начавшийся в 1046 г. и закончившийся в 1870 г., папская власть дважды отступала перед мирским сувереном. В 1046 г. император Генрих III сместил последовательно трех пап, пока не посадил своего [+37]; в 1870 г. войска короля Виктора-Эммануила лишили папство его последних владений за пределами Ватикана [+38]. Таким образом, за восемь столетий колесо судьбы совершило полный оборот, сначала возвысив папство из глубокого унижения, а затем вновь низведя его. Произошло это не из-за нападения внешних врагов на Рим, а вследствие внутренних духовных изменений.
      Когда в последней четверти XI в. на папский престол сел тосканец Гильдебранд, положение Рима было весьма жалким. Однако Гильдебранд и его преемники сумели создать мощный институт западного христианства. Благодаря им папский Рим сохранил империю, которая более, чем империя Антонинов, преуспела в завоевании человеческих сердец и которая территориально расширилась до таких пределов, куда не ступали легионы ни Августа, ни Марка Аврелия. Владения ее были обширнее владений Карла Великого. Средневековое папство унаследовало от понтификата Григория Великого духовную власть над Англией, установленную там за два века до появления Карла Великого, и продолжало распространяться в Скандинавии, Польше и Венгрии в течение двух веков после смерти Карла.
      Успех папских завоеваний частично определялся самим духом христианства, учившим доверию и любви, а не вражде и ненависти. Папство опиралось на сочетание церковного централизма и единообразия с политическим многообразием и преемственностью; но поскольку кардинальным пунктом в его установлениях было безусловное преобладание духовной власти над светской, в этом сочетании преобладало единство, оставлявшее в то же время широкую свободу и для разнообразия, дававшего свободу и гибкость как неотъемлемые условия роста. Социальное единство западного христианства, вытекавшее из духовного авторитета папы, гарантировало политическую независимость любому локальному обществу, которое признавало папскую власть, - бремя, бывшее в XI в. еще апостольски легким.
      Причина, по которой большинство тогдашних государей и городов-государств легко принимали гегемонию папства, состояла в том, что Святой Престол той эпохи никак не участвовал в соперничестве за территориальное господство, настаивая лишь на вселенской духовной власти. Отсутствие территориальных претензий у папской иерократии, когда та находилась в своем зените, сочеталось с энергичным и предприимчивым административным даром, доставшимся папскому Риму в наследство от Византии. Если в православном христианстве дар этот использовался для насильственного наполнения им возрожденного призрака Римской империи, то римские зодчие Respublica Christiana направили свое административное искусство на создание более легкой структуры по новому плану и на более широких основаниях.
      Однако главная причина успеха Святого Престола в деле создания христианской республики под эгидой папы заключалась в сознательном принятии на себя морального долга. Гильдебрандово папство придало ясный смысл скрытым надеждам христиан и превратило мечтания ищущих людей в сознательное дело, вдохновляемое и поддерживаемое высшими ценностями и духовной властью.
      Падение гильдебрандова папства столь же необычно, как и его взлет. Все его добродетели будто обратились в свои противоположности. Воздушно легкий институт, казалось уже выигравши битву за духовную свободу против грубой материи, вдруг сказался зараженным тем самым злом, которое он усердно изгонял из социальной системы западного христианства. Римская курия, некогда шедшая во главе нравственного и интеллектуального прогресса, бывшая оплотом не только для монастырей, но и для университетов, оказалась зажатой в тиски глубокого духовного консерватизма. Сама ее власть становилась все более мирской. Был ли когда другой институт, который дал бы столько поводов врагам Господа для богохульства? (3 Царств 12, 14). Падение гильдебрандова папства представляет один из ярчайших примеров смены ролей. Как это случилось и почему?
      Как это случилось, можно понять из биографии самого Гильдебранда в ее, так сказать, первой редакции. Творческий дух римской церкви к XI в. был направлен на спасение западного мира от феодальной анархии с помощью христианской республики. В борьбе против насилия единственным победоносным оружием был духовный меч. В 1076 г. слова папы произвели на сердца трансальпийских подданных императора столь сильное впечатление, что через несколько месяцев Генрих IV вынужден был явиться в Каноссу. Однако были и другие случаи, когда военная мощь готова была противопоставить себя духовному мечу. Именно в этих ситуациях римской воинствующей церкви был брошен вызов: может ли воитель Господа прибегнуть к иному оружию, если сила слова оказывается недостаточной? Должен ли он сражаться за Бога против Дьявола, используя оружие противника?
      Этот вопрос был очень актуален для претендовавшего на роль реформатора папы Григория VI, когда он принял бремя папской тиары в 1045 г. Для реорганизации Святого Престола необходимы были деньги, а доходы от пожертвований паломников были украдены прямо с алтаря Св. Петра знатными разбойниками. Это наглое и нечестивое ограбление явилось сильным ударом по интересам папства и христианской республики: преступники не поддавались никаким духовным увещеваниям. Оправданно ли было применить силу против силы в этом случае? Григорий VI ответил на этот вопрос, назначив Гильдебранда своим капелланом. Охрана алтаря Св. Петра, на который приносились дары, была главной обязанностью капеллана. Гильдебранд справился с ней, силой оружия подавив разбойников.
      В тот момент, когда Гильдебранд сделал первый шаг на пути к папскому престолу, нравственная сторона его поступка казалась недостаточно определенной. Но через сорок лет, в 1085 г., когда он. будучи папой, умирал в ссылке в Салерно, все стало на свои места. Престол его был сожжен и разграблен норманнами, которых он сам и призвал на помощь в войне, начатой у алтаря Св. Петра и распространившейся по всей Европе [+39]. Выбрав силу для борьбы с силой, Гильдебранд направил церковь против Мира, Плоти и Дьявола во имя Града Божия, который он хотел создать на Земле.
      Когда папство поддалось соблазну физического насилия, тогда и остальные папские добродетели быстро превратились в пороки; ибо замена духовного меча на материальный есть главная и роковая перемена, а все другие - лишь ее следствия. Система папского налогообложения теперь сосредоточилась на регулярном пополнении папской казны, оплачивающей непрерывные войны между папством и империей. Папство не устояло и в Авиньоне перед сильными мира сего... [+40] Когда же силы папства истощились в смертельном конфликте со Священной Римской империей, оно оказалось в зависимости от местных правителей в их средневековых доспехах. Единственная компенсация, которую папство получило от осквернителей, - это небольшая территория, ранее отобранная ими у папы. Теперь, когда власть папы ограничилась только этой скромной территорией, начался непоправимый отлив верующих: и сознание этого отлива послужило причиной того консерватизма, в который папство впало после Реформации.
      Падение папства во всех аспектах его деятельности можно объяснить принесением в жертву духа во имя меча земного. Это роковое жертвоприношение впервые было совершено Гильдебрандом. Пример трагедии Гильдебранда доказывает лишь широко известную истину, согласно которой стремление к духовной цели материальными средствами - дело опасное. Однако жизнь в опасности необходимое условие для живого существа вообще; и не существует закона, по которому использование опасного маневра обязательно чревато поражением. В случае с Гильдебрандом недостаточно показать, что катастрофа случилась; нужно ответить также на вопрос почему.
      Объяснение конечного поражения папства лежит в его первоначальной победе. Опасный маневр противопоставления силы силе в данном случае привел к роковому исходу, ибо начало оказалось слишком успешным. Опьяненные успехом этою смелого маневра на ранних этапах борьбы со Священной Римской империей, папа Григорий VII и его преемники настолько увлеклись применением силы, что утратили саму цель, ради которой они стали ее применять. Если Григорий VII боролся с империей, потому что она мешала ему реформировать Церковь, то Иннокентий IV через два столетия уже боролся с империей просто ради подчинения ее своей власти.
      Сравним, например, две схожие ситуации, когда папа вторгается в Южную Италию с войском, терпит поражение и умирает от горя. В первой поражение потерпел Лев IX в 1053 г. от норманнов; во второй Иннокентий IV в 1254 г. был разбит Манфредом. При сравнении этих двух сходных эпизодов мы обнаружим существенное различие: если Лев IX пытался в союзе с мирскими владыками Востока и Запада провести карательную операцию против банды разбойников и сердце его оказалось разбитым из-за гибели людей, которых он втянул в это предприятие, то Иннокентии IV обрушился с войной на сына уже мертвого и поверженного врага. А умер он от бессильной злобы, когда рухнули эти планы. С военной точки зрения походы Иннокентия и Льва закончились примерно одинаково, но с нравственной точки зрения между ними пропасть. Именно эта пропасть и является мерой духовного падения папства в ходе разделяющих их двухсот лет [+41].
      Второй акт трагедии начинается с передышки, которая по времени совпадает с понтификатом папы Иннокентия III (1198-1216). Когда Германию терзала гражданская война, а король-ребенок Фридрих Сицилийский находился под покровительством самого Иннокентия [+42], молодой папа решил играть роль президента христианской республики в духе Гильдебранда.
      Но первое, что сделал Иннокентий после интронизации, - это призвал к крестовому походу для спасения франкских владений в Сирии. Авантюра эта закончилась печально: крестоносцы напали на своих же единоверцев в Восточной Римской империи. Иннокентий, казалось бы, был искренне опечален столь скандальным поведением западного христианства. Тем не менее, всего через четыре года после разграбления Константинополя в 1204 г. он снова планирует и организует новое нападение христиан на христиан, и на сей раз даже не на православных, а на Лангедок в самом центре христианской республики. Неужто, папа не сознавал, что ужасы византийского похода французских крестоносцев повторятся с теми же зверствами и в отношении его французских чад?
      Это ощущение полной неуместности, которое остается от его отношений с крестоносцами, усиливается в его отношениях с империей и Гогенштауфенами. Сначала он выступил против Гогенштауфенов, но Оттон IV Брауншвейгский, надев императорскую корону, предал его. Оказавшись в столь глупом положении, Иннокентий не смог придумать ничего оригинальнее, как перейти на сторону Гогенштауфенов против Вельфа, чтобы свергнуть его с помощью Гогенштауфенов, хотя до этого он пытался свергнуть Гогенштауфенов с помощью одного из Вельфов.
      Иннокентий первым из пап перестал называть себя "наместником Петра", предпочтя титул "наместник Христа". Это был примечательный отход от самоуничиженности Григория Великого, называвшего себя "рабом рабов божиих". Тщетность усилий Иннокентия III становится очевидной после его смерти, когда разгорелась новая война между папством и императором Фридрихом II Штауфеном, которая по своему размаху превзошла все предыдущие войны между Римом и империей.
      Третий акт папской трагедии начинается 13 декабря 1250 г., в день неожиданной и преждевременной смерти Фридриха II. Воспользовалось ли папство, представляемое теперь Иннокентием IV ( 1243-1254), этой возможностью восстановить мир в западном христианстве или хотя бы прекратить вендетту против дома Фридриха? Несмотря на опустошительные последствия войны, Иннокентий продолжал твердить, что не может быть мира, пока отпрыски Фридриха занимают королевский или императорский престол. Эта моральная аберрация и привела гильдебрандово папство к самоубийству.
      Политику Иннокентия IV унаследовали его преемники на папском престоле.