Метафорическое использование французского слова renaissanceдля обозначения возрождения умершей культуры или усыхающей ветви живой культуры вошло в плоть современного западного лексикона. Понятием этим обозначается целый класс социальных явлений; кроме того, оно используется для характеристики определенного процесса, имевшего место в определенной цивилизации в определенный исторический период и проявившегося в двух главных планах человеческой деятельности. В частности, речь идет о западном христианстве Северной и Центральной Италии. Историческим периодом было позднее средневековье (ок. 1275-1475); что же касается планов деятельности, то это были литература и изобразительное искусство. Начавшийся в указанный период в Италии процесс представлял собой не что иное, как эвокацию призрака мертвой цивилизации. Объектом этого акта являлась тень отеческой для западной цивилизации эллинской культуры.
      Выше мы не раз выступали с предостережениями против искажающего эффекта, к которому ведет подобная эгоцентрическая иллюзия. Именно в этом ключе попытаемся теперь критически пересмотреть столь привычное нам понятие «Ренессанс». Фактически это понятие выросло из анализа позднесредневекового литературного и художественного течений в Италии и противоречит историческим фактам по крайней мере в трех отношениях. Во-первых, расхожее употребление понятия ограничено строго культурной сферой, исключая политику. Во-вторых, употребление слова «ренессанс» как собственного имени акта эвокации эллинизма в позднесредневековой Италии игнорирует тот факт, что были и другие ренессансы эллинизма, происходившие в других областях западного христианства и в другие периоды западной истории. Причем эти ренессансы эллинизма распространялись на самые разные сферы эллинской культуры, а не только на литературно-художественное творчество и политику. В-третьих, не замечается обычно весьма существенный факт, что ренессанс эллинизма был не только в истории западного христианства, но по крайней мере еще в одной эллинистической цивилизации, не говоря о ренессансах других мертвых культур, равно как и устаревших фаз живых культур в истории других, незападных цивилизаций.
      Если принять во внимание все эти факты, становится ясным, что употреблять слово «ренессанс» как имя собственное неправильно, ибо совершенно ошибочно считать событие или факт уникальным, когда на деле это не более чем пример постоянно повторяющегося исторического феномена. Эвокация мертвой или устаревшей фазы живой культуры представителями какой-либо цивилизации – это не уникальное событие истории, а повторяющийся исторический процесс, поэтому следует говорить не «ренессанс», а «ренессансы».
      Ренессанс, как мы уже отмечали, есть одна из форм контактов. Но этот контакт осуществляется не в пространственном измерении, а во временном. Контакт имеет место между живой цивилизацией и призраком мертвой цивилизации или же ушедшей в прошлое фазой живой цивилизации.
      Эвокация такого призрака – дело рискованное. В лучшем случае это может внести стимулирующий элемент в чужой социальный контекст. Однако может произойти и эффект удушения того местного гения, который и вызвал призрак к жизни. Расширив поле нашего видения за границы единичного примера позднесредневекового итальянского ренессанса, поищем ренессансы в других сферах культурной жизни. Для удобства сгруппируем их следующим образом: ренессансы политики, права и философии; ренессансы языков, литературы и изобразительного искусства, религиозные ренессансы.
      Политические проявления позднесредневекового итальянского ренессанса редко привлекали к себе внимание исследователя, несмотря на то что они предшествовали изменениям в сфере культуры, которые и запомнились как возрождение. В эстетическом плане итальянский ренессанс эллинизма начался с поколения, давшего миру Данте, Джотто и Петрарку, то есть на рубеже XIII–XIV вв. Политический же ренессанс заявил о себе уже в XI в., когда правление городами Ломбардии перешло от епископов к магистрату. Возрожденный эллинистический политический идеал, восторжествовав в XI в. в западнохристианских городских общинах Северной Италии, распространился затем и на феодальные монархии трансальпийской Европы, завоевав в конце концов все западное христианство. Влияние эллинистического призрака на западную политику проявлялось как в большом, так и в малом, захватив в результате всю общественную жизнь. Несколько поверхностный эффект заключался в пропагандировании культа конституционного самоуправления, что сказалось даже в обращении к аттическому понятию «демократия». Вызванный призрак доказал свою силу, стимулировав английскую, французскую и американскую революции. К концу XIX в. казалось, что демократия одержала в Западной Европе окончательную победу. Однако конечный идеал интернационального братства так и не был достигнут, отодвинутый тем обстоятельством, что демократия на современном христианском Западе оказалась национализированной и дегуманизированной.
      Кроме того, даже во второй половине XIX в., когда, казалось бы, демократия торжествовала победу в Европе, остатки автократии все еще сохранялись в западном мире в режиме Габсбургов в Австро-Венгрии и Гогенцоллернов в Пруссии-Германии. И хотя обе эти анахронические автократии в конце концов пали, поверженные в ходе первой мировой войны, трансплантированная система ответственного парламентарного правительства так и не сумела там прижиться. Трагическая развязка европейской драмы, разразившаяся в 1939 г., явилась шоком для либеральных сторонников парламентарной демократии. Однако исторически это была реанимация абсолютистского призрака, таившегося в сердцевине западного общества, с тех пор как он впервые был вызван из эллинистической могилы одиннадцать веков назад. В настоящее время есть некоторые основания полагать, что с призраком покончено. Образ единства не утратил своей привлекательности, но решение объединяться через добровольную кооперацию в системе Европейского экономического сообщества представляет собой разрыв с кармой прошлого.
      В незападном мире также можно наблюдать соответствующие ренессансы в политическом плане. Призрак Римской империи – универсального государства эллинского общества – вызывался и православными христианами, и западнохристианским эллинистическим обществом. В православном христианстве этот рывок был совершен столь мощно, что общество надломилось.
      Перейдя от политики к праву, начнем обзор ренессансов с западной истории. Мы видели, что после того, как постэллинистическое междуцарствие в политическом плане заявило о себе расколом целостной Римской империи на мозаику государств-последователей, появление двух новых эллинистических христианских цивилизаций политически выразилось в попытках возродить павшую империю. Римское право, которое постепенно и тщательно разрабатывалось в течение десяти веков вплоть до поколения Юстиниана, с крахом Римской империи быстро вышло из употребления.
      За разложением и смертью последовало появление новой жизни, что скоро проявилось как в правовом, так и в политическом планах. Однако как нарождающееся православие, так и западное христианство не сделали даже попытки возродить систему римского права. Каждое из этих обществ, демонстрируя искреннею преданность своей религии, пыталось создать для христианского народа особое христианское право. Однако первоначальный импульс вскоре иссяк, и наступил ренессанс сначала Закона Израилева, присутствовавшего в христианстве как часть еврейского письменного наследия, а затем и Кодекса Юстиниана, адекватность которого возрастала по мере взросления новых цивилизаций.
      Кодекс Юстиниана подвергся, правда, значительным изменениям. Исправления вносились, как отмечалось, «для большей человечности». Кроме того, источником нрава было объявлено не законодательство, выработанное римским народом, а откровение Бога. Действие закона предписывалось понимать не как человеческое принуждение, а как божественное возмездие.
      Для современного исследователя основная гуманизирующая сторона реформы Кодекса Юстиниана видится в либерализации римского закона, строго регламентирующего поведение в семье. В соответствии с Кодексом Юстиниана родитель пользовался неограниченной властью над своими детьми. Христианское влияние просматривается также в пересмотре брачного законодательства, по которому, согласно христианскому учению, брак не считался более личным и расторжимым договором, а становился публичным торжественным обетом.
      Эти, как и другие, исправления были вдохновлены христианским богословием. Однако поскольку христианская церковь видела в книгах Ветхого завета, как и в Новом завете, божественное откровение, было почти неизбежным, что вслед за рождением нового христианского права рано или поздно возродится и израильское право.
      В противоположность постепенности и неосознанности ренессанса Моисеева закона внутри православно-христианского права ренессанс римского права был и сознательным, и резким.
      Говорить, что ренессанс римского права не отличался оригинальностью, будет, пожалуй, несправедливо. Ибо эффективность – вот то свойство, которое совершенно необходимо своду законов, а значит, неэффективность – более чем серьезный недостаток. Неудачная попытка возродить римское право в православии, предпринятая в IX в., доказывает неспособность его на деле заменить новое христианское право иконоборческих императоров и неумение изгнать конкурента – призрак закона Моисея, вновь появившийся из ветхозаветных предпосылок христианского права .
      Эллинистический дух, выраженный в позднем римском праве, был чужд православно-христианской среде. И в области семейного, и в области брачного права стремление возвратиться к юстиниановской практике вступало в компромисс с уже утвердившейся христианской системой. В области уголовного права также дальнейшее развитие получила система наказаний.
      Хотя императоры македонской династии намеревались восстановить римское право, несправедливо, как они полагали, развенчанное, им не пришло даже в голову обосновать восстанавливаемое право независимыми актами человеческого волеизъявления. Исторически римское право, которое пыталась реставрировать македонская династия, было рукотворным актом римского народа. Но, защищая римскую правовую историю, законотворцы показали себя истинными православными христианами, признавая, что ни один закон не может быть обоснован иначе, как через участие Бога. Иными словами, они свято верили в «божественную догму» как правовую основу.
      Другая великая правовая школа, прошедшая тем же путем заката и возрождения, – школа исламского права. Арабский шариат халифата был частично заменен варварскими кодексами в тех частях исламского мира, которые оказались под монгольским и оттоманским правлением , оставаясь в полной силе лишь в египетской империи мамлюков. Однако когда Оттоманская империя стала расширяться в густонаселенные земли, где арабский язык и шариат никогда не теряли своей силы, шариат стал возрождаться и устанавливаться во всех обширных оттоманских владениях. Полная кодификация, предпринятая в XVI в. по приказу султана Сулеймана I, сохранялась затем в качестве основы оттоманского права вплоть до современных реформ XIX в.
      Итак, нам осталось рассмотреть ренессансы философии. В ином контексте мы уже наблюдали, как конфуцианские ученые, пережившие исчезновение ханьского воплощения китайского универсального государства и окончательно закрепившие за собой монополию имперской государственной службы, после того как династия Суй восстановила империю Хань, сохранили этот статус и при последующей династии. Совершив столь замечательное возрождение в сфере государственной службы, конфуцианцы одержали одновременно победу над даосскими и махаяно-буддийскими соперниками. Восстановление в 622 г. официальных экзаменов по конфуцианской классике как метода отбора кандидатов на императорскую государственную службу означало, что даосы и буддисты явно проигрывают, ибо конфуцианцы были, конечно же, лучше подготовлены. Контраст между политическим поражением махаяны в период междуцарствия и политическим успехом христанской церкви, когда она в постэллинские времена использовала буквально каждый шанс, чтобы возвыситься в Западной Европе, подтверждает тот факт, что махаяна – по крайней мере в сравнении с христанством – политически несостоятельна. Несмотря на патронаж местных царей Северного Китая в период с надлома империи Цзинь в 316 г. до реставрации при династии Суй в 589 г., махаяна так и не смогла дать из своей среды дееспособных политиков. Однако, как только соперничество между махаяной и конфуцианством перешло из чуждого им политического плана в духовный, роли их самым драматическим образом переменились.
      Конфуцианцы пошли на риск смены ролей, попытавшись свой политический триумф на государственной службе повторить в сфере духовной, реанимируя наследие, скрытое в книжном каноне. Процесс реконструирования философии из предмета, по которому они сдавали экзамен, начался неоконфуцианским мыслителем Хань Юем (768-824) . Неоконфуцианство началось и закончилось нападками на даосизм и махаяну, однако на деле оно впитало в себя наиболее фундаментальные заповеди этих соперничающих школ религиозной мысли. Даосская космология Инь-Ян вошла в систему неоконфуцианства, а школа Чань (Дзен) махаяны оказала наиболее мощное влияние на постбуддийское конфуцианство . Неоконфуцианство, таким образом, взяло у махаяны метафизический элемент, которого ему всегда недоставало. И хотя в некоторых отношениях оно пыталось восстановить подлинный дух конфуцианства, возрождение которого и было его первоначальной целью, такие попытки, тем не менее, оказались слабыми и робкими по сравнению с усердием буддизма махаяны, не прекращавшего заниматься философией, первоначально предназначенной для возрождения добуддийской идеологии. Таким образом, дух махаяны захватил неоконфуцианский философский ренессанс, а попытки императорских конфуцианских чиновников изгнать экзотическую махаяну оказались обреченными на провал. Махаяна еще более окрепла в воссоединенной и социально более развитой империи.
      Конфуцианская попытка подавить и по возможности ликвидировать махаяну в Китае оказалась неудачной. Однако даже если бы махаяна и была разрушена одиннадцать веков назад, эта бесславная политическая победа оказалась бы в результате сильно обесцененной уступками неоконфуцианцев, позволивших увлечь себя в метафизические сети. Как мы видели, лидеры неоконфуцианства поддались влиянию махаяны еще до начала великих преследований 842 г. а элементы изысканно китаизированного чань-буддизма продолжали и после этого проникать в неоконфуцианский интеллектуальный канон.
      Можно вывести общую мораль из исторических примеров, свидетельствующих о попытках превратить призраки мертвых идей в живые идеи или институты. Некрофил может вызвать призрак, но его ждет неудача, если он станет отождествлять его с самим собою. Ведь призрак бесплотен и незрим, и тщетны попытки живого существа укрыться за ним. Так и форма махаяны видна сквозь слабое мерцание неоконфуцианства.
      С другой стороны, если проследить ренессанс эллинской философии Аристотеля в западнохристианской истории, то мы увидим иной сюжет. Конфуцианство подчинилось религии, которая с официально конфуцианской точки зрения императорского режима была чужим и непрошеным пришельцем; неоперипатетизм проник в теологию, считавшую Аристотеля – даже Фома Аквинский обычно ссылался на него как на «философа» – язычником, к которому следует относиться с подозрением и осторожностью. Фактически же призрак эллинского философа завоевал христианскую церковь, он проник в ее лоно, наполнив собою богословие. Призрак китайского философа, напротив, был завоеван махаяной, которую конфуцианцы хотели изгнать из Китая, упорно считая только себя хозяевами страны. Таким образом, общее у этих двух историй с призраками сводится к тому, что более сильной оказывается сторона, не находящаяся у власти: именно на этой стороне и происходит ренессанс идей.

      Ренессанс литературы и искусства сильно отличается от аналогичных процессов в области права и политики. Художественный стиль в отличие от системы правления или правовой системы возникает не как отражение конкретных запросов и насущных нужд, возникающих в данном пространстве и в данное время. Вез сомнения, социальная среда оказывает существенное влияние на форму и содержание произведения искусства. Художник в этом смысле является узником своего века и своего сословия. Однако субъективный опыт подсказывает, что элемент произвольности и непредсказуемости в изящных искусствах затрудняет точные определения и классификации, сколь бы тщательным ни был анализ. Искусство опосредует человеческие восприятия и рефлексии таким образом, что значение его интуиций и прозрений не ограничивается локальными обстоятельствами исторического времени и пространства, в которых оно рождено. Хотя произведение искусства вписывается в исторический контекст через определенный стиль и предметы – и это зачастую воспринимается как наиболее безошибочный признак тождества с социальной средой, – тем не менее сущность того, что мы называем искусством, остается неисповедимой и непознаваемой тайной, истинный смысл которой совсем не зависит от эпохи, ее породившей.
      Изящные искусства, таким образом, соединяют и примиряют логически несовместимые категории необходимости и свободы. Именно эта двойственность и содержит секрет влияния литературы или произведений изобразительного искусства на жизнь общества. Эта магическая сила обладает способностью становиться еще действеннее в жизни сыновне родственного общества, куда проникает призрак искусства отцов. Эстетический стиль, в определенном смысле изначально произвольный, оказывается вдвойне произвольным, когда он возрождается в чужой социальной среде, где уже народился свой собственный стиль. У представителей местного эстетического стиля, как правило, мало аргументов в споре с пришельцем. Ни один художественный стиль не может апеллировать, подобно системе власти или права, к общепринятой практике решения местных социальных проблем. Он не может также апеллировать к естествознанию или технологии, претендующим на единственно рациональную интеграцию знания в той или иной области. Спор между своим и чужим в искусстве может разрешиться выяснением одного вопроса: удовлетворяет ли данный стиль духовным потребностям общества? Достоинства сторон взвешиваются на весах вечных и всеобщих ценностей. При подобных условиях ставки выравниваются. Пришелец из прошлого имеет равный шанс на успех с живым стилем современности.
      Живой язык имеет свою собственную жизнь, отличную от жизни литературы, для которой он служит посредником. Являясь одним из условий возникновения литературы, язык может развиваться и своим собственным путем, как средство устной человеческой речи, независимо от развития письменности. Первоначальная связь между языком и литературой обращается в свою противоположность, когда литература и язык воскресают из мертвых, ибо призрак языка может посетить живой мир только как паразит на призраке литературы. Касаясь ренессанса языка и литературы, нельзя отделять одно от другого. Тяжкий труд изучения мертвого языка в принципе возможен только благодаря наличию памятников литературы, написанных на этом языке. Литературный ренессанс, стало быть, сводится не к тому, чтобы научиться говорить на мертвом языке, а к тому, чтобы научиться на нем писать.
      Первый шаг в этом многотрудном деле – восстановление памятников «мертвой» литературы; второй шаг – изучение их, толкование; третий шаг – создание подделок, которые могут выглядеть как пародии, если они не озарены мощным светом вдохновения и преклонения перед авторитетом оригинала. Если проследить последовательность этих ступеней, то можно убедиться, что стадии пересекаются и что каждая стадия отличается от других не только хронологически.
      В самом начале литературный ренессанс предстает как результат труда коллективного, а не индивидуального. Типичный памятник литературного ренессанса этой ступени – антология, тезаурус, свод, словарь или энциклопедия. Труды эти, как правило, создаются учеными по указанию государя. Августейший покровитель коллективных трудов такого рода – это обычно правитель возрожденного универсального государства, которое само по себе является продуктом ренессанса в политическом плане.