– Альбинос?

– У него совсем белые волосы.

– Ладно, ложись спать!

Жолту не верилось, что допрос окончен. Вновь вырвался у него странный тоненький свист, и, не оглянувшись, он вышел в соседнюю комнату. Одна половина комнаты, отгороженная ширмой, принадлежала ему, а другая, обставленная детской мебелью с зеленой обивкой, – Беате.

Жолт вынул из ящика постельные принадлежности. Он очень спешил, как будто его подгоняли, и все-таки лечь не успел; только-только он влез в пижаму, как дверь тихонько открылась и, потирая подбородок, вошел отец.

– В общем, он альбинос? – спросил Керекеш.

– Да.

– Суть, стало быть, в том, что он альбинос и лишь между делом вор.

Жолт молчал. Комната перед его глазами тихонько кружилась, и он старался держаться прямо. Ему казалось, что в этот раз отец будет краток: в глазах его светилась тихая грусть, не соответствующая произносимым словам. Без пиджака его худые плечи казались насильно выпрямленными.

– Будь тебе, скажем, лет восемь, я бы, пожалуй, понял, зачем ты крадешь в магазине гирю. Желание восьмилетнего мальчугана выкинуть этакий трюк как-то объяснить еще можно. Что ты украл еще?

– Шнурки.

– Шнурки?

– Я их вытянул из туфель кассирши.

– Понятно. Экстраординарная ловкость.

– Ох! – простонал Жолт, подавляя позыв к рвоте.

– Тебе кажется, что ты невесть какой ухарь.

Конечно, от этой истории осадок у Жолта был самый скверный. «Надо молчать», – внушал себе Жолт. Тошнить его стало чуть меньше, и тут же ему захотелось понять странное безразличие на сером лице отца.

– Так вот, – сказал Керекеш, – ставлю тебя в известность, что ты не ухарь. Смешно. Твой альбинос вел себя, как истинный рыцарь: он решительно отрицал твое участие в краже. Итак, ты считаешь, что ты действительно ухарь?

– Нет.

– Зачем же ты украл шнурки?

– Просто так. Из спортивного интереса.

Керекеш говорил задумчиво, почти закрыв глаза:

– Во всех твоих делах и поступках нет ни малейшего равновесия. Допустим, ты стал бы победителем олимпиады по математике или по биологии, тогда бы еще стоило поразмыслить, на кой черт тебе понадобились эти шнурки. Но у тебя ведь по математике двойка. Или я ошибаюсь?

– Да.

– Значит, ты вовсе не ухарь. Ни в чем ты не ухарь. Мне бы очень хотелось, чтоб ты им был. Но ты не ухарь.

– А я совсем не хочу им быть…

– Ты себя утешаешь, Жолт?

– Нет.

– Да, Жолт, да.

У Жолта не осталось времени сказать еще одно упрямое «нет», потому что в горле у него что-то набухло, что-то похожее на ком ваты, отчего дыхание стало короче и воздух в легкие, казалось, проникает с трудом. «Его, наверное, поглощает запах алкогольного перегара», – подумал Жолт… Желание разгадать странное безразличие на лице отца не проходило. И вдруг его осенило: «Папе ведь тоже несладко, вот он и отыгрывается на мне. Ему бы тоже очень хотелось, чтобы дядя Иван, веселый, смеющийся, вернулся из больницы домой, все ведь знают, что он лежал в его отделении. А старик не подумал и свалял дурака, то есть умер, и приходится сейчас говорить, что он экзитировал! Просто экзитировал, и все тут. Слово такое же, как черпая глянцевая клеенка, которой покрывают покойников».

Жолт поспешил отвернуться. Отец пристально из-под опущенных век смотрел ему прямо в лицо, и Жолт уже готов был поверить, что мысли его угаданы. Но отец только спросил:

– У тебя кружится голова?

– Нет, – твердо ответил Жолт.

– Ты думаешь, я не вижу, как тебе тягостно, когда я с тобой разговариваю? Ничего удивительного. Годы идут, а я только и делаю, что перечисляю твои сумасбродства и пытаюсь в них разобраться. Приятного для меня мало. Ну ладно, ложись и спокойно спи.

Жолт не шевельнулся, не издал ни звука. Он испытывал даже известное облегчение, когда отец начинал своп бесконечные нравоучения; тут надо было лишь слушать, как он старается разобраться в побуждениях сына, дает им свое, любопытное, толкование, а в конце концов заявляет, что все поступки Жолта, в общем-то, «непонятны» и «инфантильны». Жолт не слишком ошибся и в этот раз, потому что Керекеш снова наговорил кучу мудрых и вполне обоснованных вещей, стремясь объяснить, почему они вчера у Хенрика напились; он говорил о слепом подражании взрослым и поразительной силе алкоголя, а также о том, что Жолт, напиваясь пьяным, просто хотел похвастать перед девчонками и думал, что все они лопнут от зависти. Любая девчонка, продолжал отец, способна нагородить про себя с три короба самой невероятной лжи – ну, скажем, что ей вспороли живот, – но у нее вполне хватит здравого смысла не вспарывать для правдоподобия свой живот. Жолт слабым смешком сопровождал оживленную жестикуляцию отца и изредка согласно кивал. Напоследок Керекеш выразил надежду, что Жолту теперь все понятно. Затем он перешел к жалобе директора и спросил, почему Жолт на школьном празднике уселся на стул, в то время как вся школа стояла.

– Там был всего один стул, – нерешительно сказал Жолт.

Тогда Керекеш откровенно сообщил Жолту свое мнение: мотивировка поступка так же глупа, как и сам поступок, но его это нисколько не удивляет, ибо Жолт совершенно не способен постичь определенные человеческие отношения. В данном случае он возомнил, очевидно, что стул поставили специально для того, чтоб он, Жолт Керекеш, мог отдохнуть. То была, разумеется, единственная цель, с которой стул был поставлен.

Керекеш был в ударе, он оседлал своего конька, и это усыпило бдительность Жолта: мысленно развлекаясь, он дополнил картину школьного праздника некоторыми деталями. Самым забавным был момент, когда Жока Боднар, читая стихи, вдруг запнулась. «Всю неделю я думаю только о маме», – сказала Жока Боднар, потом повторила, потом замолчала и в конце концов разревелась. Тогда ее усадили на его стул и начали утешать: дескать, все это чепуха и может случиться с каждым. Потом Жоке дали шоколадку, и, пока произносилась торжественная речь, Жока весело жевала шоколад. А папа не понимает элементарных вещей: смеяться нравится всем, а маршировать или стоять навытяжку – удовольствия никакого. Стул же для того и придуман, чтоб на нем сидеть.

Беседа, казалось, вот-вот закончится, как обычно. И тут по непонятной причине отец неожиданно пришел в ярость. Из-за чего? Из-за реплики Жолта, что Йокаи читать он не будет.

– Нет? А почему?

Вот тут-то Жолт и совершил роковую ошибку. Подавив судорожный позыв к кашлю, он с трудом выдавил:

– Йокаи меня не интересует.

– Прекрасно, – холодно, с расстановкой произнес Керекеш. – Однако я должен сказать тебе, Жолт, что вообще ты не ухарь. И нет никакой надежды, что ты им когда-нибудь станешь. В настоящую минуту ты просто гаденький хулиган! И эти украденные шнурки отнюдь не делают тебя ухарем. Умойся, Жолт, и ложись спать.

Отец вышел, а Жолт бросился в ванную и изверг из себя сухари и чай.

Лежа на тахте, Магда читала. Махнув приветственно Керекешу рукой, она сказала:

– Я хочу тебя кое о чем спросить.

Керекеш рассеянно взъерошил ее черные, коротко стриженные волосы.

– Читай.

Магда засмеялась. Она знала, что дочитать книгу сегодня ей не удастся: сегодня Керекеш не в ладу сам с собой и, безусловно, ему нужен арбитр. Вот он, уже уйдя в свои мысли, бесцельно передвигает на столе блокноты и книги, потом направляется к двери, как будто хочет уйти, но неожиданно поворачивает назад, и глаза его начинают слегка косить.

– По-моему, здесь немыслимый беспорядок, – сказал Керекеш.

– Да, – согласилась Магда.

– Не понимаю, почему тренировочный костюм и грязные носки мальчика валяются в кресле. И почему свисает антенна приемника. Она болтается так по меньшей мере недели две. Жолт обещал ее сделать. Обещания Жолта… У меня, очевидно, бред.

Неожиданно из холла ворвался Тибор:

– Я запретил ему трогать приемник! Правда, милая, мы ему запретили?

– Правда, – сказала Магда, переворачивая страницу.

– Ты сегодня, надеюсь, гулял? – обратился Керекеш к брату.

– Разумеется, – сказал Тибор.

– Сколько? – с пристрастием допрашивал Керекеш.

– До церкви на площади Пашарет, потом дальше, до самого ада. Тебе не попадалась сегодняшняя газета?

– Ты гулял недостаточно. Очень мало. Если ты будешь торчать в квартире и к тому же лежать, тебе снова не миновать пневмонии.

– Я сгребал в саду опавшие листья. А завтра пойду на могилу к Тэрике. Ее надо расчистить. Доброй вам ночи, милые, – пролепетал Тибор смущенно, так как вспомнил, что листья сгребать он так и не кончил.

– Вот газета. Спокойной ночи!

Керекеш продолжал прокладывать дорогу от двери к столу и обратно.

– Сейчас, – сказала Магда. – Еще полстраницы.

– Читай, не спеши.

Магда снова коротко засмеялась и захлопнула книгу.

– Мы забыли про щенка, – сказал Керекеш.

– Его перед сном выводила Беата.

– Конечно, Беата.

Глаза Керекеша на мгновение блеснули.

– Я тебя слушаю, – садясь и закуривая, сказала Магда.

Керекеш слабо улыбнулся и присел на тахту.

– Что-то во мне подошло к концу.

– Твое терпение?

– Нет. Раздумья.

– Но раздумьям никогда не бывает конца.

– Я имею в виду Жолта.

– Разумеется. Ты думал достаточно громко, из детской было отчетливо слышно. Это был монолог. Мальчик и не пытался бить по мячу.

– Нет, конечно. Но сейчас и это мне уже безразлично. Тысячу раз я старался вызвать Жолта на откровенность… Минутку, позволь мне закончить. Ты утверждаешь, что Жолт всего лишь отбивает мне мяч. В действительности же он от мяча уходит и заставляет меня играть в одиночку. Но почему? Можешь ты мне сказать?

– Из-за его положения…

– Понятно. Я согласен, что мы сталкиваемся с ним в положениях противоборствующих. После побега, после драки мы обсуждаем его непонятную жестокость, его грубость, жалобы учителей на неуспеваемость, на угрозу провала, на проказы et cetera[6] . Положения эти создал не я. Ты собираешься возразить?

– Собираюсь. Но то, что я хочу сказать, сформулировать трудно. Послушай. Ты ему заявляешь, что он ошибается, причисляя себя к категории ухарей. Ты ему заявляешь, что он вовсе не ухарь. Что же он отвечает? «Нет, конечно, и быть им не желаю». Будь скромен, мой мальчик, – это ты ему говоришь, – читай Йокаи, и чтоб тебя не было ни видно, ни слышно. На это он отвечает: согласен, но Йокаи мне не интересен. Тебе не кажется это странным?

– Что ты усмотрела здесь странного?

– Его искренность. Разве ты ее не заметил?

– Так ты полагаешь, что он искренен? Что он действительно не хочет казаться кем-то?

– В разговоре с тобой – нет. В разговоре с тобой больше всего ему хочется превратиться в ничто. В известном смысле это и происходит.

– Это ты говоришь серьезно?

– Совершенно серьезно. Сегодня утром он спрашивал Тибора, какова его, Жолта, стоимость. Стоит ли он столько, сколько, к примеру, лошадь.

– Лошадь? Почему именно лошадь?

– Не знаю. И это ли важно?

– Итак, он спрашивает у Тибора, какова его стоимость,

– Да. Спрашивать об этом тебя по меньшей мере бессмысленно: ты и без всяких его вопросов прямо врубаешь ему в сознание, что он гаденький хулиган.

– Ты считаешь, что я неправ, Магда?

Магда долго и молча гасила сигарету.

– У мальчика появилась странная привычка. Этот его тоненький свист. Ты заметил?

– Еще бы! Свист означает, что он сыт наставлениями по горло или чтоб я убирался восвояси. В общем, нечто подобное.

– Уверен ли ты, что свист означает именно это?

– Да, уверен. У него уже вошло в привычку выказывать мне таким образом свое уважение. А между тем его ответы и аргументы такого сорта, словно он дебил.

– Какие же аргументы?

– Никаких. «Кто такой Хенрик?» – «Альбинос». – «Почему ты уселся?» – «Потому что был стул». Вот его аргументы. Какие тут аргументы? Скажи!

– Дурацкие, если это тебе желательно слышать.

– Вот видишь! Только этим и можно его оправдать. И вот почему моим раздумьям настал конец… Доказать, что он не мой генотип, – детская забава, и только.

– А чей? Его матери?

– В чем дело? Прежде и ты не подвергала сомнениям…

– Потому что видела, что ты вбил себе это в голову.

– Разве это не правда?

– Возможно, и правда. Но Жолт тебе говорит невероятные глупости вовсе не оттого, что похож на мать.

– Стало быть, нет, – с холодком сказал Керекеш. – Я всегда готов признать свои заблуждения.

– Не сердись, Тамаш, – в нерешительности сказала Магда.

Керекеш весь как-то сжался.

– Господи, – сказал он, – оказывается, ты знаешь тайну! Так открой эту тайну мне. Скажи, почему мальчик корчит из себя невесть кого?

– Потому что боится. Тебя.

– Вот оно! Так я и знал. И мог бы все это описать заранее. – Керекеш воздел руки и с вымученно-насмешливой улыбкой запротестовал: – Нет, нет! Оставим. Слишком это сложно, не правда ли?

– Факт остается фактом: Жолт разыгрывает… перед тобой идиота.

– Это, бесспорно, очень выгодная позиция.

– Да?

– Он вынуждает меня к объяснениям. Он заставляет меня размышлять, без конца размышлять! Мне, естественно, полагается понимать, почему мой сын пьет водку. И вот, когда это становится мне понятным, что же я обнаруживаю? Примитивную манию величия, вульгарное фанфаронство…

– Таково твое объяснение?

– Он же помалкивает, а в душе надо мной смеется.

– Он не помалкивает. Мне он рассказывал, что чувствовал себя больным, искалеченным, что у него будто бы взорвался желудок и что-то в этом роде еще. Он страшно боялся умереть.

– Вот как… А мне он этого не сказал.

– У меня создалось впечатление, что ему хотелось заглянуть еще в один микроскоп. Узнать, что творит алкоголь.

– Ясно. Однажды он спрыгнет с пятого этажа, чтоб узнать ощущение во время полета. Совершенно нечаянно он может столкнуть и Беату.

– Беда в том, что ты усматриваешь во всем некую злую волю.

– Я не верю тебе, Магда.

– Ладно. Продолжать я не буду. По логике вещей ты веришь только себе. Ты разочарован в сыне и не можешь его терпеть.

– Какая редкая проницательность! Я именно тот человек, который затыкает ребенку рот, ставит его в угол, применяет физическое воздействие et cetera! Из мальчика вырвалось что-то чудовищное, а я не в силах с этим справиться. Какой-то наследственный порок… Мальчик недостаточно жизнестоек и старается компенсировать это любой дурацкой выходкой. Он ведь даже не умеет трудиться! Если бы он хоть сносно, на четверки, учился, тогда имело бы смысл поразмыслить над прочими его странностями. Но что бы там ни было, ответственность за все несу я. Ошибка совершена была значительно раньше: с тех пор как он появился на свет, все мои помыслы направлены были к тому, чтобы сын мой стал творцом, созидателем. Человеком, способным воспринять и осмыслить не только свое личное положение, но и… Словом, я полагал совершенно естественным, что мой сын будет интеллигентом и даже больше. Ты понимаешь? Я непростительно, страшно ошибся! Будь внимательна, Магда: когда я ставлю себе целью в будущем году определить Жолта в гимназию, все делается сомнительным, даже угрожающим. Он же провалится как миленький. Но лишь только я ставлю иную цель – ремесленное училище, – все сразу же упрощается. Жолт будет квалифицированным рабочим. Вот и все!

– Этим, очевидно, и завершается ход твоих мыслей, – сказала задумчиво Магда.

– Да. А как ты считаешь?

– Я считаю это сверхчестным.

– Как?

– Это так честно, что кажется совершенно неправдоподобным.

– Почему?

– Нельзя предвидеть, как изменится впоследствии характер тринадцатилетнего мальчика.

– Ты считаешь мой вывод необоснованным? Значит, ты меня только утешаешь?

– Что в этом плохого?

– Горько, конечно, что и говорить… Семья по обеим линиям интеллигентна.

– Разве мы говорим не о Жолте?

– Магда, не впервые сегодня я жду от тебя единомыслия.

Магда закурила.

– Репетитор сказал, что Жолт самостоятельно не решил ни одного примера.

– Вот видишь.

– Но если он однажды возьмется, то, без сомнения, решит.

– Это тоже сказал репетитор?

– Это говорю я.

– Значит, ты со мной не согласна?

– Нет.

Чуть позже напряжение как-то разрядилось, Керекеш сказал, что отказывается от своих педагогических методов, потерпевших такое фиаско. Отказывается судить о мальчике по его порой не поддающимся оценке поступкам.

Магда приняла это заявление спокойно, назвала его вполне логичным и попросила мужа лишь об одном: постараться быть объективным и скрывать, если можно, от мальчика свое разочарование в нем.

– Невозможно, – сказал Керекеш. – Я не машина!

Жолт принял душ и снова с удовольствием ощутил в себе ток крови. Исчезли жар и свинцовая тяжесть в руках, перестали дрожать ноги. Стало быть, ничего страшного не произошло.

В ванне хлюпала грязная пена. Жолт пытался припомнить, когда в последний раз он мылся как следует. Он вытащил тапочки и, крадучись, пробрался в свою комнату. Потянулся к магнитофону, но тут же себя обругал: идея дурацкая, вот и все. Он не стал задумываться над тем, почему не ложится в постель, раз он болен легально.

На миг перед ним возникло лицо отца: веки полуопущены, усталые, непривычно потухшие глаза. И горло его сдавило от жалости – как будто оно наполнилось ватой.

Внезапно сонную тишину нарушило резкое, раздражающее жужжание. На белую гардину села толстая черная муха. Она зацепилась за ткань, потом кое-как выпуталась, взлетела, прочертила в воздухе несколько коротеньких полукружий и опять приземлилась. Тишина. От черной точки на гардине взгляд Жолта скользнул к потолку. Там тоже сидели мухи. Их было не меньше пяти.

– Мушиное поселение! – воскликнул Жолт с оживлением.

Ему не надо было сейчас никого из себя разыгрывать, сейчас он мог быть самим собой. С помощью полотенца он сбил нескольких мух и достал из коробки японский микроскоп.

Первые четыре мухи оказались дохлыми, зато пятая наконец дала возможность увидеть момент, когда ее покидала жизнь. Муха вздрагивала всем телом.

«Что-то здесь происходит, какая-то тайна, – размышлял Жолт. – Ей больно или не больно? Когда ей больно? Есть ли у нее сердце? Мухи, конечно, вредные существа. Мух следует истреблять, хотя, когда их убивают, им, должно быть, ужасно больно. Мухи тоже ведь не хотят умирать. Экзитировать. Очень удачное выражение: муха экзитировала. Экзитировала, и все тут!»

– Была муха – нет мухи! – сказал громко и с облегчением Жолт, так как другое выражение ничего не говорило ему.

В голове Жолта вновь завертелись стишки, придуманные про дядю Ивана. В это время из холла послышался шум быстрых шагов. Жолт сразу же их узнал. Но встревожился лишь тогда, когда они затихли у его двери.

«Там, за дверью, о господи, стоит папа. Неужели он войдет?» – подумал с ужасом Жолт и схватился за выключатель. Но было поздно. Отец уже стоял в комнате и щурил глаза – он был без очков.

– Я думал, ты давно спишь, – сказал Керекеш, подслеповато оглядываясь.

– Я сейчас лягу.

– Ты себя плохо чувствуешь?

– Хорошо. Желудок уже в полном порядке.

Жолт сказал правду, но в горле его набухал, разрастался ватный ком.

Глаза Керекеша ощупали босого, с ноги на ногу переминавшегося мальчишку и дважды задержались на его лице. Жолт выдержал взгляд отца, но не мог унять свои вздрагивающие веки. Белая рубашка Керекеша как бы осветила комнату. Жолт невольно следовал за взглядом отца, переходя глазами от предмета к предмету. На гардинном карнизе и радиаторе, едва держась, сидели пластмассовые разноцветные самолеты и геликоптеры. Если их тронуть, они покачиваются, делая раз-другой ныряющее движение. На стене висели разноцветные снимки автомашин. Цветные открытки. Потом три сплетенных бича. Деревянное ожерелье. Магнитофон. Чучело вороны с желтыми глазами. За стеклами книжного шкафа – образцовый порядок, свойственный вещам, не бывающим в употреблении. Автодорога из киноленты, по желобку которой из шкафа под тахту сбегают стальные и стеклянные шарики. Это новинка.

Микроскоп. Дохлые мухи на столе. Надежда, что отец не заметит их, никакой. Их освещала лампа.

Да. Вот голова его уже дернулась.

– Что ты делаешь здесь? – спросил Керекеш.

Жолт молчал, чувствуя, как лоб его покрывается колючими крупинками пота. Смутившись, он раздумывал, стоит ли вообще вступать в объяснения.

«Говорить или не говорить?» – в нерешительности спрашивал себя Жолт. Он уже открыл рот, но отец его опередил.

– Что это? – опять спросил Керекеш. – Но если ты скажешь, что это трупы мух, то получишь затрещину.

Снова Жолт промолчал. Он вспыхнул. Значит, ему грозит затрещина, если он скажет, что труп мухи не что иное, как труп мухи. Но в тот же миг Жолт остыл: каким-то неведомым образом он проникся вдруг тем же чувством, которое, видимо, испытал отец: конечно, зрелище агонии мух развлечение, говоря мягко, кретинское.

– Я, кажется, тебя о чем-то спросил, – предостерегающим тоном сказал Керекеш.

Жолт, подавленный и несчастный, водил по столу указательным пальцем. Руки его дрожали.

– Они… экзитировали.

– Экзитировали, – повторил Керекеш.

Лоб его надломился. Изрезанный горизонтальными мрачными морщинами, он стал похож на нотный стан.

И тут Жолт кое о чем догадался: сделав выстрел вслепую, сказав это слово наугад, он попал в самое яблочко. Но исправить это уже было нельзя.

– Про мух тоже так можно сказать, – пробормотал он смущенно.

Керекеш не ответил, повернулся и вышел. Жолт смел мух и выбросил в корзину для мусора. Ватный ком из горла скользнул куда-то в желудок. Все тело гудело, требуя покоя. Тем не менее он не лег. Немного погодя в дверь постучали.

– Можно?

– Угу, – промямлил Жолт, хотя сейчас видеть мачеху ему совсем не хотелось.

– Я прочту тебе стихи. Коротенькие, – сказала Магда-два.

– Ладно, – согласился Жолт.

Она пришла в желтом халате и удобно уселась с краю тахты.

Стихи были про мальчика, который пожелал убить муху и испрашивал на это разрешение у отца. Жолт слушал вполуха и устало смотрел на Магду.

– Этому мальчугану всего шесть лет, – сказала Магда подчеркнуто.

– Ладно. Я понял, – сказал Жолт. – Папа, что ли, прислал?

– Нет. Но он из-за тебя очень расстроен.

– Мух я выкинул.

– Ты страшно забывчив, Жолти. Ты натворил кучу глупостей. А в том, что ты занимался изучением мух, кстати, нет ничего предосудительного.

Жолт молчал. Мысли его разбегались, словно он бродил в туманном сне. Вот дядя Иван поднимает бревно, которое будет распиливать… Желтоватая щетина его усов топорщится… Жолту казалось, что Магда сидит здесь уже много часов и ее желтый халат будто распространяет какое-то желтое благоухание… Она сидит здесь сейчас вместо мамы. Магда-два папина любовь. А Магда-один вышла из игры. Кто плохо играет, тот из игры выходит.

– Жолти, ты, наверное, болен, – как будто из густого тумана, донесся до него голос Магды.

Она говорила что-то еще, но Жолт уже ничего не слышал, он лишь чувствовал, как прохладная ладонь мачехи поглаживает его руку.

Снова он остался один и в раздражении бросился на тахту. За плотно прикрытыми веками судорожно метались глазные яблоки. «И меня, и меня скоро выкинут из игры. Я же совсем не в форме».