– Вот это наколочка. Знаешь, старик, получи он нокаут, и то бы он так не обалдел. А какая у него сделалась рожа! Как будто ее растянули. Вы видели? – взволнованно, жуя жвачку, говорил тощий парень, похожий на вопросительный знак.

– Конечно, – подыграл ему Жолт, – ведь милостыню он получает не часто.

– Теперь в той лавчонке идет конференция. Участники не в силах сообразить, что там такое произошло, – сказал Дани.

– На это у них не хватает паров. Надо вернуться и поддать… Значит, так. Я войду и спрошу: «Скажите, дядя, пожалуйста, не заходил ли сюда мой братишка? Он альбинос. И всем сует милостыню. Такое у него, знаете, хобби. А вам он, дяденька, милостыни не подавал?»

– «Будьте добры вернуть деньги! – подхватил с жаром Дани. – Мы, к вашему сведению, совсем не миллионеры!»

Вообразив эту сцену, все пятеро громко захохотали. Хенрик был наверху блаженства. Бесцветные глаза его победоносно вращались. Он глядел на приятелей и все время подмигивал.

– А как с тренингом? Тренироваться мы будем?

– Фради, вперед! – пробормотал сиплоголосый.

– Тренироваться, старики, полагается каждый день!

– Бегать я не могу! – сказал Дани.

– Бегать? – презрительно фыркнул Хенрик. – Никто и не собирается бегать! Направление – хозяйственный магазин.

– Пойдем, Жоли! Ну их, этих кретинов, с их дурацкими фокусами!

– Боишься последствий? В этом твоя беда, – сказал Жолт строго.

– Да нет же! Просто у меня болит зуб, – испуганно сказал Дани.

– Ну ладно. Иди домой. Я к тебе как-нибудь забегу.

Дани с благодарностью улыбнулся и на углу улицы Тромбиташ незаметно исчез. Хенрик обнаружил его отсутствие только у самого магазина.

– А где Даничек? – спросил он.

– Нет его, растворился. Кто куда хочет, туда и идет, – сказал Жолт. – Какой трюк будет выкинут здесь?

По знаку Хенрика сиплоголосый и тощий мигом выплюнули жевательные резинки и вошли в хозяйственный магазин.

Через несколько минут, ссутулившись, с засунутыми в карманы руками они появились на улице и, молча гримасничая, пошли рядом с Жолтом и Хенриком. У бара гостиницы «Будапешт» все четверо остановились.

– Ну, удильщики, показывайте улов! – скомандовал Хенрик.

– В магазине ошивалось не больше трех покупателей, – сказал, оправдываясь, сиплоголосый и вытащил из кармана пластмассовую синюю мыльницу.

– А у тебя?

– Хе-хе! – ухмыльнулся тощий, поднося к носу каждого мыло «Каола». – Чтоб мыльница не стояла пустая. Верно?

– Скудоумно, – резюмировал Хенрик. – Что ж вы притащите теперь? Таз? Надо приносить вещи, – пояснил он Жолту, – между которыми есть какая-то связь.

– Не приносить, а красть, – уточнил Жолт.

– Это, старик, не кража, а всего только тренинг, – наставительно сказал Хенрик. – Подождите!..

Двое приятелей, сунув в рот жевательные резинки, принялись за догадки, чем поживится Хенрик. Хенрик принес пластмассовый крючок и, показывая его, был явно не в духе. Но приятели одобрительно закивали, воздавая Хенрику должное: теперь можно мыльницу прикрепить к стене.

– Ты пойдешь? – спросил Хенрик Жолта.

– Воровать неохота, – сказал Жолт.

– Решил отвертеться?

– Еще что! Ты, тупица, помалкивай!

Несколько минут Жолт слонялся по магазину и наконец собрал все, что присмотрел. Его забавляло, что люди так невнимательны.

– Поглядим! – сказал с любопытством Хенрик, когда Жолт появился у бара.

Сперва Жолт достал газету.

– Что это? – спросил Хенрик.

– «Эшти хирлап». Сегодняшняя. Принадлежит господину кладовщику.

– Принадлежала. Роскошно, – ухмыльнулся Хенрик. – И это все?

– Не все. Еще есть шнурки. Я их вытащил из туфель кассирши, валявшихся возле прилавка.

– Сила! – хохотнул тощий.

– Прирожденный грабитель! – сказал сиплоголосый.

– Грабитель ты, а я только прохожу тренировку. И не каркай мне в уши, глупая ворона, а то я заткну тебе глотку!

– Не ссорьтесь, друзья! Ты победил, Жоли!

– И это еще не все, – сказал Жолт. – Я взял на память вот эту гирю.

– Ну, знаете, это блеск! Как тебе удалось?

– А я купил двести пятьдесят граммов гипса, и, пока продавщица взвешивала, пятисотграммовая гиря перекочевала ко мне в карман.

Компания зааплодировала.

Спустя некоторое время все четверо поднялись в квартиру Хенрика. Хенрик показал свою коллекцию. В гардеробной, в огромном стенном шкафу, за занавесью тонкой ручной работы с прелестным шаркёзским узором скрывался диковинный склад. На полках, на вешалках, по образцу торговых заведений, лежали и висели всевозможные товары: намордник, бумажные носовые платки, бульонные кубики, венгерские и заграничные этикетки, сигареты, трубки десяти разных видов, резной штопор, моющее средство «Унимо», коробки со спагетти, батарейки, детская кукла, защитные очки разных цветов и размеров, электролампочки, коллекция книжных закладок (из кожи, полотна, бумаги, синтетики), самодельные домашние туфли – изделие народных мастеров, карты, одеколон и прочее – словом, все, что можно незаметно сунуть в карман. На отдельной полке были собраны автоэмблемы – десятка три. Они лежали рядами, а некоторые, подвешенные на стенке шкафа, были выделены особо: «вартбург», «ЗИЛ», «шкода», «Варшава», «фиат», «рено« и даже «порше«, хотя по улицам Будапешта машин «порше» ездило очень немного.

Жолт огляделся в этой роскошно убранной квартире, и голова у него слегка закружилась. То, что здесь жил криворожий Хенрик, казалось ему чем-то неправдоподобным.

– Ты ни разу не попадался? – спросил он.

– Попадался, – сказал Хенрик. И вдруг превратился в любезного хозяина дома. – Садитесь, пожалуйства, – сказал он элегантно и просто.

Они уселись в желтые пушистые кресла, и Хенрик открыл бар. Озабоченно перебрав бутылки, он нашел две откупоренные: с шотландским виски и водкой.

– С содовой или без? – спросил Хенрик.

– Жми, Фради! – сказал сиплоголосый. – Будем пить чистое.

– Льда нет? – спросил тощий.

– Лед есть, но он не нужен, – сказал Хенрик. – Да здравствует Жолт!

Они выпили. На глазах у Жолта выступили слезы.

– Пусть подохнут все владельцы табачных лавчонок, – пробормотал сиплоголосый.

– Верно! Смерть табачникам! – сказал Хенрик. – Выпьем за это!

– Почему именно табачникам? – спросил Жолт.

– Потому что один тупоголовый табачник написал донос… – объяснил Хенрик.

– Какой табачник?

– Неважно! Теперь он уже не табачник, а потерпевший. Он потерпевший, и ему от этого легче. Ничего, однако, страшного, старики. Он получит стоимость трубки, а я от моего предка – пару полновесных затрещин, и все дела.

Хенрик опрокинул в себя остатки виски и включил магнитофон. Пела Жужа Конц. Трое потягивали водку небольшими глотками, только сиплоголосый пил ее, как воду.

Жолт сперва чувствовал лишь легкое головокружение, но после четвертого большого глотка мир вокруг него покачнулся. Белая кружевная скатерть поползла по черному столу, как гусеница, а Жолт стал приподниматься из кресла, потому что заметил какое-то мягкое движение: комната словно бы взбиралась на гребень не очень высокой волны, потом опускалась на прежнее место. У Жолта громко стучало, почти звенело сердце. Переменчиво, тихо жужжала beat-музыка, и Жолт невольно потянулся к магнитофону. Он усилил звук. Несколько секунд играл только ударник, и стук барабанных палочек словно бил Жолта по лбу, причиняя острую боль. Самым странным, однако, было вот что: он никак не мог понять разговора приятелей, хотя знал, что они говорят о табачнике, который сейчас именуется потерпевшим, но долго в этом качестве не пробудет. Потом к Жолту приблизился карандашный рисунок, а может быть, сам он приблизился к рисунку; потом рисунок превратился вдруг в черный паровоз и загрохотал и залязгал у самых ушей. Жолт нагнулся. И со злобой почувствовал, что его собственной улыбкой управляет не он, а вынырнувший откуда-то белобрысый Хенрик. Мальчишки прыгали, как кузнечики, – может быть, они танцевали?

«Сплошная несуразица», – думал Жолт, потому что не мог ничего удержать в памяти. Тело его стремилось взлететь, но он сделал несколько шагов в сторону двери и про себя отметил, что довольно легко и ровно прошел по кромке ковра. Ему почти удалось зафиксировать общую картину: сиплоголосый пытался взломать дверцу бара, Хенрик орал: «Перестань, а то врежу, скотина!», а Фради, скрючившись в кресле, икал.

Вдруг Жолт увидел, что сиплоголосый стоит уже на противоположном конце ковра. Тогда он нагнулся и рванул ковер на себя… Сиплоголосый растянулся.

– Жми, Фради! – хрюкнул худой.

– Идите к черту! Пьяные дегенераты! – ругался Хенрик.

– Будьте здоровы! – сказал Жолт. – Мерси за выпивку. Я сматываюсь.

Язык у него еще работал.

– Жоли! – уже в прихожей догнал его крик Хенрика. – Не уходи! Останься, Жоли!

По дороге у него мелькнула еще отчетливо мысль: взглянуть на часы. Дело было нелегкое, так как стрелки на красном поле сползались.

– Семь, – невнятно выговорил на лестнице Жолт. – Югурт[4] , надеюсь, дома найдется.

Тут он столкнулся с элегантным мужчиной, голова которого была в белых плешинах, как будто наполовину ощипанная.

– Кто ты такой? – спросил мужчина.

Жолт обошел его широким полукругом. Ошибки быть не могло: это был Хенрик-старший.

На мглистой, мигающей неоновым светом улице Жолт все и сразу забыл. Неведомая, до лютости жестокая сила стиснула, как в кулаке, его желудок. Сейчас она его вырвет с корнем, сейчас она его выдерет!

– Ой! – простонал испуганно Жолт.

Никогда он не думал, что может громко застонать прямо на улице. И тогда он взял курс на церковь и поплелся к ближайшей от выхода скамье. Там, судорожно вцепившись в подлокотники, он в отчаянии огляделся, потом дрожащей рукой стер с лица холодный пот…

Нечеловеческие страдания сейчас нахлынули снова, по они уже были другого рода. Жолт без сил опустился на тахту, положил рядом записку Магды, потом судорожно смял ее в кулаке и долго смотрел на свои побелевшие пальцы. «Если б я умер, – думал он, – то сделался бы таким. А спастись нельзя, потому что внутри у меня взорвалась водка. Это я помню. Мой желудок был разорван в куски, я их выкинул, и кругом была кровь, сплошная кровь, сгустки крови на гравии. Я это видел. Пятьсот граммов взрывчатки разорвали меня на части. Чтобы взорвать желудок мальчишки, пятисот граммов, наверно, достаточно. Голова и горло болят. Неправда, что я сижу в комнате, что я еще жив».

Все было неправдой, а сердце колотилось и громыхало. «Подохну я, наверное, позже. Завтра или, в крайнем случае, послезавтра». Вконец измученный, Жолт рухнул на тахту, повернулся животом вниз, прижав покрепче прыгающий желудок и оставив на свободе мятущиеся мысли.

«Я совсем забыл про вермут. Его я выпил два чайных стакана. Он был сладкий, и пить его после водки было приятно. На улице, на мостовой, я заснул, и мне снилось, что мама старается отнять у меня стакан, который я подношу к губам, и несколько капель вина выплескивается мне на свитер. А где свитер? Спал я у бровки тротуара, но спал не совсем, было больно глазам, в них как будто насыпали песку. Что будет, если кто-нибудь вдруг увидит напившегося мальчишку, лежащего на краю тротуара? Его тут же с рук на руки передадут милиции. «Жми, Фради! – скажу я тогда. – У меня все в порядке, и, пожалуйста, оставьте меня в покое». Может быть, так и было? Не было или было? Я же вовсе не спал, меня тошнило, но я сдержался, и голова у меня качалась, как у того пьяного типа. Все-таки я вернулся домой и, возможно, на глаза никому не попался, потому что мне тоже никто не попался. Фонари были далеко-далеко, точно звезды… По дороге мне снилась мама. Было это, кажется, так. Я присел на минутку на камень, он был ледяной, а мама спросила: «Почему тебе плохо с папой?» Спросила она с любопытством, потому что чего-то ждала. «Вообще-то мне с ним неплохо, но он меня пилит и пилит, накачивает мозги, а я не могу быть таким, как он. У него все время распределено по минутам и в клинике кабинет для осмотра больных. В детстве он был сверхотличник. Ах, мамочка, желудок у меня ходуном так и ходит! Как добраться до ванной, когда все разрывается – и горло и голова? Ты не взяла у меня стакан, и теперь я умру, околею, как кошка, которую подстрелили; у нее остекленели глаза, но она еще долго дергалась… Скоро я стану трупом. Мамочка! Мама!»

Жолту казалось, что он кричит, на самом же деле из горла его вырывался лишь слабый скулящий звук. Он нагнулся над унитазом, его рвало, из глаз текли слезы, но всего ужасней был страх, что на лбу лопнут жилы, и он представлял себя лежащим уже на полу, без малейшей надежды на помощь, потому что папа в клинике, Тибор спит, а Магда вернется не раньше полудня и найдет его труп… с остекленевшими глазами.

Он почувствовал некоторое облегчение и уставился в зеркало. «Кто это? Я. Совсем как из кареты «скорой помощи». Спотыкаясь, он побрел к тахте. От подушки шел сладковатый запах, и желудок его снова дернулся, но один только раз. Это был запах мамы, он струился из подушки и просочился в его жилы; и вот мягкие белые руки обнимают Жолта за плечи, его покачивает от легкого головокружения, вместе с мамой он то взлетает ввысь, то падает вниз на огромных, как корабль, качелях, и в ушах его свистит ветер, напоенный запахом меда. Он прижимается лицом к теплому маминому плечу, сверху синеют ее глаза, и словно рассыпают по ее лицу серебристо-синие слюдяные чешуйки, под подбородком ее пульсирует жилка, и ее пульс сливается со слабым пульсом Жолта.

«Мамочка, милая, я хочу остаться с тобой навсегда!»

«За четыре года, мой мальчик, ты все-таки немного исправился».

«Каким мне быть, скажи, мамочка!»

«Однажды… ты жестоко избил своего друга, Жолти!»

«Ведь один только раз, мамочка».

«Тебя память подводит, мой мальчик».

«Я ничего для тебя не значу, мамочка?»

«Я люблю тебя больше всего на свете, мой мальчик!»

«Не плачь! Я прочитал светящиеся неоновые буквы. А ведь был почти без сознания. Там было написано: Intrazmas. Я прочитал, хотя было ужасно далеко. Тебе не понятно, мамочка?»

«Ты умница, Жолти. Но все же…»

«Все же ты сбыла меня с рук. А я прочитал неоновые буквы…»

«Нужна была папина сила. А я слабая женщина. У меня совсем слабые нервы…»

Жолт очнулся, услыхав свой собственный голос. «Какая-то чепуха! – подумал он. – И зачем я скулю, жалуюсь маме, выплескиваю всю эту ерунду? Но, слава богу, я пока еще жив. И мама ничего не узнает, потому что я здесь, а она на улице Яс. Мне нужно ее навестить, она уже дважды звонила».

Жолт вскочил. Ноги держали его сносно. «Пятьсот граммов свинца во мне еще, конечно, сидят, но теперь копыта я уже не откину».

Он принял душ, и двигаться стало немного легче. Заурчало в желудке, – значит, он цел-невредим. Жолт нашел в холодильнике бутылку югурта и помчался с ней в кухню.

Тибор едва успел отдернуть от губ бутылку с палинкой.

– А-а, вот чем ты занимаешься, Тиборенко! – напустился на него Жолт.

– Чем? Вот именно, что ничем, – смутившись, сказал дядя Тибор.

– Ты наливаешься мерзостным пойлом, имя которому алкоголь.

– Я отхлебнул один глоточек. А ты лучше заботься о своих делах.

– Палинка разрушает желудок и печень. А еще, дядечка, если ты будешь много пить, то попросту превратишься в дурня.

– А ты не делай замечаний взрослым.

– А почему? – с полным ртом полюбопытствовал Жолт. – Нельзя?

У Тибора вдруг подпрыгнули брови. Он заметил, как мальчик поглощает югурт.

– В полдень он пьет югурт! – сказал старик с возмущением.

– Когда же, по-твоему, его пьют?

– Вечером.

– В этом вопросе я с тобой не согласен.

– Щенок ты нахальный! – вскричал дядя Тибор, но гнев его в тот же миг остыл. Он взглянул на часы и неловко потоптался на месте. – Послушай, Жолти, разве сегодня праздник?

– Конечно. Великий праздник.

– А колокола не звонят, – сказал старик с удивлением и стал шарить рукой по столу, отыскивая очки.

– Вон, выглядывают из твоего кармана, – подсказал ему Жолт.

– Кто выглядывает?

– Никто, – сказал коротко Жолт.

Старик беспокойно тыкался из угла в угол, стараясь выяснить обстановку прежде, чем он окончательно осовеет. Он прислушивался к звукам на кухне и размышлял вслух:

– Колокольный звон отменили. Раньше колокола гудели весь день. Но ты этого, конечно, не помнишь. Какой же праздник сегодня?

– Никакого.

Тибор с живостью обернулся:

– Ты не врешь? А как же школа?

– Я заболел.

– Неужели? – испуганно спросил Тибор. – А мне никто ничего не сказал.

– Но массаж я тебе сделаю, не волнуйся.

– Не надо массажа, – сказал растроганный Тибор. – Ты милый, ты просто бесценный мальчик, вот что.

– Сколько же я приблизительно стою? Ты можешь это определить? Ну-ка, хорошенечко посмотри! – сказал Жолт и поправил очки на расшитом лиловыми прожилками носу Тибора.

– Что? – спросил Тибор в полном смятении. – Сколько? Ну, сколько же… Как это можно определить? Определить можно только цену лошади.

– Ну и как, кто стоит дороже: я или лошадь?

– Конечно, ты стоишь дороже! Гораздо дороже! – озадаченно сказал Тибор. – Что за вздор!.. Но я хотел тебя о чем-то спросить… А-а, знаю. Что стряслось с тобой, Жолти? Вот о чем я хотел спросить.

– Желудок болит. Как будто внутри у меня взорвалось полкило динамита. Вообрази только. Тибор. Я подыхаю!

– Что за выражения! «Подыхаю»!

– Так я и знал. Тебя интересует не то, что я подыхаю, а только выражение «подыхаю». Как посмел я такое сказать! А я действительно подыхаю.

– Не говори глупостей, Жолти!

– Послушай, Тибор, а где тот козленок?

– Зебулон? В холле. Мне кажется, что он там.

Жолт вскочил и вышел в холл. Щенок лежал на отведенном ему месте и жевал рукав пуловера. Часть выдранной пряжи он проглотил, остальное расплевал по паркету.

– Обедаешь, лопоухий?! Если хочешь, пойдем погуляем.

Щенок перестал жевать, положил черную голову на передние лапы, белки его глаз встревоженно засверкали.

– Ну, иди! Иди ко мне, Зебу!

Зебулон, очевидно, истолковал его зов по-своему: он вытянул задние лапы и с неописуемо покорной мордашкой подполз на животе к Жолту.

– Пресмыкаешься, как истинный раб. Кто же так делает, Зебу! Ну ладно, глупыш! – говорил Жолт, тронутый буквально до слез.

Он сел на пол и окончательно поразился: Зебулон бросился к нему со всех ног и стал бесстрашно покусывать его руки. Он вертелся, как вьюн, а потом, совсем ошалев от радости, захлопал большими лапами по джинсам Жолта.

– Как кошка! – воскликнул Жолт.

Зебулон с неуклюжей нежностью подергал его за рубашку, и Жолт, улегшись на ковер, стал подбивать щенка на борьбу. Они резвились, барахтались, и вдруг в какой-то момент Жолт почувствовал в горле странное щекотанье. Он опустил голову, прижал кулаки к глазам и неожиданно для себя громко, с облегчением разрыдался. Щенок отскочил в сторону, озадаченный необычным звуком рыданий, потом, косолапя, обошел вокруг Жолта и влажным носом ласково ткнулся ему в лицо.

В это самое время вошла Беата и, увидев в полутемном холле брата, радостно закричала:

– Чао, Жоли, чао!

Она опустилась на колени и обняла его за шею.

– Перестань, – буркнул Жолт, заставляя себя обозлиться.

– Господи, Жоли, ты плачешь! Так тебе больно?

– Зверски больно, старушка. Но уже проходит. Теперь почти совсем прошло.

– Бедненький! – проникновенно и с жалостью сказала девочка, снова нежно обняла брата и прижалась лицом к его лицу.

– Хватит, Беата. Какого черта ты все обнимаешься?

– Но я же тебя люблю! – сказала Беата.

– Всех ты любишь и всех немедленно ставишь об этом в известность! – проворчал Жолт и захлопнул ногою дверь.

В холле стало темно.

– Да, – сказала Беата счастливым голосом.

– Ну и политика, лучше не надо, – сказал Жолт.

Он вытер глаза, и опять ему захотелось плакать, но он удержал подступавшие к горлу слезы.

– Совсем не политика, – сказала Беата, прижимаясь русой головой к лицу Жолта.

Жолт подул на ее волосы.

– Ольга меня спросила: ты и в самом деле счастливая?

– Какая Ольга?

– Ты не знаешь ее. Одна девчонка с собакой.

– С собакой?

– Ага. Послушай, Беа, я буду натаскивать Зебулона,

– Ладно, – согласилась Беата. – Но сейчас его надо вывести… Я…

– Вечно ты его тащишь! Все, наверное, покатываются со смеху.

– А вот и нет. Всем как раз очень нравится. Зебулон ведь красавчик. Можно мне его вывести?

– Веди. И будь счастлива.

– А я и счастлива, – сказала Беата.

– Тебе дали хорошее имя. А мое вот совсем ничего не означает.

– Означает.

– Что?

– Тебя. Оно означает тебя, – сияя, сказала девочка.

– Глупости, – уныло обронил Жолт, прижимая руку к задергавшемуся желудку.

– У тебя совсем белое лицо, – с тревогой сказала Беата.

– А каким оно должно быть? Черным, что ли?

Жолт скрипнул стиснутыми зубами, и сквозь них просочился странно тоненький свистящий звук. Он ненавидел, когда его страдания моментально отражались на физиономии.

– Ляг, Жоли! Магда звонила в школу и сказала, что ты болен.

– Значит, я болен официально? Любопытно! Весьма! – сказал Жолт.

– Конечно, официально.

– Слушай, Беа, сейчас я официально лягу в постель и официально засну. Все в официальном порядке. Ты согласна?

– Согласна. Все же знают, что ты заболел. Бедненький мой!

– Чаю притащишь?

Беата бросилась в кухню. А щенок стоял в двери, нюхал воздух и не осмеливался войти.

Голова кружилась, и Жолт, шатаясь, едва добрел до тахты.

Он проспал часов пять. Снились ему всякие ужасы и кошмары, но запомнился всего один сон.

– Вот и папа ошибся. На пять минут, – сказал Жолт, проснувшись и вспомнив сон, и как-то безрадостно усмехнулся.

Позднее, когда у него развилась та болезнь, он рассказал этот сон врачу.

Доктор Керекеш прошел две остановки пешком. Воздух на улице был тускло-синий и душный, перемешанный с дымом и плотными испарениями бензина. Прогулка не освежила Керекеша. Было ощущение, что воздух давит, прижимает его к асфальту. Он шел ссутулившись, внутренне напряженный, и ему страшно хотелось, чтоб причиной его безграничной усталости был только смог[5]. И он поддался этой утешающей мысли. Смог! Дома горячий душ, несколько шагов по овеянному прохладой саду, и действие смога кончится.

День у Керекеша выдался небывало тяжелый. Неожиданно умер его больной, и Керекеш не мог забыть детскую улыбку под аккуратно причесанными желтовато-белыми усами покойного – он ушел из жизни, не ожидая прихода смерти. Дядя Иван был сосед Керекеша и умер, как говорится, у него на руках. Никому нет дела, что за жизнь старика врачи боролись в течение двух недель и, когда его почти выходили, вдруг отказало сердце. Переполох, волнение: в одной игле для инъекций обнаружен засохший тромб. Потом выяснилось, что в этот раз дяде Ивану инъекций не делали. Утром, после вскрытия, все станет ясно… Да, утром станет известно больше.

Керекеш с горечью усмехнулся. Ему, врачу, что-то станет известно. А старого Ивана ждет последнее пристанище – земля.

И вот в самый разгар треволнений и суматохи, часов, должно быть, в одиннадцать, раздался звонок из школы. «Хенрик Бактаи для Жолта товарищ неподходящий», – сказала по телефону директор. «Разумеется», – сказал Керекеш, стараясь припомнить, кто такой Хенрик Бактаи. Тогда директор заверила, что роль Жолта в этой истории уже выяснилась, в кражах он не участвовал, однако не повредит, если отец с ним побеседует. Просто так, вообще, о его друзьях. Вот и прекрасно, что просто так, вообще. Он, Керекеш, побеседует с Жолтом о его друзьях грабителях вообще. И еще кой о чем говорила директор, в частности о торжественном вечере, когда все стояли, а Жолт…

С Керекешем поздоровался пожилой сосед, переводчик Янош Бор. Обычно они обменивались мнениями о погоде, но именно сейчас, сияя улыбкой неведения, Бор обрушил на Керекеша самый неприятный для него вопрос:

– Скажите, доктор, как чувствует себя Иван? Ему стало лучше?

– К сожалению, дядя Янош… – Керекеш не договорил.

– Неужто? – спросил старик Бор.

Он стащил с головы шляпу, но по инерции продолжал улыбаться.

– Он умер, – лаконично ответил Керекеш, вежливо поклонился и проскочил в ворота.

На садовой дорожке ему подвернулся экс-почтальон с видом знающим и удрученным. Нынче все любопытные словно бы сговорились бить Керекеша по самым больным местам.

– По дошедшим до меня слухам, господин главный врач, – сказал Липтак, – Иван, как говорится, отправился к праотцам.

– Да, – сказал Керекеш и, волей-неволей остановившись, мысленно поставил почтальону диагноз: цирроз печени.

– А вы, доктор, про это не думайте.

– Как прикажете вас понять?

– Предначертано это было, так я понимаю.

– Вот как?

– Литр чистого алкоголя, господин главный врач, никогда, можно сказать, не приносил пользы здоровью. Не укреплял, так сказать. Я тоже пью, но не…

– Господин Липтак, точно еще ничего не известно. Во всяком случае, алкоголь не явился непосредственной причиной…

– Нет?

– Нет.

– В той пузатой бутылке был метиловый спирт. Притащил он его с работы. Я что знаю, то знаю. Иван, мир праху его, был натуральный перегонный куб.

Керекеш понуро молчал.

– Все одно он сыграл бы в ящик. Раньше ли, позже, все одно бы сыграл, – рассуждал почтальон.

– Почему вы мне это говорите? – вдруг рассердился Керекеш.

– Да-да, господин главный врач, – с хитровато-покорной ухмылкой сказал Липтак. – Хорошему врачу говорить про это оплошка, потому как надежа есть завсегда. Разве не так?

Керекеш молча обошел болтливого старика и взбежал вверх по лестнице.

– Приятного аппетита вам к ужину! – крикнул вслед ему Липтак.

Магда поцеловала мужа, заметила его подернутые тенью глаза и вытянутое лицо, но сказать об этом вслух поостереглась. Ей хотелось поднять его настроение доброй вестью.

– Жолту немного лучше, – вполголоса сообщила она, так как дверь столовой была открыта.

– Ты хочешь сказать, что он протрезвился?

– Нет худа без добра, Тамаш. Ведь против алкоголя взбунтовался весь его организм, сама природа замучила мальчика. Мне кажется, он и сам уже сделал соответствующий вывод.

Керекеш отмахнулся.

А чуть позже, несмотря на всю свою осмотрительность, Магда все-таки ступила на мину.

– Как твой коматозный больной? Дядя Иван?

Керекеш в изнеможении рухнул на стул. Напротив сидела Беата и голодными глазами смотрела на сандвичи, Жолт потирал бледную физиономию, а Тибор улыбался неизвестно чему.

Керекеш бросил на жену мрачный, предостерегающий взгляд и кратко ответил:

– Экзитировал.

Жолт поднял голову.

– Экзитировал? – переспросил он фальцетом.

Керекеш положил сандвич, налил вина и выпил.

– Ты его знал? – спросил он Жолта.

– Да так… – неопределенно ответил Жолт.

И вспомнил, как однажды старик Иван, копавшийся возле изгороди, глотнул палинку прямо из бутылки, а он, Жолт, подошел к проволочной ограде и прочел ему идиотское двустишие, которое сочинил Дани: «Чего жаждет бедняга Иван? Выпить он жаждет водки и пива». Старик страшно тогда рассердился. Сейчас бы это двустишие прозвучало так: «Экзитировал бедняга Иван, не надо ему ни водки, ни пива». Жолту вдруг страшно захотелось узнать, как происходит экзитус.

Он взглянул на Беату. Ее гладкое личико не выражало вопроса. К слову «экзитус», как и к другим иноязычным словам, она была вообще равнодушна. А сейчас ее интересовали только сандвичи. Вот что значит быть Беатой, то есть счастливой.

Ужинали без аппетита. Жолт жевал сухую галету, запивая ее минеральной водой, и делал вид, будто ест с удовольствием. Тибор не очень разборчиво бормотал, говоря о себе во множественном числе.

– Посолим сыр! – едва слышно приговаривал он. – Снимем кожицу! Выпьем не торопясь за наше здоровье! Вино прекрасное. Еще стаканчик… Вот так. М-м-м, вот это букет!

Жолт чувствовал, что к сандвичам с ветчиной Магда-два подсовывает отцу сюжеты успокоительного характера. В лаборатории с непроизносимым названием, где работала Магда и где изобретали какой-то новый неоновый светильник, сотрудники приступили к весьма обнадеживающему эксперименту. Отец слушал, одобрительно кивал, словно его и в самом деле интересовали эти события.

– Обнадеживающему? – переспросил он.

Жолт набил рот галетой и незаметно ощупал желудок. Потом выпил минеральной воды. На минуту ему полегчало. Тогда он украдкой взглянул на отца – на лице его уже был написан вопрос: «Почему ты напился, Жолт?» Печальнее всего было то, что этого Жолт не знал и сам.

Дрожа от нетерпения, он норовил выйти из-за стола и улизнуть.

– Останься! – окликнул его Керекеш. – Подойди ко мне!

Жолт вскочил и стал перед отцом; складки на лбу Керекеша прорезались глубже, глаза потемнели.

Он оттянул пальцем нижнее веко Жолта.

– Тебе может сделаться хуже. Прими две таблетки энтеросептола.

– Такие серые шарики? – спросил Жолт, принуждая себя быть приветливым.

– Завтра чай и сухари. И пока побудешь дома.

– Хорошо.

– Кстати, кто такой Хенрик?

– Да мальчишка один, альбинос.