Глава III

«ЗНАЧИТ, ТЫ СИДЕЛ НА ДЕРЕВЕ?»

Вот уже полчаса доктор Керекеш придумывал всевозможные хитроумные предлоги, чтобы оттянуть прогулку с собакой. Щепок тихо повизгивал и, косолапя, семенил по комнате. Временами по неизвестной причине он вздрагивал и робко поглядывал на вздымавшееся над ним гигантское двуногое существо. Керекеш, разумеется, не питал к нему никакой неприязни. Более того, он прилагал все усилия, чтоб полюбить его всей душой. Он как бы приказывал себе любить щенка, ибо смотрел на него как на будущего союзника. Выбрав его из пяти крохотных пойнтеров, Керекеш не без оснований надеялся, что белый длинноногий щенок, отпрыск победителя международных соревнований, унаследует от своего знаменитого отца не только изящную, царственную осанку, но и смелый, великодушный нрав.

С щенком, однако, что-то стряслось. И произошло это не далее, как три дня назад.

Раздосадованный, доктор разыскал свои старые брюки, вполне пригодные для подобной прогулки. Затем неторопливо переоделся, стараясь не выходить из себя от тоненького щенячьего визга и намереваясь вытерпеть всю последующую мучительную, но неизбежную процедуру.

Щенок сидел в дверях, прижав большие черные уши. Иногда, изгибаясь всем телом, он пытался стянуть с себя задней лапой ошейник. Это продолжалось недолго, потому что его отвлекали действия Керекеша.

Стремясь создать видимость веселого настроения, Керекеш стал подбрасывать туго надутый резиновый мяч. В коричнево-золотистых глазах щенка странно чередовались страх и желание поиграть. Он тихонько повизгивал, стучал по полу несоразмерно большими лапами, но к Керекешу не подходил. Если же Керекеш сам к нему приближался, щенок начинал сразу пятиться и, натыкаясь на стулья, улепетывал в укрытие под маленький стол, где его ждали коврик из губки и пуловер. Столик напоминал ему, должно быть, прежнюю будку, и только там он чувствовал себя в безопасности. Целыми днями он либо глодал резиновую желтую кость, либо спал. Вначале своим послушанием он очаровал всю семью. Его спрашивали: «Где твое место?» – и щенок, смешно переваливаясь, бежал на место, то есть под стол. Но однажды он заупрямился, и с тех пор выманить его из-под стола удавалось с великим трудом и то лишь с помощью разных уловок. Позднее Керекеши сделали еще одно наблюдение: когда над щенком не бывало стола, он просто дрожал от страха. Ему было уже три месяца, но в сад его приходилось таскать на руках; в саду несколько минут он принюхивался, делал свое дело и затем стремглав мчался в дом.

Жолт вначале смотрел на щенка сердито и прозвал его «Заячье ухо». Как безгранично далек был этот щенок от собаки с сердцем льва, жившей в воображении мальчика! Не без злорадства Жолт наблюдал за настойчивыми усилиями отца отыскать причину досадной робости, вдруг появившейся у щенка. Болезней у него не было и в помине. Специалисты же по части собак иронически замечали: пойнтер есть пойнтер, это ведь не овчарка. И Керекеш с беспокойством продолжал исследования. Он искал и нашел. Когда щенок лежал на правом боку, легко было заметить, что сердце его колотится аритмично: сперва оно билось быстро, затем надолго затихало, чтобы снова заработать в таком торопливом ритме, словно оно стремилось наверстать перебои в работе. Были и другие симптомы, вызывавшие беспокойство: взгляд золотистых щенячьих глаз часто мутнел и постоянно убегал в сторону. И, наконец, слишком неуверенные движения щенка – они говорили либо о нарушении физического равновесия, либо о наличии легкого головокружения.

И вот сейчас Керекеш со вздохом нагнулся и пристегнул к ошейнику поводок. Щенок в ожидании, что его вытащат из-под стола, трясся всем телом. Керекеш его погладил, и щенок с поглупевшей мордочкой стерпел эту ласку, слегка прикусив приласкавшие его пальцы.

– Не бойся, Зебулон, – бормотал Керекеш. – Кто-то тебя напугал, поэтому ничего удивительного, что ты так боишься. У тебя, по всей очевидности, шок, но поверь мне, это пройдет. Я уже позаботился, чтоб с тобой обращались прилично. Теперь дело лишь за тобой. И уйми, пожалуйста, свое сердце. Тебе нравится жить под столом? Но ведь это никуда не годится! Небольшая прогулка тебе нисколько не повредит. Ты же здоров. Я убежден, что ты совершенно здоров. Ну, иди, иди. Зебулон! Наберись чуть-чуть храбрости и увидишь, что Жолт тебя тоже полюбит, хотя пока – и в этом ты совершенно прав – он ведет себя недостойно. Но кое-что зависит и от тебя, иначе вы проиграете оба. Ты это хорошенько запомни. Ну, пошли, Зебулон!

Нет сомнений, что из этой пространной речи Зебулон не понял ни слова, но дрожать тем не менее перестал и на хозяина уже поглядывал без боязни. Сгорбившись, он присел на задние лапы, оперся на передние и в этой позе был как-то особенно смешон и жалок.

Керекешу хотелось внушить щенку, что с его, Керекеша, стороны защита ему на веки вечные обеспечена, что позавчерашняя неумная и жестокая выходка Жолта – случайность и что больше такое не повторится. Протащить по панели щенка, чтоб у него пресеклось дыхание, – какой стыд! У щенка, конечно, развился шок, а Жолт едва избежал пощечины. Потому что Керекеш вдруг увидел, как в ожидании удара сын его побледнел, и в последний момент сдержался.

– Папа, ты прав. Так нельзя! – сказал мальчик, сам потрясенный своим поступком.

– Болван! – бросил Керекеш, и на лбу его заблестели капельки пота.

Он нагнулся к перепуганному насмерть щенку, но тот, прижимаясь к земле, пустился ползком наутек, завернул в дом, ударился там о ступеньку лестницы и пронзительно взвизгнул.

– Ты его бил? – спросил сына Керекеш, и взгляд его стал угрожающим.

– Нет, – быстро ответил Жолт. – Я его не бил. Просто я думал, что, если ему будет нечем дышать, он… перестанет сопротивляться.

– Болван! – выругался Керекеш снова.

Душевное состояние Керекеша было понятно. Во-первых, Жолт отвечал ему ледяным, даже небрежным тоном, во-вторых, отец знал истинную причину этого отвратительного поступка. Сын хотел видеть, как поведет себя щенок, когда ему станет нечем дышать: прекратит ли сопротивление и послушно пойдет на поводке или… Эксперимент все прояснил: Зебулон забился в судорогах, он был совершенно не в состоянии подчиниться, а принуждение его просто парализовало. Вот и все.

«Да, – думал с горечью Керекеш, – лицо Жолта отражало именно то спокойствие, которое мы испытываем, когда приходим к определенному, ясному выводу. А Жолт очень любит определенность и ясность. И старается прийти к ним, не считаясь ни с чем. Есть в этом что-то уродливое, атавистическое…»

Пока Керекеш в глубокой задумчивости припоминал события минувших дней, щенок добровольно вылез из-под стола. Керекеш очнулся, осторожно взял поводок и отворил дверь.

– Пошли, Зебулон? – сказал он, дожидаясь, когда щенок доковыляет до двери.

Зебулон шел довольно быстро, хотя и с поджатым хвостом. На лестнице он заскулил, завертел головой, заглянул в лестничный глубокий колодец и побежал. Керекеш быстро шагал за ним, чтобы пройти через двор, не натягивая поводка.

Щенок сразу присел в траву и с невинным видом принялся удобрять землю возле розовых кустов. Керекеш забеспокоился, чтобы Зебулон, как уже однажды случилось, не угодил ненароком в колючки. В тот раз, уколовшись, он отчаянно завизжал и пустился бежать. К счастью, сейчас он прошел через испытание успешно.

– Молодец, Зебулон, – тихо похвалил его Керекеш и осторожно оглянулся, чтоб убедиться, не наблюдает ни кто-нибудь за ними. Он представил себе это зрелище со стороны, и ему вдруг сделалось неприятно.

«Смешно! – думал Керекеш. – Никто не смеется, но мне кажется, что смеются все. Потому что из-за проказ и выходок Жолта я всегда готов сгореть со стыда».

Это утешительное открытие его необычайно «приободрило», и потому он обратился к собаке принужденно-ласковым тоном:

– Что ж, Зебулон, пойдем погуляем. Тебе следует познавать окружающий мир! – добавил он, чтобы придать словам какой-нибудь смысл, так как разговаривать со щенком было, по его мнению, ребяческой глупостью.

Он зашагал, стараясь не дергать за поводок. И – чудо из чудес! – Зебулон последовал за ним очень резво. Он бежал у ног Керекеша, по временам сворачивая в сторону и вынуждая Керекеша выделывать смешные, почти танцевальные па.

До дома инженера Эрнста они дошли, в общем, без приключений. Там, за железной оградой, стоял сонный и старый рыжий ирландский сеттер.

– Только бы эта дохлятина не залаяла, иначе конец всем достижениям в воспитании, – пробормотал Керекеш, сердито гипнотизируя рыжего сеттера.

Зебулон, хлопая глазами, уставился через ограду, завилял хвостом – какое счастье ему привалило! – и просунул сквозь решетку передние лапы. Сеттер его дружелюбно обнюхал, и Зебулон, очень довольный, еще веселей замахал хвостом и тут же затрусил дальше.

«Итак, мир расширяется! – рассуждал про себя Керекеш. – Сперва знакомство с окружением по соседству, затем с близлежащими улицами; постепенно возникает дружеское общение с собаками и людьми. Нужно набраться лишь мужества и терпения, выждать определенное время. Главное же – иметь хорошее настроение пли что-нибудь в этом роде. Правда, с Жолтом щенок ходить отказывается; инстинкт ему, очевидно, подсказывает, что мальчик его невзлюбил. Хотя при чем тут инстинкт? Он ведь пережил страшное потрясение. Случись нечто подобное с человеком, он, возможно, не избавился бы от нервной травмы до конца своей жизни!»

Умиленный смирением щенка, послушно семенившего у его ноги, Керекеш не хотел продолжать размышления над этой мучительной для него темой.

И вдруг глаза доктора заблестели. «А ведь без риска воспитание невозможно!» – мелькнула у него дерзкая мысль, и, следуя ей, он отстегнул от ошейника поводок: сойдет или не сойдет щенок на мостовую? Зебулон не сошел. Труся косолапо рядом, он то делал небольшие зигзаги, то чуть-чуть отставал, но всякий раз преданно возвращался назад.

«Вот и это у нас получилось!» – подумал Керекеш горделиво. Тем не менее он снова пристегнул поводок, не желая злоупотреблять своим доверием.

– Какой ты смышленый, Зебука! – вконец растроганный, никого уже не стесняясь, сказал громко Керекеш.

Ему даже хотелось, чтоб и другие видели, какого он добился успеха. Улица, увы, была тиха и пустынна. Но и отсутствие зрителей ничуть не испортило хорошего настроения Керекеша.

И все же беда их подстерегала и настигла у детского сада.

Ребятишки, увидев щенка, разразились оглушительными криками:

– Смотри, смотри, настоящий жучок!

– Ага, бело-черный. Давайте ловить!

– Пошли! Окружайте его, а то убежит!

– Это дог. Я видел дога. Во огромный, как лошадь!

– Бежим за ним! Жучишка, жучишка, бежим!

Они пустились бежать, высовывая руки из-за ограды.

– Питю! Юдитка! Сейчас же назад! – тоненьким, беспомощным голоском взывала воспитательница. – Дети, немедленно возвращайтесь назад!

Керекеш пытался ускорить шаг, но Зебулона уже сковал страх. Стараясь уйти от кричащих детей, он в отчаянии рвался и тянул хозяина к мостовой. В конце концов он уселся и, часто моргая, с мольбой смотрел на своего вожатого; в глазах его, полных слез, застыл ужас, а тело дрожало мелкой дрожью.

Керекеш не мог дождаться момента, пока две воспитательницы справятся с оравой своих подопечных и скачущие вдоль ограды неистовствующие ребятишки окажутся наконец за пределами видимости и слышимости.

Попытки увести щенка были тщетны. Зебулон заартачился, как норовистая лошадка, и сидел, вцепившись когтями в асфальт. Когда он чуть сдвинулся с места, на тротуаре остались влажные от пота отпечатки щенячьих лап.

– Как зовут его, дяденька? – спросила Керекеша девочка с косичками.

– Как зовут щенка, дядя? – требовал ответа хор мальчуганов, прижавшихся рожицами к решетке.

– Собачий дядя! Собачий дядя! – дружно завопила горластая ватага.

И Керекеш отступил. Он отказался от дальнейшей борьбы и, схватив щепка под мышку, большими шагами устремился домой. Но вопли «Собачий дядя! Собачий дядя!» преследовали его еще долго.

Тащить на руках щенка было делом нелегким. Его длинные ноги свисали почти до земли, а сам Зебулон, не чувствуя твердой опоры, вел себя так, будто несли его на смертную казнь: он был в полуобморочном состоянии.

Как только за спиной стихли детские голоса, Керекеш бережно поставил щенка на землю. Щенок, поджав хвост, галопом помчался к дому.

Керекеш вернулся в квартиру расстроенный и по здравом размышлении пришел к выводу, что успех, достигнутый сегодня, в общем, равен нулю. В конечном счете все свелось лишь к нескольким наблюдениям, о которых он сообщит Беате и Жолту.

Взглянув на часы, Керекеш прошел в комнату брата. Тибор был на ногах и не спеша потягивал палинку.

– Ты уже дома? – в замешательстве спросил Тибор, и по его смущению легко было догадаться, что сам он только что встал.

– Как ты себя чувствуешь? – приняв вдруг веселый вид, спросил в ответ Керекеш.

– Спину слегка покалывает.

– Завтра я тебя покажу ревматологу.

– Не надо. Зачем?

– Ладно. Мы еще это обсудим. Вот что, Тибор. Сейчас девять часов. Прошу тебя часов в одиннадцать погулять со щенком в саду. Хорошо?

– Ну конечно. О животных нужно заботиться. Я не забуду, не беспокойся. А щенок дорогой. Очень дорогой. За него, должно быть, немало денег заплачено, – говорил Тибор, с ребяческой хитрецой косясь на брата.

– Сейчас он спит. Но в одиннадцать…

– Щенок дорогой, – сказал снова Тибор.

– Да, – отозвался Керекеш.

– Лежит себе тихонько на месте, не лает. Прекрасный, спокойный щенок. Я очень этому рад.

– Завести тебе часы на одиннадцать?

– Вообще-то не нужно, но если ты хочешь…

Керекеш поставил будильник на четверть двенадцатого.

– Пожалуйста, не забудь, – сказал он на прощание, – иначе щенок напакостит. До свиданья!

– Погоди! Я хочу знать, какой породы собака.

Керекеш с кислым видом ответил (по его приблизительным подсчетам, Тибор спрашивал об этом не менее пятнадцати раз):

– Это пойнтер. Английская легавая.

– М-гм! Значит, пойнтер. Так я и думал. Собака охотничья. Да?

– Да.

– Ты собираешься охотиться?

– Я не собираюсь охотиться.

У Тибора блеснули глаза. Так он и знал. Охотничья собака, с которой на охоту не ходят. Легкомыслие в духе века.

– А как зовут щенка? Кажется, я забыл, – спросил Тибор.

– Зебулон.

– Значит, Зебулон. Собаку зовут Зебулон, – сказал Тибор подчеркнуто.

Керекеш не прореагировал и ушел, а Тибор тут же отхлебнул палинки и уселся разгадывать кроссворд. Он натянул на костистый череп узкую белую резинку, на которой держались его очки со стеклами в восемь диоптрий, и улегся локтями и грудью на стол; в таком положении ряды черно-белых квадратов находились в приличной близости от его носа. Стороннему наблюдателю могло показаться, что он смотрит не глазами, а носом. Нос-огурец прилежно ползал по клеткам кроссворда. Усеянные веснушками костлявые руки время от времени вписывали в квадраты несколько кособоких букв.

За дверью послышался тихий визг.

Тибор усмехнулся.

– Зебулон что-то лепечет, – сказал он с восторгом.

Несколько секунд старик прислушивался. За дверью была тишина. Нос Тибора вновь задвигался по клеткам кроссворда, но уже гораздо медленнее.

– Дорогая собака, – забормотал Тибор, вдруг направляясь к кровати. – Охотничья собака, которая никогда не узнает охоты. Кто видел такое?

Полусонный, он опять усмехнулся.

Будильник прозвонил в четверть двенадцатого. Для чего – неизвестно, потому что на трескучий, назойливый звон ответом был негодующий храп.

Зато Зебулон, услыхав звонок, моментально вскочил на ноги. Он бросился к двери, черным носом прижался к щелке и принюхался. Звон не издавал ни малейшего запаха и вскоре утих совсем.

Зебулон подождал еще, потом широко зевнул и побрел к своему коврику. По пути он заметил, что дверь в комнату приоткрыта.

А в комнате была вещь, возбуждавшая его любопытство: зеленый персидский ковер, точнее – его пышная бахрома.

И Зебулон, не колеблясь, накинулся на ковер. Он хлопнул лапами по легко взметнувшейся бахроме и прислушался: не прозвучит ли магическое «Нельзя!». Слово не прозвучало, кругом царила первозданная тишина.

Тогда Зебулон осторожно обошел «противника» и снова ринулся в бой. Под ударами лап бахрома удивительным образом взлетала, Зебулон схватывал кисточку зубами, ковер вздрагивал и норовил накрыть собою щенка. Это была уже контратака. Но Зебулон из-под ковра мгновенно выскальзывал и издавал ворчание, напоминавшее ломающийся голос мальчишки-подростка. И вот наступил момент, когда кисточка, ставшая первой жертвой его энергичных атак, наконец пала. На вкус она оказалась приятной, и Зебулон проглотил ее единым духом. И снова ринулся в бой.

Зеленый ковер был ободран довольно быстро. И тогда с не меньшим азартом Зебулон набросился на красный ковер, но в самый разгар сражения остановился, чтобы дать себе передышку.

После стольких трудов щенку, естественно, захотелось развлечений полегче. Такое именно развлечение его уже поджидало, причем совсем рядом. Во время битвы с коврами, сопровождавшейся многократным и яростным столкновением разных предметов мебели, с письменного стола на пол рухнула стопка книг и потащила за собой портфель, чудесно пахнувший кожей. Выпотрошить этот портфель было делом одной минуты. Оскалив зубы и мотая головой, Зебулон вытаскивал из отделений всевозможных цветов бумаги: те, что потверже, пробовал на вкус, а мягкие раздирал лапами в мелкие клочья.

Успех операции был почти полным. Паркет был усеян кучами изжеванной в кашу бумаги, обрывками денег и похожими на конфетти разноцветными клочками квитанций.

Стакан из пластмассы и авторучка, «обработанные» с не меньшим старанием, превратились в жалкие обломки. Напоследок Зебулон прогрыз стоявший в углу матрац «Эпеда»; наткнувшись на медные пружины и не зная, что с ними делать, он расширил отверстие до размеров своей головы, чтобы облегчить последующую работу.

Наконец, тихо повизгивая, он улегся на отведенное ему место и принялся глодать собственные лапы. Глодал он их до тех пор, пока домой не вернулась Беата.

– Господи! – заглянув в дверь, едва слышно сказала девочка. – Щенок съел всю комнату!

Беата, безусловно, преувеличивала. Трехмесячный щенок не может съесть комнату ни в буквальном, ни в переносном смысле слова. Однако ощипанные ковры, зияющая в тахте дыра, изорванные в клочья документы и стофоринтовые банкноты свидетельствовали о невосполнимом ущербе и самым угрожающим образом предсказывали будущий хаос: неизменному порядку и уюту пришел конец. Отныне эта комната да и вся квартира станут добычей щенка.

Беата разрыдалась. Она поняла, что пробил час их разлуки. Щенок верно и неуклонно шел к судьбе, постигшей его предшественника, серого несчастного приблудного пса: быть удаленным из дома.

Опасения Беаты были далеко не беспочвенны. Среди растерзанных документов оказались новенькие водительские права Керекеша, одна половина которых превратилась в кашу, а вторая напоминала чем-то гусиное крыло, неизвестно почему ощипанное не до конца.

Жолт не хотел оглядываться на школу, но на углу все-таки обернулся и рассек кулаком воздух. Четырехэтажное здание, обвитое плющом, глазело на него всеми своими окнами со спокойным, даже довольным видом.

Утверждать, что Жолт ненавидел школу, в общем, конечно, трудно. Но в этот день он вышел из нее с чувством недобрым. В ее белых стенах, среди узких скамей, где вся жизнь наперед распланирована такой скучищей, как расписание, Жолт считал, что массу времени тратит зря.

Появись у него желание объяснить связь явлений и своих ощущений, он сказал бы, возможно, так: жизнь в школе слишком размеренна и омрачена множеством церемоний. И главная из них – церемония ответа.

Сегодняшние неприятные воспоминания он охотно оставил бы за школьной оградой, но они упорно сопровождали его большую часть пути. Снова и снова в ушах Жолта звучал его собственный неуверенный голос, когда сбивчиво и с запинками он отвечал у доски, вызывая суровое изумление и досаду учительницы. «Тройка», – сказала она наконец, причем таким тоном, словно тройка была каким-то непоправимым несчастьем. И в самом деле, отец заводился от тройки несравненно сильнее, чем от всякой другой отметки. Жолт знал: неся домой тройку, он должен приготовиться к куда более внушительным и пространным упрекам, чем если бы получил кол. «Лучше бы кол», – сердито бормотал Жолт, поглядывая на школу, заросшую плющом, словно зеленой бородой. Школа… как гигантская кассета с магнитофонной лентой… Господи, сколько она хранит дурацких, косноязычных ответов! Жолта всегда бросало в жар, когда ему приходилось высказывать свое мнение о вещах, о которых он вообще не имел никакого мнения, В ушах Жолта все звучал и звучал его «ответ» из Йокаи – это был какой-то унизительный лепет. Из него явствовало, что Мор Йокаи здорово у кого-то сдувал, когда писал свои романтические истории. Учительница – Жолт прекрасно это почувствовал – от такого комментария рассердилась, а он-то старался ей угодить. Для чего? Объяснить это Жолт не мог. Ни одного романа Йокаи до конца он не дочитал, и его невежество могло оставаться тайной всего лишь мгновения. В результате – тройка. Оценка даже слишком хорошая! Но кол гораздо определеннее. Кол вполне ясен и не внушает отцу розовых иллюзий, что еще одно, дескать, небольшое усилие, и никто не сможет оспорить гениальность его сына. Как можно реагировать на кол? Либо сплюнуть от отвращения, либо отделаться сакраментальной фразой: «Убирайся! Видеть тебя не желаю!» Ну и пусть! А кто желает, чтоб его видели в связи с таким «торжеством», как получение кола? Жолт уже сожалел, что вообще стал отвечать. Надо было молчать, и все. Молчание, правда, не есть признак сообразительности, но выглядит, по крайней мере, глубокомысленным – это он испытал на собственном опыте. «Старики» прилежно ломают голову, стараясь докопаться, почему ты молчишь: то ли обижен, то ли болен. Ты, конечно, отрицаешь и то и другое, и бедлам готов. «Старики» растеряны, а тебе хоть бы хны: иди себе на все четыре стороны, возьми, если хочешь шершня, пристрой под микроскоп, и перед тобой начнет прокручиваться изумительный кинофильм.

Вот тут-то и может возникнуть сомнение: не прав ли в действительности доктор Керекеш? Не прав ли он в том, что умственное развитие Жолта не соответствует его возрасту? Ведь Жолт, по мнению доктора Керекеша, упорно путает ценности жизни: для него изучение шмеля гораздо важнее покоя семьи, важнее собственного будущего; в конце концов, считал доктор, куча двоек, которую сын так бездумно нагромоздил, закроет перед ним двери гимназии; иными словами, этот довольно толковый мальчик разобьет себе нос у первого же препятствия. И так далее, и тому подобное, и прочая чепуха, – так продолжил бы ход мыслей своего отца Жолт, если бы вообще следил за ходом этих мыслей. Ибо жесточайшая правда заключалась в том, что Жолт никогда, ни на одно мгновение не задумывался о своем будущем. Шмель – вот он, здесь, близкий, доступный, его так интересно разглядывать. А будущее – где оно? Руками его не потрогаешь. Его нет, его просто придумали. Да мало ли что придет в голову отцу! А глаза шершня мрачно пульсируют. Скорее, скорее под микроскоп!

Но сочувствуя тревоге отца, нельзя, однако, категорически осуждать и Жолта, посчитав его грубым, с примитивным мышлением существом.

Потому что в вопросе о будущем кое-что Жолта приводило в смущение. Его беспокоила озабоченность отца. А то зачем бы в половине второго пополудни, то есть в минуты полной свободы, он непрерывно думал о тройке, полученной вопреки его желанию? Казалось бы, этот незначительный инцидент было так просто забыть. Ни единица, ни двойка, ни даже пятерка не могли огорчить или обрадовать Жолта. Но тройка… Тройка вызывала в его воображении самую тягостную картину, измученное лицо отца, выражающее одновременно испуг и надежду; нервно подрагивающие седоватые виски; невыносимая благожелательность, с какой он станет расспрашивать: «Почему ты не прочел роман? Он тебе не понравился? Чем?» И т. д. и т. п. И радость от всякого разумного слова, которое он услышит от мальчика. Отец будет судорожно цепляться за каждую мелочь, только бы понять побуждения сына; он будет искать ему оправдания, ободрять, стараться утешить и что-то еще объяснить. А Жолту придется смотреть, как на лице отца почернеют две длинные косые морщины, как он на глазах постареет. Вот этого внезапного старения, всегда казавшегося глубоким и необратимым, этого страшного, едва замаскированного отчаяния Жолт боялся больше всего. По временам ему чудился даже крик отца, душераздирающий, какой-то протяжный, звериный, но загнанный внутрь неимоверным усилием воли.

Помочь отцу Жолт, однако, не мог.

Он только испытывал неприязнь и боялся, боялся до тошноты этих сцен самоистязания. Тем более, что в них не было и тени притворства, потому что отец никогда в жизни не притворялся и, к сожалению, никогда не шутил, а сквозь лохмотья и клочья гнева ясно проглядывала обнаженная грусть.

Вот это чувство, от которого просто сжималось горло, и мешало Жолту осуществить замысел, лелеемый им годами, – совершить великий побег. Замысел, кстати, очень простой. Джинсы, рубашка, свитер, кеды, видавший виды цвета хаки рюкзак да несколько сотен сбереженных форинтов – и в путь. Видеть мир. Можно ехать поездом, на попутных машинах или идти пешком, как угодно. А в какую сторону – безразлично, только были бы новые горы, новые города, селения, реки, поля, безвестные тропы, леса и – время. Неограниченное свободное время, без звонков, без уроков, без морфологии и математики, без вгоняющих в сон объяснений, без твоих собственных косноязычных ответов… Время, которое ты заполнишь, как и чем тебе вздумается. Всего две недели, от силы – три… Как объяснить свое исчезновение, Жолт продумал до мелочей и в успехе не сомневался. За большой серой вазой он оставит записку: «Милый папа, за меня не волнуйся. Я только чуть-чуть осмотрю Матру. В милицию не звони. Недели через две я вернусь. С уважением твой сын Жолт». Отправится же он вовсе не в Матру, а на юг, в Задунайский край. Отец, конечно, проведет бессонную ночь, но никуда звонить не станет. Правда, год назад он милицию известил. Но записки ведь Жолт тогда не оставил. Так что записка вещь очень важная. И в прошлый раз все зависело от какого-то жалкого клочка бумаги. Вернее, от двух, потому что и Дани должен был оставить записку за какой-нибудь вазой или же на столе.