Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Воцерковление (№2) - Флавиан

ModernLib.Net / Религия / Торик Александр / Флавиан - Чтение (стр. 7)
Автор: Торик Александр
Жанр: Религия
Серия: Воцерковление

 

 


– Помощь моя… – также мягко повторил хор.

– Помощь моя от господа! – голос Серёжи зазвенел натянутой струной.

– Сотворшаго небо и землю! – утвердительно завершил хор.

Во время этого диалога, через левые двери алтаря плавно и осторожно, ступая словно по тонкому льду, вышел Семён, могучий в сверкающем золотом стихаре, благоговейно неся перед собою большую, в потёртом кожаном переплёте книгу. Он прошёл по солее, спустился по ступенькам амвона вниз, и, повернувшись лицом к алтарю, положил свою книгу на быстро подставленную ему шустрой старушкой «разножку» – ракладной аналой, после чего перекрестился и кротко поклонился стоящему в глубине алтаря Флавиану.

– Премудрость! – воскликнул в алтаре Флавиан.

– Притчей чтение! – густым, рокочущим басом отозвался Семён.

– Вонмем! – призыв Флавиана пролетел во все уголки замершего храма.

– Память праведного с похвалами, и благословение Господне на главе его. Блажен человек, иже обрете премудрость… Блажен… блажен значит – счастлив, это я уже догадался, а, вот – иже, иже – наверное – который… Ну, да! Получается – счастлив человек, который обрёл премудрость. Это – про меня. То, что я счастлив, я частично ощущал сердцем, частично понимал умом. Счастье пришло ко мне вместе с Богом, то есть я пришёл к нему, когда я пришёл к Богу, и, следовательно, счастье – быть с Богом! Вот это и есть Премудрость! Премудрость, то есть Мудрость превосходящая все земные мудрости, скорее – земные мудрёности, лишь пытающиеся показаться настоящей мудростью и прикрывающие свою пустоту театральной мантией ложной таинственности. Оказывается, настоящая Мудрость проста – быть с Богом. А Бог это – Любовь, я уже это знаю, не просто верю в это, но – знаю, так как испытал и испытываю это на самом себе. Следовательно, Премудрость – быть в Божественной Любви, иметь её в себе, нести её другим. И в этой Премудрости – блаженство, то есть – счастье. Надо же! Чего я теперь знаю! Господи, слава Тебе! Благодарю Тебя, что ты умудряешь мой ничтожный самолюбивый разум Своей божественной Премудростью!

– …и вернии в любви пребудут Ему: яко благодать и милость в преподобных Его, и посещение во избранных Его! – прогремел высоко под куполом мощный голос Семёна, и возникшая за этим тишина, словно ознаменовала застывший благоговейно мир, услышавший глас Самого Бога.

– Рцем вси от всея души, и от всего помышления нашего рцем! – раздался из алтаря голос Флавиана. Царские врата затворились.

– Рцем – по церковному значит – скажем! – прошептала мне на ухо, опытная в богослужениях Клавдия Ивановна. Я благодарно кивнул.

– Господи, помилуй! – с готовностью отозвался хор.

– Господи Вседержителю, Боже отец наших, молим Ти ся, услыши и помилуй! – Флавиан чётко и внятно проговаривал каждое слово, и оно входило в твоё сознание, отзывалось в сердце и становилось, как бы уже твоим собственным.

– Господи, помилуй! – вместе с хором повторяло сердце.

– Помилуй нас, Боже, по велицей милости Твоей, молим Ти ся, услыши и помилуй!

– Господи помилуй, Господи помилуй, Господи поми-и-луй! – словно бы разбегаясь и взлетая прозвучал ответ хора.

– Еще молимся, о Великом Господине и Отце нашем Святейшем Патриархе Алексии, и о Господине нашем…

Я, тем временем, несколько отключился от происходящего вокруг, и, как-бы сквозь сон, слышал как Флавиан призывает молиться – О богохранимей стране нашей… о блаженных и приснопамятных создателях святаго храма сего… о милости, жизни, здравии, спасении… о плодоносящих и добродеющих… – и хор преданно поддерживает его молитву троекратным – Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй!

Слушая, как отзывается где-то в глубине моего сердца это, троекратно повторяемое призывание милости Господней, я вдруг вспомнил одну странную старушку, которой помог как-то на заре моей студенческой молодости. Было это так. Я приехал на электричке на одну подмосковную, недалёкую от города станцию праздновать с друзьями Новый Год и сразу же заблудился в частых извилистых улочках дачного посёлка, перетекающего в деревню. Повернув в очередной раз за очередной поворот, я увидел какую-то странную фигурку, копошащуюся в снегу придорожной канавы и, что-то причитающей. Приняв, поначалу, эту фигуру, по естественной логике собственного, слегка уже навеселе, состояния и наступающего праздника, за местного пьянчужку, я намеревался было пройти мимо – сам напился – сам вылезай! Но вдруг отдельные слова жалостного причитания коснулись моего слуха и я, с удивлением распознал – Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй…

Я заинтересованно подошёл поближе и обнаружил странного вида старушонку, как капуста растопыренную множеством одёжек, пытающуюся вытащить из канавы съехавшие туда детские санки с привязанным к ним большим мешком картошки. Напрягая свои дряхлые силёнки она охала, вздыхала и беспрестанно повторяла своё – «Господи, помилуй».

– Бабуль, посторонись, дай-ка я сам – не без труда вытащив на дорожку санки с тяжеленным мешком и, слегка запыхавшись, я спросил – Бабуль, дом-то твой далеко?

– Недалеко, сыночек миленький, спаси тя Христос, недалеко! Вон, за той берёзкою налево, а там четвёртый дом по правой стороне, спаси тебя, Господи, родненький!

Я дотянул салазки до бабулькиной калитки, и, пропустив её вперёд открывать двери, которые оказались не запертыми а просто припёртыми палочкой, втащил мешок в сени.

– Бабушка! Покажи, куда поставить, давай в дом занесу, а то помёрзнет в сенях!

– Спаси тя Христос, голубчик, за заботу о старухе никчёмной, огради от зла и помилуй! Сюда, миленький, сюда, Лёшенька, в закуточек за умывальничком!

В тот момент, ворочая тяжёлый мешок, я и не «въехал» сразу, что она назвала меня по имени, хотя я ей не представлялся. Поставив мешок в уголке между печкой и оловянным старым умывальником, висящим над, видавшим виды, эмалировнным тазиком, стоящим на колченогой табуретке, я, разогнувшись, огляделся.

Домик, а точнее сказать – избушка была маленькой, приблизительно три на четыре метра, с низким закопчённым потолком и, занимающей почти половину пространства, слегка растрескавшейся русской печкой. Кроме печки, в комнате были: столик со стоящими на нём аллюминиевыми кружкой, миской и чайником, кривенький обшарпанный стульчик, большой сундук, застеленный какой-то немыслимой драненькой войлочной кошмой, с лежащими на ней, таким же драненьким тулупчиком и свёртком из тряпок, вместо подушки. Кровати в комнате не было! Единственной мебелью, кроме вышеупомянутого, была небольшая фанерная вешалка, крашеная «серебрянкой», с висящими на ней порыжело-чёрными одежонками. Зато, в правом углу, сверкая позолотой и мерцая лампадками, находился целый иконостас из множества разновеликих, но, явно старинных икон, между которыми висели и стояли старинные фотографии каких-то вельмож и священников.

– Ого-го! Бабушка! Да как же ты не боишься дом на палочку закрывать? Это ведь сколько ж денег, у тебя тут висит, не дай Бог, воры влезут, ограбят ведь!

– А, Бог и не даст, миленький! Не бойся! Кого Он сюда не пустит, тот и не войдёт, а уж коли войдёт – на то Божья воля! А, висят здесь не деньги, сыночек, а святые образа – чудотворные святыни, Лёшенька… придёт время – поймёшь, ангел мой!

В это время брякнули со скрипом жестяные часу с кукушкой, я глянул на них.

– Ой, бабулечка, побегу я, мне ещё дачу друзей успеть найти надо до Нового года, заблудился я тут у вас!

– Найдёшь, родненький, Ангел-Хранитель приведёт, подожди, голубок, мгновеньице, я тебя Иерусалимским Крестиком благословлю!

Она скинула свою кацавейку, вязанную драненькую безрукавку и протёртый, некогда пуховый, платок, и оказалась в странной одежонке, вроде чёрного капюшона с передником и погончиками, расшитых белыми херувимчиками, крестами и славянскими буквами. Бочком проковыляв к иконам, странная старушка взяла откуда-то среди них небольшое распятие из тёмного, полированного дерева, и, повернувшись ко мне, широким взмахом перекрестила меня этим распятием, проговорив что-то про Отца, Сына и Святого Духа. Затем, устремив на меня взор, неожиданно ярких, светящихся радостью глаз, сказала – Ну, иди сыночек, буду молиться за тебя, и Алексея Божьего человека упрошу молиться, да спасёт тебя Господь за твоё доброе сердечко, иди милый!

Выйдя от старушки, не успев ещё переварить своими, затуманенными хмельком мозгами, увиденное, я уже через пять минут наткнулся на, указанную мне друзьями как опознавательный знак калитку, со столбами вырезанными в виде сказочных богатырей. А, ещё через пять минут, я уже допивал вторую «штрафную», догоняя провожающих старый год, друзей. Вернувшись в Москву, через три дня сплошного «гулянья», «поправив здоровье» пивком, я приступил к институтской жизни, напрочь забыв и странную старушку, и поразивший меня иконостас, и Иерусалимский Крест.

И, сейчас, взглянув на стенную роспись слева от меня, я вдруг увидел изображение святого в точно таком же капюшоне с передником расшитых крестами, и вся сцена со старушкой отчётливо встала перед моим внутренним взором.

– Клавдия Ивановна! – прошептал я – А, что это за одежда такая, вот на этом святом? Кто такую носит?

– Это Великая Схима, Лёшенька, – также тихо прошептала в ответ Клавдия Ивановна – носят её схимники, которые монахи высшего пострижения – Ангелы земные!

– Господи! – подумал я – сколько же раз призывал Ты меня, и как дивно! Как же я был глух и слеп! Прости меня, Господи!

Тем временем, левые двери алтаря отворились и из них на солею вышла целая процессия: впереди сосредоточенный и серьёзный, держа в руке лёгкий напольный подсвечник со вставленной в него высокой и толстой свечой, шёл именинник Серёжа, хрупкий и, какой-то весь светящийся. За ним, не менее сосредоточенный, громадный в своём сверкающем стихаре на фоне хрупкого Серёженьки, держа перед собой струящееся ароматным дымком ладона кадило, шествовал Семён. Флавиан замыкал шествие одетый, вместо торжественно блестящей ризы в длинную чёрную мантию, без рукавов, со множеством мелких складок по центру спины. Его крупную, слегка склонённую, голову венчал высокий монашеский клобук. Когда процессия спустилась с амвона, сзади к ней пристроились певчие, заранее спустившиеся с клироса и поющие на ходу, что-то призывно-покаянное. Народ в центре храма раздвинулся, освобождая место идущим, и вся процессия вышла в притвор. Я, было, потянулся перейти на другое место, откуда мне видно было бы происходящее в притворе, но что-то остановило меня, какая-то внутренняя неловкость – чего, мол, глазеть – не в театре же…

– Правильно, Лёшенька, во время службы, по храму бегать-то не положено – шепотком одобрила Клавдия Ивановна – стой, вон – как свечечка, и молись сердечком, Господу так-то угоднее.

Я благодарно кивнул ей и прислушался.

– Спаси, Боже, люди Твоя и благослови достояние Твое, посети мир Твой милостию и щедротами… – негромкий, сосредоточенный голос Флавиана, мягким эхом отдавлся из притвора по всему храму – … и низпосли на ны милости Твоя богатыя: молитвами Всепречистыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии: силою честнаго и животволрящего Креста: предстательствы Честных Небесных Сил безплотных: честнаго славного пророка, предтечи и Крестителя Иоанна: святых, славных и всехвальных Апостол… – голос Флавиана наливался силой – … святых славных и добропобедных мучеников, святых новомучеников и исповедников Российских и святых Царственных Страстотерпцев, преподобных и богоносных отец наших, святых и праведных богоотец Иоакима и Анны… – звуки голоса Флавиана, словно взмахами больших лебединых крыльев, взлетали всё выше – и преподобного и богоносного отца нашего Сергия, Игумена Радонежского и всея России чудотворца, егоже честных мощей обретение днесь светло празднуем, и всех святых… – это был уже крик, крик пастуха, приведшего сквозь бурю, перепуганных, доверчиво жмущихся к нему овец, крик обращённый к хозяину об отворении закрытых ради ненастья врат овчарни – … молим Тя, многомилостиве Господи, услыши нас, грешных, молящихся тебе, и помилуй нас!

– Господи, помилуй, Господи помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй… скороговоркой, словно боясь остаться вне родного пристанища, во тьме и страхе смертном – заторопился хор – Господи, помилуй, Господи, помилуй…

– Сичас сорок раз будут повторять, потом пятьдесят – тихонько прокомментировала мне на ухо Клавдия Ивановна, – это, чтобы милости у Господа побольше выпросить.

Я опять молча кивнул ей. Подумалось – А, ведь какие удивительные слова «Господи, помилуй»! Ведь, когда мы говорим «помилуй» мы имеем в виду и – «прости грехи», и «укрепи в вере», и «защити от зла», и «научи жить по христиански». Да, и многие другие просьбы о вещах, необходимых для спасения души, заложены в этих, удивительно всеобъемлющих словах – «Господи, помилуй»!

– Услыши ны, Боже, Спасителю наш, упование всех концев земли и сущих в мори далече: и милостив, милостив буди, владыко, о гресех наших и помилуй ны. Милостив бо и человеколюбец Бог еси, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков! – Исполненный непоколебимой надежды на милосердие Божье, звенящий напряжённостью всех чувств и сил души, голос Флавиана прорезал воцарившуюся в храме благоговейную тишину и, пролетев все уголки церкви, отозвался под куполом.

– Аминь! – смиренно засвидетельствовал хор.

– Мир всем! – с радостью возвестил Флавиан, словно объявляя, что наша молитва услышана, и Мир Божий подаётся нам Всещедрым Владыкой.

– Главы наша Господеви приклоним! – «Господеви» значит – Господу – догадался я, склоняя голову.

– Владыко Многомилостиве, Господи Иисусе Христе Боже наш, молитвами Вспречистыя Владычицы нашея Богородицы и приснодевы Марии; силою честнаго и животворящего Креста; предстательствы честных небесных Сил Безплотных; честнаго славного пророка Предтечи и Крестителя Иоанна; святых славных и всехвальных Апостолов; святых славных и добропобедных Мучеников; преподобных и богоносных Отец наших; иже во святых отец наших…

– Господи! – подумал я – скольких же заступников, ходатаев и помощников Ты даровал нам, грешным, в помощь! Сама Богородица, Святые Небесные Силы – Ангелы, молятся о нас, Иоанн Креститель, Апостолы и Мученики, все святые, которых во множестве перечисляет сейчас в молитве Флавиан, все они готовы придти к нам на помощь. А мы, в своём гордом нежелании их замечать, – «я сам!» – тыкаемся по жизни как слепые котята, тонем, отвергая протянутую нам с Неба спасающую руку. И, ведь, не обижаются же они, святые, на нас за наше к ним небрежение, наверное, потому они и святые, что не обижаются… Не то, что я, грешник… Прости меня, Господи, молитвами святых Твоих!

Хор допел что-то щемящее-трогательное и наступила тишина.

– Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко – тихим глубоким голосом запел Флавиан, и в этом голосе слышна была усталость старого, утомлённого боями и походами воина, который шёл сколько мог, потом ещё столько, сколько был должен, и вот теперь, выполнив свой солдатский долг смиренно принимает из рук военноначальника увольнительную на вечно – яко видеста очи мои спасение твое – старый воин видит грядущую Великую Победу, он жалеет, что уже не будет к ней причастным, но чувство исполненного долга наполняет радостью его сердце, которое ликует видя грядущий – свет во откровение языков, и славу людей Твоих Израиля!

Углублённый в сопереживание этого дивного песнопения, я не заметил, как лёгим лучом мимо меня проскользнул Серёженька и встал на солее перед иконой Божьей Матери.

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас! – звонкий, детски чистый, детской же верой исполненный, голос мальчика взлетел над головами молящихся, – слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков, Аминь!

– Действительно – как ангел – вспомнил я ласковое сравнение Клавдии Ивановны, – наверное сами ангелы с такой же, серёженькиной, любовью и искренней преданностью служат Богу…

– Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого! – мальчик не пел, не читал, не возглашал – он жил – жил, произносимой им молитвой, он весь, как бы сам превратился в молитву и летел, летел обгоняя звуки своего ангельского голоса туда, ввысь, где ожидал его любящий Небесный Отец.

– Яко Твое есть Царство и сила и слава, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков! – засвидетельствовал уверенным возгласом Флавиан.

– Аминь! – подтвердил хор.

У меня начала кружиться голова. Боясь потерять сознание и всех смутить, я начал тихонько пробираться к выходу.

ГЛАВА 11. ВСЕНОЩНАЯ, ОКОНЧАНИЕ

Наверное, в какой-то момент, я всё-таки отключился, но, кажется на этот раз не упал. Встряхнувшись, я обнаружил себя сидящим на скамеечке около колокольни, с расстёгнутым воротом и в окружении сидящих по бокам Клавдии Ивановны и подтянутого мужчины лет пятидесяти пяти – щестидесяти, с благородными чертами лица обрамлённого густыми вьющимися, совершенно седыми волосами, который с искренней заботой смотрел на меня карими, умными и слегка грустными глазами. Одет он был скромно по городскому, в недорогую пиджачную пару и светлую рубашку без галстука, но из под брюк выглядывали щёгольские хромовые сапоги, носимые обычно офицерами высшего командного состава, какие в «Военторге» не продаются.

– Ну, слава Богу, пришёл в себя! Лёшенька, миленький, ну и напугали вы меня! Гляжу – побледнел и из церквы уходит, я – сразу за вами, ну – как помочь-то надо будет! А, вы вышли на крылечко, и стоите, за стеночку держитесь, глазки потупили и дышите тяжело. Я, уж вас на лавочку-то присадила, а тут и Димитрий Ларионович вышел, его батюшка Флавиан послал посмотреть – что с вами приключилось! Димитрий Ларионыч, голубчик! Вы за Лёшенькой присмотрите? Я побегу, чтоб к помазанию не опоздать! – и, не успев услышать ответа, Клавдия Ивановна подхватила своё пышное тело и быстренько понесла его под колокольню ко входу в храм.

– Вы, Алексей, не беспокойтесь, ничего страшного с вами не случилось. Подурнело немного и всё, это от того, что – лето, жарко, а, в храме хоть и открыты окна, но, от безветрия душновато из за народа. Да и с непривычки на долгой службе, отец Флавиан ведь по монастырскому уставу служит, выстоять тяжеловато. Ну, и для Вас лично, уж очень сильная психо-эмоциональная нагрузка за один день. Первая серьёзная исповедь, это мне Клавдия Ивановна сообщила, глубокие молитвенные переживания на богослужении, при вашей эмоциональной восприимчивости это серьёзный стресс. Стрессы ведь не только на почве негатива возникают, но и от переизбытка положительных эмоций – тоже.

– Вы офицер? – не к месту спросил я.

Дмитрий Илларионович засмеялся – сапоги заметили! Отец у был меня офицер! Белой гвардии штабс-капитан, это его сапоги, я их по праздникам в церковь одеваю, выглядит странно, быть может, но для меня в этом некая смысловая сокровенность имеется. Вы уж, простите великодушно, если смутил Вас!

– Что Вы, что Вы, Дмитрий Илларионович! Вы простите мою нескромность, я и вправду подумал, что вы – офицер, весь ваш облик какой-то – офицерский!

– Благодарю покорно! – снова засмеялся Дмитрий Илларионович, видно – наследственность, кровь. Я – врач. Сперва терапевтом был, потом область души человеческой интересовать стала, переквалифицировался в психиатры, а поработав в этой области с десяток лет, в Бога уверовал, и с помощью отца Флавиана досточтимого, воцерковившись, окончательно мировоззрение по полочкам разложил.

– А, давно вы с отцом Флавианом знакомы? – спросил я.

– Да, года, наверное, с восемьдесят восьмого – восемьдесят девятого, я третий год как из Сибири в Москву перевёлся. Я, ведь в Сибири родился, в ссылке. Отец мой за своё белогвардейское прошлое восемнадцать лет в лагерях отбыл, плюс пожизненная ссылка. Мамочка моя все те годы рядом с ним была, устраивалась жить неподалёку, навещала, передачи собирала для многих. Она хорошим зубным врачом была, везде ценилась как специалист, многих из лагерного начальства лечила с членами их семей, должно быть потому отец живым в том аду и остался. А, на вечное поселение его отправили в Алтайский край, Мариинский район, деревня Волчиха. Там я в сороковом и родился. Мединститут кончал в Новосибирске, там же и работал первое время. А, когда мои некоторые разработки в психиатрии широкое применение находить стали, меня в Москву пригласили перейти, во всесоюзный НИИ психиатрии, где я сейчас до пенсии и дорабатываю.

– Дмитрий Илларионович, вы сказали, что поработав психиатром, в Бога уверовали, это как-то связано было с вашей профессией?

– Бесспорно, связано, Алексей, вас как по отчеству?

– Пожалуйста, Дмитрий Илларионович, просто – Алексей, ладно?

– Хорошо, как вам, Алексей, приятнее. Профессия психиатра, действительно, располагает к познанию материй духовных, так как примерно восемьдесят процентов психиатрических больных, по хорошему должны быть «пациентами» отца Флавиана, то есть в принципе, как таковой настоящей медицинской патологии немного. Даже название заболеваний – психические – от слова «психе» – по гречески – душа. До революции так и называли – душевнобольные. А, душа – область деятельности духовенства, и, лишь в некоторых случаях, ещё и врача. К тому же, среди душевнобольных много просто откровенно одержимых бесами людей. Вам когда-нибудь приходилось видеть одержимого?

– Да. Здесь, позавчера.

– А! Наверное бедную Катюшу! Вот, как раз, типичный пример душевного заболевания, не поддающегося медикаментозному воздействию. Так как причина заболевания духовная – грех, так и инструмент исцеления духовный – Благодать Святого Духа! А, в обычной психиатрической больнице её бы закололи аминазином с галапиридолом, или добили бы в Казани электрошоком.

– Дмитрий Илларионович! А, не секрет, как вы в Бога уверовали?

– Не секрет, конечно. Если Вам, Алексей, это интересно, могу рассказать. К серьёзным размышлениям о Боге, меня подтолкнули два случая из врачебной практики, ещё в Новосибирске. Собственно, я и до того, Бога никогда не отрицал, тем более не хулил, но, как человек получивший сугубо материалистическое медицинское образование, в таком виде нам его тогда давали, от вопросов религиозных я был весьма далёк.

– Служа уже в центральной областной психиатрической больнице штатным психиатром в четвёртом отделении, и, сталкиваясь с отдельными проявлениями отклонений человеческой психики, не описанными в советских учебниках, я, по природной своей пытливости стал интересоваться опытом предыдущих поколений докторов, включая дореволюционных. Там я обнаружил объяснения некоторых своих недоумений, но все они были так или иначе связаны с религиозными понятиями о душе и душевных болезнях. В частности, тогда я в первый раз встретился с понятием «одержимости» или «беснования», и в приведённых примерах опознал явные совпадения с наблюдениями из своей собственной практики. Несмотря на всю архаичность изложения, некоторые принципы подхода к диагностике и лечению душевнобольных показались мне заслуживающими внимания и я решился на эксперимент. Вместе с таким же как я молодым доктором М. (сейчас он священник и настоятель домовой церкви во вновь организованном православном отделении той же центральной областной психиатрической больницы, где мы с ним тогда служили вместе) мы решили опробовать старинный способ определения одержимости с помощью святой воды. Способ этот предельно прост. Больному предлагают для питья на выбор несколько стаканов с водой, из которых только один наполнен обычной водой, а остальные – святой, то есть освящённой в церкви священником с помощью молитв и креста. Так вот, если болезнь душевнобольного имела природу не естественную а демоническую, то он любое количество раз безошибочно выбирал из всех стаканов тот, в котором была обычная, не освящённая вода.

Для эксперимента мы выбрали больного Т., страдающего припадками неясного происхождения, которые, достаточно условно были обозначены в его карте как «неорганическое заболевание центральной нервной системы». К тому же, сам Т. был среднего возраста, тихий кроткий человек, в котором болезнь, кроме ежедневных припадков, впрочем достаточно коротких, ничем иным себя не проявляла. Болен он был около трёх лет, за время которых, частота припадков прогрессировала с одного припадка в три месяца, до ежедневных. Лекарственные препараты того времени, существенных результатов не давали.

Доктор М. принёс двухлитровую банку святой воды, которую доставила ему из церкви двоюродная сестра, мы взяли в пищеблоке шесть стаканов, пометили их с помощью кусочков лейкопластыря и шариковой авторучки, таким образом, что никто кроме нас самих, не смог бы отличить эти метки, и приступили к эксперименту.

Заранее, разлив по пяти стаканам святую воду и в один – простую, мы пригласили Т. и предложили ему выпить воды из стакана, который он сам может себе выбрать.

Т. посмотрел на стаканы с водой, как-то съёжился, затем, устремив на доктора М. прожигающий ненавистью взгляд, с несвойственной для него хрипотцой, сказал: – А, не боишься ты, батюшка, со мной в эти игрушки играть?

После чего уверенно взял единственный стакан с простой водой. Но мы, не дав ему выпить, переменили положения стаканов и вновь предложили взять один. В течение эксперимента, мы восемь раз меняли положение стаканов, и каждый раз Т. безошибочно брал тот, в котором была простая вода. После восьмого раза, переставляя стаканы в девятый, закрывая свои действия от Т. своей спиной, доктор М. незаметно плеснул немного святой воды в стакан с простой. Реакция Т. не заставила себя ждать: – Сам пей свою гадость, поп! – грубо рявкнул, обычно вежливый Т. и отвернулся к окну.

Оставшись одни, мы с доктором М. долго сидели молча. Потом, он поднимаясь выдохнул то, о чём думали мы оба – Значит есть Бог.

– Да. Значит есть – подтвердил я.

В следующее воскресенье утром, мы с доктором М. не сговариваясь встретились у входа в храм.

– А, другой случай, Дмитрий Илларионович?

– Лёшенька, Дмитрий Ларионыч! Идите скорее к помазанью, сичас батюшка Евангелие читать начнёт! – Клавдия Ивановна торопливо махала нам рукой с крыльца церкви…

– Ну, тогда, Алексей, про второй случай в следующий раз! – и мы поднявшись со скамейки пошли в храм.

Храм, когда мы вошли в него, оказался весь наполненным света. Сияло большое паникадило в главном приделе, сияли маленькие паникадильца в боковых приделах, все подсвечники были заставлены ярко горящими свечами, казалось – сиял и светился сам воздух в храме. Царские врата были распахнуты, сквозь них в алтаре я увидел сверкающую золотом ризы спину Флавиана, тонкий изысканно-терпкий аромат фимиама мягкими волнами растекался по всей церкви.

– И о сподобитися нам слышанию Святаго Евангелия, Господа Бога молим! – взволнованно-торжественный голос Флавиана пронизал трепетную тишину храма.

– Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй! – с готовностью отозвался хор.

– Премудрость! Прости! Услышим Святаго Евангелия! Мир всем! – и все присутствующие склонили головы в благоговейном поклоне принимая преподаваемый им мир Божий.

– От Матфея Святаго Евангелия чтение! – в голосе Флавиана слышалась какая-то, уходящая вглубь времён затаённость, словно он был где-то уже и не здесь, а погружался в необъятный мир святого Евангелия, прозревая там нечто, недоступное нашему земному взору.

– Слава Тебе, Господи, слава Тебе! – осторожно-взволнованно воззвали певчие.

– Вонмем!

– Рече Господь Своим учеником: – низким глубоким голосом начал Флавиан, и все стоящие в церкви замерли, с трепетом ожидая услышать Слово Самого Господа, осознавая, что произнесённое Христом две тысячи лет назад, оно также относится к Его сегодняшним ученикам, как и к непосредственно слушавшим Его, тогда Апостолам – вся мне предана суть Отцем Моим, и никтоже знает Сына, токмо Отец, ни Отца кто знает, токмо Сын, и емуже аще волит Сын открыти. – голос Флавиана возвышался, словно поднимаясь по ступеням невидимой лестницы, расширялся и креп, заполняя собою весь храм – Приидите ко мне вси труждающиеся и обременении и Аз упокою вы. – взлетая всё выше, голос Флавиана пронизывал души слушающих, наполняя их непреложным упованием и верою божественной Истине – Возмите иго Мое на себе и научитеся от Мене: яко кроток Есмь и смирен сердцем; – Евангельское Откровение уже звенело под куполом храма – и обрящете покой душам вашим. Иго бо мое благо, и бремя мое легко есть! – словно с самого неба прозвенел высокий торжествующий ангельский глас.

– Слава Тебе, Господи, слава Тебе! – ликующе утвердил хор.

Я замер, как бы несколько оглушённый, не столько силой и великолепием самого чтения, сколько врезавшимися в моё сознание Евангельскими словами:

– Придите ко мне все труждающиеся и обремененные.

Ведь это про всех нас, и про меня лично! Мы все, волею или неволею пребываем в трудах – трудах житейских, трудах нравственных по преодолению наполняющих нашу жизнь трудностей и проблем. Мы все обременены заботами, скорбями, собственными желаниями, страстями и грехами, тяжесть которых я осознал совершенно, лишь получив освобождение от них на исповеди. Мы все можем получить столь желанные свободу и покой, но только тогда, когда придём к Нему, Единому могущему освободить нас и упокоить и призывающему нас к Себе.

– Возьмите иго Моё на себя… Иго, как я помню, по словарю Ожегова, это – «порабощающая сила» – Господь предлагает нам принять Его иго… Но, если Бог есть – Любовь, значит иго Христово и есть – порабощающая Сила Божественной Любви! Тогда понятно, почему Христос возвещает, что – иго Его благо, и бремя Его легко! А, ведь всё наше воспитание было пронизано ненавистью к любому рабству, как мы издевались на именем «раб Божий»! Как мы не понимали поступки некоторых крепостных, отказывавшихся от освобождения и предпочитавших добровольное рабство у любимых ими добрых господ! А, какой господин может быть добрее Господа Бога, который Сам есть – Любовь и Доброта!


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10