– Помощь моя… – также мягко повторил хор.

– Помощь моя от господа! – голос Серёжи зазвенел натянутой струной.

– Сотворшаго небо и землю! – утвердительно завершил хор.

Во время этого диалога, через левые двери алтаря плавно и осторожно, ступая словно по тонкому льду, вышел Семён, могучий в сверкающем золотом стихаре, благоговейно неся перед собою большую, в потёртом кожаном переплёте книгу. Он прошёл по солее, спустился по ступенькам амвона вниз, и, повернувшись лицом к алтарю, положил свою книгу на быстро подставленную ему шустрой старушкой «разножку» – ракладной аналой, после чего перекрестился и кротко поклонился стоящему в глубине алтаря Флавиану.

– Премудрость! – воскликнул в алтаре Флавиан.

– Притчей чтение! – густым, рокочущим басом отозвался Семён.

– Вонмем! – призыв Флавиана пролетел во все уголки замершего храма.

– Память праведного с похвалами, и благословение Господне на главе его. Блажен человек, иже обрете премудрость… Блажен… блажен значит – счастлив, это я уже догадался, а, вот – иже, иже – наверное – который… Ну, да! Получается – счастлив человек, который обрёл премудрость. Это – про меня. То, что я счастлив, я частично ощущал сердцем, частично понимал умом. Счастье пришло ко мне вместе с Богом, то есть я пришёл к нему, когда я пришёл к Богу, и, следовательно, счастье – быть с Богом! Вот это и есть Премудрость! Премудрость, то есть Мудрость превосходящая все земные мудрости, скорее – земные мудрёности, лишь пытающиеся показаться настоящей мудростью и прикрывающие свою пустоту театральной мантией ложной таинственности. Оказывается, настоящая Мудрость проста – быть с Богом. А Бог это – Любовь, я уже это знаю, не просто верю в это, но – знаю, так как испытал и испытываю это на самом себе. Следовательно, Премудрость – быть в Божественной Любви, иметь её в себе, нести её другим. И в этой Премудрости – блаженство, то есть – счастье. Надо же! Чего я теперь знаю! Господи, слава Тебе! Благодарю Тебя, что ты умудряешь мой ничтожный самолюбивый разум Своей божественной Премудростью!

– …и вернии в любви пребудут Ему: яко благодать и милость в преподобных Его, и посещение во избранных Его! – прогремел высоко под куполом мощный голос Семёна, и возникшая за этим тишина, словно ознаменовала застывший благоговейно мир, услышавший глас Самого Бога.

– Рцем вси от всея души, и от всего помышления нашего рцем! – раздался из алтаря голос Флавиана. Царские врата затворились.

– Рцем – по церковному значит – скажем! – прошептала мне на ухо, опытная в богослужениях Клавдия Ивановна. Я благодарно кивнул.

– Господи, помилуй! – с готовностью отозвался хор.

– Господи Вседержителю, Боже отец наших, молим Ти ся, услыши и помилуй! – Флавиан чётко и внятно проговаривал каждое слово, и оно входило в твоё сознание, отзывалось в сердце и становилось, как бы уже твоим собственным.

– Господи, помилуй! – вместе с хором повторяло сердце.

– Помилуй нас, Боже, по велицей милости Твоей, молим Ти ся, услыши и помилуй!

– Господи помилуй, Господи помилуй, Господи поми-и-луй! – словно бы разбегаясь и взлетая прозвучал ответ хора.

– Еще молимся, о Великом Господине и Отце нашем Святейшем Патриархе Алексии, и о Господине нашем…

Я, тем временем, несколько отключился от происходящего вокруг, и, как-бы сквозь сон, слышал как Флавиан призывает молиться – О богохранимей стране нашей… о блаженных и приснопамятных создателях святаго храма сего… о милости, жизни, здравии, спасении… о плодоносящих и добродеющих… – и хор преданно поддерживает его молитву троекратным – Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй!

Слушая, как отзывается где-то в глубине моего сердца это, троекратно повторяемое призывание милости Господней, я вдруг вспомнил одну странную старушку, которой помог как-то на заре моей студенческой молодости. Было это так. Я приехал на электричке на одну подмосковную, недалёкую от города станцию праздновать с друзьями Новый Год и сразу же заблудился в частых извилистых улочках дачного посёлка, перетекающего в деревню. Повернув в очередной раз за очередной поворот, я увидел какую-то странную фигурку, копошащуюся в снегу придорожной канавы и, что-то причитающей. Приняв, поначалу, эту фигуру, по естественной логике собственного, слегка уже навеселе, состояния и наступающего праздника, за местного пьянчужку, я намеревался было пройти мимо – сам напился – сам вылезай! Но вдруг отдельные слова жалостного причитания коснулись моего слуха и я, с удивлением распознал – Господи, помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй…

Я заинтересованно подошёл поближе и обнаружил странного вида старушонку, как капуста растопыренную множеством одёжек, пытающуюся вытащить из канавы съехавшие туда детские санки с привязанным к ним большим мешком картошки. Напрягая свои дряхлые силёнки она охала, вздыхала и беспрестанно повторяла своё – «Господи, помилуй».

– Бабуль, посторонись, дай-ка я сам – не без труда вытащив на дорожку санки с тяжеленным мешком и, слегка запыхавшись, я спросил – Бабуль, дом-то твой далеко?

– Недалеко, сыночек миленький, спаси тя Христос, недалеко! Вон, за той берёзкою налево, а там четвёртый дом по правой стороне, спаси тебя, Господи, родненький!

Я дотянул салазки до бабулькиной калитки, и, пропустив её вперёд открывать двери, которые оказались не запертыми а просто припёртыми палочкой, втащил мешок в сени.

– Бабушка! Покажи, куда поставить, давай в дом занесу, а то помёрзнет в сенях!

– Спаси тя Христос, голубчик, за заботу о старухе никчёмной, огради от зла и помилуй! Сюда, миленький, сюда, Лёшенька, в закуточек за умывальничком!

В тот момент, ворочая тяжёлый мешок, я и не «въехал» сразу, что она назвала меня по имени, хотя я ей не представлялся. Поставив мешок в уголке между печкой и оловянным старым умывальником, висящим над, видавшим виды, эмалировнным тазиком, стоящим на колченогой табуретке, я, разогнувшись, огляделся.

Домик, а точнее сказать – избушка была маленькой, приблизительно три на четыре метра, с низким закопчённым потолком и, занимающей почти половину пространства, слегка растрескавшейся русской печкой. Кроме печки, в комнате были: столик со стоящими на нём аллюминиевыми кружкой, миской и чайником, кривенький обшарпанный стульчик, большой сундук, застеленный какой-то немыслимой драненькой войлочной кошмой, с лежащими на ней, таким же драненьким тулупчиком и свёртком из тряпок, вместо подушки. Кровати в комнате не было! Единственной мебелью, кроме вышеупомянутого, была небольшая фанерная вешалка, крашеная «серебрянкой», с висящими на ней порыжело-чёрными одежонками. Зато, в правом углу, сверкая позолотой и мерцая лампадками, находился целый иконостас из множества разновеликих, но, явно старинных икон, между которыми висели и стояли старинные фотографии каких-то вельмож и священников.

– Ого-го! Бабушка! Да как же ты не боишься дом на палочку закрывать? Это ведь сколько ж денег, у тебя тут висит, не дай Бог, воры влезут, ограбят ведь!

– А, Бог и не даст, миленький! Не бойся! Кого Он сюда не пустит, тот и не войдёт, а уж коли войдёт – на то Божья воля! А, висят здесь не деньги, сыночек, а святые образа – чудотворные святыни, Лёшенька… придёт время – поймёшь, ангел мой!

В это время брякнули со скрипом жестяные часу с кукушкой, я глянул на них.

– Ой, бабулечка, побегу я, мне ещё дачу друзей успеть найти надо до Нового года, заблудился я тут у вас!

– Найдёшь, родненький, Ангел-Хранитель приведёт, подожди, голубок, мгновеньице, я тебя Иерусалимским Крестиком благословлю!

Она скинула свою кацавейку, вязанную драненькую безрукавку и протёртый, некогда пуховый, платок, и оказалась в странной одежонке, вроде чёрного капюшона с передником и погончиками, расшитых белыми херувимчиками, крестами и славянскими буквами. Бочком проковыляв к иконам, странная старушка взяла откуда-то среди них небольшое распятие из тёмного, полированного дерева, и, повернувшись ко мне, широким взмахом перекрестила меня этим распятием, проговорив что-то про Отца, Сына и Святого Духа. Затем, устремив на меня взор, неожиданно ярких, светящихся радостью глаз, сказала – Ну, иди сыночек, буду молиться за тебя, и Алексея Божьего человека упрошу молиться, да спасёт тебя Господь за твоё доброе сердечко, иди милый!

Выйдя от старушки, не успев ещё переварить своими, затуманенными хмельком мозгами, увиденное, я уже через пять минут наткнулся на, указанную мне друзьями как опознавательный знак калитку, со столбами вырезанными в виде сказочных богатырей. А, ещё через пять минут, я уже допивал вторую «штрафную», догоняя провожающих старый год, друзей. Вернувшись в Москву, через три дня сплошного «гулянья», «поправив здоровье» пивком, я приступил к институтской жизни, напрочь забыв и странную старушку, и поразивший меня иконостас, и Иерусалимский Крест.

И, сейчас, взглянув на стенную роспись слева от меня, я вдруг увидел изображение святого в точно таком же капюшоне с передником расшитых крестами, и вся сцена со старушкой отчётливо встала перед моим внутренним взором.

– Клавдия Ивановна! – прошептал я – А, что это за одежда такая, вот на этом святом? Кто такую носит?

– Это Великая Схима, Лёшенька, – также тихо прошептала в ответ Клавдия Ивановна – носят её схимники, которые монахи высшего пострижения – Ангелы земные!

– Господи! – подумал я – сколько же раз призывал Ты меня, и как дивно! Как же я был глух и слеп! Прости меня, Господи!

Тем временем, левые двери алтаря отворились и из них на солею вышла целая процессия: впереди сосредоточенный и серьёзный, держа в руке лёгкий напольный подсвечник со вставленной в него высокой и толстой свечой, шёл именинник Серёжа, хрупкий и, какой-то весь светящийся. За ним, не менее сосредоточенный, громадный в своём сверкающем стихаре на фоне хрупкого Серёженьки, держа перед собой струящееся ароматным дымком ладона кадило, шествовал Семён. Флавиан замыкал шествие одетый, вместо торжественно блестящей ризы в длинную чёрную мантию, без рукавов, со множеством мелких складок по центру спины. Его крупную, слегка склонённую, голову венчал высокий монашеский клобук. Когда процессия спустилась с амвона, сзади к ней пристроились певчие, заранее спустившиеся с клироса и поющие на ходу, что-то призывно-покаянное. Народ в центре храма раздвинулся, освобождая место идущим, и вся процессия вышла в притвор. Я, было, потянулся перейти на другое место, откуда мне видно было бы происходящее в притворе, но что-то остановило меня, какая-то внутренняя неловкость – чего, мол, глазеть – не в театре же…

– Правильно, Лёшенька, во время службы, по храму бегать-то не положено – шепотком одобрила Клавдия Ивановна – стой, вон – как свечечка, и молись сердечком, Господу так-то угоднее.

Я благодарно кивнул ей и прислушался.

– Спаси, Боже, люди Твоя и благослови достояние Твое, посети мир Твой милостию и щедротами… – негромкий, сосредоточенный голос Флавиана, мягким эхом отдавлся из притвора по всему храму – … и низпосли на ны милости Твоя богатыя: молитвами Всепречистыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии: силою честнаго и животволрящего Креста: предстательствы Честных Небесных Сил безплотных: честнаго славного пророка, предтечи и Крестителя Иоанна: святых, славных и всехвальных Апостол… – голос Флавиана наливался силой – … святых славных и добропобедных мучеников, святых новомучеников и исповедников Российских и святых Царственных Страстотерпцев, преподобных и богоносных отец наших, святых и праведных богоотец Иоакима и Анны… – звуки голоса Флавиана, словно взмахами больших лебединых крыльев, взлетали всё выше – и преподобного и богоносного отца нашего Сергия, Игумена Радонежского и всея России чудотворца, егоже честных мощей обретение днесь светло празднуем, и всех святых… – это был уже крик, крик пастуха, приведшего сквозь бурю, перепуганных, доверчиво жмущихся к нему овец, крик обращённый к хозяину об отворении закрытых ради ненастья врат овчарни – … молим Тя, многомилостиве Господи, услыши нас, грешных, молящихся тебе, и помилуй нас!

– Господи, помилуй, Господи помилуй, Господи, помилуй, Господи, помилуй… скороговоркой, словно боясь остаться вне родного пристанища, во тьме и страхе смертном – заторопился хор – Господи, помилуй, Господи, помилуй…

– Сичас сорок раз будут повторять, потом пятьдесят – тихонько прокомментировала мне на ухо Клавдия Ивановна, – это, чтобы милости у Господа побольше выпросить.

Я опять молча кивнул ей. Подумалось – А, ведь какие удивительные слова «Господи, помилуй»! Ведь, когда мы говорим «помилуй» мы имеем в виду и – «прости грехи», и «укрепи в вере», и «защити от зла», и «научи жить по христиански». Да, и многие другие просьбы о вещах, необходимых для спасения души, заложены в этих, удивительно всеобъемлющих словах – «Господи, помилуй»!

– Услыши ны, Боже, Спасителю наш, упование всех концев земли и сущих в мори далече: и милостив, милостив буди, владыко, о гресех наших и помилуй ны. Милостив бо и человеколюбец Бог еси, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков! – Исполненный непоколебимой надежды на милосердие Божье, звенящий напряжённостью всех чувств и сил души, голос Флавиана прорезал воцарившуюся в храме благоговейную тишину и, пролетев все уголки церкви, отозвался под куполом.

– Аминь! – смиренно засвидетельствовал хор.

– Мир всем! – с радостью возвестил Флавиан, словно объявляя, что наша молитва услышана, и Мир Божий подаётся нам Всещедрым Владыкой.

– Главы наша Господеви приклоним! – «Господеви» значит – Господу – догадался я, склоняя голову.

– Владыко Многомилостиве, Господи Иисусе Христе Боже наш, молитвами Вспречистыя Владычицы нашея Богородицы и приснодевы Марии; силою честнаго и животворящего Креста; предстательствы честных небесных Сил Безплотных; честнаго славного пророка Предтечи и Крестителя Иоанна; святых славных и всехвальных Апостолов; святых славных и добропобедных Мучеников; преподобных и богоносных Отец наших; иже во святых отец наших…

– Господи! – подумал я – скольких же заступников, ходатаев и помощников Ты даровал нам, грешным, в помощь! Сама Богородица, Святые Небесные Силы – Ангелы, молятся о нас, Иоанн Креститель, Апостолы и Мученики, все святые, которых во множестве перечисляет сейчас в молитве Флавиан, все они готовы придти к нам на помощь. А мы, в своём гордом нежелании их замечать, – «я сам!» – тыкаемся по жизни как слепые котята, тонем, отвергая протянутую нам с Неба спасающую руку. И, ведь, не обижаются же они, святые, на нас за наше к ним небрежение, наверное, потому они и святые, что не обижаются… Не то, что я, грешник… Прости меня, Господи, молитвами святых Твоих!

Хор допел что-то щемящее-трогательное и наступила тишина.

– Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко – тихим глубоким голосом запел Флавиан, и в этом голосе слышна была усталость старого, утомлённого боями и походами воина, который шёл сколько мог, потом ещё столько, сколько был должен, и вот теперь, выполнив свой солдатский долг смиренно принимает из рук военноначальника увольнительную на вечно – яко видеста очи мои спасение твое – старый воин видит грядущую Великую Победу, он жалеет, что уже не будет к ней причастным, но чувство исполненного долга наполняет радостью его сердце, которое ликует видя грядущий – свет во откровение языков, и славу людей Твоих Израиля!

Углублённый в сопереживание этого дивного песнопения, я не заметил, как лёгим лучом мимо меня проскользнул Серёженька и встал на солее перед иконой Божьей Матери.

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас! – звонкий, детски чистый, детской же верой исполненный, голос мальчика взлетел над головами молящихся, – слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков, Аминь!

– Действительно – как ангел – вспомнил я ласковое сравнение Клавдии Ивановны, – наверное сами ангелы с такой же, серёженькиной, любовью и искренней преданностью служат Богу…

– Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого! – мальчик не пел, не читал, не возглашал – он жил – жил, произносимой им молитвой, он весь, как бы сам превратился в молитву и летел, летел обгоняя звуки своего ангельского голоса туда, ввысь, где ожидал его любящий Небесный Отец.

– Яко Твое есть Царство и сила и слава, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков! – засвидетельствовал уверенным возгласом Флавиан.

– Аминь! – подтвердил хор.

У меня начала кружиться голова. Боясь потерять сознание и всех смутить, я начал тихонько пробираться к выходу.