В немецкой классической философии, к которой Хайдеггер очень часто обращается, прежде всего в контексте отношения к метафизике, востоковедные искания текстологически или почти не представлены (Кант), или представлены весьма фрагментарно (Фихте, Шеллинг), либо более или менее полно, но опять-таки, лишь как один из необходимых фрагментов обоснования своих философских учений, систем. Во Вводной части мы уже отмечали, что непосредственных обращений его к восточным философским учениям, к тем или иным выдающимся восточным мыслителям в его трудах почти не обнаруживается, однако имеются параллели в толковании отдельных проблем (понятие философии, просветление сознания, понятия жизни и смерти и т.д.).
      У Шеллинга можно заметить определенный интерес к Востоку, мифологии, религии, философии в отдельных странах Востока, размышления о языке тех или иных восточных народов. Особенно это заметно в таких его работах, как «Философия откровения» и «Введение в философию мифологии». В этих и других его трудах вырисовывается целая галерея мифологических и библейских имен, из восточных – Зороастры, Аримена, Вишну, Исиды, Озириса и некоторых других. Во «Введении в философию мифологии», являющемся курсом его лекций, касаясь поэтического творчества разных народов, он резко противопоставляет поэтику индийцев и греков. «Поэтическая просветленность греческих богов в сравнении с индийскими – не что-то вообще идеальное, но лишь плод более глубокого, даже вообще полного, преодоления той силы, которая продолжает властвовать над индийской поэзией» . Развивая свою «философскую этнологию», Шеллинг считает «ересью» даже самую попытку непосредственного подсоединения индийцев к грекам, хотя «индийцы – единственный народ, – добавляет он, – у которого есть общее с греками, а именно тоже свободное, развитое во всех своих формах и точно также вышедшее из мифологии поэтическое творчество» . Он против возвышения индийцев, провозглашения их изначальным народом. Он против «индоманов», для которых индийский язык изначальный. Шеллинг ссылается на Лейбница, который говорил, что немецкий язык рожден для философии («Philosophia nata videtur») . Относительно языка вообще он высказывает несколько положений:
      1. язык возникает органически, целостно, а не кусками, атомистически;
      2. язык – необходимое условие вообще человеческого мышления, а не только философского;
      3. глубина языка выше «глубины самого сознательного творческого порождения»;
      4. языки возникают бессознательно, как все органические существа, но существует «непостижимая преднамеренность их строения»;
      5. в самом материальном строении языков уже наличествует поэзия;
      6. сам язык в метафизическом смысле – это лишь стершаяся мифология»;
      7. через язык поэзия и мифология составляют нечто органическое целое» .
      Китайский язык, по его мнению, «состоит лишь из корней, будучи чистой субстанцией» .
      Из всех классиков немецкой философии Гегель уделял наибольшее внимание Востоку, религиям и философиям, господствовавшим там. Его отношение к Востоку противоречивое: с одной стороны, определенный нигилизм в отношении даже самого термина (понятия) «восточная философия», а с другой – высокая оценка ряда мыслей восточных философов, логиков, блестящая рецензия на работу Вильгельма фон Гумбольдта, 1826 «Об эпизоде Махабхараты, известной под названием Бхагавад-гита», перевод которой сделан Г.Б. Шаймухамбетовой . С одной стороны, определенное его доверие к мнениям европейских миссионеров, не всегда являющихся репрезентативными, а с другой – скрупулезное изучение многих трудов восточных мыслителей. Поэтому отношение Гегеля к Востоку можно определять на уровне чисто текстологическом и тогда он, конечно, евроцентрист, и на уровне герменевтическом, с учетом того, почему в рамках его историко-философской концепции создается такой образ. Если мы обратимся к его лекциям по истории философии, то всем известном разделе «Восточная философия» мы находим следующие основные его оценки восточной философии и ее места в рамках создаваемой им схемы истории мировой философии: 1) восточная философия – не подлинная философия, а «так называемая»; 2) выражение «восточная философия» имеет временные ограничения своего употребления; 3) выражение «восточная философия» тождественно выражению «великое всеобщее восточное воззрение»; 4) восточная философия как «так называемая» есть, по преимуществу, «религиозный способ представления и религиозное мировоззрение восточных народов, которое очень легко принять за философию»; 5) восточная философия как религиозный способ представления в своей видимости уже не вообще философия, а религиозная философия, и возникновение подобной видимости (кажимости) имеет свои основания; 6) для мышления восточных народов характерны «лишь сухая рассудочность, голое перечисление определений, логика, похожая на старую вольфовскую» ; 7) восточная философия лишь как нечто предварительное в его историко-философской рефлексии по сравнению с истинной философией, т.е. с западной; 8) в рамках «нечто предварительного» заслуживают внимания лишь китайская философия и индийская философия.
      В разделе «Китайская философия» в качестве преамбулы идет выявление параллелей между западной и восточной поэзией. Не отрицая наличия гениев в восточной поэзии, равно как и в греческой, западной, возможных уравниваний форм поэзии там и тут, но «содержание восточной поэзии остается до известной степени ограниченным и не может нас удовлетворять, не может быть нашим содержанием» . В рамках китайской философии он касается трех моментов: 1) учения Конфуция («Кун-фу-цзы» по тексту Гегеля), произведшего «фурор во времена Лейбница». Но, по Гегелю, этот фурор зряшный, ибо философия Конфуция чисто нравственная, не идущая ни в какое сравнение с книгой «Назидательных нравственных проповедей» Цицерона, это философия комментаторская, своеобразное выражение практической мудрости китайцев при полном отсутствии спекулятивной философии. Признаваясь, что об учении Конфуция он получал сведения из произведений иезуитов, которые дали парафраз, а не собственно перевод произведений самого Конфуция, все же он считал возможным сделать заключение, «что для его славы было бы лучше, если бы они не были переведены» . 2) «Древняя книга И-цзин, то есть книга принципов как основа размышлений древних китайцев, на которой рождались у них „абстрактные мысли, чистые категории“. Здесь Гегель проявляет большую осведомленность и остается на уровне непредвзятого мнения; 3) Философия Лао-цзы и его книга „Дао-дэ-цзин“. Гегель говорит, что в Вене он ознакомился с книгой „Дао-дэ-цзин“. Он пытается по своему трактовать одно главное место из нее, часто цитируемое: „Без имени Дао есть первоначало неба и земли, с именем он – мать вселенной..“.. Здесь он за разъяснениями обращается к Абелю Ремюзу, французскому синологу .
      В разделе «Индусская философия» он: 1) напоминает об индийских гимнософистах «в качестве философов», которые «сделались» известными в особенности грекам, поскольку именно философию облекают в эту абстрактность, в которой отвлекаются от условий внешней жизни и эта абстрактность есть основная черта, которую мы должны подчеркнуть и рассмотреть подробнее»; 2) отождествляет индийскую философию с религией, поскольку они, по его мнению, занимаются одними вопросами; 3) признает наличие «действительно философских произведений» в древней Индии, правда, через работу англичанина Кольбрука и частично через немца Фр. Шлегеля. Это произведения в рамках мимансы, санкхьи и ньяи. Здесь Гегель дает довольно развернутую характеристику этих школ и систем «индусской философии» . И вот его резюме: «В индусской философии идея не стала предметной, внешнее, предметное не постигается поэтому в ней соответственно идее. В этом заключается недостаток восточного воззрения» .
      Гегель разбирает арабскую философию в рамках средневековой философии. Речь идет у него о философии Медаберим, комментаторах Аристотеля (Аль-Фараби, Авиценне, Альгазали) и еврейских философах (Моисей Маймонид). Раздел весьма краткий (8 страниц). Гегель признает расцвет в «магометанском мире» философии, наряду с различными искусствами и науками, хотя они и заимствованы извне. «Арабы воспринимают и культивируют философию. Нельзя поэтому в истории философии пройти мимо философии арабов. Однако то, что нам придется говорить о ней, касается больше обстоятельств внешнего сохранения и дальнейшего распространения философии» . Далее он описывает перевод сирийцами греческих трудов на арабский. Резюмирующая часть гегелевской оценки арабской философии следующая: «В арабской философии, обнаруживающей свободное, блестящее, глубокое воображение, философия и науки пошли тем же путем, которым они шли раньше у греков… Мы можем сказать об арабах: их философия не составляет своеобразной ступени в ходе развития философии».
      Шопенгауэр в своем труде «О воле в природе» выделяет специальный раздел «Синология». В этом разделе он подчеркивает высокий уровень китайской цивилизации и специально рассматривает учения Конфуция, Лао-цзы. Учение Лао-цзы – «это учение о разуме как внутреннем порядке мира или начале всех вещей, о великом едином». Учение Конфуция, «судя по переводам, это – пространная, банальная, преимущественно политическая моральная философия, не опирающаяся на метафизику и отличающаяся некоей специфической вялостью и скукою» . Особую любовь вызывают у него буддизм вообще, в котором, судя по другим его сочинениям, он находит близость к своей философии.
      Востоковедная тенденция в немецкой мысли не может быть полно представлена без учета того вклада, который внес в нее Фридрих Ницше. Обратиться к этому вопросу имеет резон и потому, что Хайдеггер в поздний период своего творчества будет часто обращаться к трудам Ницше, хотя далеко не всегда в плане оценки его востоковедных исканий. Условно многочисленные рассуждения Ницше о Востоке, восточной философии и религии, восточном менталитете можно свести к следующим пунктам: 1) поиски сходств и даже тождеств восточного и западного философствования, равно как и их существенных различий; 2) возвышение, в целом, буддизма как философии и религии; 3) обнаружение в ведантизме догматических и недогматических моментов; 4) избирательное отношение к китайской мысли. Наиболее часто к этим пунктам Ницше обращается в таких своих трудах, как «По ту сторону добра и зла. Прелюдия к философии будущего» (1886), «К генеалогии морали. Полемическое сочинение. Приложено в качестве дополнения и пояснения к недавно опубликованному сочинению „По ту сторону добра и зла“ (1887), „Антихрист. Проклятие христианству. Предисловие“ (1895). Что же касается его знаменитого труда „Так говорил Заратустра“ (1883–1884), то здесь собственно нет прямых его рефлексий о восточной, прежде всего персидской, философии, а идет использование имени полулегендарного, полумифического Заратустры, его языка и стиля размышления, его жизненных странствий для выражения своих взглядов на мир, бытие, человека, искусство и мораль, религию и мифологию. Другими словами, в книге „Так говорил Заратустра“ меньше всего мы находим прямых оценок восточного менталитета, но за трудноулавливаемым речением Ницше, начиная с „Предисловия Заратустры. О сверхчеловеке и о последнем человеке“ и продолжая речами Заратустры, прежде всего такими, как „О трех превращениях“, „О презирающих тело“, „О проповедниках смерти“, „О знаменитых мудрецах“, „Знамение“, можно заметить тускловатые контуры размышлений незападного мыслителя Заратустры, то как пророка, то как мечтателя.
      Теперь обратимся к рассмотрению вышеуказанных четырех пунктов. Подтверждение к обозначенному нами первому пункту находим в ряде высказываний Ницше. В сочинении «По ту сторону добра и зла», в отделе первом «О предрассудках философов», (в пункте 20), Ницше выдвигает тезис об «удивительном сходстве всего индийского, греческого и германского философствования», выводя его из «родства языков, благодаря общей философии грамматики, то есть благодаря бессознательной власти и руководительству одинаковых грамматических функций» . Ницше не отрицает возможности существования иных, по сравнению с индийским, греческим и германским философствованием, типов философствования, иных объяснений мира, то есть он считает, что двери в здание, именуемое философией, не закрыты и для других народов, объединяемых иными языками и наречиями. Так, например, по мнению Ницше, с большой вероятностью можно предположить, что «философы урало-алтайских наречий (в которых хуже всего развито понятие „субъект“) иначе взглянут „в глубь мира“ и пойдут иными путями, нежели индогерманцы и мусульмане: ярмо определенных граматических функций есть в конце концов ярмо физиологических суждений о ценностях и расовых условиях» . Однако, за сходством философствований в Европе и в Азии он видит и важные различия. В своем сочинении «Человеческое, слишком человеческое» (1878), в отделе пятом «признаки высшей и низшей культуры» (в пункте 265 «Разум в школе») он утверждает, что «Европа прошла школу исследовательного и критического мышления. Азия все еще не умеет различать между правдой и поэзией и не сознает, проистекают ли ее убеждения из собственного наблюдения и правильного мышления или же из фантазий. – Школьная дисциплина разума сделала Европу Европой; в средние века она была на пути к тому, чтобы снова стать частью или придатком Азии, т.е. потерять научный дух, которым она обязана грекам» . Ницше находит «общие промахи индийцев и элеатов в толковании бытия» .
      Подтверждение ко второму обозначенному нами выше пункту о возвышении Ницше буддизма как философии и религии можно найти в следующих суждениях и изречениях Ницше. В сочинении «Антихрист. Проклятие христианства» он проводит сравнение буддизма и христианства. При этом он считает, что почву для этого подготовили индийские ученые, давшие миру обстоятельные представления о буддизме. Заметим, что Ницше не проводит четкого различение между философским и религиозным буддизмом. Сходство буддизма и христианства он видит в том, что они принадлежат к нигилистическим религиям, и одновременно подчеркивает их существенное различие. Апология Ницше буддизма видна из его сентенции, что «буддизм во сто раз реальнее христианства – он представляет собою наследие объективной и холодной постановки проблем, он является после философского движения, продолжавшегося сотни лет; с понятием „Бог“ уже было покончено, когда он явился. Буддизм есть единственная истинно позитивистская религия, встречающаяся в истории; даже в своей теории познания (строгом феноменолизме) он не говорит: „борьба против греха, но, с полным признанием действительности, он говорит: «борьба против страдания“ . Ницше в контексте своей «философии жизни» выводит акцент Будды на преодоление страдания из двух физиологических фактов, условий, приводящих древнего индийца в состояние депрессии. По словам Ницше, «первое – преувеличенная раздражительность, выражающаяся в утонченной чувствительности к боли, второе – усиленная духовная жизнь, слишком долгое пребывание в области понятий и логических процедур, ведущие к тому, что инстинкт личности, ко вреду для себя, уступает место „безличному“ . Преодолению этих «физиологических фактов» и служит, по словам Ницше, «гигиена Будды». Важным этико-философским моментом в этой «гигиене Будды», в его учении в целом, является акцент на эгоизм, то есть на придание «духовным интересам строго личного характера, иными словами „необходимо одно: как тебе освободиться от страдания“. Но Ницше находит и недостатки в действиях и мысли Будды, заявляя в своем сочинении „По ту сторону добра и зла“, что Будда и Шопенгауэр, в отличие от него самого, то есть Ницше, находились во власти и среди заблуждений морали . И все же он возвеличивает Будду как мыслителя, хотя и делается им это иногда опосредованно. Ницше ищет в раннем буддизме поддержки, оправдания своих взглядов. В своих размышлениях об аскетических идеалах Ницше стремится доказать свой «атеизм», ссылаясь на Будду, а также на философию санкхьи, которую, по его словам, Будда превратил в религию . Любопытный факт: включение Ницше Будды в когорту европейских философов, которые, по его словам, не были женаты, ибо считали брак как бы сковывающим свободу мысли и действия (Гераклит, Платон, Спиноза, Лейбниц, Кант, Шопенгауэр). Ницше приводил слова Будды, что рождение сына (Рахула-демоненка) «сковало» его, «сжало в тиски», ибо домашняя жизнь мешает свободе действий и ума, и он покидает дом.
      Противоречивое отношение Ницше к ведантизму проявляется в следующих его сентенциях на этот счет. С одной стороны, он находит в ведантизме ряд моментов, позволяющих его оценивать как высокую концептуальную мысль. Например, в сочинении «По ту сторону добра и зла», в отделе третьем «Сущность религиозности», он пишет о сходстве мысли Канта о субъекте («душе») с философией ведантизма. «Кант, – пишет он, – хотел, в сущности, доказать, что, исходя из субъекта, нельзя доказать субъект, – а также и объект может быть, ему не всегда была чужда мысль о возможности кажущегося существования индивидуального субъекта, стало быть, „души“, та мысль, которая уже существовала некогда на земле в форме философии веданты и имела чудовищную силу» . Эту и ряд других идей Ницше почерпнул из трудов выдающегося немецкого индолога Пауля Дёйссена, с которым Ницше познакомился еще в 1859 г. и которого считал своим другом. Вышеуказанную идею о сходстве взглядов Канта и ведантистов он почерпнул из работы П. Дёйссена «Веданта и Платон в свете кантовой философии» (русский перевод 1911 г.). Ницше цитирует места также из работы П. Дёйссена «Система веданты» (1863), обнаруживая свое знакомство и с другой его работой «Сутра-веданта» (1887). Речь идет о Брахмане в трактовке Шанкары (VIII в.), комментарий к которому написал П. Дёйссен . Несмотря на столь положительное, даже возвышеное отношение к ведантизму, Ницше считает и ведантизм, и платонизм догматическими философиями. «Кажется, – пишет он, – что все великое в мире должно появляться сначала в форме чудовищной, ужасающей карикатуры, чтобы навеки запечатлеться в сердце человеческом: такой карикатурой была догматическая философия, например, учение Веданты в Азии и платонизм в Европе» . И хотя Ницше готов выразить при этом свою благосклонность в целом этим учениям, но самым большим заблуждением все же считает «выдумку Платона о чистом духе и добре самом по себе» . Ницше видит определенные сходства в толковании добра и зла у буддиста, ведантиста (брахманиста) и христианского теолога, хотя и подчеркивает наличие различия в трактовке возможности избавления от зла, от страдания .
      И, наконец, в отношении избирательного отношения Ницше к китайской мысли можно сказать, что Конфуция он относит к «исправителям» человечества. Слово «исправителям» закавычено самим Ницше не случайно. «Ни Ману, ни Платон, ни Конфуций, ни иудейские и христианские учителя никогда не сомневались в своем праве на ложь» . Имя Лао-цзы он упоминает вскользь, ехидно замечая, что Ренан Жозеф Эрнест выражается языком знаков, что ни одно его слово нельзя воспринимать буквально. «Между индусами он пользовался бы понятиями санкхьи, среди китайцев – понятиями Лао-цзы и при этом не чувствовал бы никакой разницы» . Китайскую поговорку: «Уменьши свое сердце» (siao-sin), «которой матери учат уже своих детей», Ницше считает возможным применить ко своим современникам, склонным к самоумалению. Канта он называет великим китайцем из Кенигсберга .

      Подведем некоторый итог. Текстологический анализ таких трудов раннего Хайдеггера, как «Бытие и время» (1927), «Кант и проблема метафизики» (1929), лекция «Что такое метафизика?» (1929), лекционный курс 1929–1930-х гг. «Основные понятия метафизики» (1929), а также знакомство с некоторыми более ранними его трудами свидетельствует о том, что он почти не обращался непосредственно к результатам востоковедных исканий в немецкой мысли. В «Бытии и времени» он дискутирует с В. Гумбольдтом относительно наречий места, считая, что они «суть определения присутствия, они имеют первично экзистенциальное, а не категориальное значение» . Констатируя, что В. Гумбольдт «сделал язык проблемой», Хайдеггер считает, что его сравнительное языкознание (то есть «всеохватывающее сравнение по возможности многих и отдаленных языков» не может сформировать учение о значении в контексте понимания речи как экзистенции. «Учение о значении, – пишет он, – коренится в онтологии присутствия. Его расцвет и гибель зависят от судьбы последней» . Имена Гете и Гердера упоминаются им в связи со статьей К. Бурдаха «Фауст и забота» (1923) для подтверждения своей «экзистенциально-онтологической интерпретации как заботы» . Лейбница он упоминает в своем лекционном курсе 1929–1930-х гг. «Основные понятия метафизики» в связи со своим разбором взглядов европейских мыслителей, которые рассматривали «философскую истину под видом абсолютно достоверной истины» (Платон, Аристотель, Декарт, Лейбниц, Гегель). Речь идет об изречении Лейбница, что «без математики не проникнуть в основание метафизики» .
      Создается такое впечатление, что Хайдеггер в ранний период как бы сознательно подчеркивал свою приверженность западному мышлению. Это видно не только из его исключительного внимания к грекам, особенно изречениям досократиков, «мыслящему диалогу между мыслящими» западными философами, но из неоднократных оговорок, что он имеет дело только с западной мыслью. «Западная послеаристотелевская метафизика (курсив наш – М.К.) , «логос и рацио в соответствии с их значением в западной метафизике» и т.д. Итак, судя по текстам раннего Хайдеггера, вроде бы его совсем не интересовала востоковедная тематика и что в них нельзя найти мыслей, которые были бы созвучны определенным идеям восточной философии. В работе «Кант и проблема метафизики» он обходит стороной рассуждения Канта о ламаизме и манихействе, Зороастре, о неспособности некоторых восточных народов к спекулятивному применению разума . И все же он не был безразличен к Востоку и в ранний период, скажем мы.