Выдающийся испанский ориенталист Асин Паласиос (1931, с. 25), нося священнический сан, вынужден был с особой тщательностью (чтобы не вызвать церковного осуждения) подбирать формулировки, называя факторы, приведшие, по его мнению, к возникновению ислама. К его словам я рекомендую серьезно прислушаться. Он называет три основных течения, которые в ориентальной атмосфере географического пространства между Египтом и Персией сыграли роль повивальной бабки младенца по имени ислам:

• Александрийский неоплатонизм, рассматривавшийся не только как философия, но, скорее, как теософия и теургия [166], особенно в позднейшей форме – у Ямвлиха и Прокла.

• Затем – гнозис, причудливое смешение эллинских и восточных элементов; не секта, но мистическая система.

• И, наконец, христианская аскеза, тоже не религия, но форма жизнеустройства, которую избирали многие ранние монахи.

Должно быть, определенную, но второстепенную, роль сыграл и буддизм. Итак, все-таки три основополагающих начала – теософия, гнозис и монашество. При этом Паласиос не упоминает иудаизм или византийское христианство, потому что (это не артикулируется у Асина в явном виде, но вычитывается из его текста) таких религиозных систем в то время еще не существовало. Они возникли вместе с исламом, отмежевываясь друг от друга и взаимно обогащаясь.

Другой известный ориенталист, Гюнтер Люлинг, исследовав историю строительства главной святыни ислама – Каабы (1992) и классифицировав первоисточники Корана (1974), подтвердил выводы старшего коллеги. Результаты исследования этих двух пионеров ошеломили специалистов; однако широкого признания у историков его выводы пока не получили: слишком близко ученый подошел к пониманию истинного положения вещей. В лучшем случае они будут пробивать себе дорогу постепенно, шаг за шагом.

Люлинг рассматривает процесс возникновения самой молодой мировой религии как часть церковной истории, точнее – истории арианских и других близких ересей. Для официальной науки факт молниеносного распространения мусульманской религии является неоспоримой догмой. А Люлинг считает, что процесс развития ислама занял, по меньшей мере, 150 лет. Причем четкие хронологические рамки не так уж важны для него; главное – это его убеждение в том, что возникновение ислама впрямую связано с развитием христианства и без него немыслимо.

Люлинг обстоятельно доказывает, что мечеть в Мекке первоначально была церковью Марии и частично сохранила ее облик. Современный свой вид эта мечеть приобрела, пройдя через несколько степеней строительной реконструкции.

Похожее развитие ему удалось проследить и по священной книге ислама. В некоторых строках Корана содержатся сирийские и эфиопские гимны, те, которые распевали ранние христиане. Владычество ангелов, определенный род легенды об Иисусе (еще без смерти на кресте) и незнание учения о триединстве также указывают на раннюю форму христианства, возникшего совсем не тогда и не так, как об этом сообщает нам официальная историческая наука по поводу зарождения Церкви.

Мирная экспансия ислама

Под новым углом зрения рассматривает философ истории Олагуэ (1974), ученик Шпенглера, архитектуру другого знаменитого сооружения – мечети калифа Омейядов Абдуррахмана в Кордове. Знаменитая подковообразная форма арки вовсе не заимствована в Сирии: стилевой элемент этот давно, еще до заселения арабами, был известен на Иберийском полуострове. Более всего Олагуэ поразил «лес колонн» огромной мечети: ведь одно из основных условий приношения молитвы мусульманином – это открытое пространство между ним и имамом. Но в мечети Абдуррахмана это пространство загромождают колонны! Этот молитвенный дом, как убедительно доказывает на основе многих дополнительных аргументов Олагуэ, – не мусульманский, не католический и не иудаистский. Он должен был принадлежать религии, о которой мы не имеем сегодня почти никакого представления. Единственное, что можно предположить: она должна была иметь некие сходные с арианством черты. Но что из себя на самом деле представляло арианство нам тоже неизвестно: остается одно лишь наименование.

Я хотел бы следующим образом вкратце обобщить новые тезисы Олагуэ: арабское вторжение в Испанию («якобы состоявшееся в 711 г.») сошло с кончика пера христианских историков, подхвативших и представивших как факт эту сомнительную арабскую легенду. Зачем? Чтобы подготовить почву для католического якобы от-воевания (Реконкисты) Андалусии [167]. Образцом и источником для этой легенды послужили писания арабских миссионеров ислама XI—XII вв., в которых утверждалось, что непостижимая разумом божественная сила предсказала победоносное шествие ислама.

Вместе с «исторической индульгенцией» на вторжение в южные области Иберийского полуострова готы получили возможность утолить жажду мести за униженное берберским господством чувство собственного достоинства [168]. Была выдумана трагическая история о предательстве и женской мести, стоивших короны последнему готскому королю Родериху, и о его героическом племяннике Пелагии, пытавшимся противостоять победителям и наносившим им ответные удары. 781 год спустя история эта, мол, благополучно завершилась завоеванием Гранады.

Ранние хроники, повествующие об исламском завоевании, – это чистой воды легенды и романы, наполненные хорошо известными сказочными мотивами и сюжетами, подобными таковым из «1001 ночи» или из «Истории готов» Прокопия. О калифах там нет никаких данных, кроме имен и явно вымышленных сроков правления (в основном, круглые 25 или 50 лет); если же речь заходит о деталях, то почти всегда это жуткие преступления, от описаний которых буквально волосы встают дыбом.

Нам, кстати, известны имена некоторых христиан, сочинявших и фальсифицировавших подобные арабские тексты, а затем пускавших их в обращение. Самый известный из них – Хименес де Рада (1180-1247). Был даже выдуман некий арабский историк по имени Разис, житель Кордовы, написавший якобы множество книг. Мы уже упоминали о нем в главе 5. От книг его до нас не дошло ни единой страницы, зато сохранился португальский перевод сочиненного им перечня правителей Андалусии (1344). И не нужно ломать голову над вопросом, почему фантастические «сведения» квази-Разиса совпадают с «историческими» данными, принятыми сегодня в испанской исторической науке.

Источников и хроник эпохи арабского «вторжения» не существует, – утверждает Олагуэ. Ате, что таковыми считаются, – это пересказы средневековых легенд и романов. Не лучше и христианские тексты. Некоторые из них восходят к Исидору из Бадахоса, чьи труды уже давно (более двухсот лет назад) разоблачены как подделка. Та же ситуация и с хрониками Сан Ильдефонсо (ум. в «667» году): «как сегодня известно, они написаны спустя 200-300 лет после его смерти».

Итак, установлено: хроники поддельны. Ничего, кроме улыбки, не в состоянии вызвать невозможные «сведения», в них содержащиеся. Естественно, ведь смех разбирает, когда читаешь о 124 тысячах халдеев (читай – мусульман), изрубленных в битве при Ковадонге, причем еще 60 тысяч «халдеев» спаслись бегством через горы [169]. А чего стоят представления авторов того времени об исламе, представления, активно насаждавшиеся! Однако некоторые ученые пытаются «отделить зерна от плевел» и, вычитав из таких источников крупицу «полезного материала», приобщить его ко всему корпусу исторической науки. Так из фальшивого «исторического» источника истекает – сознательно либо неосознанно, но в любом случае творчески – исторический новодел.

Что удивляет при знакомстве с древними текстами: христианские богословы замечают появление ранней формы ислама только к концу IX века. Проходят еще 100 лет, и только тогда начинается противоборство с религией-соперницей. Возможно, ислам появился в Андалусии только с восхождением на трон Абдуррахмана («третьего») в 911 году? Именно к этому времени восходят археологические свидетельства, надписи и первые рукописи. Все написанное ранее – также и с христианской стороны, – это, скорее всего, подделка. То же в большой мере относится и к актам Соборов, якобы собиравшихся в Толедо и Эльвире, с их невообразимым смешением из предписаний против иудеев, еретиков и «распутства». И, кстати, Исидора Севильского вкупе с Юлианом Толедским – исходя из анализа содержания их текстов, – следует признать позднейшими (около 1000 года) изобретениями.

Связующим звеном между формирующимися католицизмом и исламом выступает опять-таки чуждое представление о чистилище. В исламе чистилище появляется около 1200 года и существует многие столетия. В народных представлениях чистилище и по сей день есть составная часть исламской веры.

Один из ранних культов христианской Франции – культ плаща святого Мартина. Его сара (среднелатинское: плащ, накидка) хранилась в небольшом специальном здании (отсюда капелла), и тот, кто ее надевал, получал командную власть. Борьба за власть, за то, кто кому должен накинуть этот символ власти, этот короткий плащ, скорее даже жилет (он назывался по-французски veste, ср. нем. die Weste, оба происходят от лат. vestis: платье, накидка) играло важную роль. Отсюда и важный исторический термин: борьба за инвеституру [170]. Она впервые со всей остротой вспыхнула между Моавией и Али, ранними калифами ислама. Свободно избранный калиф Моавия выступил против кровного родственника и зятя Пророка, Али.

Это соперничество, ставшее прообразом борьбы суннитов и шиитов, удивительно напоминает распри между короной и папством за право назначать духовных пастырей (епископов и т.д.). Но и здесь речь идет не о настоящей борьбе, но об историческом изложении, при помощи которого эту борьбу и проводили [171]. Создание историографического образца – литературного для священных книг или политического в плане возможных, пусть даже отдаленных, последствий – обычно почти одновременно происходит в исламе и христианстве, так что внутренняя зависимость ислама и христианства друг от друга на этой стадии возникновения еще очевидна.

Время возникновения

Итак, нам придется отказаться от представления, что ислам возник в течение одного десятилетия (622-632) в Медине. На сегодняшний день мы не только не имеем возможности точно определить дату его зарождения, но вынуждены признать, что зарождение ислама окутано непреодолимой для нашего исторического взора пеленой. Нам известно лишь о приблизительно 150-летней фазе развития. Можно, правда, попытаться выяснить, к какому времени относятся первые исторически достоверные сведения об известной нам сегодня форме ислама.

Проведя соответствующее исследование (1994), я установил, что только две географические области могут претендовать на приоритет в этом плане: Иран и область, населенная берберами. В то же время я пришел к выводу, что о появлении в этих двух регионах ислама до X века не может быть и речи. Не согласные с этими новыми положениями традиционные историки цепляются за возражение, что исламу в таком случае, чтобы достичь дальних рубежей, потребовалось не менее трехсот лет, что, мол, неправильно: представление о невероятно быстром распространении ислама до сих пор являлось в науке бесспорным [172].

С 700 по 1059 гг. (то есть от конца византийского владычества до нашествия Альморавидов) в краю берберов [173] существовало могущественное государство Берхуата (крупное племя в центре Марокко: Энциклопедия ислама). Религию этого племенного союза можно отнести к синкретической начальной форме ислама, которая по крайней мере в своей поздней фазе была смешана с сильными иудаистскими и византийскими элементами. Но она все-таки значительно отличается от того, что мы понимаем под исламом сегодня. Религиозные книги писались на берберском языке [174]; арабский был незнаком, а появившиеся с 911 года сунниты считались злейшими врагами. Сведения эти я почерпнул у арабских историков вплоть до Ибн Халдуна [175], а уж им-то, в данной ситуации, вроде бы можно доверять. В западных областях Марокко, на атлантическом побережье, вместе с древними верованиями и культами еще сохранились следы этой синкретической религии, так что приведенные сведения находят подкрепление и с этой стороны тоже (Топпер, статья 1998),

Еще одно свидетельство – «Песнь о Роланде», созданная поэтом Турольдом во время призыва к первому крестовому походу в Палестину (якобы 1096). «Исторические» события, описанные в поэме, относятся как к прообразу к началу христианского завоевания южной Испании, и их трудно принимать всерьез: например, то, что 200-летний к тому времени император Карл завоевал почти всю Испанию вплоть до Севильи или что он же утопил многочисленное войско сарацинов в Эбро. Даже историки вынуждены признать легендарный характер этих «сведений». Тем не менее они продолжают быть крайне высокого мнения об этом «историческом источнике».

При всем нашем критическом отношении к этой позиции, покажем, что даже из этого старейшего образчика франкской героической поэзии можно извлечь интересные сведения. Поясню свою мысль. Ислам в «Песне о Роланде» совсем не такой, каким мы его знаем сегодня. Возможно, здесь применен старый пропагандистский прием нарочитого искажения враждебных идей, и все же очевидно, что христианский народ знал ислам другого, не современного вида. Это знаменательно: ведь, казалось бы, позади были почти 400 лет соседства и якобы противостояния от 711 г. до 1096 г. Из этого противоречия следует, что возникновение сегодняшней, знакомой нам формы ислама, могло начаться лишь после написания «Песни о Роланде».

Автор поэмы перечисляет трех исламских богов: Мухаммеда, Аполлина и Терваганта. Мухаммед, как известно, считается основателем ислама. Второй, Аполлин, это дьявольский дух, знакомый нам по «Откровению Иоанна». Имя Тервагант сегодня европейцам совершенно не известно: это берберская лесная богиня, Пан или Сильванус в женском обличье; в общем, языческое божество народов Северной Африки. Если даже автор сознательно решил представить ислам как язычество, называть именно эти имена он должен был в расчете на то, что они всем известны, что его поймут современники. Из этого можно сделать вывод, что «Откровение Иоанна» тесно связано с исламом и что берберы – истинные противники Карла [176] – были еще язычниками [177].

Первичное проникновение ислама в Иран можно смело отнести к 1003 (по другим расчетам – к 999) году, когда Махмуд из Газны [178] провозгласил себя правителем верующих и распорядился печатать соответствующие монеты. До этого он еще осуществлял патронаж языческого поэта Фирдоуси и его колоссальной по объему и по выразительной силе героической поэмы Шахнаме (Книга Царей). В Шахнаме, по старой схеме, пограничные страны – Туран на севере и Двуречье на западе – названы странами Зла и Тьмы. Зато в самом Иране, где живет Свет, существует согласно Фирдоуси исконный персидский культ огня, причем это учение Заратустры пока еще доминирует в стране и не имеет конкурентов.

В Иране доказательства позднего происхождение ислама еще более весомы, чем для страны берберов. Первая исламская надпись в Иране (ее распорядился сделать первый калиф Бундов [179]), выполненная еще куфийским (т. е. древним арабским) шрифтом, относится к 955 году и располагается рядом с языческой надписью в среднеперсидской традиции последних Сасанидов. В Иране не существует рукописей на новоперсидском (то есть исламских) старше X века. Удивительно: ведь нас всех учили, что исламское завоевание Ирана было завершено уже к 660 году. Однако если взять за основу только безупречно датированные археологические находки, то результат будет выглядеть более чем скромно.

Парсы (зороастрийцы, ушедшие от исламских завоевателей и осевшие в районе Бомбея) сообщают в своих исторических книгах, что их «исход» состоялся около 1000 года. Так как у них впоследствии возникла путаница в исчислении дат событий собственной истории, то в XIX веке дело дошло до серьезного внут-рипарсийского конфликта на этой почве. Десятилетиями не прекращались кровавые распри, ибо парсы в Индии никак не могли прийти к единому мнению. Календарь и хроника – дело весьма и весьма темное; не всегда можно с уверенностью на них положиться. Доверять им не следует. А когда «временные разрывы» достигают трехсот лет, такая историография не имеет хронологической ценности.

То же относится и к иудейским документам. Древнейший сохранившийся в долине Инда документ, бронзовую табличку, согласно Еврейской Энциклопедии («Энциклопедии Иудаики»), «обычно относят к 750 году. Однако с большой вероятностью ее следует датировать 1021 годом». Это как раз соответствует первому появлению евреев в немецких и франкских городах.

Даже в центре арабского владычества можно найти немало доказательств позднего происхождения ислама. Достаточно упомянуть хотя бы Дворец калифов Омейядов: выстроенный в поздне-античном стиле, с типично Сасанидским декором и настенной живописью, – он ни в коем случае не может быть отнесен к исламской архитектуре. Кто не может съездить в Ирак или Иорданию и лично во всем убедиться, тот пусть сходит в музей Перга-мон в Берлине. Туда в 1903 году привезли монументальные фрагменты руин дворца Мшатта. И что мы видим на фотоснимках фресок этого стоявшего в пустыне замка? Там представлены обнаженные женщины, борцы на арене, аллегорические богини и калифы, носящие на голове изображения крылатого солнца языческого бога Ахура-Мазды.

Во многих дворцах встречаются даже типично «христианские» кресты, обвитые побегами винограда, как, например, в Самарре IX века. До 930 года нигде нет и следа того фанатичного ислама, который описывается в исторических книгах.

Думаю, этого краткого экскурса хватило, чтобы стала ясна «генеральная линия» нашей аргументации. За подробностями я отсылаю к моим книгам и статьям.

«Широкомасштабная Операция» началась на исходе средневековья; без готовой концепции, без плана и программы. Шло время, сменялись поколения, и только немногие знали, что свершается «творение» прошлого. Обычно писатели, реагировавшие на своих предшественников, не имели перед глазами полной картины. Большинство людей мало интересовалось тем, что на самом деле представлял собой автор того или иного сочинения, главное – «что в нем написано». В этом нет ничего из ряда вон выходящего или слишком наивного; примерно то же самое происходит и в сегодняшнем естествознании (Фридрих, 1997).

Вспомогательных наук, как, например палеографии, археологии, нумизматики и самой хронологии, до Ренессанса не существовало. В предшествовавший ему период мало кого волновала мысль, сколько лет рукописи: тысяча или десять. Всех в первую очередь занимало содержание. Если оно отвечало богословским либо мировоззренческим установкам, то и само сочинение признавалось и считалось заслуживающим внимания. Такой практический подход к литературе способствовал внедрению и признанию порой самых противоречивых и чужеродных идейных систем: гностических, исламских или иудейских. Стоило только перевести иноязычный трактат или вставить его – в подогнанном с оглядкой на требования догмы виде – в собственный текст, как следовало признание в качестве самобытного творения и его включение в коллективный духовный багаж.

Подобная открытость инородному духовному наследию сегодня немыслима. В этом смысле «Широкомасштабная Операция» существенно обогатила нашу культуру [180].

Потом все кончилось. Пала Византия, и, если не раньше этого события, то уж во всяком случае вместе с потоком беженцев из первого бастиона христианской философии в Европу ворвался шквал новых идей, мыслей, учений. Оказалось, что за границей Европы, за пределом европейских крепостных ворот лежит другой мир с иным летоисчислением и иной историографией, с самобытной литературой и мало знакомой наукой, а главное, с другим мировоззрением, освоить и интегрировать которое Запад уже не в состоянии. И началось размежевание.

Церкви пришлось определять, какие книги суть Слово Божье (Канон); чьи труды заложили основы богословия (кого вести по ведомству «отцы церкви») и как именно должна выглядеть история «рождения» и «детства» католической религии. Тексты «выбраковывали» и «просеивали», писали и фальсифицировали. С расцветом эпохи Возрождения, которую правильнее было бы назвать эпохой Рождения (нашей цивилизации), «Широкомасштабная Операция» стала приобретать характер сознательной акции. Но это вовсе не значит, что были выработаны общие ее законы, точные инструкции и алгоритмы. Наоборот: не стало больше прежнего подчинения неким неписаным правилам, основывавшимся на чувстве корпоративной солидарности немногих, знавших друг друга и все написанное гуманистов. Дикое семя дало обильные всходы.

Лишь на этой стадии пришло осознание того, какое количество текстов было подделано, и начались попытки остановить неуправляемое «размножение» фальшивок. Именно поэтому кое-что стали разоблачать или объявлять неправильным, еретическим.

Но весь «чинквеченто» [181] (XVI век) прошел в плодотворных дискуссиях, диких распрях и пьянящих душу актах творения нового. Лишь в результате проведенной Папой Григорием давно назревшей реформы календаря (1582), требования о подготовке которой артикулировались в течение века с лишним, была проведена итоговая черта. Тем самым предполагалось дать отпор еретикам и язычникам. Начался планомерный процесс, в ходе которого укреплялись «отвоеванные территории» и вырабатывались средства защиты от возможных нападок. В результате исправления трудов «отцов церкви» и создания связной хронологии при помощи вымышленных «окончательных» папских списков, церковных соборов и борьбы из-за инвеституры, которая, разумеется, столь же вымышлена, как и все остальное, была заложена надежная историческая основа. Таким образом, возникло вроде бы вполне почтенное прошлое в том виде, в каком – за исключением незначительной корректуры – оно известно нам сегодня.

Но и эта все завершающая работа продолжала вызывать споры. Венец трудов принимал свои почти уже сегодняшние очертания в условиях непрестанного противоборства. Ни перед чем не останавливалась церковь, включая и убийства, лишь только начинало качаться созданное ею вселенское сооружение. На начальной стадии этого процесса кризисы такого рода должны были происходить нередко, если принять во внимание, что опорные сваи можно было удалять и заменять на новые только постепенно, одна за другой. На собственных ошибках и их устранении оттачивалось ремесленное мастерство творцов прошлого. Процесс укрепления позиций мошеннического сообщества стал, наверное, самой захватывающей страницей в истории «Широкомасштабной Операции».