Но и это еще не предел возможного. Один эксперт-медик поделился со мной такой историей: был в коммунальной квартире на четвертом этаже дебошир, который терроризировал всех соседей; в одну прекрасную пятницу он избил соседа и закрылся у себя в комнате, а сосед вызвал милицию. Когда милиционеры стали взламывать дверь комнаты хулигана с целью его задержания, о которой он не мог не догадываться, что-то замкнуло в его разгоряченном мозгу, и он выбросился из окна. Приехавшая «скорая помощь» констатировала смерть, тело увезли в морг и сунули в холодильник, так как в выходные вскрытий не производится. В понедельник пришедший на работу эксперт достал труп из холодильника, вскрыл его и установил причину смерти – переохлаждение...
      В общем, как говорил А. Ф. Кони, жизнь порой представляет такие сюжеты, которые не снились самому изощренному писательскому уму.
      Был у меня такой занятный подследственный – Громов, обвинявшийся в убийстве двух своих случайных собутыльников и еще в парочке разбойных нападений. После задержания он в РУВД отломал от рамы и съел оконный шпингалет, потом алюминиевую ложку. Когда я пришла в следственный изолятор его допрашивать, мне привели Громова из карцера. Он был в каких-то лохмотьях, на голове – шапка-ушанка с опущенными и туго завязанными под подбородком «ушами». Еле ворочая языком, он сообщил мне, что говорит плохо из-за циклодола, которым его накачали в карцере, чтобы был поспокойнее. На мой вопрос, зачем он в шапке, он ответил, что шапку ему повязали в карцере, чтобы он не разбил голову, когда бьется головой о стену, и тут же предложил мне развязать тесемочки ушанки, так как он из-за опущенных «ушей» плохо слышит. Я пальчиком потянулась к завязке, но тугой узел было не развязать. Тогда Громов с видимым удовольствием предложил мне попробовать зубами. Я отказалась от этой мысли. В следственном кабинете я объявила Громову о проведении очной ставки с одним из потерпевших. Громов охотно согласился, сел к столу и стал выламывать из стола мелкие гвоздики и глотать их острием вперед. Это блюдо он закусил горящей папиросой. Я вызвала конвоиров и сказала, что мне в принципе это не мешает, но Громов портит казенную мебель. Конвоиры строго с ним поговорили, Громов сразу признал свои ошибки и пообещал, что больше не будет. Свое слово он сдержал, гвоздей больше не ел. Но поскольку стало скучно, он начал кататься по полу и выть, изо рта у него пошла пена – видимо, в камере подготовился к допросу и запасся мылом.
      Самое смешное, что свои процессуальные обязанности он знал и выполнял. Когда я, не обращая на его фокусы внимания и не прерывая очной ставки, задавала ему вопросы, он вставал с пола, отвечал на них, расписывался в протоколе, после чего с чувством исполненного долга снова падал на пол и продолжал спектакль. В следующий раз он откидной койкой в камере отрубил себе палец. В заключении судебно-психиатрической экспертизы было записано, что во время обследования Громов смотрит в одну точку, взгляд бессмысленный, рот приоткрыт, из него течет слюна.
      Но все это был театр одного актера. Когда он не придуривался, мы с ним охотно беседовали за жизнь. Он рассказывал мне о своих девушках, о жизни в родном городе Мичуринске. А после приговора, получив тринадцать лет, он вдруг прислал мне в прокуратуру письмо («Лично в руки»), в котором писал, что в колонии скучно, книг хороших нет, поговорить не с кем и бабушка ему не пишет. «Может быть, Вы мне будете писать, Елена Валентиновна?» Письмо венчал постскриптум: «Да, кстати, если у Вас есть вопросы ко мне, задавайте их, я с удовольствием отвечу». «Ах ты, сукин сын, – беззлобно фыркнула я, прочитав эту приписку, – ты бы лучше на следствии мне отвечал!» Поскольку во время следствия он свою вину не признавал и отрицал очевидное.
      Вообще каждый следователь может рассказать об очень доверительных и дружеских отношениях со своими подследственными, и обвиняемые довольно часто видят в следователе близкого человека. Поскольку каждый человек любую ситуацию примеряет на себя, мне было искренне непонятно, когда подследственные мне говорили, что им приятно было со мной общаться. Ведь это парадокс – приятно общаться с человеком, который доставляет тебе, мягко говоря, неприятности: арестовывает, проводит обыски, предъявляет обвинение, а это, поверьте, сильный удар по психике. И тем не менее...
      Однажды мне передали из милиции дело на некоего Федоровича, который что-то там учинил из хулиганских побуждений, да еще и навешал плюх гражданину, пресекавшему его хулиганские действия. Я тогда еще была на вид трогательно юна, хотя в глубине души считала себя видавшим виды следователем. (У меня есть чудесный, очень остроумный родственник, полковник военно-морской службы в отставке. Он живет в Москве, и, приезжая в Генпрокуратуру в командировки, я всегда останавливалась у него. Когда я стала следователем по особо важным делам, он рассказал мне, что как-то в компании его познакомили с «важняком» при Генеральном прокуроре – солидным мужчиной лет пятидесяти, в кожаном пиджаке, со значительным выражением лица. «В общем, – сказал он, – на него смотришь и думаешь: вот настоящий следователь». – «Дядя Юра, а если на меня посмотреть, то что думаешь?» – спросила я. Он грустно ответил: «Глядя на тебя, думаешь: „Если это «важняк» – куда катится российская прокуратура?!»») Видимо, такие мысли я вызывала не у него одного...
      Получив дело и придя в первый раз в изолятор к Федоровичу, я стала ждать его в следственном кабинете. Он влетел туда разъяренный, обвел кабинет глазами и, не задержавшись на мне, резко спросил: «А где Михайлова?! (это была фамилия следователя, которая вела дело в милиции)». Я тихим вежливым голосом сказала, что теперь дело будет в производстве у меня. Видимо, его так поразил контраст между тем, к чему он готовился, и тем, что увидел, что он просто лишился дара речи. Позже он мне признался, что возненавидел Михайлову с первого взгляда и в тот раз пришел на допрос с целью чем-нибудь ей нагадить – может быть, ударить или устроить истерику... А тут тихая девочка в очках с интеллигентной речью.
      Контраст оказался мне на руку – между нами установился такой контакт, о котором можно только мечтать. При этом, смею утверждать, я была так же интересна ему, как и он мне. Встречаясь на допросах и решив процессуальные вопросы, мы взахлеб общались, рассказывая друг другу интересные истории, разговаривая о смысле жизни. Я летела в тюрьму как на свидание. Но этот человеческий интерес, поверьте, ничуть не мешал мне осуществлять свои профессиональные обязанности. После одной очной ставки мой подследственный сказал: «Вам бы охотником быть, хорошо ловушки ставите!» Что дало мне моральное право позднее не понимать свою коллегу Воронцову – героиню нашумевшего «Тюремного романса»: нельзя следователю переступать через свой профессиональный долг, что бы ты ни чувствовал к подследственному. А если понимаешь, что не можешь совладать с собой, лучше отказаться от следствия. В истории Воронцовой, укравшей вещественное доказательство и передавшей оружие подследственному для побега, я не вижу ничего трогательного и героического и, понимая журналистов, слетающихся на «жареное» и проэксплуатировавших эту тему на сто двадцать процентов, все же считаю, что вся эта история позорна для прокуратуры и ее лучше всего было бы забыть навсегда.
      За время общения с Федоровичем я поняла, что он – неплохой парень, но сорви-голова, который даже против своей воли все время влетает в какие-то авантюры, не в силах удержаться от бравады или желания оставить за собой последнее слово, но при всем этом он – очень добрый и широкий человек. Да еще и мастер на все руки, и работы не боялся – у него было пять рабочих специальностей. Как-то он пришел ко мне на допрос с раздувшейся щекой, сказал, что болит зуб, а к тюремному врачу обращаться бессмысленно – кроме анальгина, он ничем помочь не может. Я все-таки посоветовала ему сходить к доктору, чтобы тот хотя бы вскрыл ему нарыв. А на следующий день флюс у него спал. Я думала, что ему помог доктор, но Федорович сказал, что сам вскрыл себе опухоль. Меня это удивило – чем вскрыл, когда в камерах не разрешается иметь ничего острого и режущего, по понятным причинам. Он, загадочно улыбаясь, сказал, что сделал себе скальпель. Из чего бы вы думали? Из супинатора, извлеченного из ботинка, – металлического стержня в подошве, удерживающего каблук.
      Слово свое он держать умел. Не выпендривался, когда я припирала его к стене доказательствами.
      Один раз увидел у меня в открытом портфеле книжку и попросил почитать до следующего вызова. Я дала ему книжку и попросила обязательно вернуть в следующий раз, поскольку сама еще ее не дочитала. Он меня заверил, что книга будет в целости и сохранности. А когда я вернулась из тюрьмы в прокуратуру, коллеги меня подняли на смех: как же, так Федорович и будет грудью защищать твою книгу, да они уже давно на ней чифир сварили!
      Когда я в следующий раз пришла в изолятор, Федорович торжественно отдал мне мою книгу с благодарностью. Я не удержалась и поделилась с ним своими опасениями – о том, что из книги могли разжечь костерок для чифира. Он лаконично сказал: «Пусть бы кто-нибудь сунулся; это был бы его последний чифир».
      И к концу следствия я пришла к выводу, что он искренне перевоспитался, как ни банально это звучит. Мы с ним обсуждали, как ему продержаться в колонии, не сорвавшись, что делать после освобождения? И я, понимая, что если человек решил начать новую жизнь, то ему трудно дождаться, когда он сможет жить по-новому, сделала, на мой взгляд, все, что могла: я рассказала обо всем прокурору, который должен был поддерживать обвинение, и поручилась за Федоровича, а прокурор все рассказал судье. И Федоровичу дали минимум, гораздо ниже того наказания, на которое он мог рассчитывать. После приговора я взяла у судьи разрешение на вызов Федоровича, пришла к нему в изолятор. Как мы с ним радовались, что он получил всего три года!
      Он отсидел эти три года и вышел. И, насколько я могу судить, вышел другим человеком – не тем, который совершал преступления, а тем, с которым мы расставались в следственном изоляторе после приговора. А я помню его до сих пор.
      Вот только почему-то никогда не устанавливался человеческий контакт с подследственными коллегами. Нет, от расследования дел в отношении собратьев по прокуратуре Бог миловал. Даже если они редкостные скоты, все равно противно уличать своего. А может, это и не так, может, это только у меня такая тонкая душевная организация. Мне, кстати, и обычных подследственных всегда неприятно «колоть» – неудобно показывать человеку, что он врет, а ты это знаешь.
      А вот расследовать дела в отношении работников милиции вдвойне неприятно, поскольку они, естественно, не могут забыть, что еще вчера сидели в «Крестах» по ту сторону стола, где стул не привинчен к полу. И то, что в их глазах читается стыд вперемешку с ненавистью, а ты испытываешь стыд за них и неуместное сочувствие, сильно мешает общению на равных. Я единственный раз в своей жизни расплакалась на допросе от досады и злости, когда предъявляла обвинение в хищении в особо крупных размерах начальнику патрульного участка территориального отделения милиции, охранявшему подъездные пути винзавода и поставившего на поток хищение коньяка из прибывающих на завод цистерн. В отстойнике для цистерн с коньяком и вином, которое поэтично называлось Долиной смерти, все знали, что у проводников всегда можно купить стакан спиртного, бутылку и даже канистру, но если ты попросишь мало-мальски крупную дозу, то проводники просто перестанут тебя понимать. Для оптовых закупок ворованного коньяка нужно было либо назвать пароль, либо быть представленным проводнику тем самым начальником патрульного участка.
      Управление по борьбе с хищениями соцсобственности полгода висело на хвосте у этих расхитителей, и наконец их взяли с поличным – когда глубокой ночью они выезжали с подъездных путей в милицейском «уазике» с кислородными подушками, наполненными ворованным коньяком. И допрашивая этих милиционеров, я убедилась, что у таких оборотней наступает в определенном смысле раздвоение личности: с одной стороны, они преступники, а с другой – сохраняют менталитет стража порядка. На том самом допросе начальник патрульного участка вывел меня из себя тем, что признал только два эпизода вывоза похищенного с подъездных путей, а третий не признал, объяснив, что в тот раз приехал на подъездные пути, но в погрузке похищенного участия не принимал. «Почему?» – допытывалась я. «Был занят – обходил охраняемый участок». – «С какой целью?» – «С целью выявления и пресечения возможных правонарушений», – был ответ, потрясший меня своим цинизмом. И только позже я поняла, что он искренне отделял свою воровскую деятельность от выполнения служебных обязанностей: воровство само по себе, а служба – службой.
      Тогда, десять лет назад, эта бригада воров в милицейских шинелях казалась мне страшной мафией, особенно из-за того, что они все порывались рассказать, как начальство их посылало на подъездные пути за коньяком для проверяющих. Сейчас я ностальгически вспоминаю про этих «мафиози». Наверное, как человек, сбитый «мерседесом», грустит о временах, когда по дорогам отечества ездили в основном «Запорожцы».
      С настоящей мафией я соприкоснулась, когда уже работала в отделе по расследованию особо важных дел прокуратуры города (по старой памяти – в следственной части). Но вот тут, дорогие друзья, кончается реальность и начинается фантастика. Прошу запомнить, что того, о чем я расскажу дальше, не может быть, потому что не может быть никогда. И если поверить в то, что все так и было – тогда лучше застрелиться.
      Итак, в августе 1993 года я вышла из отпуска. С моим хорошим приятелем – оперативником из района, где я работала до перехода в следственную часть, мы пошли пообедать в одно симпатичное кафе и за столом болтали об общих знакомых.
      «Знаешь, – вдруг сказал он, – у нас в районе поговаривают, что Влад Владимиров тут пострелял на мафиозной разборке».
      Влада я знала, и меня чуть не перекосило от упоминания его имени. Он работал в отделении, располагавшемся в одном здании с прокуратурой, и мое знакомство с ним произошло, когда у ресторана под кодовым названием «Утюг» (за форму зала) нашли свежий, еще не остывший, труп женщины. Хотя при ней не было ни документов, ни вещей, по которым можно было установить ее личность, мы уже к вечеру знали, что она отмечала в «Утюге» свое тридцатилетие и ушла с молоденьким азербайджанцем, который потащил ее в темный угол.
      Там и нашли утром ее тело в позе, недвусмысленно свидетельствующей о ее последних утехах.
      Разыскать азербайджанца было уже делом техники. А когда его задержали, выяснилось, что документов у него никаких нет, а паспорт он получал в Баку. Поскольку прокурор грозил отказать в аресте, если через три дня не будет установлена его личность, я упала .на колени перед уголовно-розыскным начальством и договорилась о командировании кого-нибудь из оперов в Баку для сбора документов на задержанного. Ко мне за заданием прислали симпатичного опера Влада Владимирова, глаза его сияли преданностью делу, прокуратуре и мне лично. Я объяснила ему серьезность ситуации, он долго кивал головой, забрал задание и клятвенно пообещал быть с нужными документами ровно через три дня.
      Снова в моем кабинете он появился ровно через неделю. Положил мне на стол мое задание и с прежней преданностью во взоре сообщил, что не смог достать билеты на самолет, поэтому никуда не летал. Я некоторое время сидела, судорожно хватая ртом воздух, потом закрыла рот и стала думать, как выходить из положения. А Влад, по-прежнему угодливо улыбаясь, тихонько вышел из моего кабинета и закрыл за собой дверь.
      В следующий раз Влад появился в поле моего зрения, когда коллеги положили на стол рапорт опера-«бэха» (сотрудника отдела по борьбе с экономическими преступлениями) о том, что он изъял у торговцев с Кавказа «левый» товар на весьма крупную сумму, а через час после изъятия к нему пришел Влад Владимиров с предложением отдать ему всего на час документы на товар, за что получить сумму, равную стоимости товара, а потом ему принесут документы, в которых комар носа не подточит. Мы обложили Влада со всех сторон: «бэх» сделал вид, что согласился на сделку, его опутали проводами диктофонов и радиомикрофонов, и Влад с «бэхом» пару часов прогуливались по садику, поскольку «бэху» было дано строжайшее указание не садиться для получения денег в машину, где видео – и аудиозапись встречи была бы затруднена. А Владику хотелось как раз сесть в машину, и они два часа базарили ни о чем, и в итоге Владик, судя по всему, нюхом чуя опасность, отказался от передачи денег.
      В общем, всем, кто знал Владика, было понятно, что службу в милиции он использует как возможность всюду проходить по удостоверению и получать сведения, не всем доступные, а ездит за границу, обедает в дорогих ресторанах, делает в своей шикарной квартире евроремонт и меняет «тачки» отнюдь не на жалкие милицейские гроши. Предательство всегда хорошо оплачивалось. А ребята из отделения говорили, что если планируется рейд, то стоит Владику после оперативки сделать несколько звонков – и в сети уголовного розыска крупная рыба уже не попадается. Так, всякая шелупонь. Когда мой приятель упомянул Владика, я вспомнила, что позавчера была в РУОПе и видела там в коридоре Владика с выбитым зубом, он еще поздоровался со мной, но мне и в голову не пришло, что он сидит там как задержанный. Приятель сказал мне, что райуправление гудит, все судачат, что сначала Владимиров имел отношение к одной перестрелке, организованной бандитом по кличке Хаммер, а потом он очень здорово засветился во время другой перестрелки, когда Хаммер был убит, а вместе с ним погиб охранявший его постовой из нашего райуправления. Деталей никто не знает, но роль Владимирова не вызывает сомнений. Рассказывали даже о такой подробности – в машине убитого бандита нашли какие-то документы, которые принадлежали знакомому Владимирова.
      Посплетничав с приятелем про Владимирова, я вернулась на работу и тут же была вызвана к руководству, где мне вручили сразу два уголовных дела о двух перестрелках, уйме трупов и о богатеньком опере Владимирове.
      Я села читать дела, и вот что я там вычитала.
      В последний день июля к офису фирмы «Гиацинт» подъехала темная иномарка. Из нее вышли трое, водитель оставался за рулем. У входа визитеры разделились: один остался на улице, двое вошли в приемную, сказали, что им нужен Валентин, и произнесли пароль. Их пропустили в кабинет к первому лицу, один сразу вынул из рукава пистолет и стал стрелять, а второй положил на пол всех находившихся в холле и для острастки палил в потолок.
      Валентину повезло – пули просвистели мимо него, попав в охранников, а те, не щадя себя, из последних сил скрутили киллера и отобрали «вальтер» с глушителем. Сообщник киллера, стороживший людей в холле, бросился бежать, но убежал недалеко – аккурат до своего приятеля, стоявшего на улице с «акаэсом». Видя, что дело плохо, автоматчик, уже уложивший одного из охранников, застрелил своего подельника, прыгнул в машину, и больше никто его не видел. А киллера ребята из охраны затолкали в свою машину и рванули от офиса.
      К тому времени окрестные граждане сообщили в милицию о том, что опять стреляют. И бравые патрульные перехватили и тормознули машину охраны «Гиацинта», извлекли оттуда изрядно помятого киллера, на теле которого явственно отпечатались следы рукояток пистолетов, – видимо, потому, что в машине было тесно. «Ах, как удачно, – воскликнули охранники „Гиацинта», – а мы как раз едем в милицию, чтобы сдать разбойника, но плохо знаем дорогу; а тут так кстати вы». Естественно, никто и не посмел оскорбить ребят подозрением в неискренности и предположить, что мчались они вовсе не в ближайшее отделение, а в лес, где должно было произойти очень эффективное дознание, гораздо эффективнее того, что было предпринято нами.
      Как бы то ни было, разбойника повезли в милицию «колоть». Поломавшись для виду, разбойник по фамилии Артамонов сообщил, что с друзьями Геной и Лешей он был нанят для того, чтобы ограбить магазин. И на этой версии он стоял ровно три недели. А опера пока потихоньку устанавливали личность убитого бандита. И установили. Когда Артамонову сообщили настоящие данные его подельника, тело которого уже было официально опознано, он, не моргнув глазом, согласился, что это был не Гена, а Антоша, зато другой, скрывшийся его дружок, – именно Леша и никто иной. (Из чего я сделала вывод, что Леша еще жив, в отличие от Антона Ефимова, которого уже все равно было не привлечь к уголовной ответственности.) Но опера установили и его данные. Автоматчика звали не Леша, а Ярик – Ярослав, фамилия – Ходасевич. Остались пустяки – выяснить, кто же был за рулем «тачки», поскольку на этом человеке крупными буквами было написано «организатор», на простого водилу его роль не тянула.
      Оставшиеся в живых охранники «Гиацинта» рассказали, что покушение произошло в шесть вечера, а в три часа дня та же машина – темно-синяя «BMW» – подъезжала к их офису, из нее выходили те же люди, которые спустя несколько часов приехали туда с оружием, и осматривались, а водитель показывал им окна офиса.
      Оперативники часами пытались разговорить Сашу Артамонова, приносили ему деликатесы, поили минералкой, передавали приветы от жены, но Саша молчал как воды в рот набрав. А за это время произошли очень интересные события.
      Естественно, что сразу после неудавшегося покушения объект его Валентин – пребывая в расстроенных чувствах, отбыл из этой варварской страны в более цивилизованную Европу, где наши нувориши проводят лучшую часть жизни с тех пор, как открылись все границы. И пока он там подлечивал нервы, в нашей азиатской стране светлым летним вечером убили его «правую руку», молодого б... (чуть не написала «бандита», пардон) бизнесмена Хаммера. Причем насколько бестолково палили в Валентина, настолько грамотно и красиво завалили Хаммера. Артамонов-то с компанией в последний день июля притащившись в офис, набитый людьми, то бишь потенциальными свидетелями, сами перекрыли себе все отходы, в нужного человека так и не попали.
      А вот убийство Хаммера было разыграно по безупречным нотам мастерской партитуры. Знакомый позвонил ему и сказал, что привез ему из-за границы часы «Ролекс», о которых тот давно мечтал, и довольно дешево, всего за десять тысяч долларов. Хаммер назначил ему «стрелку» в шесть вечера неподалеку от своего офиса, в большом дворе проектного института. Приехал он туда со всеми предосторожностями, Поскольку накануне стреляли в его шофера и телохранителя, ранили его в плечо, не задев ничего серьезного, а потом нападавшие со словами «не тот» скрылись с места происшествия. Правда, нашлись злые языки, утверждавшие, что Хаммеру очень хотелось быть не вторым, а первым в фирме «Гиацинт», и что выстрел в его телохранителя был организован самим Хаммером, чтобы создать впечатление, что он тоже подвергается опасности как «правая рука» Валентина. Поэтому за часами он приехал вместе с двумя друзьями, вооруженными пистолетами, сам с «пушкой» и в довершение ко всему – в машине, охраняемой милиционером в форме. Ан нет, часы ему получить не удалось: приятель, подразнив его «Ролексом», сказал, что хорошо знает его и потому без денег часы ему не отдаст. Со скрежетом зубовным Хаммер согласился привезти деньги на это же место через пару часов, благо он там осмотрелся, и «стрелку» перенесли на восемь вечера. А когда Хаммер приехал туда второй раз, на машине, набитой деньгами, вышел и доверчиво пошел навстречу знакомому, в кустах двора его уже терпеливо ждали автоматчики, причем все было рассчитано так классно, что в какой бы точке двора ни остановилась машина Хаммера, она стопроцентно простреливалась бы с диспозиции, выбранной киллерами.
      А дальше – выглянувшие в окна жильцы дома, привлеченные звуками автоматных очередей, с изумлением наблюдали, как один автоматчик в упор расстрелял Хаммера, еще пару раз прошелся очередью по упавшему, в то время как двое других хладнокровно расстреляли машину с друзьями и охранником, после чего с достоинством и не торопясь покинули двор через разные арки. Похоже было, что машины ждали их с двух сторон огромного дома, на двух разных улицах, что еще раз свидетельствовало о размахе операции и ее тщательной подготовке.
      То ли известие об устранении Хаммера (как уже было понятно – заказчика покушения на Валентина) так подействовало на Артамонова, то ли опера все-таки достучались до Саши, но в один прекрасный день он в коридоре РУОПа шепнул оперативнику, что за рулем сидел «Владик в кубе».
      «Ну-ка, ну-ка, – сказали опера, – а поподробнее?» Еле слышным шепотом Саша поведал, что в тот день его вызвал «на стрелку» опер районного отделения милиции Владимир Владимирович Владимиров, которого называли еще «Владик в кубе», там были еще двое его знакомых, которым Влад дал покурить анаши, потом раздал оружие и сказал, что нужно пострелять в офисе. На темном «BMW» они подъехали к офису, а дальнейшее нам известно.
      Еще Саша поведал, что с Владиком он познакомился несколько лет назад, когда со своим дружком Поросятиной пытался ограбить машину. Был задержан гражданами и препровожден в местное отделение, где ими занялся дежурный опер Владимиров. Видимо, дежурный опер Владимиров присматривал людей, которых можно использовать, и сразу понял, что эти-то могут ему пригодиться, поэтому материал о покушении на кражу уничтожил, стал опекать Сашу и Поросятину и даже подружился с ними домами.
      К немалому удивлению оперативников, Саша Артамонов уже более громким голосом повторил все это следователю прокуратуры на допросе, в присутствии лучшего адвоката в городе, с которым неизвестный доброжелатель заключил соглашение на защиту Саши. Адвокат, слушая показания своего подзащитного, благостно кивал головой. Дальше – больше. Саша повторил все это еще раз, уже для видеозаписи его показаний, и заверил, что на очной ставке скажет все это в глаза Владимирову.
      Правда, потом он шепотом сообщил оперативнику в коридоре, что он конечно, подтвердит свои показания на очной ставке с Владимировым, но только при одном условий: если Владимиров тоже будет арестован. «Поймите, – чуть не плакал он, – Владимиров страшный человек. Я не знаю, сколько всего за ним трупов, но не меньше восьми или девяти, и боюсь за свою семью. У него же руки по локоть в крови, он же ни перед чем не остановится. Пока я не увижу, что он „закрыт», я не скажу ни слова».
      Сотрудники РУОПа честно доложили ситуацию следователю и попросили не проводить с Владимировым очную ставку, пока тот на свободе. «Конечно-конечно», – сказала следователь, вышла из РУОПа и тут же пошла в тюрьму вместе с Владимировым, где в присутствии того самого знаменитого адвоката Саша сходу отказался от своих показаний, поскольку хорошо видел, что Владик пришел на допрос не из камеры, а с улицы.
      Вот в таком виде я получила дело в свое производство. Для работы по делу мне была придана бригада сотрудников РУОПа. Один из членов этой бригады при первой же встрече со мной заявил, что все прокуроры – взяточники, и я тоже не исключение. «Дело по таможне ведь вы расследовали, – сказал он, – и взятки по нему брали». Я никогда не расследовала никаких дел по таможне, о чем ему сразу сообщила. «А, ну значит, вы надзирали за Московским районом и брали взятки», – поправился он.
      Я порылась в памяти. Нет, я никогда не надзирала за Московским районом. И очень расстроилась, пытаясь понять, почему же он считает меня взяточницей? И расстраивалась до тех пор, пока не поняла, что просто человек мерит всех по себе. Один из руоповцев мне задал такую задачу на сообразительность: «Сижу, читаю установку на бандита, а в установке добрая половина про коллегу, который в этот момент сидит напротив. Как ты думаешь, про кого бы это?» – «Про Лысухина», – уверенно ответила я и удостоилась похвалы за оперативную смекалку.
      Второй член бригады – Женя Казанский – был мрачен и сосредоточен. Как-то он подошел ко мне в коридоре РУОПа, отвел в сторону и значительным шепотом сказал: «У тебя дело по убийству двоих „тамбовцев»? Я знаю, кто убил. – Выдержал эффектную паузу и продолжил: – Но я тебе не скажу. И вообще никому не скажу...» – «Милосердный Боже, а зачем ты в таком случае мне это сообщаешь?!» – «Чтоб знала», – был ответ. Я мысленно продолжила: «Чтоб знала, какой я крутой оперативник, какой серьезной информацией я располагаю, и в каких кругах я ее черпаю...» Короче, как говорил Куприн, видно сову по полету, добра молодца – по соплям. Но в общем и целом огромным количеством самой серьезной информации он действительно располагал, думать умел; руководство считало, что по своим оперативным способностям он один стоит целого отдела.
      Его особенностью была привычка тайно записывать на диктофон любые разговоры, и не только служебные. Пьет ли он с товарищами ночью в кабинете, обжимает ли где-то женщину, главное, вовремя включить запись, а потом уже спокойно подумать, где можно использовать пьяный треп товарища или компромат на бабу. Может быть, в этом и заключатся высший оперативный пилотаж; и была в этой шпиономании какая-то сермяжная правда, поскольку некоторые сотрудники РУОПа, похоже, уже сами точно не знали, на кого они работают – на государство или на мафию. Не их это вина, а закон диалектики, когда количество переходит в качество: работая в управлении по борьбе с организованной преступностью, нужно ориентироваться в сложных взаимоотношениях различных группировок, а это почище Версальского двора. Естественно, каждый уважающий себя сотрудник РУОПа имеет в среде организованной преступности доверенных лиц, от которых получает информацию, но расплатиться за нее может только равнозначной валютой – информацией.
      При этом, как мне стало казаться одно время, кое-какие опера, образно говоря, уже задолжали больше, чем могут отдать. Один наш следователь как-то сказал, что накануне имел интересный разговор с двумя руоповцами, его старыми корешами, которые подошли к нему в коридоре и с шутками-прибаутками спросили, нельзя ли освободить только что задержанного «бизнесмена», при этом один из оперов пообещал десять тысяч долларов за положительное решение вопроса. Они дружно посмеялись, так как следователь спросил: «Как делить будем?», а опер, лучезарно улыбаясь, ответил: «Поровну», ну а следователь попенял ему – ишь, какой хитрый, я буду освобождать, а ты поднесешь чемоданчик; давай хоть учтем коэффициент трудового участия – тебе 10%, мне 90%. Посмеялись еще, а когда расходились, опер через плечо сказал: «Но десять „тонн» в чемоданчике, ты только свистни».