7

Главный инженер заботливо завернул прозрачную папочку в какую-то старую газету, чтобы не вызывать лишних разговоров, пока я иду по территории комбината. Раздолбанная черная «Волга» доставила меня к зданию местной милиции, где ждал Синцов, чтобы отправиться в обратный путь. Я села в машину, и он рассказал мне о результатах своих изысканий. Выходило, что съездили мы не зря.

Оказывается, наш злодей Паша Иванов с детства страдал органическим поражением головного мозга. Но все, кто его знал, утверждали, что он — безобидное существо, и что, несмотря на некоторую свою неполноценность, в детстве даже животных не мучил, что для его сверстников было обычным делом.

В семнадцать лет он остался сиротой, так как папу своего он никогда в глаза не видел, а мама, батрачившая на комбинате, сгорела во время пожара в подсобке; пожарники установили, что произошло самовозгорание хлама, которым подсобка была набита с незапамятных времен (я сразу подумала про свою кладовку: срочно надо ее разобрать, срочно!). Стал жить один в комнатенке, в домике барачного типа, такие домики, как опята пень, окружали комбинат.

— Мы к нему домой сходили, — признался мне Андрей. — Дверь там, как в дачном сортире, фанерная.. На крючочек закрывается. Ну, ты поняла?

Я поняла. Они с местными операми поддели крючочек перочинным ножом, откинули его и проникли внутрь. Санкции на обыск у них не было, но осуждать их за незаконное проникновение в жилище я не собиралась. Напротив, в душе горячо приветствовала это нарушение закона. Мой взгляд упал на газету, в которой покоился изъятый мной договор; он лежал у меня на коленях. «Говорят, однажды ты потеряла на Кубе все документы, стала бомжом и воровала еду. Это правда? — У меня все украли на этом острове Свободы, и мне пришлось как-то выживать. Я была с ним так же свободна в своих поступках, как и он со мной». Я отогнула край газеты: что это? Интервью с какой-то певицей. Супер; не знаю, как она поет, но за эту формулу отношений я ей аплодирую.

— Топчан с одеялом без белья, сервант советских времен, два стула и стол, — перечислял Синцов. — Окно без занавески, на окне банка с чайным «грибом». Я уж думал, этот «гриб» вымер, ни у кого больше такого нет.

Я представила себе эту жалкую комнатенку, и Пашу Иванова, спящего без постельного белья на продавленном топчане. Наверное, не он один так живет в этом городе. И еще, небось, считает, что ему повезло: своя жилплощадь, кум королю, сват министру.

— Ни книг, ни газет, ни журналов. Ни писем, ни открыток.

— Интересно, — сказала я. — Газет нету, значит?

Мы с Синцовым без слов поняли друг друга. Отсутствие газет, из которых Паша Иванов вырезал фотографии женщин, лишний раз указывало на то, что он не сам их где-то купил или стырил, а ему их кто-то дал. Для того, чтобы в один прекрасный день ни с того, ни с сего воспылать страстью к женщине с газетной полосы, надо регулярно покупать эти самые газеты.

— Вообще ничего интересного.

В том, что Синцов изо всех сил искал что-нибудь интересное, я не сомневалась. И если не нашел, значит, ничего действительно не было.

— Соседи ничего плохого про него не сказали. Наоборот, говорят, вежливый был парень, в церковь ходил.

— В церковь ходил? — удивилась я. — А креста нательного на нем не было.

— А ты откуда знаешь? — в свою очередь удивился Синцов.

— От верблюда. Изучила протокол его досмотра. Не было у него креста.

— Ну, мало ли… Надо искать его последнее жилище, — продолжал Андрей. — Тут он, говорят, с зимы не появлялся, ты же слышала.

Я кивнула.

— Про то, как он мать нежно любил, при тебе опера говорили? Нет, ты уже уехала на комбинат. А они вспомнили, что у него к матери было отношение особое.

— А конкретнее?

— А конкретнее — он не просто мать любил, а помочь ей старался. Еще совсем пацаном был, а уже воду ей таскал с колонки и картошку копал, берег, в общем. И могилка матери его, говорят, ухоженная, он ее метет регулярно, песочком свежим посыпает, на годовщину свечку ставит обязательно.

— Как трогательно, — вздохнула я. — А что за таинственный благодетель? Помнишь, опера говорили?

— А-а. Был такой тут теневой капиталист.

— В смысле?

— В девяносто восьмом купил тут коттедж. Жил один, ни с кем не общался. Ездил на старой «Тойоте». Загадочная личность. Паша наш, Иванов, ему машину мыл. И на побегушках при нем состоял. Тот его подкармливал и привечал.

— А что так? Бездетный капиталист испытывал отцовские чувства к дебильному подростку?

— Что-то в этом роде.

— И что? Одного Пашу пригрел?

— Нет, еще кое-кого. В основном, из непутевой молодежи.

— Так. И где вся эта молодежь?

— Кто где.

— А конкретнее?

— Кто в город съехал. Кто присел за разного рода деяния…

— Хулиганство? Причинение вреда здоровью?

— Вот-вот.

— Хулиганство, значит? Без всяких подводных камней? И скрытых мотивов? Просто вульгарно перепились и подрались?

— Местные говорят, что да.

— А ты сам что думаешь? Синцов пожал плечами.

— Смотря что понимать под хулиганством.

— Андрей, не мучай меня, — взмолилась я. — Ты что, намекаешь на ритуалы какие-нибудь кровавые? Или они взорвали кого-нибудь?

— Маша, ты только успокойся, — Синцов похлопал меня по коленке, но взгляд его при этом был устремлен на дорогу, в мою сторону он смотреть избегал. — Никого не взорвали. Было жестокое обращение с животными…

— Та-ак, — я расстроилась. — Понятно. Ритуалы сатанистские. И кого замучили?

— Кошек мучили, — неохотно рассказал Андрей. — И козлу голову отрезали.

— Козлу? — я удивилась.

— Из-за козла и дело-то возбудили. Кошки никому не нужны были бродячие, жабы и подавно…

— Господи, они что, еще и жаб мучили? — я вспомнила свою покойную Василису и содрогнулась.

— Ну, жаб и я в детстве мучил. Не думал, что на тебя это произведет такое впечатление… Так вот, хозяин козла написал заявление, все ж таки козел дорого стоит. Уничтожение личного имущества.

— Ну ясно. Всё один к одному. И этот Паша туда же. Дебил, да еще сатанист… Это конец. Закономерный финал. Принесение в жертву самых мерзких существ, созданных природой: жабы, козла и следователя прокуратуры.

— Да брось ты, Маша! — похоже, Синцов даже разозлился. — Это еще вилами по воде… Капиталист этот съехал через год после того, как коттедж купил. Но бывал тут иногда, примерно раз в полгода. Последний раз его видели зимой.

— А почему он, интересно, потом не приезжал?

— Некуда было. Домик его сгорел дотла.

— Сгорел?!

— Сгорел. Причина возгорания не установлена. И вскоре после этого Паша Иванов куда-то сорвался. Но не факт, что к нему. Это раз. Два — это то, что ничего криминального за мужиком не числится. Ну, возился он с Пашей, тот вообще был тогда малолеткой. Все еще надо проверять.

— Ну да, конечно, — безрадостно согласилась я. — А как фамилия этого благодетеля? — странная догадка вдруг поразила меня.

— Эринберг.

— Что?!

Хоть я и ожидала подсознательно такого ответа, но когда он прозвучал, не смогла сдержаться. Синцов удивленно повернулся ко мне, и я вцепилась ему в руку, лежащую на руле.

— Притормози!

Он послушно остановил машину у обочины и включил аварийку. Только сейчас я обратила внимание, что вокруг стемнело; проехав поле, мы встали напротив хвойного леса, мрачного и угрожающего, невесть какие ужасы таящего за черными, почти неразличимыми в сумерках стволами. Я вытащила из газеты папку с договором и сунула ему прямо под нос.

— Смотри!

Он, бросив на меня опасливый взгляд, включил свет в машине и уткнулся в договор; куда ему смотреть, я ткнула пальцем.

— Что за черт!

— Вот именно! — я даже ощутила что-то похожее на торжество.

Илья Адольфович Эринберг — так звали человека, заключившего с комбинатом договор займа. Главный инженер комбината подозревал, что этого человека в природе не существовало, что за него расписался сам директор, но я-то теперь знала, что такой человек есть. Оказывается, он облагодетельствовал не только комбинат, но и глупенького подростка Пашу Иванова. И других глупых подростков, которые отрывали головы живым петухам, жабам и козлам, чтобы их гуру мог расписываться в договорах кровью. Хорошо, если не человеческой…

— Послушай-ка, а чем это он расписывался? —вот уже и до Синцова дошло. Он даже поковырял краешком ногтя подпись на договоре.

— Вот именно! — повторила я. Вот теперь, вертелось у меня в голове, вы все поймете, насколько серьезной опасности я подвергалась. И подвергаюсь, потому что этот теневой сатанист вообще неизвестно где находится и чем занимается. И я все больше укрепляюсь в мысли, что это ему я зачем-то понадобилась, а вовсе не придурку Паше, который только выступил слепым орудием в руках этого незаурядного господина. Незаурядного, судя по тому, какую аферу он придумал и прокрутил с комбинатским оборудованием, и судя по тому, что в делах осужденных подростков он никак не засветился, хотя я была уверена, что это он заказывал музыку.

И не просто незаурядного, а еще и с больной психикой. А что еще можно подумать о человеке, который не только в Библии чирикает кровью, но и кровью же подписывает серьезные бумаги, в присутствии нотариуса. Тут уже пахнет серьезной патологией.

— Так, значит, ты его ищешь по своему хозяйственному делу? Интересно…

— Вот именно.

— Хочешь посмотреть на пепелище?

— А ты знаешь, где?..

— Найдем. Поехали?

— Поехали.

Дорогу Синцов спросил всего два раза, и вскоре мы стояли у пожарища. Дом действительно сгорел дотла. Несмотря на то, что было это давно, и место пожара было обильно залито пеной, потом побывало под снегом, а сейчас сквозь угли уже пробивалась травка, оттуда все еще неприятно пахло гарью. Андрей нагнулся, подобрал камешек и бросил туда. Камешек испугал ворон, бродивших по пепелищу. Они взлетели, громко каркая, шумно хлопая крыльями, и меня мороз продрал по коже.

— Андрюша, позвони в больницу, куда Иванова запихали, — попросила я, вцепившись в рукав Синцова. Он не стал отцеплять мою руку, а положил поверх свою.

— Маша, успокойся, все нормально.

— Да-а, — мне хотелось плакать. — По-моему, ничего нормального. Все ненормально. И все вокруг ненормальные. Поехали отсюда быстрей, — этот областной городишко вдруг показался мне зловещей вотчиной приспешников сатаны, а вонища, распространявшаяся несчастным комбинатом, — запахом разложения. Л может, так оно и было.

— Поехали отсюда быстрей, — повторила я. —Только сначала позвони в больницу.

— Зачем?

— Я хочу убедиться, что псих там. Заперт на все замки и завязан в смирительную рубашку.

— Машуня, так оно и есть. Он заперт на все замки, закручен в смирительную рубашку, обколот лекарствами и спит себе в палате, — Синцов ласково погладил меня по руке.

И хотя ничего другого он сказать не мог, я, неожиданно даже для себя самой, взорвалась и заорала:

— Не надо со мной разговаривать, как с психованной! Я еще понормальнее вас всех буду!

Я визжала, одновременно абсолютно трезво оценивая ситуацию и понимая, что веду себя как классическая истеричка, и что меня саму впору закатать в смирительную рубашку. Понимала — и визжала еще громче, но Синцов и бровью не повел. Держа меня за руку, он свободной рукой вытащил мобильный телефон и набрал номер.

Ласково поглядывая на меня и ободряюще мне улыбаясь (а я в это время думала, что на месте Синцова я бы меня убила, ей-богу, а не улыбалась бы так по-человечески), он прижал трубку к уху и стал ждать ответа.

— Алло! Пятое отделение? — спросил он доброжелательно, подмигнув мне, — мол, сейчас мы узнаем, что псих под надежным присмотром, и ты успокоишься. — Это из ГУВД, Синцов, по поводу Иванова, который вчера доставлен из милиции. Что? — улыбка медленно сползла с его лица, а я вдруг мгновенно успокоилась. Я уже знала, что ему скажут: что псих сбежал.

— Вот как? — продолжал он говорить в трубку, уже не глядя на меня. Он перестал поглаживать мою руку, вцепившуюся в рукав его куртки, и крепко сжал ее. Дослушав до конца то, что сказал ему невидимый собеседник, он разъединился, повернулся ко мне и через силу улыбнулся.

— Ну что? — безразлично спросила я. Мне казалось, что я так спокойна, как может быть спокоен приговоренный к смерти, знающий, что через пять минут приговор будет приведен в исполнение. Биться уже не за что, все, что впереди, ясно до боли, поэтому какой смысл дергаться? Спокойствие и безразличие, вот что испытывает человек в такой ситуации.

— Ты только не волнуйся. Они сказали, что выписали его.

— Ну правильно? Какие основания у них были его держать? Сначала прокурор отпустил, потом из больницы выпустили, — мне казалось, что я говорю не просто спокойным, а веселым голосом, но я почувствовала, как Синцов сжал мою руку еще сильнее.

— Ну-ка, перестань дрожать! Что ты трясешься, как осиновый лист?

— Я трясусь? — искренне удивилась я.

— А то! Еще как. Не трясись. Я завтра все выясню подробно. Но уже сейчас могу сказать одно: раз его выписали, то он не опасен. Врачи ведь не могут ошибиться.

— Это ты меня уговариваешь или себя?

— Обоих.

— Ладно, поехали, — попросила я.

Мы сели в машину. Но как только машина тронулась, я схватила Синцова за многострадальный рукав:

— Стой! Давай назад!

— Зачем?

— В церковь. У нас фигурирует Библия. Не может быть, чтобы местный батюшка ничего про это не знал. — Про что?

— Про Пашу. Ты же сам говорил, что он ходил в церковь. Хорошие священники, как хорошие участковые, должны знать своих прихожан.

— Ну поехали, — согласился Андрей и развернул машину. — Надеюсь, что хороших священников больше, чем хороших участковых.

До церкви мы доехали в мгновение ока. А может, мне так показалось. Окошки церкви светились умиротворяющими огоньками, почему-то вызвавшими у меня воспоминания о новогоднем празднике. Мне сразу захотелось туда зайти. Говорят, что в Средние века, если человека преследовали, можно было забежать в церковь, крикнуть: «Убежище!», и тебя никто не мог тронуть, пока ты там.

Внутри было пусто. Горели свечи перед иконами, покачивались тени. Пахло хвойной корой и сладковатым дымком, как обычно пахнет в церкви. Мы с Андреем прошли вперед, к узкой дверце, которая виднелась за алтарем.

— А ты крещеная? — тихо спросил меня Синцов; Я помотала головой.

— Нехристь. А ты? — А я крещеный.

— А чего не крестишься? — я вспомнила, как однажды в Прибалтике зашла в маленькую псевдоготическую церковь, где шел ремонт. Рабочие таскали мимо алтаря гигантские шпалы, и меня поразило, что каждый раз они останавливались перед алтарем — или как там называется в католических храмах это сооружение, — опускали на пол шпалу, становились на колени, вдумчиво крестились, потом поднимались, дружно подхватывали шпалу и тащили дальше. А возвращаясь, все проделывали снова.

— Не умею, — смущенным шепотом признался Синцов, показав мне глазами на дверцу. Из нее вышел к нам совершенно юного вида священник в облачении, сидевшем на стройной фигуре, словно театральный костюм.

— Вы ко мне? Из милиции? Из Петербурга? — спросил он высоким голосом и улыбнулся. А я-то думала, что служителям церкви улыбаться по чину не положено, они должны быть серьезны и солидны, с брюшком и окладистой бородой. Этот же худенький и безбородый святой отец приветливо улыбался и похож был на мальчишку-старшеклассника.

— Ой! — вдруг сказал Синцов и схватился за голову. — Извините, что я без головного убора. Мужчины вроде бы должны в церковь в шапках заходить…

Священник, продолжая улыбаться, покачал головой. Я тоже покачала головой и пихнула своего спутника в бок.

— Ты все перепутал, — прошипела я ему, — а еще крещеный… Это я должна быть с покрытой головой, а ты как раз правильно пришел.

— Да, — подтвердил священник, — мужчины снимают головные уборы, а женщины должны покрыть волосы. Но это только во время службы строго соблюдается. Однако если вас это стесняет, давайте выйдем на воздух.

Синцов с облегчением кивнул, и мы направились на улицу. Там священник запрокинул голову и с наслаждением оглядел лазоревое небо с редкими розовыми облачками.

— Благодать-то какая! — сказал он радостно, и я посмотрела на него с интересом. Мне стало любопытно, как этот парнишка, молодой и веселый жизнелюб, стал попом. Как-то ведь он пришел к этому? Не в университет поступил, и не в технический вуз, а в семинарию. Не врачом стал или учителем, а святым отцом. Почему? Династия? Или так верит в Бога? А как ему удалось так поверить, что он жизнь ему посвятил?

— Я в Питере учился, а попросился сюда, — улыбаясь, продолжал он. — Здесь природа такая, что душа невольно к Богу обращается, с благодарностью ему, что создал эту красоту.

— А как вы узнали, что мы из питерской милиции? — тихо спросил Андрей.

— Так весь город уже говорит. Вы Пашей Ивановым интересуетесь?

Синцов кивнул, подтверждая наш интерес. Священник помрачнел.

— Паша еще маленьким сюда ходил. Его мать привела, а потом он и сам стал бегать. Добрый мальчик был, услужливый, всем помочь хотел…

— Подождите, святой отец, — начала я, но он мягким движением руки остановил меня:

— Обращение «святой отец» в православии не принято. Называйте меня отец Шандор.

— Извините, — я смутилась. Вот дура!

— Ничего. Вы же некрещеная, как я понимаю?

— А что, у меня это на лбу написано? — я не хотела, но вышло это грубовато. Священник не обиделся.

— Просто у меня глаз наметанный. Я в этом приходе уже десятый год…

— Какой?! — воскликнули мы с Синцовым одновременно.

— Да я просто выгляжу молодо. Качаюсь, у меня тут в сарае тренажерник. Зимой — на лыжах обязательно. Плаваю. И супруга расслабляться не дает, — он озорно подмигнул Андрею.

— А сколько же вам лет, отец Шандор? — спросила я, стараясь быть вежливой. Я никак не могла в разговоре с ним выбрать правильный тон.

— Тридцать два, — теперь священник подмигнул мне.

— Так вы Иванова с детства знаете?

— С пятнадцати лет. Говорю вам, хороший был парнишка. А вот семь лет назад попал под дурное влияние.

— К Эринбергу? — спросила я. — Да. К Илье Адольфовичу.

— А откуда он тут взялся, Эринберг этот? — тихо спросил Андрей. Батюшка — удивительно к нему не подходило это обращение — повернулся к нему.

— Этого я не знаю. Но мне иногда казалось, что он — дьявол во плоти. И поднялся сюда из преисподней, смущать прихожан. Здесь добрый был приход, люди замечательные. А сейчас все наперекосяк пошло, — он как-то криво усмехнулся.

Интересно, а он верит в ад и рай? И в дьявола? Ну наверное, подумала я, раз в Бога верит, значит, и в дьявола должен.

— А вы что, в преисподнюю верите? — спросил Синцов, будто прочитав мои мысли.

Священник пристально посмотрел на него. Вот сейчас, когда он не улыбался, а был серьезен, он выглядел на свои тридцать два. Это озорная улыбка его так молодила.

— Это вопрос терминологический, — Ответил он. — Вы же верите в суд, Уголовный кодекс и тюрьму?

— Ну-у… — протянул Синцов.

— Ну, по крайней мере, верите, что эти институты существуют, а?-Да, конечно.

— Но ведь в основе каждой правовой нормы лежит моральная норма, так? И все правовые запреты — «не убий», «не укради» — и так далее, — прежде всего нравственные запреты, так?

— Наверное, — пожал плечами Синцов.

— И десять заповедей — это аналог Уголовного кодекса, так?

— Вы хотите сказать, что тюрьма — это аналог преисподней?

— Примерно. Геенна огненная — это кара, которая ждет нарушителей нравственного закона. Тюрьма — кара для нарушителей закона писаного, что, по сути, тоже есть закон нравственный. Тот, кто не верит в Бога, полагает, что избежит преисподней. Тот, кто не верит в закон, полагает, что избежит тюрьмы. Но мы отвлеклись.

Я бы с удовольствием еще поговорила со священником. Но он пристально смотрел на книгу, которую я держала в руке, — потрепанную Библию, и я показала ее отцу Шандору. Он протянул было руку, но тут же отдернул.

— Откройте ее, — попросил он.

Я послушно распахнула слежавшиеся страницы. Отец Шандор, заложив руки за спину, наклонился к томику и тут же отпрянул.

— Бесовские знаки, — пробормотал он. — Кровью писаны.

—Вы тоже считаете, что кровью? — тихо спросила я. Он кивнул.

— Видел я такие Библии. Не вносите их в храм.

— Почему?

— Они осквернены. Выбросьте ее. Ее сжечь надо.

— Это вещдок, — не согласилась я. Но после того, что он сказал, Библия стала жечь мне руки. В переносном смысле, конечно. Заметив мое замешательство, Синцов отобрал у меня книгу и пролистал.

— А все-таки, что эти символы означают? — спросил он.

Священник неохотно заглянул в открытые страницы.

— Что-то вроде гимна сатанистского: «Ночи Древних ныне соединены с нашими Днями… Их дни стали нашей Ночью, и Их Ночь пусть станет нашим Днём! И Ночи и Дни же эти Да не будут сочтены и до окончания Времён!» — он произносил это певуче, и очень значительно, выделяя слова голосом так, что было понятно, эти слова начинаются с заглавной буквы.

— Вы это читаете? — удивилась я.

— Это каббалистическая криптограмма, — пояснил отец Шандор, — я просто знаю, как она выглядит.

— А это? — ткнул пальцем в бурые строчки Андрей. — «Да здравствует Сатана!»?

Священник содрогнулся.

— Я не могу это произнести, — ответил он. — И так уже грех совершаю. Вам надо в городе это показать, в музее религиоведения. Получите там официальное заключение. И избавьте меня от этого.

— Это что, Эринберг распространял? — спросила я, отбирая у Синцова книгу. — Зачитался, что ли? — сказала я ему.

— Интересно же!

— А как ты прочел: «Да здравствует Сатана!»? Ты уже стал в этих закорючках разбираться?

— Кое в каких, — уклончиво ответил Андрей; —А чего тут не понять, это по-латыни: «Ave Satanas!» Как я сразу не разглядел!

Священник, поджав губы, неодобрительно смотрел на нас.

— Да, эту заразу распространял Эринберг.

— Так он сатанист? — я не могла отвести глаз от загадочных символов. Под розовыми закатными облачками буквы стали казаться не бурыми, а красными, и чем дольше я на них смотрела, тем больше меня охватывало ощущение, что они наливаются кровью, пламенеют и прожигают тонкие страницы. Странно; но почему-то эти буквы приковывали взгляд, и через пару секунд начинала казаться, будто на страницах книги нет больше ничего, никакого текста, кроме этих жгучих письмен.

Священник не ответил мне. Он задумчиво смотрел в мое лицо, и видно было, что его что-то беспокоит.

— Может, вы скажете, кто такие сатанисты? — нарушил тишину Синцов.

Священник не торопился отвечать, казалось, глубоко задумавшись. Потом вздохнул:

— Вы знаете что-нибудь об апостоле Павле? Мы с Синцовым в смущении переглянулись.

— Понятно, — снова вздохнул священник. —Ну ладно, лекцию вам читать не буду. В двух словах: теологи считают, что истинно свидетельство апостола Павла о существовании внутреннего, иными словами — естественного нравственного закона даже у тех людей, которые никогда не соприкасались с понятиями христианской нравственности. Понимаете, о ком я говорю?

— Язычники? — предположил Синцов, немало меня удивив.

— По христианской лексике, да, — подтвердил отец Шандор. — Апостол Павел говорит: когда язычники, не имеющие закона, по природе законное делают, то, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую… — он умолк, очевидно, заметив по нашим лицам, что мы плохо понимаем идею апостола Павла. — Ну как бы вам объяснить…

— Но ведь сатанисты — это не только язычники? — спросила я.

— Нет, конечно. Вообще Сатана — это не черт с рогами, как его обычно представляют. Сатана — это просто сила, которая владеет человеком. Вы ведь знаете, что в обществе существуют определенные догмы и стереотипы, касающиеся представлений об окружающем мире, поведения в обществе, любви и семейных отношений, так? Сатанист же свободен от этих догм.

— То есть плюет на общество и ведет себя, как хочет? — это спросила я, а Синцов поддакнул.

— Не обязательно. Я ведь сказал, он от догм свободен. Иными словами, он не следует какому-то правилу поведения, только потому, что оно — правило. Если какое-то правило согласуется с его миропониманием, то почему бы его не исполнять?

— И все? — Андрей недоверчиво глянул на священника. — Чем же тогда сатанисты опасны?

— Разве я сказал, что они опасны? — удивился отец Шандор.

— Ну… Это ведь подразумевается? Церковь, ведь не может хорошо относиться к сатанистам?

— Церковь терпимо относится ко всем заблудшим, — мягко пояснил священник.

— Но это же не означает, что церковь спокойно относится к сатанистам, а?

— Нет, конечно, — отец Шандор вздохнул особенно тяжело, — Господь несет в мир Любовь и Гармонию. Сатана же — противник Любви и Гармонии.

— Что-то я слышал про это, — проговорил Синцов. — А сатанисты основали церковь Сатаны, и поклоняются ему. Так?