— Почему мы так медленно тащимся? И вообще, нельзя так скучно ехать! Дядя Леша, поехали по встречке, хоть какое-то развлечение! И скорость прибавьте, мы же не на ишаке едем! А слабо сделать двести тридцать? Ну, хоть двести двадцать!

Так он гундел до тех пор, пока мой муж не подал негромкую реплику:

— И это говорит человек, который просит купить ему мотороллер!

Гошка мгновенно скис и заткнулся. Потом стал горячо заверять нас, что это он так неудачно пошутил, но Стеценко был беспощаден:

— Нет уж, слово не воробей, обнаружил ты свое истинное лицо…

Я рассказала эту историю Синцову, но он посочувствовал не мне, а Хрюндику.

— Я тоже не понимаю, как можно ехать медленно, — и тут же втопил так, что у меня заложило уши.

Мы со свистом мчались мимо куцых придорожных лесочков, лысых колхозных полей, безлюдных деревушек, и если бы кто-нибудь приличный, не из правоохранительных органов, спросил, о чем я думаю, глядя на родимый край, он был бы очень удивлен, поскольку я машинально прикидывала, сколько трупов, о которых не знает милицейская статистика, покоится на этих бескрайних угодьях, и насколько удобно, угрохав кого-нибудь в городе, отвезти тело сюда и прикопать в ближайшей канаве, чтобы оно истлело, никем не найденное. Ведь ни дачники, ни колхозники тут не гуляют, судя по тому, что сейчас разгар рабочего дня, а ни души не видно; ни грибы, ни ягоды на этих зараженных ядохимикатами почвах не растут, водители проезжающих машин тут не останавливаются, разве только по нужде, но ради этого они не будут скакать по канавам, потому что прятаться не от кого, транспорт тут ходит с периодичностью редкого городского трамвая в час пик. О, сколько нам открытий чудных готовит заблудившийся на здешних просторах бульдозер, или сумасшедший грибник, вышедший из лесного массива и увязший по колено в грязной пахоте… Тем более, что концов по убийствам упрятанных тут жертв не найти даже самым классным сыщикам, если только не поможет счастливый случай.

Представьте, что пытливым туристом случайно выкопана из болотистой почвы чья-то берцовая кость. Если он не бросил ее тут же в ужасе и не бежал оттуда сломя голову, а зачем-то понес находку в местную милицию, сюда приедут раздраженные опера и без всякого удовольствия извлекут из стихийного захоронения остальные части скелетированного трупа, соберут их в кучку и сдадут на экспертизу. А не менее раздраженный от пустой работы эксперт наковыряет какую-нибудь дырочку в черепе, не предусмотренную природой, — и нате вам, завертелось. Прокуратура возбудит уголовное дело по факту убийства, а что делать операм, если они не знают даже, когда в местном болоте был закопан труп, этим летом или пару лет назад, а уж тем более откуда его привезли и как звали потерпевшего.

Все это тайна, покрытая мраком, и таковой останется, если только кто-нибудь из городских следователей не начнет разыскивать конкретного человека, проверять все неопознанные трупы, случайно не обнаружит опознавательную карту на этот труп, и не прикинет на своего потеряшку, а дальше все — опять же случайно — пойдет в цвет. Но теперь таких дотошных следователей мало, в нынешней профессиональной среде не принято самолично трудиться — копаться в опознавательных картах, лопатить сводки, не барское это дело. Нынешние следователи ограничиваются тиражированием запросов со стандартным текстом, на которые им присылают такие же стандартные ответы, и неизвестно, что труднее — обнаружить труп в пригородной болотистой почве или найти сведения о нем в пучине курсирующих между подразделениями типовых бумажек.

— Чего приуныла, Маша? — спросил Синцов, даже не глядя в мою сторону, и я в который раз поразилась, как чутко он улавливает настроение.

Интересно, что это, флюиды какие-то, витающие в воздухе? Телепатия? Интуиция?

— Думаю про то, как все вокруг разъедает профанация, — нехотя ответила я.

Синцов хмыкнул.

— Небось, смотришь на придорожные канавы и прикидываешь, сколько трупов здесь закопано? И безо всяких перспектив раскрытия?

Вот откуда он узнал, о чем я думаю? Или, может быть, у старых следственно-оперативных ищеек настолько стандартное мышление, что нетрудно догадаться: при взгляде на любой объект они думают о трупах, потому что, как в бородатом анекдоте, они всегда об этом думают?

— Просто я сам всегда смотрю на эти канавы именно в таком ракурсе, — пояснил Андрей в ответ на мой незаданный вопрос, лишний раз продемонстрировав свою интуицию. — Смотри, тут и днем пустынно. А ночью? Фонарей на этом участке дороги нет, трасса не освещается. Главное — проскочить посты ДПС с трупом в багажнике; а проскочил, выбирай место, тормози, выкидывай труп и следуй дальше по своим делам. Главное, чтобы не нашли его в ближайшую неделю. А никто его и не найдет, особенно если снежком припорошит. Или, как сейчас, травка вокруг заколосится. А если и найдут — поди установи связь между неизвестным покойником, невесть откуда то ли привезенным, то ли принесенным, и группой товарищей, на неделе смотавшихся в область за свежей рыбой. Или за картошкой.

— Тьфу, Андрюха, — я поморщилась, — напомнил мне о психе.

— И о пропавших дамах? Которые из газет? — не удивился Синцов. — Пока рано думать, что они тоже тут упокоены. Пока расслабься, Маша. У ваших ребят к вечеру уже должна быть информация. На обратном пути заедем в РУВД.

— Думаешь, успеем? Мне еще переезжать сегодня.

— Куда переезжаешь?

— К родителям Сашкиным. На первое время.

— А потом?

— А потом вы психа этого обезвредите.

— А мы его уже обезвредили, не беспокойся. Из больницы не убежит.

— Андрюша, ты же сам говорил, что этого психа кто-то дергает за ниточки, — напомнила я. — А их-то, тех, кто дергает, еще никто не обезвредил.

— Не всё сразу, Маша, — Синцов, держа руль одной рукой, второй похлопал меня по плечу. — И вообще, может, не так все страшно. Может, этот Иванов — заурядный одиночка. В черепную коробку к нему не залезешь, что там творится, одному богу известно. Это для нормальных людей логика работает, и их поступки можно просчитать и оценить с точки зрения здравого смысла. А с психами такое не проходит.

— Хочешь сказать, что мы его переоценили?

— Может быть, может быть. Или недооценили.

Синцов снял руку с моего плеча и взялся за руль, поскольку мы въехали в населенный пункт. Судя по кирпичным домам, псевдорусским ресторанам и высотной трубе, плевавшейся удушливым смогом, мы были у цели в районном центре, концентрирующемся вокруг градообразующего предприятия. Там, где провел свои детские и юношеские годы Павел Иванов, странный молодой человек, который собирался уничтожить меня только за то, что я уже была другому отдана; а может, и не собирался, а только хвастался, что, впрочем, его тоже не красит.

Глотнув местного воздуха, я плотно прикрыла окно в машине. Градообразующее предприятие распространяло по округе такую вонь, что меня, уж на что привыкшую к запаху несвежих трупов и протухших вещдоков, не на шутку затошнило. Насколько я знала, это предприятие вовсе не специализировалось на производстве рыбных консервов или переработке костей, но запах опрокидывал все мои представления.

Несмотря на то, что стекла в машине были плотно задраены, я старалась дышать ртом и через окно с удивлением наблюдала, как по улицам городка спокойно ходят местные жители, вовсю дыша носом, улыбаясь, разговаривая и, судя по всему, чувствуя себя неплохо. Хоть я и слышала, что к любому запаху, включая запах керосина, человек адаптируется всего за три минуты, здешняя атмосфера нарушала все законы природы. Правда, еще я слышала, что в свое время, после, нескольких лет применения ДДТ в народном хозяйстве, появилась популяция насекомых, нечувствительных к этому химикату; очевидно, здесь, в этой местности, вывелась популяция людей, невосприимчивая к вони, и кто знает, какие мутации психики повлекло это за собой.

Конечно, сначала следовало представиться в милиции. Синцов довольно быстро нашел особнячок, в котором располагался отдел внутренних дел, и мы поднялись в уголовный розыск. Там, несмотря на то, что не наступило еще обеденное время, вовсю шло распитие спиртных напитков при распахнутых настежь дверях, но похоронные лица оперов и руководящего состава не наводили на мысль о каком-то локальном празднике, а их приличные одежды и щедро накрытый стол свидетельствовали в пользу того, что пьют они по поводу, а не просто потому, что все поголовно — алкоголики.

Синцов, найдя глазами самого крупного и представительного участника этой грустной пьянки, интуитивно почувствовал в нем начальника и не ошибся. Начальник, не вставая из-за накрытого стола, протянул Синцову руку и поклонился мне, а потом жестом пригласил разделить трапезу.

Трапеза сразу выдавала областную принадлежность уголовного розыска: роскошная свежекопченая рыба, издающая на разломе сдержанное перламутровое сияние, огурчики и помидорчики явно только что с грядки, пучки ядреного зеленого лука и пышный укроп. Судя по всему, местная экологическая обстановка огородным культурам и речной живности шла только на пользу.

Нам быстро разложили закуску на бумажные тарелочки и поторопили — мол, присоединяйтесь.

— За что пьем, друзья? — спросил Синцов, поднимая наполненную каким-то вкусным самогоном рюмку.

Друзья помолчали, потом без всяких тостов опрокинули свои рюмки и принялись мрачно хрустеть зеленым луком.

На поминки не похоже, думала я, стараясь не дышать, поскольку даже в закрытом помещении не удавалось забыть о местном гиганте индустрии. День зарплаты вроде тоже не сегодня. Наконец начальник посмотрел на часы, забросил в рот молодую гладкую луковку и встал:

— Пардон, но мне в прокуратуру, Воцарилось гнетущее молчание, и в этой тишине начальник грузно прошагал вдоль стола по кабинету, скрипя начищенными ботинками, тяжело вздохнул напоследок и скрылся за дверью. Опера тут же налили и. выпили еще по одной, после чего один из местных оперов придвинулся ближе к Синцову и поведал, за что пьем.

— У вас, небось, прокуратура тоже зверствует? — предварительно спросил он, покосившись на меня.

— Маша — нормальный человек, она не виновата, что в прокуратуре работает, — успокоил его Синцов.

Тогда опер, все же время от времени искоса на меня взглядывавший, рассказал, что их прокуратура, по заданию Генеральной, рьяно взялась за выявление преступлений, сокрытых от учета.

В принципе, и наш милицейский надзор совершал рейды в отделы милиции», помощники прокурора по заданию руководства дежурили там с целью недопущения необоснованных отказов в приеме заявлений. Но тут, в области, подошли к делу творчески.

Прокуратура вышла не только в дежурные части отделов милиции; согласно утвержденному в верхах плану, помощники прокурора десантировались на местный базар, интересуясь у торговцев, не было ли случаев, когда милиционеры не принимали мер по их заявлениям о преступлениях. Торговцы оживились, и много застарелых неприязней повлияло на собранный прокурорами компрометирующий материал. Но и это был еще не апофеоз.

Люди в синих мундирах, чувствуя, что городских показателей им не перекрыть («у нас же деревня, мы тут все свои, поэтому особо-то резко стесняемся заявителей посылать, вот им и не набрать отрицательных примеров»), проявили чудеса изобретательности и отправились по школам: опрашивать детишек, не отбирают ли у них деньги, не воруют ли вещи, и если да, то реагирует ли милиция на такие сообщения. Видимо, и тут дело обстояло совсем плохо, нужная статистика все не набиралась, пока прокуроры не раскопали мальчика-второклассника, у которого зимой из школьной раздевалки пропала шапочка.

— А ты родителям рассказал про то, что шапочку украли? — спросили добрые дяди с прокурорскими погонами.

— Рассказал, — кивнул мальчик.

— А они в милицию заявляли? — допытывались правдоискатели.

— А чего им заявлять, — неосмотрительно удивился пацан. — У меня же папа — начальник уголовного розыска.

— Как ты думаешь, что прокуратура сделала? — горько поинтересовался местный опер у Синцова.

Я уже догадалась, но благоразумно помалкивала, боясь вслух произнести свои догадки.

— Прокуратура проверила, не возбуждено ли дело о краже шапочки, — наперебой стали рассказывать присутствующие, — обнаружили, что дела такого нет, и заявления даже не поступало, и…

— Возбудили уголовное дело на папу мальчика, начальника уголовного розыска, за сокрытие преступления.

— Знаешь, как обосновали? Рассудили, что пацан к нему обратился не как сын к отцу, а как гражданин к сотруднику милиции.

— Вон, Митрич наш пошел в прокуратуру на допрос. Может, сегодня и обвинение предъявят.

— Спасибо, что под стражу не взяли.

После этих слов опера дружно наполнили рюмки и хором выпили за здоровье Митрича. Мне стало не по себе. Я, наверное, впервые в жизни застыдилась, что работаю в прокуратуре.

— Ну, а у вас чего? — дошло наконец дело и до наших проблем.

Синцов осторожно рассказал про наш интерес. Опера оживились.

— Чего, Пашка Иванов у вас засветился?

— Давно его тут было не видно, с зимы, да? — А с тех пор, как благодетель его когти рванул.

— Он парень безобидный, и справочка есть.

— Эй, вы чего? — наклонился ко мне мой сосед, наверное, уловив с моей стороны некоторый скепсис по отношению к такой характеристике Паши Иванова. Да что там скепсис; видимо, такая гамма чувств отразилась на моем лице, что теперь уже все опера уставились на меня.

— Ничего, — наконец ответила я. — Он тут никого не поджигал?

— Поджигать не поджигал, — медленно ответил мой сосед по столу. — А что, хлестался, что ли? Было с ним такое, чуть что, сразу намекал, что недолго и на воздух взлететь.

— Да-а? — я уже не скрывала скепсиса. — И что? Кто-нибудь взлетал?

— Да ладно, — отмахнулся мой собеседник, —не надо делать из Пашки-дебила террориста-смертника. Кого он может взорвать? Кишка тонка.

— Но вообще, взрывчатка у него была, — неохотно признал другой опер. — Была. Мы сколько у него изъяли в прошлом году? Килограмма три, так?

Все закивали головами.

— Изъяли взрывчатку? И дело не возбуждено?

— А что толку возбуждать? — заговорили они наперебой. — Тут у каждого в сарае по мешку взрывчатки, рыбу глушить. И у нас имеется, что ж мы, суки, что ли, сами глушить будем, а у народа отнимать? Иначе у нас тут не прожить, комбинат наш, сами знаете…

Уж это-то я знала хорошо, под этим предлогом и приехала. Комбинат загибался; хоть он и вонял, как сволочь, отравляя окружающую атмосферу, но уже из последних сил. Оборудование им уже не принадлежало, сырье покупать было не на что, рабочие чаще проводили время в пикетах, чем на своих рабочих местах, забыв, что такое получать зарплату в кассе предприятия.

А все потому, что на комбинате было провернуто неординарное мошенничество, к которому никто не знал с какого боку подступиться. Уже на всех уровнях советовались, что делать, но мнения разделились: одни кричали, что состав тут бесспорный, другие — что состав тут, конечно, есть, но нам его не доказать никогда, а это равносильно тому, что состава никакого нет.

Правда, посидев в этой удушающей атмосфере, я стала потихоньку склоняться к мысли, что если такой вонючий комбинат закрылся из-за того самого мошенничества, то и слава богу, и привлекать за это кого-то у меня руки не поднимутся.

Наконец стол опустел, опера споро собрали тарелочки, помыли рюмки, и кабинет принял рабочий вид. Почти все разошлись по своим местам, а хозяин кабинета стал тихо о чем-то шушукаться с Синцовым.

Я их не слушала, потому что попросила разрешения позвонить на комбинат и была сосредоточена на разговоре с главным инженером. Поскольку именно он был инициатором возбуждения уголовного дела, строчил жалобы во все инстанции и обивал пороги, он завопил от радости и тут же предложил прислать машину, чтобы доставить меня в самое сердце этого зловонного монстра и все показать на месте. Допрос его в деле имелся, но место событий посмотреть всегда интересно, поэтому я согласилась. Синцов остался в отделе, а я с помпой села в черную раздолбанную «Волгу» и отправилась на свидание с главным инженером, подпрыгивая вместе с машиной на ухабах.

По дороге мы миновали старинную церквушку, правда, в очень хорошем состоянии, и я мысленно отметила, что на обратном пути в отдел обязательно заскочу сюда, раз уж изъятая у моего обидчика Библия была при мне. Я даже открыла ее и пролистала, в который раз обратив внимание на необычный краситель, которым были нацарапаны на полях значки. И не иероглифы, и не арабская вязь, и не латиница, и не просто рисунки —все эти каракули, смысла которых я уловить не могла, были какого-то странного красно-бурого цвета. Очень похожие на выцветшую кровь. Но я отогнала эту мысль. Это было бы слишком.