Антона даже пот прошиб, сердце заколотилось, и подступила тошнота. Он откинулся на подушку и закрыл глаза, мучительно вспоминая, ту ли даму со старинных фотографий он увидел вчера в зеркале. Какой он был идиот! Поди знай теперь, куда он засунул тот конверт с письмами! Стиснув зубы, он пристукнул кулаком по краю кровати. О том, чтобы сейчас предпринимать поиски, не могло быть и речи – голова кружилась, и любое усилие доставляло мучения. Скорей бы мать вернулась из универа, может, она знает, где конверт.
      А вдруг его давно выбросили? Нет, не может быть; у них дома в книжных шкафах лежат даже папки с набросками речей выдающегося адвоката Урусовского, датированные началом двадцатого века, – 1909 и 1910 годами, так что письма и фотографии должны быть неприкосновенны. А если все-таки?.. Конечно, лазать по укромным уголкам других членов семьи у них было не принято, но все же с тех незапамятных времен Антон так ни разу и не наткнулся на счастливым образом обретенные наградные часы. Куда же она так их запрятала, несмотря на то, что времена репрессий давно прошли, и положи она эти часы на видное место, никому бы это ничем не грозило.
      Досадуя на себя, малолетнего недоумка, Антон промучился так до восьми вечера, с перерывами на тревожную дрему.
      В восемь его разбудила мама, высыпавшая на прикроватную тумбочку целый ворох лекарств. Но, к собственному удивлению, Антон почувствовал, что, в общем-то, уже не нуждается в лекарствах; самочувствие нормализовалось, и он даже отважился подняться и добрести до кухни, где под сочувственным взглядом матери вяло похлебал супчику.
      Мать по обыкновению смотрела, как он ест, и только поставив в мойку его пустую тарелку, налила супу себе.
      – Не нравится мне это, – покачала она головой, разглядывая бледный вид сына и темные круги у него под глазами. – Ты молоко пил?
      Антон поежился. Несмотря на то, что на кухне было жарко, он кутался в халат.
      – Пока тебя не было, ничего не пил.
      – И лекарства не пил? Похоже, что тебе после молока лучше стало. Покажи горло, – тихо сказала мама.
      Осмотр глотки Антона ее расстроил. У нее стало такое огорченное лицо, что Антон встал и потащился к зеркалу, висящему в коридоре у входа на кухню.
      – Мы меня теряем? – спросил он маму, вертя головой перед зеркалом и изучая уже круги под глазами, поскольку в собственной глотке он все равно ничего не разглядел.
      – Да, не жилец, – шутливо вздохнула мама с рассеянным видом, явно думая о чем-то своем.
      Антон обиделся: что может быть важнее его болезни?! Мать еще и шутит над ним.
      Но мать заметила его мимолетную обиду и улыбнулась ему.
      – Антошка, ты что-нибудь ел на работе? Перед тем, как тебе плохо стало? – спросила она каким-то неестественно легким тоном.
      – В прокуратуре? Чай пил, – удивленно ответил Антон. – С печеньем. Вроде хорошее было, вкусное... А что?
      – Ничего, – мать пожала плечами. – Похоже, у тебя отравление.
      – Да ладно!
      – Да, котик. Никакая у тебя не ангина. А кто-нибудь еще этот чай с тобой пил?
      – Секретарша наша, Таня. И следователь, Одинцова. Моя наставница. Ой, забыл совсем! Тебе от нее привет.
      – Одинцова? Антонина Григорьевна?
      – Ну да, – радостно подтвердил Антон, ожидая, что мать сейчас просияет и кинется расспрашивать его про старую знакомую.
      Но мать сузила глаза, и от нее вдруг повеяло таким холодом, что Антон мысленно поежился.
      – Она еще жива? – недобро спросила она.
      – А что? Она о тебе так хорошо вспоминала... Рассказывала, как ты с папой познакомилась.
      – Вот как? – также недобро удивилась мать.
      – А что ты так напряглась? Тебе разве неприятно про это вспоминать?
      Мать помолчала. Потом через силу улыбнулась сыну.
      – Представь, неприятно.
      – Да почему? Она, знаешь, как тебя превозносила? И умница ты, и хорошенькая, как куколка... – Антон порылся в памяти, соображая, какие еще эпитеты убедили бы мать в хорошем отношении к ней Одинцовой.
      – Ладно, сыночек, ты уже большой. Чего скрывать от тебя, тем более что тебе там работать. Дело в том, что когда я с твоим папой познакомилась, у него был в разгаре роман с Антониной.
      – Да-а? – поразился Антон, обнаружив свое вполне понятное заблуждение. Раз мать была у Одинцовой на практике, значит, Одинцова явно старше матери. Но на сколько старше? И еще: папа и мама представлялись Антону людьми одного возраста. А на самом деле отец был старше на семь лет. Действительно, если подумать, ничего невероятного в том, что между Одинцовой и его отцом когда-то был роман, нету.
      Мать будто прочла по лицу его мысли и кивнула.
      – Вот-вот. Она, небось, и сейчас еще так хороша, что способна произвести впечатление на молодого человека?
      Антон честно подтвердил, хотя и видел, что матери это неприятно.
      – А представляешь, какая она была тогда? Она ведь старше меня всего на три года...
      – Да ты что? – поразился Антон.
      – Представь себе. Тебя я родила в двадцать пять, сейчас мне сорок восемь. А ей, соответственно, пятьдесят один.
      Для Антона возраст «пятьдесят один год» пока представлял собой нечто абстрактное, но образ великолепной женщины Одинцовой в его глазах сразу потускнел. Пока он не знал, сколько ей лет, она была для него привлекательнее.
      Ему, конечно, хотелось узнать подробности про этот любовный треугольник, имевший непосредственное отношение к его родословной; но зеркало сейчас почему-то занимало его больше. И как только он помянул про зеркало, мать вцепилась в него мертвой хваткой.
      Она отругала его за то, что, заболев, он сразу не сказал ей про зеркало.
      – Балбес ты у меня! Если бы ты сразу сказал, то не мучился бы так!
      – Почему, ма? При чем тут зеркало?
      – Да потому что я бы тогда точно знала, как тебя лечить. Мне ведь тогда, двадцать пять лет назад, тоже было плохо.
      Антон поразился.
      – И тебе?!
      – Представь, и мне. И я до сих пор считаю, что смерть того старика, Паммеля, с зеркалом тоже как-то связана.
      – Ты чего, его фамилию помнишь?! – Антон поразился еще больше.
      Мать усмехнулась.
      – Еще как помню. Это же был мой первый выезд. Я тогда раскопала почти всю его биографию. Паммель Эдуард Матвеевич по паспорту, из обрусевших немцев.
      – По паспорту?
      – Да. На самом деле его отца звали Матиас. В Матвея его переделали на русский манер. Эдуард Паммель был репрессирован в сорок первом году, в июле через две недели после начала войны. Знаешь, за что? В приговоре было написано: «критиковал Советскую власть».
      – Просто критиковал?
      – Да, именно так. Не «клеветал», не «ругал», а критиковал. И получил он за это десять лет. Хотя в июле сорок первого Советскую власть, ой было за что покритиковать.
      – Ну? А зеркало?! Ты сказала, что тебе тоже стало плохо? Из-за него? Но ты же не одна там была? Другим же плохо не было?
      Мать усмехнулась.
      – В корень смотришь. Я просто больше других находилась перед зеркалом, так сказать, в зоне его действия. Поэтому мне было хуже всех.
      – А почему ты думаешь, что это из-за зеркала?
      – А из-за чего еще? Я в тот день до осмотра ничего не ела и не пила. И симптомы моего недомогания очень похожи были на острое отравление ртутью.
      – А ртуть в зеркалах вроде бы фигурирует? – припомнил Антон то немногое, что ему было известно о технологии изготовления зеркал.
      – Когда-то давно фигурировала, при получении амальгамы.
      – Это чем зубы пломбируют? – Антон машинально потрогал языком пломбу и вздохнул, представив стоматологическое кресло и нависшее жало бормашины.
      – Раньше пломбировали. Сейчас уже нет. А ты что, помнишь, что ли?
      – Помню. Такое забудешь...
      – Да ладно тебе, – мама потянулась через стол и потрепала его по макушке. – Ваше поколение уже избаловано стоматологами. Что вы знаете про лечение зубов? А вот слабо зубик посверлить без обезболивания?
      – Как это без обезболивания? Как в гестапо, что ли?
      – Во-во. Тебе сверлят, а ты орешь, – зловеще сверкнула глазами мама. – Ладно, не пугайся. Возврата к прошлому не будет.
      – Точно? – усомнился Антон.
      – Не сомневайся. Так вот, про амальгаму. Да не закатывай ты глаза. Сначала, знаешь, как зеркала делали? Они были небольшими, неправильной формы. В стеклянный сферический сосуд наливали расплавленный металл, а после охлаждения сосуд разрезали. Металл, застывая, образовывал отражающий слой.
      Антон взял в руки пиалу, в которой лежало несколько печенюшек, и стал крутить перед собой, пытаясь представить себе зеркало-полусферу.
      – А что, было такое время, что зеркал не было вообще? – спросил он.
      Мама подобрала с полу вывалившееся из пиалы печенье, легонько шлепнула Антона по затылку, пробормотав: «Балбес!», и продолжала:
      – Потом стали делать большие зеркала. Дамам же надо было смотреться в полный рост! Чтобы сделать стеклянное зеркало значительных размеров, наносили на стекло ртутно-оловянную амальгаму.
      – А что такое вообще амальгама? – Антон решил разобраться во всем досконально.
      – Это сплав, один из компонентов которого – ртуть.
      – Это что же – нам в зубы ртуть засовывали?!
      – Не ртуть, а сплав.
      – Сплав ртути с металлом?
      – Ну да. В зависимости от соотношения ртути и металла амальгама может быть жидкой, полужидкой или твёрдой. Она образуется при смачивании металла ртутью, в результате диффузии ртути в металл. Но использование амальгамы для изготовления зеркал было ужасно вредно для рабочих.
      Антон потрогал себя за челюсть.
      – Ни фига себе лечение! Пломбы из ртути. Рабочим средневековым, значит, вредно, а нашим людям – ничего.
      – Антошечка, людям же не жидкую ртуть в зубы наливали. Успокойся. Тебя вообще уже лечили другими материалами. Про зеркала рассказывать? Потом освоили химическое серебрение, – после кивка Антона продолжила она.
      – Что это такое? – спросил Антон, подперев подбородок кулаком.
      – Слушай, ты химию вообще учил? – хмыкнула мать.
      – Давно. И вообще, я гуманитарий.
      Мать вздохнула.
      – Гуманитарий в том смысле, что в точных науках не смыслишь ни фига?
      – Ну, учил я это когда-то...
      – Ага, и на экзамене сдал на вечное хранение?
      – Оставим в покое мое темное прошлое, – отмахнулся Антон. – Давай ближе к делу.
      – Демагог, – сказала мать в сторону. – Я тоже гуманитарий, но я вот помню, что это способ, основанный на способности некоторых соединений, содержащих альдегидную группу, восстанавливать из растворов солей серебро в виде металлической пленки.
      – Мама, с кем это ты сейчас говорила? – пошутил Антон, как всегда с восхищением отметив, что мать без запинки выговаривает пассажи, которые он бы даже по бумажке прочитать затруднился. Что ж, на то она и профессор.
      Мать строго смотрела на него.
      – Мам, зеркало-то вроде бы старинное, наверняка его делали старым, вредным способом, а?
      – Да. Только для тех, кто в него смотрится, оно опасности не представляет. Ну, подумай сам. Если ты меня, конечно, внимательно слушал.
      – Мам, я очень внимательно слушал. Но мало что понял.
      – Балбес. Пары ртути вредны были для рабочих, – то есть для тех, кто смачивал металл ртутью, чтобы образовалась амальгама. Но не для тех, кто смотрелся в зеркало, поскольку процесс образования амальгамы к тому моменту уже был закончен. Ферштейн?
      – А как же мы? Мы же просто смотрелись в зеркало?
      – Для хронического отравления ртутью мы с тобой слишком мало в него смотрелись. А острое отравление возникает, если ты дышишь парами ртути очень высокой концентрации.
      – Тогда как же... – Антон так ничего и не понял и махнул рукой. Для истерзанного болезнью мозга это было уже слишком. – Ма...
      Он долго не решался заговорить на эту тему, мялся и терзался. Но потом все же решился:
      – А женщину в зеркале ты видела?
      – А что, и ты ее видел? – мать подалась к нему.
      – Видел. И мне страшно.
      – Что такое, Антошечка? – мама взяла его за руку.
      – Больше-то ведь никто эту тетку в зеркале не видел. Мне страшно стало – а вдруг я псих? Вдруг это у меня скрытое заболевание проявилось?
      Мама ласково погладила его по руке.
      – Но ты же не один видел это явление в зеркале. Я тоже видела.
      Антон вцепился в ее руку.
      – Вот именно. Я когда про это услышал, испугался еще больше.
      Мама удивленно приподняла брови, а Антон продолжал:
      – Да, я подумал сразу: это наследственное заболевание, передается по материнской линии.
      Мама рассмеялась, но смех у нее вышел напряженным.
      – Ну, раз мы с тобой оба с тараканами, не так скучно будет в психушке.
      Она поднялась со стула.
      – Ладно, не забивай себе голову всякой ерундой. Никакой ты не псих, и я тоже вроде бы. Я тебе подкину другую информацию к размышлению.
      Мать вышла из кухни и скрылась за дверью кабинета. Через минуту донесся ее недовольный голос:
      – Елки-палки, куда же я эту папку засунула?
      Еще минут пять она чем-то шуршала и постукивала, но Антон был уверен, что ничего в ее бумагах не пропадает. И наконец она вышла из кабинета с пыльной серой папкой, которая сбоку завязывалась на смешные тесемочки.
      – Что это? – Антон завороженно уставился на папку.
      – Материал по факту смерти Паммеля. Этим бумажкам двадцать пять лет, между прочим. Только шел бы ты в постель, ей-Богу. Смотреть на тебя страшно...
      Антон и вправду чувствовал себя неважно, но, чтобы успокоить мать, скорчил смешную рожу и подмигнул ей.
      – Твои штучки меня не обманут, – не купилась она, и Антон слез со стула и, поплотнее запахнув халат, потащился к себе.
      – А мне можно взять это с собой? – проходя мимо матери, он ухватился за краешек папки, и мать выпустила ее из рук.
      Уйдя в свою комнату, Антон упал на диван и лежал так некоторое время, преодолевая тошноту. Зря поел...На кухне было тихо.
      – Ма... – позвал он, положив руку на шершавую картонку, – а ты что, материал из прокуратуры утащила?
      В дверях показалось улыбающееся лицо матери.
      – Это копии, бдительный ты мой. Я же сказала, со всех бумаг сняла копии. Чувствовала, что ли, что они еще пригодятся. Ну, ты как? Лекарство дать или не надо?
      – Не надо, – решил Антон.
      Мать тихо притворила за собой дверь. Антон полежал еще, поглаживая корочку папки, потом поудобнее устроился в подушках, открыл папку и стал читать.

      «Москва, Кремль.
      Верховному Главнокомандующему, Генералиссимусу
      Иосифу Виссарионовичу Сталину
      Осужденного з/к Паммеля Эдуарда Матвеевича.
      Ст. 58–10 УК РСФСР, срок наказания 10 лет. Уважаемый Иосиф Виссарионович!
      Прошу Вас разрешить мне отдать все силы на благо любимого Отечества. Будучи осужден и понеся заслуженное наказание, я глубоко раскаялся и осознал вину. Семь лет я нахожусь в лагерях, ударным трудом доказывая свое исправление. За это время я, и так уже немолодой человек (осужден в 54 года), стал глубоким стариком, и это заставляет меня спешить со своей просьбой. Прошу Вас, от сердца искренне прошу: позвольте мне принести пользу Советской Родине, пока еще бьется мое сердце!
      Я работал до осуждения главным инженером Ленинградского оптико-механического завода, являюсь автором четырех изобретений, внес пятьдесят шесть рационализаторских предложений, о чем имею соответствующие свидетельства. Прошу, умоляю разрешить мне передать свой опыт молодым специалистам...»

      Антон осторожно перевернул листок бумаги с копией прошения и пролистал материал к началу, туда, где была подколота копия приговора, вынесенного Паммелю 9 июля 1941 года: одна страничка машинописного текста, «... после объявления войны критиковал Советскую власть...признать виновным в предъявленном обвинении и приговорить... к лишению свободы сроком на десять лет»...
      – Ма! – позвал он, ерзая в подушках.
      Мать тут же открыла дверь.
      – Ма, – спросил он, шелестя подшитыми в серую папку бумагами, – разве так бывает? Осудили его на десять лет. Ты подумай только, десять лет дали за то, что он Советскую власть критиковал! Это что, преступление?
      Мать вытерла руки кухонным полотенцем, которое принесла с собой, и присела на край кровати.
      – Тогда считалось преступлением, – подтвердила она.
      – Не клеветал на Советскую власть, а просто критиковал. Ни за что получил срок десять лет, и после этого еще просит разрешения помочь любимой Родине?!
      – Представь себе.
      – Это извращение какое-то! Родина его в кутузку на десять лет, а он – ей на благо!..
      – Это – идеология, мой дорогой, – мать вздохнула. – От того, что он десять лет просидел в лагерях, он не стал меньше любить Родину.
      – Не могу я этого понять.
      – Прими как данность. Вот я тебя люблю, что бы ты ни сделал.
      – Так я ничего плохого не делаю, – возразил Антон.
      – Ну конечно, – мать ласково потрепала его по волосам. – А вот когда я следователем работала, допрашивала женщину, которой муж утюгом череп проломил. Так она показания давать отказывалась, говорила – люблю его и прощаю, он хороший.
      – А тогда что, не было свидетельского иммунитета?
      – Ох, Антошечка! Тогда много чего не было.
      Антон всегда удивлялся, когда мать рассказывала ему, что во времена ее молодости не было в свободной продаже туалетной бумаги и мыла хорошего не было, и колбаса копченая не продавалась. Но что бумага! На четвертом курсе он ужасно удивился, узнав, что на следствие адвоката не допускали. Услышав это на лекции по уголовному процессу, побежал на кафедру к матери уточнять, не ослышался ли он. «Не ослышался, – сказала мать. – Все допросы следователь проводил один на один, адвокат приходил только для ознакомления с делом, когда следствие уже закончено». Антон тогда поежился, представив, каково было обвиняемому один на один со следователем, без защитника.
      – Ладно, читай дальше.
      Мать поднялась и вышла, оставив Антона в кровати, обложенного бумагами.
      Копия справки об освобождении Паммеля; копия протокола осмотра места происшествия и трупа мужчины, сидящего перед зеркалом; копия акта вскрытия трупа Паммеля Э. М., 92 лет: «...труп мужчины правильного телосложения, пониженного питания; кожные покровы чистые, без повреждений, неестественно бледные; ткани дёсен разрыхлены, кровоточивы...». Внутреннее исследование; так, пропускаем эти малоаппетитные подробности про содержимое желудка и цвет ткани легких на разрезе... Вообще-то с ума можно сойти: человек пережил революцию, гражданскую войну, репрессии, десять лет лагерей, и дожил чуть ли не до ста лет. Двужильные они, что ли, были, наши деды? Антон, между прочим, много раз слышал про тех, кто отсидел в сталинских лагерях даже не по десять – по двадцать, по двадцать пять лет, и практически все они дожили до наших дней, и не особо жаловались на здоровье. Может, во время сильных потрясений у людей открывается второе дыхание? И организм начинает вырабатывать какие-нибудь защитные антитела...
      Судебно-медицинский диагноз: смерть в результате хронического лейкоза. Объяснения соседей – Паммель жил один, родственников у него не было, мужчина был вежливый, но замкнутый, про себя ничего не рассказывал; спиртным не злоупотреблял, хотя руки у него дрожали. Несколько раз ни с того ни с сего срывался и, что называется, «спускал собак» на соседей, правда, потом извинялся.
      Все соседи единодушно отметили, что Эдуард Матвеевич словно бы стеснялся при них что-то делать. Никогда они не видели, чтобы он мыл посуду, готовил, выполнял свои обязанности по уборке мест общего пользования. В большой коммунальной квартире довольно трудно поймать момент, чтобы никого не было на кухне или в коридоре, но он ни разу не вынес мусор на глазах у соседей, и плиту не мыл, если двери еще хлопали. Иногда по ночам из его комнаты слышались сдавленные крики, соседи стучались к нему, интересуясь, не нужна ли помощь, но он из-за двери каким-то не своим голосом отвечал, что все в порядке. Один раз соседская семья была разбужена сдавленным криком, доносившимся из его комнаты; испугавшись за него – все-таки одинокий пожилой человек, они стали стучать ему в дверь, просили открыть; из-за двери слышалось тяжелое дыхание и шум, будто мебель передвигали. Тут соседи переполошились не на шутку – вдруг старика Паммеля кто-то убивает; сосед нажал плечом на дверь, выдавил хлипкий замок, и их взорам предстала просторная комната немца, освещенная небольшим прожектором, закрепленным на стене; мебель была на месте, только зеркало в простенке стояло как-то криво. Сам Эдуард Матвеевич в пижаме стоял посреди комнаты, трудно дыша, и никого больше в комнате не было.
      Вот и все. Странно, конечно, но к смерти Паммеля явно не имеет отношения. Антон напрасно надеялся увидеть в материале что-нибудь связывающее Паммеля с тем покойником – Годлевичем, на труп которого пришлось выезжать ему. Нет, ничего такого, кроме зеркала, описание которого в мамином протоколе было не в пример более красочным и зримым, нежели его творчество. В одном не было сомнений – зеркало было то самое или, по крайней мере, вышедшее из той же мастерской.