Входя в квартиру, Антон втайне надеялся, что мать дома. Но свет в комнатах не горел; на столе в кухне лежала записка про то, что суп в холодильнике. Не притронувшись к супу, схватив только горбушку от свежего батона, за которым успела сходить мать до того, как уйти в университет, Антон отправился к себе в комнату и, не зажигая света и не раздеваясь, бросился на диван. Почему-то ужасно болела голова, саднило горло, подташнивало. То ли его продуло где-то на сквозняках, то ли организм так переживал близкое столкновение с трупом.
      Он закрыл глаза; его слегка покачивало на диване, как на волнах, и снова и снова наплывало на него мутноватое зеркало в резной раме, а в нем – женщина, лица которой не видно, лишь волнующиеся поля шляпы. Он силился заглянуть под шляпу, но не мог и злился...
      Антон сам не заметил, как задремал, и проснулся только от прикосновения холодной руки ко лбу. Он дернулся, испугавшись нездешнего холода таинственной дамы, открыл глаза – сердце бешено колотилось, как всегда при стремительном пробуждении, в висках что-то ухало. Приподнявшись на локте, он отполз в угол дивана. Когда глаза чуть привыкли к свету торшера, он увидел, что перед ним стоит мама в расстегнутом плаще и в тапочках и озабоченно смотрит на него.
      – Ты не заболел, сыночек? – спросила мама.
      – Нет, – хрипло выдавил Антон, и в ту же минуту понял, что заболел.
      Его мутило, глаза были словно песком засыпаны, и он беспомощно щурился. Мама снова протянула руку к его лбу, и на этот раз прохлада ее ладони была ему приятна.
      – У тебя голова горячая, – мама завернула полу плаща и присела к Антону на краешек дивана. – Ты ел что-нибудь?
      Антон покачал головой и застонал – по вискам будто перекатывался чугунный шар. Он уронил голову на подушку и закрыл глаза.
      – Понятно, – тихо сказала мама, – перетрудился. Открой пасть.
      Антон приоткрыл рот, мама заглянула туда и вздохнула.
      – У тебя ангина, – констатировала она, взяв Антона за руку. – И пульс учащенный. Надо врача вызывать.
      – Ма-а, – проныл Антон, – какой врач? Мне же на работу надо...
      После нескольких минут вялой полемики решено было позвонить завтра на работу, объяснить ситуацию и спросить, брать ли больничный или лучше пару дней отлежаться так просто. Потом мама насильно стащила Антона с кровати, отправила в ванную, а пока он там плескался, постелила ему постель и приготовила горячее молоко с маслом. Антон выпил, поморщившись от пенки, и завернулся в одеяло. Несмотря на высокую температуру, его знобило. Глаза закрывались сами собой, но сон не шел, вместо себя присылая темный силуэт дамы в шляпе. Мама сидела рядом с Антоном некоторое время, потом погасила свет, погладила его по голове и ушла. В темноте было хорошо и уютно, и даже дама в шляпе не казалась зловещей. Сил говорить что-то не было, да Антон и забыл про привет от Антонины Григорьевны, и про то, что она рассказала о зеркале в резной раме.
      Проснувшись утром, он опять увидел маму в тапочках и в плаще, стоящую у двери. Заметив, что он открыл глаза, мама сказала:
      – Ну и задал ты мне ночку!
      – А что? – просипел Антон.
      – Всю ночь стонал и потел, – пояснила мама. – Я тебя даже обтирала уксусным раствором, как маленького. И молоком горячим поила.
      – Да? – удивился Антон. – Не помню.
      – Еще бы, – мама покачала головой. – А сейчас как?
      Антон скорчил неопределенную гримасу.
      – Понятно, – мама вздохнула. – Ладно, я пошла, сбегаю в свой ликбез ненадолго. Есть хочешь?
      При упоминании о еде Антона передернуло, и он ощутил, что горло распухло, а губы потрескались. Есть не хотелось категорически.
      Мама кивнула, как будто так и знала.
      – На тумбочке чай с лимоном и лекарство, молоко на кухне в кастрюльке, тебе звонили Димка и Эдик, – сказала она, помахала Антону рукой и вышла.
      Пошарив рукой по дивану, он нащупал трубку от радиотелефона и еще долго собирался с силами, чтобы набрать номер прокуратуры.
      Трубку сняла Таня. Антон прохрипел про ангину, Таня ему посочувствовала, пообещала все передать прокурору, заверила, что больничный брать не надо, лучше отлежаться, и намекнула, что не прочь навестить болящего. Антон, измученный болью в горле и спазмами в животе, даже представить боялся, что придется вставать, открывать дверь и изображать гостеприимство, поэтому дал понять, что навещать лучше завтра или послезавтра.
      Закончив разговор, он уронил руку с трубкой на одеяло и некоторое время лежал без сил. Но желание Тани его увидеть было ему приятно. С Тани его мысли плавно перетекли на Антонину Григорьевну. Странным образом она была интересна ему не меньше, чем молоденькая Таня. Замужем она или нет? Потрясающая женщина. В такую и влюбиться можно, несмотря на возраст. Между прочим, говорят, что когда в возрасте сорока восьми лет умерла Эдит Пиаф, на ее могиле плакал двадцатилетний.
      Кстати, что она там говорила про зеркало? Антон рассказывал про свои видения с замиранием сердца – его вполне могли счесть психом или поднять на смех, да он и сам на некоторое время усомнился, а все ли у него в порядке с головой? Правда, говорят, что психи не осознают, что больны, а если человек осознает, что с ним что-то не так, значит, он не сумасшедший, но кто его знает...
      Однако Антонина внимательно выслушала его сбивчивый рассказ и спросила, не в резной ли раме зеркало. Когда Антон подтвердил, что именно так, она удовлетворенно покачала головой.
      – Интересно. Значит, оно опять всплыло, это зеркало... Между прочим, твоя мама видела в нем то же самое.
      – Как это? – опешил Антон.
      – А вот так. Она у меня была на преддипломной практике, а потом работать пришла. Следователем. Проработала год и ушла в аспирантуру, дурочка... Ну да ладно, я не об этом.
      Одинцова говорила, и Антон слушал, отмечая про себя, до чего интересно – вроде бы все эти события имели к нему отношение, только его тогда еще и в помине не было.
      – Да, как раз в тот день Нина познакомилась с твоим папашей. Немудрено, что Борька сразу на нее запал, в тот же миг, как увидел; стал вокруг нее кренделя выписывать, «позвольте ручку поцеловать» и все такое... Нина тогда была хорошенькая, как картинка... – Да...
      Антон знал, конечно, что отец был экспертом-криминалистом, и что они с мамой познакомились на месте происшествия. Но подробности слышал впервые.
      – Ну так вот, – продолжала Одинцова. – Я дежурила, в районе было пустяковое происшествие – труп без внешних, – Антон уже знал, что это смешное словосочетание полностью звучало как «труп без внешних признаков насильственной смерти», – и Нина за мной увязалась. Вообще, надо отдать ей должное, она во все влезала, все хотела знать. Не то, что некоторые – придут на практику, книжечку возьмут и целый день читают, – неодобрительно сказала Одинцова, явно имея в виду кого-то конкретного, и Таня ей согласно кивнула. – В общем, приехали мы на место происшествия, в квартиру, там пожилой мужик – в смысле, труп, сидит перед зеркалом. Высокое такое зеркало, в резной раме из красного дерева.
      Одинцова странным образом преобразилась, рассказывая про события двадцатипятилетней давности; глаза ее загорелись, рука с сигаретой летала в воздухе, из пышной прически выбилась вьющаяся прядь. Антон, затаив дыхание, смотрел ей в рот.
      – Мы с медиком посмотрели, вроде ничего криминального. Я пошла на кухню соседей опрашивать, а Нине велела протокол писать. Тогда – не то что сейчас, раз выехал, надо было обязательно оформить, и опрашивал всех следователь, а не бездарный участковый, у которого в активе три класса и школьный туалет. Это теперь всем на все плевать, вот поэтому все следствие в глубокой заднице.
      Антон успел мельком подумать, что хотя величие следствия уже в прошлом, протокол-то ему сегодня пришлось писать, как миленькому.
      – Борька пошел дом с фасада фотографировать, – продолжала Одинцова. – Это теперь труп снимут с одной точки и хорош, да протокол на пол-листочка накарябают, даже не сами, а участковому поручат. А в наше время следователь весь дом опишет, все подходы упомянет, сколько этажей, какая лестница, есть ли лифт... А эксперт все это сфотографирует...
      Антона этот мотив «вот были люди в наше время» начал слегка утомлять, но все равно он не мог оторвать глаз от яркого рта Одинцовой, ожидая истории про зеркало, во-первых, и про родителей, во-вторых.
      – Вдруг слышу из комнаты вскрик. Послала медика посмотреть, что там происходит. А там Нина в обмороке валяется. Медик ей нашатыря под нос сунул, усадил поудобнее, прямо рядом с трупом, – Антон не понял, это она всерьез или с иронией, – Нина в себя пришла, но долго говорить не хотела, что с ней такое приключилось. Я, грешным делом, подумала, что девчонка залетела, вот ей и стало плохо. Так она фыркнула на меня, – Одинцова усмехнулась, – пришлось извиняться.
      – А что она увидела-то? – нетерпеливо спросила Таня.
      – А-а, – рассеянно протянула Одинцова, явно блуждая мыслями по тому, замечательному, времени, когда следователи и эксперты честно исполняли свои обязанности, практиканты стремились во все вникнуть, следствие переживало звездный час, а она сама была много моложе и привлекательнее. – Вообще-то, только Борька ее сумел разговорить. Оказывается, когда она одна осталась в комнате и случайно посмотрела в зеркало, то увидела за спиной какую-то женщину. Повернулась – никого нет. Снова посмотрела в зеркало, и снова сзади нее дама в шляпе. Испугалась Ниночка.
      Антона бросило в жар. Значит, мать видела то же, что и он. И было это в тот день, когда она познакомилась с отцом, то есть в самый важный день жизни. А он увидел мистическую даму в том же зеркале, и тоже в серьезный для него момент – первый день в прокуратуре. В этом есть какой-то знак судьбы.
      – Мы, конечно, бросились смотреть на эту даму. Бес-по-лезняк, – проговорила Одинцова. – Никому из нас она не явилась. Медик даже похихикал над Ниной, но недолго. Борька ему доходчиво объяснил, что над Ниночкой смеяться не стоит. Сам-то он ей сразу поверил.
      – А потом? – пересохшими губами спросил Антон.
      Одинцова будто нарочно молчала целую минуту, а может, и больше. Сигарета в ее руке погасла, обвалившись столбиком пепла на Танин стол, но секретарша никакого неудовольствия не высказала по этому поводу.
      – А потом, – медленно процедила Одинцова, глядя перед собой, – Борис уже ни о ком думать не мог. Забрасывал Нину цветами, на руках переносил через лужи, влюбился, в общем, по самое некуда.
      – А с зеркалом-то что? – не отставала Таня, и Одинцова досадливо поморщилась.
      – А что с зеркалом? Я же говорю, никого мы там не увидели. Нина, правда, потом все носилась с идеей, что зеркало – причина смерти хозяина.
      – Каким это образом? – округлив глаза, спросила Таня.
      – Вот и я говорила – каким это образом? Вскрытие показало, что мужичок умер не от какого-то внешнего вмешательства. Организм был изношен, и вдобавок у него был острый лейкоз. Если я правильно помню. В общем, какая-то онкология, от которой он благополучно помер. Нина, правда, все доказывала, что смерть его как-то связана с тем, что нашли его сидящим перед зеркалом. Потом соседи слышали крики.
      – Какие крики? – встрепенулся Антон, припомнив, что крики фигурировали и в сегодняшних объяснениях соседок.
      – Якобы кричал он перед смертью так, что кровь в жилах стыла, – неохотно пояснила Одинцова. – Но никакой причинной связи между этими криками и смертью дяденьки не установлено. Так что все это ерунда.
      – А призрак в зеркале? – тихо сказал Антон.
      – Мало ли, – пожала плечами Одинцова. – Одно с другим не связано. Ну, кричал. Ну, сидел перед зеркалом. В конце концов, что мы про него знали? Может, у него была психика расстроена, а? Что ему там в зеркале мерещилось?
      Антон уловил какую-то фальшь в ее голосе. Антонина Григорьевна явно была умным человеком и хорошим следователем. Ее не могло не заинтересовать странное зеркало, сидя перед которым, люди кричали от страха, а потом внезапно умирали. Но она упорно стояла на своем: зеркало ни при чем, а люди умирали от старости или болезни. И как будто забыла про то, что Антон тоже видел призрака в зеркале, не далее как сегодня. В чем дело? Почему она не хотела видеть очевидного, того, что заметила в свое время его мать, всего лишь практикантка?
      – Не могли же мы дело возбуждать только из-за этих криков! – недовольно проговорила Одинцова. – Я уж и так отдала Нине материал, сказала – на, если что-нибудь накопаешь, милости прошу, возбудим и начнем расследовать.
      – И что? – Таня жадно смотрела на Одинцову.
      – Ничего, – пожала та плечами. – Ничего. Я уже сказала, смерть некриминальная.
      – А зеркало?
      – А что зеркало? Оно пропало. Ну ладно, заболталась я тут, как старый Мазай.
      Она легко поднялась, еле заметно потянулась и посмотрела в сторону двери. Антон тоже поднялся.
      – В каком смысле пропало?
      – Что? – Одинцова обернулась, но почему-то посмотрела не на Антона, а как будто сквозь него. – Ну, пропало, и все. Твоя мать долго носилась с заключением экспертизы трупа, потом захотела... – она запнулась, словно подыскивая слово, – исследовать зеркало. Взяла ключи от комнаты покойного, пошла туда с милиционером... А зеркала-то и нету.
      – Как это нету? – Антон не верил своим ушам.
      – А вот так. Пропало. Скрылось в неизвестном направлении, – Одинцова улыбнулась одними уголками рта и вышла из канцелярии.
      Таня и Антон переглянулись.
      – Матушке привет, – донесся до Антона уже из коридора звонкий голос Одинцовой.

      Открыв глаза, Антон посмотрел на часы – пятнадцать ноль-ноль, потом перевел глаза на портрет отца, вернее, на автопортрет. Когда отец умер, Антону было восемь лет, и он страшно хотел быть похожим на папу, а ему все говорили: «вылитая мамочка», и он от этого злился на весь мир.
      Отец, конечно, был красавцем, и простенький карандашный автопортрет, который он когда-то набросал, глядя в зеркало, выдавал, кроме таланта к живописи, гордость, мужественность и незаурядный интеллект.
      Антон с матерью даже поругались в свое время, споря, где портрет отца должен висеть – у сына в комнате или у матери. Тогда портрет нигде не висел, а вместе с другими отцовскими рисунками лежал в большой кожаной папке в мамином кабинете, в шкафу. После смерти отца мама почти каждый вечер доставала папку, перебирала рисунки – портреты карандашом и акварельные пейзажи, вытаскивала этот самый автопортрет и подолгу на него смотрела. Антон тихо пробирался в кабинет и, примостившись за маминым плечом, тоже разглядывал рисунок. В конце концов, Антон отвоевал портрет, сам купил для него рамку, вбил в стену гвоздь и с тех пор каждое утро просыпался, встречаясь глазами с отцом.
      Конечно, при матери – профессоре юрфака и в атмосфере культа отца-криминалиста Антону прямая дорога была в юриспруденцию. Еще совсем маленьким Антон лазал по отцовским справочникам, разглядывал фотографии огромных букв, расчерченных стрелочками, по которым почерковеды определяли, кто эти буквы писал (Антон был потрясен, когда узнал от отца, что, увидев подпись, эксперт может сказать, в каком состоянии человек расписался, был он спокоен или испуган, здоров или болен, ставил подпись стоя или сидя), он разбирался в хитросплетениях папиллярных узоров, учился вычислять дак-тилоформулу и отличать завитковые узоры на кончиках пальцев от петлевых... У отца были допуски практически на все виды экспертиз. И он с удовольствием объяснял Антону, как криминалистика делает зримыми даже невидимые следы, а человек-невидимка, их оставивший, обретает фигуру и лицо. Семейного альбома у них почему-то не было, но отец постоянно щелкал их с мамой хорошим фотоаппаратом, и множество снимков хранилось ворохом в больших бумажных конвертах. Иногда их с отцом снимала мама, и есть кадры, на которых Антошка с глазами, абсолютно круглыми, как пятаки, открыв рот, наблюдает, как отец выявляет отпечатки пальцев на бумаге парами йода. Было это, конечно, не на месте происшествия, отец дома часто показывал Антону разные фокусы.
      Но вот что странно: со смертью отца он совершенно утратил интерес к криминалистике, словно и не смотрел никогда с замиранием сердца на всякие криминалистические штучки, мечтая самому научиться вытворять что-нибудь подобное. Ему даже неприятно стало слышать про все, с криминалистикой связанное; будто ушел отец – и наглухо закрылась дверца во все это волшебство.
      Зато через несколько лет он вдруг страстно заинтересовался юриспруденцией. Мама, к тому времени уже писавшая докторскую по уголовному праву, конечно, не могла поразить его воображение чудесами вроде проявляющихся на чистой якобы бумаге текстов или магнитной кисточки, на которую собиралась железная пыль для обнаружения отпечатков пальцев. Но, поняв это, она стала завоевывать воображение сына игрой юридической мысли и судебной риторики.
      Теперь Антон, затаив дыхание, слушал про адвоката Федора Плевако, который мог приехать в процесс от «Яра», подшофе, и дыша на присяжных алкоголем, сказать в прениях всего лишь пару фраз – публика в зале начинала рыдать, а присяжные оправдывали беднягу, которому уже мерещился глухой звон кандалов. Справедливости ради мать рассказывала и про блестящих обвинителей, например, про умницу Жуковского, которого называли Мефистофелем петербургской прокуратуры; Антону особенно запомнилась история о том, как Жуковский переломил ход процесса над владельцем магазинчика, обвинявшемся в поджоге застрахованного имущества, – он как государственный обвинитель произнес такую убедительную речь, что присяжные не просто признали лавочника виновным, но даже отказали ему в снисхождении; а подсудимый этот, между прочим, был настолько уверен в благоприятном для него исходе дела, что в суд явился во фраке и белом галстуке, заказав уже столик в ресторане, чтобы отмечать оправдание. А товарищ прокурора Андреевский? Он служил в петербургской прокуратуре, когда Вера Засулич была предана суду за то, что стреляла в градоначальника Трепова за приказ выпороть студента в доме предварительного заключения. Ему поручили поддерживать обвинение в этом процессе, и он поинтересовался у начальства, можно ли ему будет в своей речи отозваться с осуждением о незаконных действиях самого Трепова, вызвавших такой кровавый протест Засулич; ему это запретили, и он без сожаления поломал свою блестящую карьеру обвинителя, вышел в отставку и стал звездой петербургской адвокатуры.
      Особое очарование рассказам матери придавало то, что все эти хрестоматийные истории она не в книжках вычитала, а слышала от участника событий: от собственного деда, знаменитого в прошлом адвоката, Михаила Урусовского, лично знавшего и Плевако, и Андреевского, и Жуковского, и даже встречавшегося с ними в процессах.
      Плевако, к слову, хоть и был московским адвокатом, но в Петербург наезжал блеснуть в судах, да и вообще не гнушался командировок. Вместе с Плевако Антонов прадед, будучи помощником адвоката, даже ездил в Польшу, где мэтр защищал молодого человека, Бартенева, обвинявшегося в убийстве своей возлюбленной, актрисы Варшавского театра Марии Висновской. Прадед готовил для мэтра материалы, поскольку Федор Никифорович, судя по всему, особо не утруждал себя чтением многотомных дел, а больше полагался на наитие и вдохновение.
      Портрет адвоката Урусовского, видного мужчины с умными глазами, висел в кабинете над столом. Антон даже находил в себе какое-то внешнее сходство с прадедом, что, впрочем, не было удивительным, так как на него ужасно была похожа мама, тонкими чертами лица и неуловимой породистостью, а сам Антон являлся точной копией матери.
      Когда Антон подрос, он узнал, что в жизни прадеда были не только занимательные истории из области судебной риторики, но и драматические катаклизмы. Пик его адвокатской карьеры пришелся на 1909 год, а потом все перестало ладиться, и он из модного дорогого адвоката, имевшего возможность выбирать себе клиентов и дела, докатился до положения поверенного, бегающего в «Кресты» к политическим заключенным.
      В 1916 году защищал арестованного за вооруженный захват типографии наборщика, а наборщик оказался не простым пролетарием, но заслуженным революционером: членом фракции большевиков при Союзе печатников, с 1913 года набиравшим и распространявшим газету «Правда» и запрещенную литературу. Этот самый наборщик, по фамилии Саволайнен, по заданию большевистской фракции поступил на работу в типографию «Колокол», специально для проведения забастовки. Задание наборщику давал не кто иной, как Михаил Иванович Калинин. Вот и познакомился адвокат Урусовский с будущим всесоюзным старостой, который из партийной кассы платил ему гонорар.