Так же лениво он подумал, что в редакции был один репортер, который регулярно выискивал какую-то интере сную фактуру не в Интернете, как это делали все поголовно, а в подшивках старых газет, для чего ходил в Публичку, в журнальный фонд, и имел доступ к совершенным раритетам. Надо бы с ним связаться, может, он не сочтет за труд, сходит лишний раз в Публичку, полистает старые газеты и накопает там еще какой-нибудь информации про все эти зеркальные дела. Заодно и себе фактуры прикопит. А что, пусть напишет про эту историю, леденящую душу, как он умеет, сделает такую детективную конфетку с историческим флером, а?
      Но дотянуться до телефона и позвонить не было сил. Была бы Марина, можно было бы попросить ее, а эту грымзу с поджатыми губами он не решался беспокоить.
      От редакции с ее криминальной хроникой мысли Антона плавно перетекли к старушкам Покровским. Неужели они ему принесли что-то недоброкачественное? Правда, Марина сказала, что дело было не в качестве продуктов, а в каком-то якобы онкологическом средстве, которое ему якобы подсунули, но ему слабо в это верилось. Он вспомнил золотистый куриный бульончик, весьма аппетитный на вид, и ароматные паровые котлетки... Вообще-то Антон, избалованный домашней кухней, с большим трудом заставлял себя есть где-нибудь в гостях, а уж тем более у чужих людей, но та еда, которую принесли сестры Покровские, у него негативных эмоций не вызвала.
      Вообще прикольные тетки, вяло подумал он. До сих пор еще за собой следят, букольки укладывают, даже дома, одни, одеваются в костюмчики, блузочки белые... Правда, у них был день рождения, но все равно. Антон припомнил стол, накрытый скатертью с вышивкой, кажется, такая отделка называется «ришелье». Вот интересно: вроде бы тетки не скаредные, как раз наоборот, ему в больницу целый рюкзак еды приперли, ночью оперов с экспертами кофе поили, бутерброды им наворачивали, и в то же время быстренько спрятали свою наливочку, не предложили даже нюхнуть, когда Таня с Антоном пришли к ним в первый раз. Перед глазами Антона снова встала белоснежная скатерть на круглом столе и графин с наливочкой, молниеносно убранный в буфет одной из сестер, в то время как вторая смела со стола стопочки. Причем обеими руками, и в одной руке у нее звякнуло. Неужели на столе было три стопочки?
      Вот старые конспираторши, усмехнулся про себя Антон. Наверное, прятали полюбовника. Он представил престарелого Ромео, с которым сестры крутят амуры на склоне лет, и который при звонке в дверь прячется в стенной шкаф. Да ну, зачем ему прятаться? Мужа у дамочек все равно нету, кого бояться? Или они еще опасаются быть скомпрометированными?
      Ну, ладно. В конце концов, это не его дело. Пусть живут как хотят, если это не мешает человечеству.
      Он стал думать о Татьяне, но все время возвращался мыслями к сестрам Покровским. Как будто что-то не додумал на их счет.
      Значит, с соседом своим, Герардом Васильевичем, они общались мало. Понятно, что сотрудник милиции, который делал осмотр трупа Полякова Герарда Васильевича, в понятые позвал тех, кто поближе – жильцов из квартиры напротив. Тетушки бдительно себя вели во время осмотра и заметили даже, сколько денег вписано в протокол. А интересно, отчего, по милицейской версии, помер Герард Васильевич? Надо бы узнать. Смерть его наверняка расценена была как естественная, раз дела не возбуждали, и материал осел в отделе милиции.
      Значит, мы имеем Герарда Васильевича Полякова, умершего в своей квартире на следующий день после смерти Годлевича Семена Юрьевича, коего он являлся точной копией. Это подтвердили старушки Покровские.
      И еще одного человека мы имеем, похожего на Годлевича, словно брат-близнец, которого убили практически в присутствии Антона позавчера. Что ж, Ангелина Модестовна тройню родила, что ли? Эти отпрыски Годлевича плодятся как братья Кроликовы.
      Что-то здесь не так, чувствовал Антон, но голова еще очень плохо соображала, его все время клонило в сон. Сквозь ватную дрему он пытался определить причину своего дискомфорта:
      то ли кто-то лишний был в конструкции, то ли кого-то не хватало.
      Вечером снова пришел профессор, но уже один, без свиты. Присел на край кровати к Антону, как обычно, проверил пульс, задал несколько дежурных вопросов, помолчал, а потом услал дежурную сестру – отправил ее ординаторскую за какой-то ерундой. Антону даже показалось, что профессор заявился к нему без всякой медицинской надобности, просто пообщаться. Ну, а раз так, то надо воспользоваться этим счастливым случаем.
      – Скажите, пожалуйста, – Антон скосил глаза на бейджик, прикрепленный к профессорскому халату и сообщавший, что его владелец – заведующий отделением, профессор Горский Григорий Маркович, – Григорий Маркович, а можно при вскрытии узнать, что человек умер от отравления парами ртути?
      – Можно, – кивнул профессор. – Это ты, что ли, помирать собрался?
      – Не-ет. Просто интересно.
      – Просто интересно? – повторил профессор. – Ври кому-нибудь другому. Чего надо?
      – Надо узнать, какие признаки отравления ртутью можно обнаружить при вскрытии, – честно сказал Антон.
      – Есть такие признаки. Самый верный – это соотношение количества ртути в печени и почках. Ртуть есть даже в здоровом организме, но в минимальных количествах; а в отравленном ее, соответственно, много. Так вот, в отравленном организме соотношение количества ртути в печени и почках меняется. А ты-то как ртути хватанул? Тоже покушение?
      – Нет. У нас в деле фигурирует такое зеркало, которое испаряет ртуть...
      – Да ты что?! – поразился профессор. – Это что, дефект такой?
      – Нет, оно сконструировано как орудие убийства. Там есть полость, заполненная ртутью, ртуть испаряется, и человек, находящийся в одной комнате с зеркалом, отравлен. А я осмотр проводил.
      – Ни фига себе! – профессор разговаривал как пацан. – А что зеркало нагревалось как-то?
      – Почему нагревалось?
      – Ну, сколько времени ты осмотр проводил? Не очень ведь долго, несколько часов, не больше, а?
      – Ну да.
      – Как же ты за эти несколько часов схватил отравление? Вот если бы ты сутки сидел... Но я тебе скажу, что если источник испарения ртути подогревается, то ртуть испаряется интенсивнее, и последствия пребывания рядом с источником будут тяжелее. Вот так, братец ты мой.
      В палату заглянула сиделка, и профе ссор махнул рукой, – мол, иди еще погуляй. Сиделка не расстроилась и тут же скрылась. Профессор посидел молча, подоткнул Антону одеяло, поправил подушку.
      – Какие еще вопросы будут? – спросил он.
      Антон задумался. Вопросы у него были, но с мыслями собраться было тяжело. Паузу прервал профессор:
      – Послушай-ка, а ты не Бори ли Корсакова сынок? Кто у тебя папа? Эксперт-криминалист?
      – Да, – сказал Антон, сильно удивленный. – Но папа умер, уже давно. А вы его знали, что ли?
      – Когда-то знал. Надо же, как мир тесен, – вздохнул профессор. – Значит, умер Борис. А матушка у тебя кто? Не Антонина Григорьевна случайно?
      – Что-о? – Антон удивился еще больше. – Нет. Моя мама – Нина Викентьевна Урусовская.
      – Ага, – похоже, профессору это имя ничего не говорило. – Значит, с Антониной он разошелся, – сказал Григорий Маркович скорее себе, чем Антону.
      – А вы и Одинцову знали?
      – Одинцову? – удивился профессор.
      – Антонину Григорьевну, – пояснил Антон.
      – Ах, Антонину... Когда я ее знал, она была Наруцкая, – сказал профессор. – Эй, ты что, братец?
      Он схватил Антона за запястье, потряс, похлопал по щекам.
      – Ты на что это мне такую реакцию выдал? – строго спросил он.
      Антон открыл глаза. Профессор парил над ним, как орел в тумане. Он поморгал, и Григорий Маркович медленно вернулся из заоблачной выси на край кровати Антона.
      – Как себя чувствуешь? – допрашивал профессор. – Дышать можешь без посторонней помощи?
      – Да вроде нормально, – выдавил из себя Антон.
      – Ну смотри, – профессор все еще смотрел тревожно. – Значит, мы заочно знакомы. А ты Антонину откуда знаешь?
      – Я работаю в прокуратуре, а она там старшим следователем.
      – Ага. Ну да, когда я ее знал, она только юридический закончила. Пошла по родительским стопам, у нее же династия. Пришла в прокуратуру работать. Познакомилась с Борисом. Он ее у меня и отбил. Красавец был мужик, что и говорить, – он помолчал. – Не то, что я.
      – Да вы тоже... – из вежливости начал Антон, не зная, как закончить фразу.
      – Да ладно, – махнул рукой профессор.
      В палату снова заглянула медсестра. Профессор, не глядя, прежним жестом отослал ее на все четыре стороны.
      – Но я думал, что у них все прочно, до гроба, – поделился профессор. Он потер руками лицо, и Антон впервые заметил, что у него небритые щеки. – Я даже слышал, что родила она от Бориса. А они, значит, разошлись. Ну, Антонина ветреная была, кавалеров меняла – только ветер стоял. Да... Слушай, а ты какого года?
      – Восемьдесят первого, а что?
      – Вот я почему спросил, не ее ли ты сын. Она вроде как раз тогда родила... Ну извини, я что-то не то говорю, – смутился профессор.
      – А почему вы сказали, что у нее династия? – робко поинтересовался Антон. У него голова кругом шла – то ли от болезненного состояния, то ли от того, что он услышал.
      – У нее дед был судебным следователем, еще при царе. Про отца точно не знаю, но вроде бы в НКВД служил. Ну, и она по этому... судебному ведомству пошла. Вот так-то, братец.
      Значит, Антонина Григорьевна – из семьи судебного следователя, первого мужа Анны, подумал Антон, вспомнив газетную заметку насчет жены Паммеля: там в числе мужчин Анны упоминался Николай N., судебный следователь. Вот интересно, она внучка Анны или другой жены Наруцкого? Ладно, это мы как-нибудь узнаем.
      – Надо же, тридцать лет тому... Какие призраки на свет выползают... – продолжал задумчиво профессор.
      – Григорий Маркович, – решился Антон, – а у вас нет знакомого оптика?
      – Оптика? – переспросил Горский, с трудом отвлекаясь от воспоминаний тридцатилетней давности. – А зачем тебе оптик?
      – Проконсультироваться. Насчет того зеркала.
      – Ага. Это важно, – признал профессор. – Ну что ж, для такого дела найдем. Знаешь, что? У нас в восьмой палате лежит цельный доцент из Института точной механики и оптики. Подойдет?
      – Подойдет, – кивнул Антон.
      – Ну, полежи.
      Профессор поднялся и направился к дверям.
      Через пять минут он вернулся с полным мужчиной в полосатой пижаме, с забинтованной головой.
      – Вот, рекомендую, – сказал профессор, простирая руку к Антону, лежавшему как бревно на больничной койке, – следователь прокуратуры Корсаков Антон Борисович. А это, братец, господин Паперный Владимир Абович, правильно?
      – Абсолютно, – кивнул толстяк, постно улыбаясь. – Григорий Маркович сказал, у вас проблемы? Лежите, лежите, – замахал он руками, увидев, что Антон пытается приподняться.
      – Не совсем проблемы, скорее нужна консультация специалиста.
      – Вот не ведал, где мои скромные познания пригодятся, – с той же кислой усмешкой заявил доцент. Голос у него был слишком высоким для такой внушительной комплекции. – Вот так всегда, высшей школе мы не нужны, а как консультацию дать – так пожалуйста, будьте любезны. У меня оклад знаете какой? Шесть тысяч рублей. На эти деньги только с голоду можно не сдохнуть, да и то одному, а у меня семья. Говорила мне мама, надо уезжать, а я, патриот хренов, сидел на своей кафедре...
      – Может быть, я договорюсь, вам заплатят, – сказал Антон, не имеющий понятия, где взять денег, чтобы заплатить за консультацию доценту. Решил, что займет и расплатится с ним, а со своей первой зарплаты отдаст.
      – Хорошо бы, – закивал доцент. – Присесть можно? А то ноги плохо держат.
      Он оглянулся в поисках сиденья. Профессор указал ему на соседнюю койку.
      – А что с вами? – поинтересовался Антон.
      – А-а, – махнул рукой толстяк. – В подъезде негодяи напали, по голове дали, кошелек забрали. Две тысячи долларов, часы золотые, ну и документы все: загранпаспорт, техпаспорт на машину... Но самое главное – здоровье. Нет, говорила мне мама, надо ехать, а я... Эх!
      – Понятно, – только и выговорил Антон, стараясь удержать на лице сочувственное выражение, его разбирал смех.
      – Ну так что? Какого порядка консультация вам нужна? По поводу поступления в наш вуз?
      – Нет-нет, – Антона все еще разбирал смех, да и профессор прятал улыбку, отвернувшись от толстяка. – Мне нужна консультация по поводу оптических свойств зеркала.
      – Зеркала? – удивился доцент. – Зеркало имеет свойство отражать предметы...
      – Да, спасибо, я знаю, – Антон старался быть вежливым. – Дело в том, что у нас есть зеркало, в котором появляется отражение несуществующего предмета.
      – Так-так, – заинтересовался доцент. – Интегральная пластинка? По методу Паммеля?
      – Кого, простите? – Антон подумал, что ослышался.
      – Эдуарда Паммеля, выдающегося оптика, – пояснил толстяк. – Он умер не так давно, в семьдесят девятом году, глубоким стариком, я на похоронах был. Он работал в свое время главным инженером оптико-механического завода, вроде был репрессирован, отсидел то ли восемь, то ли десять лет.
      – А что за метод? – спросил профессор Горский. Похоже, он тоже заинтересовался, как это в зеркале отражается несуществующий предмет.
      Доцент оживился. С его лица исчезла кислая усмешка, глаза заблестели.
      – В 1908 году, – начал он размеренно, словно читал лекцию с кафедры, – Липманом был предложен метод, благодаря которому на плоском снимке можно было получать объемные изображения, их было можно рассматривать непосредственно глазами, без вспомогательных оптических приспособлений. Метод его основан на применении так называемой интегральной пластинки, представляющей собой совокупность маленьких двояковыпуклых линз, располагаемых перед слоем светочувствительной эмульсии...
      – Ой, ой, ой, – замахал руками профессор. – А подоходчивее, Владимир Абович, а? Нам чтобы буквально на пальцах, а?
      Владимир Абович вздохнул.
      – Ну, хорошо, попробую. В общем, сначала производится съемка объекта. Это понятно?
      Оба слушателя уважительно кивнули. Успокоенный доцент продолжил лекцию.
      – Для этого не надо никакой вспомогательной оптики, только сама интегральная пластинка. После съемки пластинка проявляется и фиксируется. Это понятно? А затем пластинку просвечивают рассеянным светом со стороны эмульсионного слоя. При этом в области пространства, занятой ранее – при съемке – объектом, формируется его объемное, ну, стереоскопическое изображение.
      – Владимир Абович, нам бы еще проще, а? – взмолился профессор, видя, что и Антон ничего не понимает.
      Владимир Абович кинул на них взгляд обреченного.
      – Хорошо, – безнадежно сказал он. – Я уж и так, как для идиотов... В общем, это стереоскопическое изображение является результатом наложения друг на друга отдельных изображений, возникающих при обратном ходе лучей света через каждый из линзовых элементов.
      Оба слушателя поморщились и в унисон вздохнули. Владимир Абович мужественно продолжил:
      – Для такого изображения характерны высокие стереоскопические свойства, игра светотени и бликов, и если оглядывать его с разных сторон, возникает полное впечатление поворота объекта.
      – Голография, что ли?
      – Ну, примерно, – неохотно признал Владимир Абович. А может, решил не спорить с такими невежами, не метать бисер перед свиньями.
      – А почему этот метод не получил широкого распространения? – спросил профессор. – Это же прорыв в науке, все бы захотели такие изображения, а?
      – Это дорого, – вздохнул толстяк, отирая пот со лба. – Дорого и очень трудоемко. Слушайте, тут так жарко или мне кажется? Доктор, мне можно будет на ночь температуру померить? Так вот, на пути массового распространения стоят огромные технические трудности изготовления высококачественных интегральных пластинок. Правда, существуют методы, представляющие собой упрощения метода Липмана, например растровая стереофотография и интегральное кино, в котором на стадии проекции изображения используется радиально-растровый стереоэкран, состоящий из конических линзовых элементов...
      Профессор опять замахал руками. Владимир Абович покорно свернул свою высоконаучную лекцию.
      – В общем, Паммель еще в двадцатых годах, если не ошибаюсь, предложил свою методику получения интегрального изображения, с помощью зеркала, покрытого эмульсионным слоем. Такое зеркало являлось своего рода и объективом, и проектором. Если сзади зеркала находился источник света, то надо было занять место перед зеркалом в определенной точке, и появлялось изображение. Но его можно было видеть только по средством зеркала, то е сть глядя в него. Возникала полная иллюзия присутствия объекта. Я даже видел такое зеркало, служившее проектором, его сделал сам Паммель.
      – Вы... Вы в-видели?! – заикаясь от волнения, переспросил Антон.
      – Ну да. Я понимаю ваше волнение, юноша, это действительно был уникальный прибор, не имевший аналогов. Он представлял собой старинное зеркало в резной раме красного дерева, оно само по себе – произведение искусства.
      – А изображение? – Антон затаил дыхание, ожидая ответа.
      – Изображение... – доцент задумался. – Кажется, это была женщина в шляпе с полями. Она надевала шляпу и поворачивалась то туда, то сюда. Сознаюсь, это производило сильное впечатление. Но у прибора были определенные недостатки. Во-первых, прибор работал только при дополнительной подсветке: за зеркалом должен был находиться источник света. Поэтому результат выглядел не так эффектно, как если бы изображение возникало просто при взгляде в зеркало. Во-вторых, что является более существенным недостатком, изображение можно было разглядеть только из одной, строго фиксированной точки. Стоило сдвинуться вправо или влево относительно этой точки, буквально на сантиметр, как изображение становилось неразличимым.
      – С ума сойти, – пробормотал потрясенный Антон.
      – Да, при всех недостатках это было грандиозно, – подтвердил Владимир Абович. – Хотя прибор имел и третий недостаток. При наблюдении из фиксированной точки изображение сфотографированного объекта появлялось, но при этом пропадала часть отражающихся в зеркале объектов.
      – Как это? – заинтересовался уже профессор.
      – Допустим, вы сидите в кресле перед зеркалом. Кто-то входит в комнату и попадает в строго фиксированную точку. Он увидит в зеркале женщину, надевающую шляпу, причем она будет стоять за его спиной, но при этом он не увидит вас, сидящего в кресле.
      – Что тебе, братец? – встревоженно обратился профессор к Антону, судорожно хватающему ртом воздух и шевелящему пальцами.
      – Папку... Дайте папку, – прохрипел Антон.
      Профессор стал оглядываться в поисках папки, нашел и протянул Антону. Приподнявшись на локте, тот вытащил из папки газетную заметку о смерти Полякова и протянул Владимиру Абовичу. Тот с интересом уставился в текст. Дочитав до конца, он поднял на Антона блестящие глаза.
      – Боже мой, боже мой! Какой это год? Двадцать третий? Фантастика! Но как это зеркало попало к энкаведешнику? Что, Паммель делал его по заказу НКВД?
      – Не знаю, – сказал Антон. – В двадцать третьем году уже было ГПУ.
      – Да что вы! Правда?
      Доцент снова близоруко наклонился к газетному тексту, перечитывая его.
      – А тут написано, что после смерти Полякова зеркало забрали в ГПУ. Это так?
      – Наверное, – поколебавшись, ответил Антон.
      – Как же оно снова оказалось у Паммеля? Я видел его в семьдесят втором году, еще студентом, Эдуард Матвеевич у нас преподавал, правда, недолго.
      – Пока нам это неизвестно, – Антон заговорил более уверенно. – А что вы можете сказать по поводу обстоятельств, здесь описанных?
      – Хм-м... Видите, тут указано, – доцент ткнул пальцем в газетные строчки, – что за зеркалом находился источник света, лампа. Видимо, Поляков был нетрезв, и испугавшись изображения, появившегося в зеркале, разбил лампу.
      – Думаю, что он знал секрет зеркала и сознательно вызывал изображение, – возразил Антон.
      – Вот так? Думаете, так было? – доцент с интересом взглянул на Антона. – У вас есть основания так считать?
      – Есть, – подтвердил Антон. – Меня интересует природа явлений, которые описаны со слов соседей. У них-то в комнате что происходило с зеркалом?
      Доцент снова склонился к заметке.
      – Ага, – удовлетворенно сказал он. – Ну что ж, все ясно. В этой квартире перегородка между комнатами могла быть чисто символической. Знаете, как делили старые большие квартиры, когда коммуналки плодили? Могли фанерную перегородку посреди большой залы залепить, и пожалуйста, живите и наслаждайтесь жизнью. Я сам в такой с мамой прожил тридцать лет, в косой клетушке, где слышимость стопроцентная. Страдали, а ничего поделать не могли. Так вот, а если была анфилада комнат, то между комнатами двери обоями заклеивали, вот и вся недолга. А может, там вообще между комнатами цельной перегородки не было, и зеркало использовали в качестве перегородки, – он задумался, потом продолжал. – Если зеркала стояли друг к дружке тылом или просто на одной линии в разных комнатах, то подсветка зеркала, которое было у Полякова, могла спровоцировать свечение зеркала в другой комнате, и изображение женщины в шляпе спроецировалось на задник чужого зеркала. Вот и все. Понятно?
      – Не очень, но я вам верю. Спасибо.
      – Что вы, не за что. Я сам узнал много интересного, – высоким голосом воскликнул доцент, отирая обильно струящийся по его лицу из-под повязки пот. – Боже, как тут жарко! Я вам больше не нужен?
      – Спасибо огромное, Владимир Абович! – от души сказал профессор. – Проводить вас в палату? – он привстал, изъявляя готовность действительно проводить гостя.
      – Что вы, что вы, не беспокойтесь, я сам дойду, – остановил его толстяк.
      Он тяжело поднялся и направился к двери. На пороге остановился и обратился к Антону.
      – Извините, не запомнил вашего имени-отчества... Так это зеркало у вас есть? Оно найдено? И на него можно посмотреть?
      – Найдено, – ответил Антон. – Но посмотреть пока нельзя, его еще исследуют эксперты.
      – Боже мой, боже мой! Как интересно! Но вы разрешите потом с вами связаться? Может быть, этот экспонат можно будет передать в наш институт? Это ведь реликвия, подлинная реликвия!
      – Я постараюсь сделать все, что от меня зависит, – пообещал Антон, абсолютно в этом не уверенный.
      Дверь за шумным и потным доцентом закрылась, и профессор подсел поближе к Антону, похлопав его по руке.
      – А?! Как я тебе помог? – торжествующе воскликнул он. – У нас в Греции все есть! Ну, а мне-то дай почитать эту вырезку. Говоришь, двадцать третий год? С ума сойти!..

20