Ему трудно было их разглядеть из-за яркого, слепящего света, в кругу которого он стоял. Похоже, что публика состояла как из мужчин, так и из женщин, одетых в вечерние туалеты. Он разглядел на лицах маски, разукрашенные одни блестящими камнями, другие – зелеными перьями. А еще в темноте виднелись белые треугольники накрахмаленных мужских манишек. Больше всего его поразил запах, запретный и будоражащий – аромат молодых весенних листьев с примесью запахов алкоголя, дождя и выхлопных газов. Они принесли этот ночной запах с собой; он пропитал их одежду, кожу, волосы… Кто они, эти тридцать мужчин и женщин? Может, они принадлежат к тайному обществу, объединенные страстью к извращениям, из-за которой в урочные вечера собираются в анонимных домах на окраинах города? А женщины, которые устроили это представление, принадлежат ли они к тому же тайному обществу? Однажды приобщившись, они теперь организуют варварские ритуальные сборища при свечах в погоне за необычным… Он вслушивался в шелест разговоров, ведущихся шепотом. Откуда они все? Кто они? Ясно только одно – это самая необычная публика, перед которой он когда-либо выступал.

Задолго до того, как их ввели в комнату, он уже успел разогреться и был готов к выступлению. Понадобилось еще несколько минут, чтобы шум разговоров затих. Кто-то кашлянул в последний раз. Он глубоко, всей грудью вздохнул, и тут же из динамиков зазвучала музыка третьего акта «Лебединого озера»… Он решил отнестись к этому выступлению так же, как обычно относился к любому своему выступлению – с полной отдачей. Он должен раствориться в танце, если хочет справиться с ситуацией (хотя он все равно не умел танцевать по-другому). Его нагота, на которой настояли женщины, так же как и цепь, должна была стать основной идеей, на которой строился весь танец, смысловым стержнем, без которого это представление не могло сработать.

И кажется, задуманное ему вполне удалось. С первых же моментов, когда музыка начала звучать тихо, печально, в минорном ключе, он использовал цепь, представив, что это – Одилия. Во всех сценах, где предполагалось, что он танцует с Одилией, он танцевал с цепью, поддерживая ее, поднимая, кружась. Этот прием ему удался еще позавчера, во время репетиции; сейчас же, когда он танцевал медленный вальс в pas de deux[5], получилось еще лучше. Ему понравилось позвякивание цепи об пол, как будто кто-то потряхивал в руке мелкими монетами, что передавало настроение нетерпения, нервозности и хорошо дополняло музыкальное сопровождение, играя роль ударных инструментов и вводя тему тревоги. Все шло гладко, пока он не начал танцевать соло Принца, которое само по себе было долгим и технически сложным. Хотя он и сократил многие прыжки, все равно приходилось быть очень осторожным, чтобы не зацепиться за цепь и не искалечить себя. Он постарался ввести в хореографию элементы юмора. Например, когда следовало исполнить grand temps leve[6], который и так считается одним из самых сложных прыжков, он просто не смог его сделать из-за цепи. Если при исполнении соло он не смог показать свои физические возможности, то вполне преуспел в выражении скорбного пафоса. Цепь стала символом своенравной сексуальности: было совершенно понятно, что, преследуя Одилию, Принц подчиняется примитивным инстинктам. В то же время цепь, сковывающая его движения, служит своего рода предостережением, помогающим ему многое понять. Открой глаза. Это – не любовь. По окончании соло он остановился, тяжело дыша. Теперь он чувствовал, как физически ослаб. Интересно, заметили ли это зрители? Музыка тем не менее продолжала звучать. Он делал вид, что наблюдает за танцем Одилии – распутные, вызывающие движения победительницы, соблазнившей его. Сработало. Я его заполучила. Он мой. Он поворачивал голову то в одну сторону, то в другую, показывая этим, что в восхищении следит за ее танцем. Затем он исполнил коду, которая напоминала серию цирковых трюков, остановившись только раз – когда Одилия должна была исполнять одну из самых известных частей балета – тридцать два фуэте без остановки. Он протанцевал до того момента, когда Принц понимает, что он обманут, все кончено. Вместо того чтобы выбежать со сцены за кулисы, как это делал Нуриев, он отодвинулся к задней стене сцены, делая медленные пируэты так, что цепь постепенно обвила его тело, и когда прозвучал финальный аккорд, застыл у стены, полностью опутанный цепью. Танец настолько захватил его, что, полностью отдавшись во власть музыки, он ожидал с финальным аккордом увидеть мерцание позолоты балконов и красный бархат театральных кресел. Ему казалось, что вот-вот из темноты зрительного зала на него накатит волна аплодисментов. На самом деле перед ним была голая комната, в которой сидели и аплодировали тридцать человек. Он медленно распутал цепь, взял ее в правую руку, один раз насмешливо поклонился и, повернувшись к ним спиной, отошел в тень.

Было уже поздно, звуковая система и лампы были сняты, стулья собраны и вынесены. Комната опять приобрела свой беспощадно аскетичный вид, хотя он и продолжал ощущать ночной запах весенних листьев и дождя. В течение часа Гертруд делала ему массаж как своего рода поощрение за ус «рдие, который, к его удивлению, был ничем не хуже, чем массаж Хендрика, профессионального массажиста, работавшего с труппой. У нее были сильные пальцы – гораздо сильнее, чем казались, они глубоко прогревали мышцы, снимая напряжение и распространяя блаженный покой по всему телу. Он уже почти задремал, когда до него донеслось ее бормотание:

– Завтра тебя уже здесь не будет.

Ее слова с трудом проникли сквозь его затуманенное сознание и аромат массажного крема. Как их воспринимать? Может, они собираются его убить? Вполне вероятный финал в подобных ситуациях. Его мозг вяло отреагировал на это предположение…

Нет, он, конечно, ослышался. Или она плохо выразила свою мысль по-английски.

– Прости, что ты сказала? – переспросил он.

– Завтра тебя здесь не будет. Ты будешь свободен.

Теперь он уже совсем очнулся, огляделся вокруг, чувствуя, как где-то в горле сильно бьется сердце. – Это шутка?…

– Нет, – сказала она отрешенным тоном, который иногда появлялся у нее. – Это не шутка, – она взяла полотенце и начала вытирать руки.

– Почему? – вырвалось у него. – Почему сейчас? С минуту она молчала, глядя в одну точку.

Это было трудное, но необходимое решение.

– Я ничего не понимаю.

Она взяла массажный крем и полотенце, поднялась и пошла к двери. Он окликнул ее, но она словно не слышала и остановилась только для того, чтобы выключить свет. Его вдруг охватило острое чувство безысходности. Это невозможно, нет, непостижимо, что его просто так отпустят. Без всяких объяснений. Пусть ему объяснят, что с ним произошло. Но кажется, этого не будет, ему не скажут ни слова.

Это необходимое решение.

Он лежал в темноте и напряженно размышлял. Вдруг женщины решили, что держать его дольше взаперти становится опасным? Что их вот-вот разоблачат? В конце концов, они уже устраивали банкет, на котором были гости, а потом еще и это представление перед приглашенными зрителями… Сколько людей его видели за это время? Тридцать? Сорок? Конечно же, рано или поздно тайна его похищения раскроется. У женщин есть только два пути: либо от него избавляются, либо отпускают. Как видно, они выбрали более простой вариант – к счастью для него, но все же…

«Ты будешь свободен».

После всего, что было, в это невозможно поверить.

Он почти боялся этого.

Всю ночь он не сомкнул глаз, расхаживая на цепи взад и вперед и поддерживая ее, как обычно, рукой. Ему почему-то было трудно свыкнуться с предстоящим освобождением, а может, он просто не мог себе этого позволить, страшась разочарования. Мысли путались у него в голове, порождая хаос из разных вариантов… Скорее всего это просто новая, изощренная пытка, которую женщины придумали для него, – теперь они сменили физическое воздействие на психологическое. Да, скорее всего так и есть. Но ведь она объявила об этом с явным сожалением… Он остановился и сел, прислонившись спиной к стене. Потом опять начал ходить. Наконец увидел в окне люка зарождающуюся зарю – легкий розовый мазок на стекле, вытесняющий ночную тьму…

Казалось, прошло всего несколько мгновений с тех пор, как женщина принесла ему кофе и фрукты. Ему было достаточно одного только взгляда на ее руки – сильные, но изящные, с квадратно подпиленными ногтями, – чтобы определить, что перед ним Астрид. Хотя сама она больше не интересовала его. Он пытался заметить какое-нибудь отклонение от привычного распорядка, изменение в ее настроении, хоть что-нибудь, что подсказало бы ему, что они готовятся его выпустить. Ничего.

Вскоре после завтрака дверь распахнулась, и в комнату ворвалась женщина в плаще с капюшоном. Она неуклюже побежала к нему, сотрясая пол. Затем вдруг остановилась на некотором расстоянии от него, как будто вспомнив, что что-то забыла, и решив вернуться. Хотя ее ноги под плащом не были видны, он знал, что колени ее соприкасаются, а носки ботинок повернуты внутрь: Мод.

– Я видела представление, – тихо сказала она.

– Тебе понравилось?

– О да, да. Очень.

– С тобой все в порядке? – он попытался заглянуть ей в глаза. – Они наказали тебя?

Она отвернулась к двери.

– Я должна идти.

Вновь оставшись один, он лег на подстилку. Кажется, Мод не знает о том, что его освобождают. Но это ничего не доказывает. Может, ей и не скажут. Неопределенность мучила его. От недосыпания болели глаза.

Приблизительно в середине дня, когда он задремал, дверь снова открылась и появилась вся троица. Он сел, потер глаза. С утра небо потемнело и в комнате было сумрачно.

К нему подошла Гертруд, в руках она держала его одежду, в которой он был в день похищения. Все было чисто выстирано и аккуратно сложено. Гертруд с помощью Астрид подняла его на ноги, сцепив ему руки за спиной наручниками. Слева стояла Мод со склоненной к плечу головой. Гертруд достала из-под плаща что-то вроде серебряной отмычки и расстегнула защелку на кольце, продетом в его крайнюю плоть. Вынув кольцо, она протянула его Астрид, а та положила его в маленькую черную коробочку, которую принесла с собой в комнату. Он оглядел рваное отверстие в крайней плоти. Заживет ли оно когда-нибудь.

Гертруд начала одевать его, натя1гув сначала трусы, потом спортивные брюки и носки. Затем надела на него ботинки и завязала шнурки. Отрешенность, в которой она находилась в прошлый вечер, испарилась бесследно. Она все делала быстро, четко, без всяких сантиментов, так что он даже и не думал сопротивляться. Как ребенок, позволил ей одеть себя. Становилось очевидным, что они собираются отпустить его, но все же некая неопределенность витала в комнате, как легкий туман, затрудняющий видимость. Он еще не был до конца уверен, что с ним будет. Боялся произнести хоть слово, стараясь не спугнуть надежду.

Когда Гертруд застегивала пуговицы на его рубашке, он вдруг понял, что у него свободны руки. Он вполне мог протянуть их и схватить ее за шею. Он мог бы придушить ее. Неожиданно она быстро взглянула на него, словно прочитав его мысли. Она была так близко к нему, что он видел небольшое кровоизлияние в ее левом глазу. Он отвернулся. Мгновенный порыв прошел.

Как только его одели, ему предложили на выбор: либо он хорошо себя ведет и они лишь надевают ему на голову колпак, либо делают укол, как раньше, чтобы он отключился. Он выбрал колпак.

Вперед вышла Астрид.

– Все в порядке. Тебе не надо меня предупреждать, – сказал он.

Астрид взяла колпак, а он тем временем бросил последний взгляд на женщин. Так он их и запомнил, как будто на фотографии, застывшими во времени и пространстве: плечом к плечу с Астрид стояла Гертруд со сложенными под грудью руками; слева от нее в глубине комнаты стояла Мод – со склоненной головой, как будто не в силах смотреть на него. Голые, щербатые, пыльные доски пола, освещенные серым светом дня.

Его проводили вниз по двум лестничным пролетам. Вместо того чтобы повернуть внизу направо, в сад, его повели прямо, затем свернули сначала направо, потом налево, и, вместо того чтобы, как он ожидал, выйти наружу, они оказались в просторном внутреннем помещении. Было прохладно, пахло сырой землей и парафином. Наверное, гараж или какой-то склад, подумал он. Слышалось шуршание плащей, ощущалось какое-то движение вокруг него, но никто не произносил ни слова. Раздался звук открываемого ключом замка. Потом его втолкнули в микроавтобус. Он понял, что это микроавтобус, по раздвижной двери и металлическому рифленому полу. Снаружи послышался странный звук, что-то среднее между причитанием и завыванием. Только позже он понял его происхождение, но к тому времени они уже ехали. Конечно, это завывала Мод. Это могла быть только она. Наверное, узнала, что его отпускают, или ей сказали, что она не поедет с ними. Опять ее обидели, отнеслись к ней с пренебрежением.

Ему было трудно сидеть, поддерживая равновесие, из-за скованных за спиной рук. Когда машина тронулась, он завалился на бок, одной из женщин пришлось поддерживать его. Он подумал, что у них, наверное, с собой есть заряженный шприц, так, на всякий случай. Первые минут десять были сплошные повороты и колдобины на дороге. Он подумал, что дорогу, очевидно, ремонтируют. Затем в течение довольно долгого времени дорога была гладкой и слышался шум оживленного транспортного движения. Наверное, ехали по шоссе. Пару раз он слышал, как женщина, сидящая рядом с ним, что-то прокричала другой, ведущей машину, но из-за ее скороговорки и шума мотора не понял ни слова.

Они въехали в район городской застройки, так, во всяком случае, ему показалось. Почти каждые полминуты машина притормаживала. Очевидно из-за светофоров либо пробок на дорогах. Неужели уже час пик? Хорошо бы определить марку машины по звуку работающего мотора. Он знал людей, которые могли это делать. Но сам он плохо разбирался в машинах…

Наконец после часа езды они остановились. Послышался резкий щелчок ручного тормоза, но мотор продолжал работать. Одна из женщин открыла заднюю дверцу машины. Сначала с него сняли наручники, потом освободили ноги. Хотя у него на голове все еще был колпак, он почувствовал запах выхлопных газов. Ему помогли выбраться из машины, и он понял, что под ногами у него трава.

– Ложись на живот, – сказали ему.

Он выполнил приказ. Снова его охватила мучительная тревога, знакомая по предыдущей ночи – только теперь мысли были еще более пугающими. «Они собираются убить меня. Я умру».

– Начинай считать вслух, – велела женщина, – и не останавливайся, пока не досчитаешь до ста.

Переведя дух, он начал считать. Хлопнула дверца, взревел мотор, и микроавтобус уехал.

Он лежал на траве без движения и считал. Даже когда дошел до ста, побоялся пошевелиться. Долго еще он лежал вот так на траве – с колпаком на голове, всем телом ощущая землю под собой, прижимаясь к ней, как к обломку кораблекрушения в надежде, что его вынесет в безопасное место. Ему даже казалось, что он различает шум, похожий на шум волн.

Наконец он сел, не снимая колпака, выждал некоторое время, прислушиваясь. Шум машин. Вдалеке. Где-то позади него. Он медленно ослабил шнур и стянул с головы колпак. В глаза ударил яркий дневной свет. Он сидел на газоне рядом с тротуаром, над ним – кроны деревьев, а прямо напротив него стоял маленький мальчик лет четырех или пяти. На нем были красные брюки и бледно-голубой жакет. Он стоял сложив ладошки – жест, с которым священники обычно читают проповедь во время службы. Позади мальчика виднелся ряд домов, окна которых выходили во внутренние дворики.

– Не бойся, – обратился он к мальчику по-английски. Мальчик широко раскрыл глаза и выпятил нижнюю губу.

– Все в порядке, – как можно спокойнее сказал он, переходя на голландский, – тебе нечего бояться.

Мальчик бросился бежать вниз по улице, громко крича. Он бежал очень странно, на негнущихся ногах, как марионетка.

Когда мальчик исчез за углом дома, он поднялся. Его глаза все еще с трудом привыкали к дневному свету. Небо было серым, но каким-то странно завораживающим. В лицо ему подул легкий ветерок. Он начал идти по улице, которая выглядела как улица с частными домами и была безлюдной, как будто объявили комендантский час. Может быть, ему это просто казалось из-за того, что кругом было много зелени. А может, таким было его состояние. Слева тянулся небольшой городской сквер с густой зеленью. Дорожка, по которой он шел, извивалась между деревьев, пробегала мимо пустой деревянной скамейки и терялась среди островков травы, выглядевшей слишком зеленой. За деревьями тускло серебрилась поверхность пруда. Справа от него, на другой стороне улицы, тянулся ряд домов из розоватого кирпича, на два подъезда каждый, с белыми оконными рамами. Из большинства почтовых ящиков торчали газеты, что, учитывая время дня, было необычным. В одном из окон первого этажа он увидел мужчину, сидящего за столом и разгадывающего кроссворд. Он подумал, что если будет сохранять спокойствие и действовать разумно, то все войдет в норму. Все снова встанет на свои места.

Он шел, пока не достиг большого перекрестка, название которого ему показалось знакомым. Наверное, он находится где-то на окраине Амстердама. В одной стороне виднелась эстакада и слышался непрекращающийся, завораживающий шум машин, едущих на большой скорости. В другой стороне он увидел бегущую в его направлении девочку лет восьми с поднятым над головой кулачком, в котором она держала сломанную кассету. Часть пленки размоталась, закрутившись вокруг ее джинсового платья и голых ног. Остальная часть длинной лентой тянулась за девочкой. Она бежала и смеялась. За ней, на некотором расстоянии, он разглядел ряд магазинов. Там можно будет спросить дорогу.

Пришлось выбирать между магазином, торгующим велосипедами, супермаркетом и баром, в окне которого были выставлены маленькие золотые и серебряные спортивные кубки. Он выбрал бар. Женщина за стойкой курила. Ему бросился в глаза красный огонек дымящейся сигареты. Он сел на табурет и заказал кружку пива. Только сейчас он понял, как хотел пить, а пиво было превосходным на вкус. Наверное, самое вкусное пиво, которое он когда-либо пил в своей жизни.

– Замечательное пиво, – сказал он женщине за стойкой. Она молча улыбнулась.

– Далеко отсюда до центра? – спросил он.

– Три километра, – ответила она, – а может, и четыре.

– А как долго это, если идти пешком?

– Полчаса, – сказала она, повертев ладонью, как бы показывая, что это только приблизительно.

У нее были темно-рыжие крашеные волосы и гладкая бледная бородавка на щеке. Он так долго не видел человеческого лица, что не мог отвести от женщины взгляда. На ней был вышитый жакет бирюзового цвета и красно-коричневая юбка. Она заметила его пристальное внимание и тоже стала его разглядывать. Он почувствовал, что должен что-нибудь сказать.

– Сколько с меня за пиво?

– Два семьдесят пять.

Он полез в карман спортивных брюк, подумав, что не знает, есть ли у него деньги. Проверил один карман, потом другой, наконец в застегнутом на молнию заднем кармане нашарил банкноту в десять гульденов. Это были те деньги, которые он взял с собой, когда отправился за сигаретами для Бриджит. Он долге смотрел на банкноту, как будто в ней заключался ответ на вопрос, что с ним произошло. Наконец ему вдруг пришло в голову, что если он сейчас купит сигареты, то это станет естественным завершением цепи событий. Он взглянул на женщину. Она продолжала настороженно разглядывать его. Протянув ей деньги, он спросил:

– У вас здесь есть автомат с сигаретами?

– Позади вас.

Он повернулся кругом на табурете. Автомат стоял у двери в туалет. Сверху его почему-то украшал гипсовый бюст Мерлин Монро.

– Вы не разменяете мне мелочь?

Он бросил в щель монеты, и в металлический лоток вывалилась пачка сигарет.

Уже на улице он засунул сигареты в задний карман брюк. Как только он повернулся спиной к бару, его охватило ощущение, что за ним следят. Он оглянулся. Так и есть.

Кто-то в окне стоял и разглядывал его. Только через несколько секунд он вдруг понял, что смотрит на собственное отражение в стекле. Он подошел и почти вплотную приблизил к стеклу лицо. Сначала никаких особых изменений он не заметил, но сейчас, вблизи, с трудом узнал себя. Он вспомнил, как видел свое отражение в нержавеющей стали наручников, но ему удавалось увидеть только один глаз или часть волос и шеи. Тогда он гадал, настанет ли время, когда он опять станет цельной личностью, не раздробленной на отдельные части. Интересно, сколько времени прошло с тех пор, как он последний раз видел себя в зеркале? Как долго он отсутствовал?

Отвернувшись, он опять вошел в бар, немного замешкавшись в дверях, не зная, как лучше сформулировать вопрос. Женщина в бирюзовом жакете настороженно смотрела на него, поднеся руку к бледной бородавке на щеке.

– Вы не знаете, какое сегодня число? – спросил он.

– Число? – глаза женщины подозрительно сузились, словно она ожидала какой-нибудь подвох.

Он кивнул, улыбаясь.

– Да, сегодня.

– Четвертое мая.

Четвертое мая. А похитили его шестнадцатого апреля. Значит, он отсутствовал восемнадцать дней.

Восемнадцать дней.

Он поблагодарил женщину и вышел из бара. На этот раз он не оглянулся назад.

Его бросили на окраине Амстердама, в трех с половиной километрах к западу от его квартиры. После покупки пива и сигарет у него не осталось денег на общественный транспорт, пришлось идти пешком. Он хотел пройти это расстояние как можно быстрее, он хотел домой. Бриджит, думал он. Бриджит. Больше в голове не было никаких мыслей.

По мере приближения к дому в нем нарастало радостное возбуждение, близкое к эйфории. И в то же время ему с трудом удавалось не расплакаться.

Минут через двадцать он начал узнавать улицы, по которым шел. Вместе с узнаванием росло нетерпение, невыносимо хотелось как можно быстрее оказаться дома. Вот уже улица Хьюго-де-Гротсплейн, широкий бульвар Нассаукаде… Мимо него на огромной скорости пронесся мотоцикл, издав хриплый чихающий звук. Так, поворот на улицу Литнбансграхт… Выглянуло солнце. Из бара потянуло духами «Женевер», которые отдавали чем-то медицинским…

Теперь он шел по Эгелантирсграхт. На палубах плавучих домов цвели горшки с геранью. Зелень деревьев казалась более интенсивной, чем он помнил, их колыхающееся отражение в темной воде канала гипнотически завораживало. От всего этого кружилась голова. Головокружение в половине четвертого теплым весенним днем. Подходя к дому, он увидел, что окна на пятом этаже открыты. У него захолонуло сердце. Возникло глупое желание убежать.

Он вынул ключи, мгновение смотрел на них, затем открыл дверь и вошел в прохладный подъезд. Почтовый ящик был пуст. Он поднялся по лестнице. Желто-коричневый ковер, белые как мел стены. Слабый, сладковатый запах зерна, как будто здание когда-то служило для помола муки.

Тяжело дыша, он взобрался наверх. Кожа под рубашкой была влажной от пота. Вставив ключ в замок, он повернул его. Дверь открылась, издав привычно резкий скрип. Из квартиры на него пахнуло запахом жилья. Он переступил порог, медленно закрыл за собой дверь. Она стояла в дальнем конце комнаты, поливая цветы…

Она не могла не слышать, как открылась дверь, не могла не понять, что это он, и все же не отставила стеклянный кувшин, который держала, и не подошла к нему. Даже не произнесла ни слова. Не изменив позы, просто стояла, опираясь на левую ногу, всего лишь взглянула через плечо, с выражением настороженности и одновременно сдержанно. Он подумал, что такой позой можно блестяще закончить балет, потому что движение было прервано на середине, потому что ее поза так прекрасна в своей незаконченности. Он мог бы сказать: не двигайся; просто не двигайся, – и попросил бы направить свет софитов прямо на ее фигуру.