Дебильные приключения

Мой друг Джин Скиннер встретил нас в аэропорту Гонолулу, припарковав свой черный понтиак «ГТО» c откидным верхом на пешеходной дорожке возле багажной карусели и отражая возмущение публики безумными взмахами рук и дерганой моторикой человека с серьезными намерениями. Он топал взад-вперед перед машиной, потягивая пиво из коричневой бутылки и напрочь игнорируя азиатку в форме контролера стоянки, которая из кожи вон лезла, чтобы привлечь его внимание, пока он бегал глазами по залу выдачи багажа.

Я увидел его еще с верхушки эскалатора и сразу осознал, что нам придется забирать вещи в спешке. Скиннер слишком привык работать в боевых условиях, чтобы узреть что-то зазорное в том, чтобы въехать по пешеходной дорожке в эпицентр злющей толпы с целью захватить то, за чем он сюда прибыл… в данном случае, меня. Потому я и спешил к нему с карнегианской улыбочкой на лице.

– Не переживай, – увещевал он контролершу, – через минуту меня здесь не будет.

Кажется, многие ему поверили, или, по крайней мере, очень хотели. В Скиннере все говорило о том, что его лучше не провоцировать. На нем была белая льняная куртка с как минимум тринадцатью сделанными на заказ карманами по принципу "все свое ношу с собой" – от фосфорной гранаты до водонепроницаемой ручки. Голубые шелковые слаксы беспардонно измяты. Носков на командоре не было, лишь дешевые резиновые сандалии, которыми он шлепал по плитке. Он был на голову выше любого в аэропорту, глаза спрятаны за иссиня-черными солнцезащитными очками из сайгонского стекла. Тяжеленная, составленная из прямоугольных звеньев тайбатская цепь на шее могла быть куплена только в ювелирном магазине в одной из темных подворотен Бангкока. На запястье болтался золотой ролекс с ремешком из нержавеющей стали. Сам факт его нахождения в толпе туристов с материка, едва сошедших с рейса "Сан-Франциско – Алоха", был неуместен. Скиннер отнюдь не проводил тут каникулы.

Он протянул мне руку.

– Здравствуй, Док, – поприветствовал он со странной улыбкой, – я думал, ты с этим делом завязал.

– Так и есть, – сказал я, – но стало скучно.

– И мне, – признался Скиннер, – я уже выезжал из города, когда мне позвонили. Кто-то из марафонского комитета. Им потребовался официальный фотограф с окладом в штуку в день.

Он кинул взор на связку новеньких никонов на переднем сиденье авто.

– Я не смог их послать. Это шальные деньги.

– Боже, – сказал я, – ты, никак, в фотографы заделался?

На секунду он уставился в пол, а потом медленно повернулся ко мне, вращая зрачками и обнажая солнцу зубы.

– На дворе восьмидесятые, Док. Я тот, кем приходится быть.

Скиннер не чурался денег. И, тем паче, лукавства ради них. Когда мы познакомились в Сайгоне, он работал на ЦРУ, летая на вертолете "Эйр Америка" и заколачивая, как поговаривали его знакомые, $20.000 с гаком в неделю на опиуме.

Мы всегда избегали темы денег, а он, к тому же, вегетативно не переносил журналистов, но вскоре мы подружились, и я провел последние недели войны, куря с ним опиум на полу его номера в "Континенталь Паласе". Мистер Хи приносил трубку ежедневно в районе трех – даже в тот день, когда в его дом в Чолоне попала ракета – а мы безмолвно лежали в ожидании магического дыма.

Одно из моих наиболее четких воспоминаний о Сайгоне – растянувшись на полу и приложив щеку к прохладному белому кафелю, я слушаю призрачный, сопранный лепет мистера Хи, который скользит по комнате с длинной черной трубкой и лабораторной газовой горелкой, беспрестанно и сосредоточенно что-то завывая на неведомом нам языке.

– Для кого ты сейчас пишешь? – спросил Скиннер.

– Освещаю гонку для медицинского журнала.

– Замечательно, – пробурчал он, – мы сможем использовать хорошие медицинские связи. Какие наркотики у тебя с собой?

– Никаких, – ответил я, – совсем никаких.

Он пожал плечами, потом взглянул на пришедшую в движение карусель и посыпавшиеся со спускного желоба сумки.

– Как скажешь, Док, – сказал Скиннер, – давай-ка загрузим твои вещички в машину и свинтим отсюда, пока меня не сграбастали за особо тяжкое преступление. Я не в том настроении, чтобы с кем-то лаяться.

Толпа зверела, а восточная полисменша выписывала квитанцию. Я выхватил пиво из руки Скиннера, сделал продолжительный глоток и швырнул свою кожаную сумку на заднее сиденье. Вслед за этим я представил Скиннера моей невесте.

– Ты, видимо, сбрендил, – сказала она, – парковаться на пешеходной дорожке!

– Мне за это платят, – парировал он, – если бы я был в своем уме, нам пришлось бы переть твой багаж вплоть до стоянки.

Пока он загружал сумки, она не сводила с него глаз.

– А ну отвали! – гаркнул Скиннер мальчишке, который вертелся возле машины, – хочешь, чтоб прибили?

На этом этапе активность толпы снизилась до нуля. Чтобы мы там ни вытворяли, умирать никому не улыбалось. Мальчишка исчез, когда я скатил чемодан с карусели и перебросил Скиннеру, который едва успел поймать его, прежде чем тот грохнулся, и аккуратно уложил на заднее сиденье.

Контролерша строчила новую квитанцию, уже третью за десять минут. Она явно теряла терпение.

– Даю вам шестьдесят секунд, – кричала она, – потом придет эвакуатор.

Скиннер ласково похлопал ее по плечу, забрался в машину и завел двигатель, который откликнулся резким металлическим ревом.

– Вы слишком симпатичны для этой галимой работы, – сказал он, вручая ей визитку, которую взял с приборной панели.

– Позвоните мне в офис, – добавил он, – вам нужно позировать обнаженной для открыток.

– Что?! – проорала она, когда Скиннер давал задний ход.

Толпа молча рассеивалась, крайне недовольная тем, что нам удалось спастись.

– Вызовите полицию! – крикнул кто-то.

Контролерша верещала по рации, а мы присоединились к потоку машин, оставляя за собой скрежет движка.

Скиннер извлек еще одну бутылку пива из маленькой морозильной камеры на полу около сиденья, потом немного подержал руль коленями, пока чесал макушку и прикуривал сигарету.

– Куда, Док? – спросил он, – в "Кахала Хилтон"?

– Угадал. Далеко это?

– Далеко, – ответил он, – придется сделать остановку, чтоб зацепить еще пива.

Я откинулся на горячую кожу сиденья и закрыл глаза. По радио звучала странная песня про "хула хула бойз" на манер Уоррена Зевона:

Скиннер ударил по газам, и мы помчались колбаской, в 15 сантиметрах уйдя от столкновения с неповоротливым грузовиком с ананасами и прорываясь через свору бродячих собак, перебегавших шоссе. Мы задели гравий подвеской, и задняя часть заходила ходуном, но Скиннер вырулил. Собаки простояли на своем недолго и в панике бросились врассыпную, когда он высунулся и на ходу треснул одну из них по голове бутылкой пива. Тут понтиак атаковал большой желтый зверь с тощими боками, длинной тяжелой челюстью дворняги в десятом поколении и тупостью отморозка, который всю жизнь на кого-то прыгает и привык к тому, что оппонент пасует. Он летел прямо под левое переднее колесо, пронзительно лая, и его глаза внезапно округлились, когда он понял – поздно, Скиннер не свернет.

Пес вцепился всеми четырьмя лапами в горячий асфальт, но слишком разогнался до этого, чтобы успеть остановиться. Машина выжимала около восьмидесяти на первой передаче. Скиннер не убрал ногу с газа и завертел бутылкой как клюшкой для игры в поло. Я услышал приглушенный удар, а потом – страшный визгливый хрип, когда зверь свалился на шоссе прямиком под колеса ананасового грузовика, который его и размазал.

– Опасно, – сказал Скиннер, выбрасывая розочку от бутылки, – невероятно злобные. Легко запрыгнут в машину на светофоре. Это одна из проблем езды с открытым верхом.

Невеста рыдала в истерике, а искаженная мелодия все еще неслась из радио:

Когда мы приблизились к центру Гонолулу, Скиннер сбавил обороты.

– Так, Док, – сказал он, – пора бы вырубить наркоты. Я нервничаю.

Да неужели, подумал я. Ты, упырь-убийца.

– У Ральфа есть, – буркнул я, – он ждет нас в отеле. У него целый флакон из-под альказельцера с этим добром.

Он убрал ногу с тормоза и дал по газам, когда мы проезжали под большим зеленым знаком "Вайкики-Бич 1 1/2". Знакомая ухмылка на его лице. Легкомысленная, шизанутая ухмылка торчка, готовая порвать кожу на щеках. Сколько раз я ее наблюдал…

– Ральф – параноик, – сказал я, – с ним надо поосторожнее.

– За меня не беспокойся, – ответил Скиннер, – я отлично лажу с англичанами.

Мы были в центре Гонолулу, курсируя вдоль береговой линии. Улицы запрудили бегуны трусцой, отлаживающие свой шаг перед большой гонкой. Транспортные средства они игнорировали, что бесило Скиннера.

– Эта беготня – беспредел какой-то, – проговорил он, – участвует каждый либерал-богатей с Запада. Они бегут по шестнадцать километров в день. Это чертова секта.

– А ты бегаешь? – спросил я.

Он засмеялся.

– Еще бы, блин. Но не с пустыми же руками. Мы – преступники, Док. Мы не ровня этим людям, и, думаю, перевоспитываться поздно.

– Но мы – профессионалы, – возразил я, – и мы здесь, чтобы осветить гонку.

– Да ебал я эту гонку. Мы осветим ее, сидя в палисаднике у Уилбура – нажираясь и по-крупному играя на футбольном тотализаторе.

Джон Уилбур, экс-нападающий в "Вашингтон Редскинз", которые ездили на Суперкубок в 1973, был другим моим закадыкой, и он, в конце концов, образумился настолько, что легко мог сойти за респектабельного бизнесмена из Гонолулу. Его дом на Кахала-Драйв с высокой арендной платой стоял на маршруте гонки, километрах в трех от финишной черты… Это идеальный штаб для нашего репортажа, объяснил Скиннер. Мы заценим старт в центре, затем рванем к Уилбору смотреть игры и покрывать сквернословием участников марафона, пробегающих мимо дома, а ближе к финишу опять прощемимся в центр.

– Хороший план, – согласился я, – кажется, что-то подобное со мной уже происходило.

– Не совсем, – сказал он, – ты в жизни не увидишь ничего скучнее этих идиотских марафонов… хороший способ рехнуться.

– Я лишь имею в виду, – вставил я, – что участвую в этой чертовой гонке.

Он покачал головой:

– Забудь. Уилбур хотел развести Рози Руиз несколько лет назад, когда еще был ого-го – он прыгнул в эту гонку на полмили впереди всех на отметке "38 км" и погреб, как проклятый, к финишной прямой, развивая, как ему казалось, скорость звука… – он засмеялся, – это было ужасно: девятнадцать человек обогнали его за три километра. Он пришел осоловевший от рвоты и вынужден был буквально ползти последние метры, – он опять заржал, – эти люди быстры, чувак. Они бежали прямо по нему.

– Что ж, – сказал я, – довольно об этом. Я в любом случае не хотел участвовать в этой хреновине. Это идея Уилбура.

– Выходит, тебе нужно поаккуратнее здесь себя вести. Даже лучший друг тебя обманывает. Он и сам в беде.

Ральф сидел, сгорбившись над барной стойкой в "Ресторации Хо-Хо", проклиная дождь, серфинг, жару и все прочее, что предлагал Гонолулу. Он только пришел с пляжа, куда ходил за острыми ощущениями от подводного плавания, о котором рассказывал Уилбур. Прежде, чем Ральф успел нырнуть, его подбросила волна и беспощадно шваркнула о коралловый риф, пропоров дыру в спине и раздробив позвоночный диск. Скиннер пытался подбодрить его парой присущих ему ужасных историй, но Ральфу было не до того. Его настроение было ни к черту и лишь ухудшилось, когда Скиннер потребовал кокаина.

– О чем ты говоришь? – завопил Ральф.

– Я про номер первый, чувак, – сказал Скиннер, – кокос, порошок, белая смерть… я без понятия, как вы, англикашки, его называете…

– Ты про наркотики? – наконец спросил Ральф.

– РАЗУМЕЕТСЯ, Я ПРО НАРКОТИКИ! – заорал Скиннер, – думаешь, я сюда об искусстве трепаться пришел?

Этого было достаточно. Ральф испуганно ухромал, и даже бармен слегка припух.

Шило в заднице

Мы обосновались в баре и наблюдали, как дождь хлещет пальмы на пляже. В "Ресторацию Хо-Хо" вели три входа, и каждые несколько минут шквал дождя приносился к нам с моря.

Мы были единственными посетителями. Бармен-самоанец молчаливо смешивал для нас маргариты, не снимая с лица прилипшую улыбку. Слева, на камне в бассейне торжественно стояла пара пингвинов, следя за тем, как мы пьем. Их карий немигающий взгляд выражал не меньший интерес, чем взгляд бармена.

Скиннер кинул им ломтик сашими, который тот, что был повыше, перехватил в воздухе и тотчас сожрал, сметя птицу поменьше со своего пути щелчком короткого черного крыла.

– Странные эти птицы, – изрек Скиннер, – я веду с ними своего рода диалоги.

Он немного подулся после того, как Ральф обломал его в намерении утонуть в чистейшем лондоском кайфе до конца дня, но в итоге принял это как еще одну ослепительную вспышку габаритов в лицо со встречной полосы.

После трех-четырех коктейлей в его голос вернулась фатоватость, и он уже смотрел на пингвинов ленивым взором человека, который не станет подолгу скучать.

– Это муж и жена, – сказал он, – мужик – тот, что покрупнее, и он бы с легкостью торговал ее задницей, взамен получая рыбьи хвосты. – Скиннер повернулся ко мне. – Как считаешь, Ральф охоч до пингвинов?

Я вперился в птицу.

– Не суть, – продолжил Скиннер, – он все равно бы ее доконал.

– Британцы ебут все подряд, – развивал он мысль, – такие уж они извращенцы.

Бармен стоял к нам спиной, но я не сомневался, что он слушает. Застывшая улыбка все больше отдавала гримасой. Частенько ли ему доводилось преспокойно стоять за стойкой спиной к респектабельного вида гражданам, внимая, как они рассуждают об изнасиловании гостиничных пингвинов?

– Сколько еще будет продолжаться этот чертов дождь? – спросил я.

Скиннер посмотрел на пляж.

– Одному Богу известно, – ответил он, – это как раз то, что они называют погодой в Коне. Ветры бушуют и пригоняют циклоны с юга. Иногда это длится по девять дней.

По барабану. По крайней мере, я был вдали от сугробов на моем крыльце в Колорадо. Мы заказали еще по маргарите и стали непринужденно болтать. Пока Скиннер рассказывал про Гавайи, я одним глазом косился на бармена.

Люди становятся дерганными, когда погода в Коне портится. После девяти-десяти дней сплошного шторма и отсутствия солнца тебе вполне могут отбить селезенку на любой улице Гонолулу за одно то, что посигналил самоанцу. Их диаспора на Гавайях огромна и неуклонно растет. Они крупны, опасны, их нрав неукротим, а сердца переполнены ненавистью к звукам клаксона, вне зависимости от того, кто на него давит.

Белых на Гавайях называют чужаками, и насилие на расовой почве – стандартная тема утренних газет и вечерних теленовостей.

Истории вызывают ужас, и некоторые из них, вероятно, достоверны. Наиболее популярная – про "Целую семью из Сан-Франциско" – адвоката, его жену и троих детей, изнасилованных ватагой корейцев в ходе променада по пляжу на закате настолько близко к «Хилтону», что люди, потягивавшие ананасовые дайкири на веранде отеля, слышали их крики еще долго после наступления темноты, но списывали их на пронзительные вопли голодных чаек.

– Даже близко к пляжу не подходи, когда стемнеет, – предупредил Скиннер, – только если ОЧЕНЬ заскучаешь.

Корейское сообщество в Гонолулу еще не готово устроить плавильный котел. Они запуганы госторбайтерами, презираемы японцами и китайцами, их высмеивают гавайцы. Кроме того, периодически на них из спортивного интереса открывают сезон охоты банды пьяных самоанцев, считая хищниками, как портовых крыс и бродячих собак.

– И держись подальше от корейских баров, – добавил Скиннер, – там дегенеративный сброд – жестокий и кровожадный. Они подлее крыс, куда здоровее большинства собак и выбьют дух из всего, что передвигается на двух ногах, кроме, разве что, самоанца.

Я бросил быстрый взгляд на бармена, перемещая вес на табурете и ставя обе ноги на пол. Но тот пересчитывал кассу, явно глухой к скиннеровским бредням. Какого хрена, подумал я. Он сможет сцапать только одного из нас. Я взял свою зиппо с барной стойки и небрежно застегнул на ней футляр.

– Мой дедушка был корейцем, – признался я, – где бы мы могли поообщаться с ними?

– Что? – спросил Скиннер, – ПООБЩАТЬСЯ?

– Будь спок, – сказал я, – они меня признают.

– Да ебал я их – это нелюди. Мне стукнет не одна сотня лет, когда мир сможет хотя бы предположить, чтобы кто-то человекообзраный якшался с корейцем.

Меня начинало мутить, но я промолчал. Бармен все еще был погружен в финансовые операции.

– Ладно, забей, – сказал Скиннер, – дай я поведаю тебе историю о негре. Корейцы покажутся детским лепетом.

– Я слышал эту историю. О девочке, которую сбросили со скалы.

– Точно. Это всех до усрачки перепугало.

Он понизил голос и придвинулся ко мне.

– Я ее хорошо знал. Она была прекрасна, старшая стюардесса в "Пан Американ".

Я кивнул.

– Вообще без причины, – продолжал он, – она стояла на краю со своим парнем – там, на вершине, куда туристов водят – как ни с того ни с сего этот чокнутый ниггер подбегает к ней сзади и толкает со всей дури. Бац! И она пикирует с высоты триста метров прямо на пляж, – он угрюмо кивнул, – она срекошетила два-три раза о камни водопада по пути вниз и скрылась из виду. Больше ее никто не видел, даже следа от нее не нашли.