Глава 10

Генри Клей Уильямс

С того самого момента, как я сел за стол в то утро, я понял, что проблем не избежать. Еще до того, как Лили успела произнести хоть слово. Наверное, такое чутье развивается у любого при условии, что он прожил столько лет в одном и том же доме, с одним и тем же человеком, как это было у нас с Лили. Хотя меня отличает особая наблюдательность. Я всегда замечаю любые мелочи. Какими бы незначительными они ни казались на первый взгляд, я вижу их и делаю для себя выводы. И в девяти случаях из десяти мои выводы оказываются безошибочными. Я сам развил в себе эти способности — они необходимы, если хочешь чего-нибудь добиться в жизни. Конечно, если человеку достаточно быть адвокатом в крошечном городке и должность окружного прокурора шестнадцати графств, крупнейших в штате, его не прельщает, так это его личное дело.

Я приступил к завтраку, уже не сомневаясь, что у Лили есть ко мне разговор. Я догадывался, о чем пойдет речь, и мысленно готовился. Но она никак не решалась приступить, поэтому я решил слегка подтолкнуть ее:

— Я заметил, что у нас заканчивается перец. Напомни, чтобы я купил, когда буду в городе.

— Перец? — переспросила она. — Почему ты решил, что его мало?

— Просто предположил. А что, его еще достаточно? Сходи проверь на кухне.

Она вздохнула и плотно сжала губы. Сидела и молча смотрела на меня, и только утренние лучи поблескивали в стеклышках ее очков.

— Я заметил, что ты поперчила только одно яйцо, когда готовила мне завтрак.

— Перечница перед тобой. Впрочем, ты не замечаешь такие мелочи.

В ее голосе послышалось раздражение. Я ответил, что не мог не заметить перечницы, но мне кажется, что перец тут ни при чем.

— Я просто полюбопытствовал, почему ты поперчила только одно яйцо, тогда как обычно перчишь оба. Естественно, меня это несколько удивило.

— Могу представить, как ты разволновался. У великого человека и проблемы большие.

— Не то чтобы я действительно разволновался. По крайней мере, я ничего такого не сказал. Если мне не изменяет память, а ты должна признать, что подобные вещи случаются крайне редко, то я употребил слова «полюбопытствовал» и «удивило».

Я кивнул ей и отправил в рот солидную порцию.

— Так, значит, ты полюбопытствовал? И такое любопытство вызвано только тем, что я забыла поперчить яйцо! Хочешь, я скажу, что вызывает мое любопытство? Чем ты собираешься заняться, когда больше не будешь окружным прокурором шестнадцати графств, крупнейших в штате? Потому что после осенних выборов ты, мистер Генри Клей Уильяме, станешь безработным.

Последние слова прозвучали как раз в тот момент, когда я отхлебнул кофе, пытаясь протолкнуть в себя яйцо. И конечно, поперхнулся, закашлялся и покраснел. Яйцо пошло в одну сторону, кофе — в другую, и в результате некоторое время я был уверен, что задохнусь.

— Черт побери! — воскликнул я, вновь обретя дар речи. — Что ты имеешь в виду?

— Генри, Генри, — ответила Лили, — я требую, чтобы ты не употреблял подобных выражений в этом доме!

— Но это глупо! Невероятно! Я всю жизнь был окружным прокурором, то есть с тех самых пор, как...

— Очень хорошо, — сказала она. — Очень хорошо, Генри. Но не забывай, что я тебя предупреждала.

Она встала и начала убирать со стола. Как будто не замечая, что я еще не закончил завтрак, — правда, никакого желания продолжать его у меня тоже не было.

Вздутие у нее под фартуком сегодня особенно бросалось в глаза. Я быстро отвернулся, потому что она как раз взглянула в мою сторону. Меня очень беспокоила эта опухоль. Тяжело, когда она все время перед глазами, а ты не решаешься ни взглянуть на нее, ни поговорить. Может, для большинства людей это не составляло бы никакой проблемы, но в том случае, когда замечаешь каждую мелочь...

Например, я обратил внимание, что ее очки сегодня утром просто сверкали. Очевидно, ей пришлось протирать их от пыли. Человек не в состоянии следить за чистотой собственных очков, а еще пытается играть роль некоего оракула!

Я собрался указать ей на эту несообразность, но она уже удалилась на кухню, нагруженная грязной посудой. Когда же она вернулась в комнату, я передумал — решил, что это было бы неразумно. Это могло только усугубить проблему. Я всегда отличался большой дипломатичностью, и это качество меня еще ни разу не подводило. Если только...

Безработный!.. Провалюсь на выборах!..

Она снова сидела за столом и смотрела на меня, покачивая головой, как бы в ответ на мои мысли.

— Да, Генри. Да. А будь у тебя в голове хоть капля мозгов, мне не пришлось бы говорить тебе об этом.

— Слушай, Лили, — начал я. — Я...

— Ни капли мозгов, Генри. Если бы по крайней мере ты умел слушать не только себя! Пусть даже это сбило бы спесь с самого большого эгоиста в шестнадцати самых больших графствах. Ты просто дурак, Генри. Ты...

— Я — как ты сказала? Ну что ж, по крайней мере, я умею следить за чистотой своих очков.

Ее очки сверкнули, и на миг я увидел за стеклами закрытые глаза. Потом она снова их открыла; ноздри затрепетали, раздуваясь, и я понял, что взрыв неизбежен.

— Слушай меня, Генри. Я хочу высказаться не ради себя. Я не жду от тебя уважения как твоя родная сестра, которая практически посвятила тебе всю свою жизнь. Я заботилась о тебе с тех самых пор, когда ты еще пешком под стол ходил. Я не жду, что ты примешь меры, чтобы пресечь сплетни и клевету, из-за которых мне стыдно показаться на люди. Как всегда, я беспокоюсь только о тебе. Именно поэтому я говорю тебе: ты провалишься на выборах, если не проявишь хоть каплю характера и не покажешь, что ты мужчина, а не слепая, глупая, жирная, эгоистичная медуза!

Она тяжело дышала, грудь ходила ходуном. Я хотел было возразить, но рассудил, что это не имеет смысла. Быть не может, чтобы я провалился на выборах. Я даже не знаю, откуда у меня такая уверенность. А если человек не может объяснить...

— Вот увидишь, все так и будет, Генри. Ты сам знаешь, что я права. Ты сам понимаешь, что у тебя нет никакого соображения. Ты... Заткнись, когда я с тобой разговариваю, Генри!

— Но я не произнес пока ни слова, — возразил я. — Только хотел сказать...

— Ничего умного ты все равно не скажешь. Наверное, ты собирался сказать, что никто в городе не придает значения тому, что болтает Луана Девор, но тут ты ошибаешься. Они, может, и не верят ее словам, но помнят их и обсуждают. И если ты настолько бесхарактерный и глупый, что миришься с этим, то выкинуть тебя с насиженного места — несложная задача. И потом, мне кажется, ты забываешь, что за тебя будут голосовать не только в городе. Тебе предстоит заручиться голосами фермеров, а им неизвестно, что болтовня Луаны насчет тебя... насчет нас, чистое вранье.

— Ну, так они об этом узнают. По крайней мере, все видят, что эта опухоль у тебя уже давно. И, когда в конце концов ничего так и не... я хочу сказать, что все убедятся...

Слова застряли у меня в горле. Я уставился в свою тарелку, но что-то заставило меня поднять на нее глаза.

Она смотрела на меня в упор и молчала. Просто сидела. Смотрела и ждала. Она ждала, ждала, ждала...

Я швырнул салфетку на стол и вскочил.

Подошел к телефону и попросил соединить меня с домом Деворов. В трубке долго шипело и щелкало, потом оператор сообщил, что линия повреждена.

— Повреждена? — переспросил я. — Ну что же, тогда...

Лили выхватила у меня трубку.

— Вы сказали, что линия Деворов не работает? Спасибо.

Она повесила трубку и вернула аппарат на место. Ей, пожалуй, стоило извиниться за то, что она поставила мои слова под сомнение. Но никаких извинений я так и не дождался. Вместо этого она спросила, намерен ли я принять какие-то меры в связи с тем, что линия повреждена.

— Разумеется, пойду и налажу! Ведь я специалист по ремонту телефонов, не так ли?

Она прижала пальцы к вискам:

— Пожалуйста, избавь меня от своих претензий на остроумие.

— Подожду, пока не отремонтируют. Я позвоню ей с работы.

Она покачала головой:

— А если сегодня так и не починят? Будет лучше, если ты заедешь к ней. И поговоришь с ней как юрист. Скажешь, что, если она не прекратит лгать и не признает свою ложь публично, ты предъявишь ей обвинение в клевете.

— Но послушай... Я не могу на это согласиться. Представить, что я врываюсь в дом к больной старухе... Меня просто не поймут. Как бы она себя ни вела, но она — женщина, старая, больная женщина. А я как-никак мужчина.

— Это ты-то? Почему же тогда ты не поступаешь по-мужски?

— Но такой шаг был бы незаконным. Мы ничего не добились бы, кроме неприятностей. Я — официальное лицо и не могу использовать свое служебное положение в личных целях. Да что там! Советовать всегда легче, чем делать самому.

— Хорошо, Генри. — Она отвернулась. — Могу я рассчитывать на твою помощь и попросить, чтобы ты отвез меня...

— Конечно. Всегда рад... Чего ты хочешь?

— Я сама поеду к ней. И гарантирую, что после моего визита никто не услышит от нее ни слова неправды. А если ты откажешься отвезти меня к ней, я пойду пешком.

Она вдруг бурно разрыдалась. Вся ее холодность и невозмутимость растаяли, как снег, и теперь передо мной был совсем другой человек.

Совсем как раньше, в те далекие времена, когда мы с ней были детьми и жили на ферме. Однажды она взяла меня с собой в луга — искать птичьи гнезда. И вот мы нашли гнездо, полное яиц, и она протянула к нему руку, и в эту секунду из травы подняла голову гремучая змея. Боже мой, что тут было! Она отпрянула и ужасно закричала. Испустила дикий, безумный вопль. Похожий больше на боевой клич, чем на крик страха или боли. Меня, шестилетнего малыша, этот крик поверг в неописуемый ужас. Видимо, змею тоже, поскольку она попыталась уползти прочь. Но сестра не дала ей уйти. Голыми руками она схватила змею и разорвала ее надвое! А потом швырнула останки на землю и стала топтать их. И все продолжала кричать этим жутким диким криком. И не переставала до тех пор, пока от змеи не осталось только маслянистое пятно на траве. Я до сих пор помню тот день. И вряд ли когда-нибудь забуду. Если бы только я мог предположить, к чему приведет моя невинная реплика за завтраком...

— Я разберусь с ней! Выведу на чистую воду эту болтливую суку! Я научу ее...

— Лили! Послушай меня, Лили! Я сам...

— Ты? Тебе наплевать! Ты не знаешь, каково это, когда о женщине... Я выцарапаю ей глаза! Вырву ее поганый язык! Я... Оставь меня! Отвяжись!

Но я не отвязался. Я крепко схватил ее и хорошенько встряхнул. Я был в ужасе от того, что мне пришлось так поступить, но не сделать это было еще хуже.

Как только она успокоилась настолько, что могла меня выслушать, я заговорил. Сказал, что сам побеседую с Луаной. Что окончательно и бесповоротно это обещаю. Я повторял и повторял одно и то же, и наконец мои слова дошли до ее сознания, и припадок кончился.

— Хорошо, Генри. — Она еще вздрагивала и шмыгала носом. — Надеюсь, что могу на тебя положиться. Если бы хоть на одну минуту...

— Я дал тебе слово. И сегодня же вечером его сдержу. Сразу же, как только закрою кабинет.

— Так поздно? А разве нельзя...

— Нельзя, — ответил я. — Это личное дело. Давай не будем больше к этому возвращаться. Даже и после работы такой визит может поставить меня в двусмысленное положение. А уж в присутственные часы я решительно не имею на это права.

Она бросила на меня недоверчивый взгляд, вздохнула и отвернулась.

— Ладно. Но если ты не собираешься, то лучше сразу скажи. Потому что, чем больше я думаю, тем меньше верю, что действительно могу на тебя рассчитывать. И мне все больше хочется поговорить с ней как следует.

— Я же сказал, что сделаю это. Сегодня вечером, часов в пять. Вопрос решен, так что можешь выбросить все из головы.

И я ушел, не дожидаясь, пока она выдвинет новые возражения. Поехал прямо на работу и направился в свой кабинет.

В то утро у меня оказалось много дел. Сначала состоялась продолжительная беседа с судьей Шайвли относительно предстоящих выборов. Потом зашел шериф Джеймсон с вопросом, который тоже потребовал обсуждения. Не знаю, известно ли вам, что часть доходов шериф имеет из тех денег, которые предназначены на питание для заключенных. За каждую порцию он получает от графства пятьдесят центов. Вот он и хотел выяснить, нельзя ли ему выдавать сразу двойную порцию еды вместо двух обычных, но получать при этом все-таки целый доллар. В общем, это было вполне законно. К каждой проблеме существует несколько подходов, но всегда можно найти еще и обходные пути. Я отметил, что слова «двойная порция» могут причинить нам неприятности. Но с другой стороны, слово «порция» будет иметь тот смысл, который мы сами в него вложим. И миска бобов, и тарелка жареной картошки, и просто кусок хлеба — все это с равным успехом может быть названо «порцией».

Когда мне наконец удалось избавиться от Джеймсона, было уже одиннадцать. Я понадеялся, что смогу сделать передышку, во время которой проведу встречу с избирателями. К сожалению, так не вышло, поскольку все это время я провел с Нелли Отис, моей секретаршей, которая никак не могла без меня обойтись.

Конечно, я не имею в виду ничего такого. Нелли — приятная девушка и отличная секретарша. К тому же ее семья представляет двенадцать голосов на выборах. Нелли с большой признательностью относится ко всему, что я для нее делаю.

Она стояла рядом и наблюдала, как я распутываю ленту ее пишущей машинки. И сказала, что не может себе представить, каким образом мне это удается; она несколько раз пыталась распутать ее самостоятельно, но вышло только хуже. Я объяснил, что в этом нет ничего особенного, нужно только сразу обнаружить основной узел, как, впрочем, и при решении любой задачи.

На этот раз я справился легко, но клубок оказался изрядно запутанным. Пожалуй, самым запутанным из всех, что мне случалось для нее распутывать. Когда я разобрался с ним и отмыл руки, было уже пять минут первого. Утро кончилось, и наступило время обеденного перерыва.

Отходя от раковины в туалете, я мельком глянул в окно. Да так и застыл на месте, не веря своим глазам. Там было на что посмотреть. Коссмейер и дурачок Гэнндер! Две местных знаменитости за дружеской беседой! Верно сказано, что рыбак рыбака видит издалека!

Поймите меня правильно, я ничего не имею против Коссмейера лично и никогда не отзывался о нем плохо. Но должен сказать, что если он, что называется, малый не промах, то с тем же успехом и я могу присвоить это прозвание себе.

Я готов объяснить свою точку зрения: если он так чертовски ловок, почему у него нет денег? В чем подтверждение его так называемой ловкости? Ведь он даже не дает себе труда культурно разговаривать!

Я с самого начала поставил его на место. Я сразу раскусил, что он — один из тех субъектов, которые без толку мелют языком на судебных заседаниях, один из дрянных крикунов и нытиков. Все, что он знает о законности, не стоит и выеденного яйца. Правда, до сих пор ему везло, и он умел найти людей, снабжавших его фактами и подробностями. Но это не могло продолжаться до бесконечности.

Я отправился перекусить.

После обеда дел оказалось едва ли не больше, чем с утра.

Я был просто завален работой. Я даже засомневался, что сумею освободиться пораньше и заехать к Луане Девор. Но потом вспомнил утреннюю выходку своей сестрицы и решил, что работа работой, но лучше будет, если я сдержу слово.

Когда я уже выходил из здания суда, меня снова окликнул шериф Джеймсон и попросил зайти к нему. Он изъял партию вещественных доказательств и хотел узнать мое мнение прежде, чем представит их суду. Я ознакомился с ними и сказал, что с такими доказательствами готов выступать даже перед Верховным судом. Он посмеялся и одну бутылку дал мне с собой.

Было начало шестого, когда я наконец сел в машину и направился на окраину города. На развилке, не доезжая усадьбы Деворов, я свернул направо и поехал через холмы. Местность там на редкость непривлекательная. Всюду выработанная, изъеденная эрозией земля с содранным плодородным слоем. Все фермы здесь стоят заброшенные, в том числе и та, где я родился и вырос.

Я свернул на тропинку, ведущую к нашему дому. Остановился во дворе, который весь зарос сорняками, и огляделся. Сарай с одной стороны обрушился. Все окна в доме выбиты, а кухонная дверь болтается на одной петле. Труба обвалилась, и кирпичи рассыпались по прогнившей дранке.

Мне стало грустно. Я вспомнил стихотворение «Покинутая Деревня», которое декламировал на школьном концерте. Оно тоже было грустным, но и красивым в то же время. И хотя во всем, что окружало меня, были видны признаки разрушения, в моем представлении все оставалось таким, каким оно было раньше. И ничего не изменилось. И ничего не было прекраснее и лучше того, что было раньше.

Никаких забот. Никакой суеты. Всегда полная ясность, что нужно и чего не нужно делать. И поправимы любые ошибки. Теперь все не так — и знаешь, как поступить, да не хватает уверенности в себе; и никто не подскажет, и никто не скажет то, что думает.

Теперь не так — теперь никто не поймет, что ты действительно сожалеешь о каких-то своих поступках.

Я отхлебнул виски. Наверное, мне стоило зайти к Луане, но здесь было так хорошо и спокойно, да к тому же вечер еще только начинался. Поэтому я вышел из машины и направился к заднему крыльцу.

Старая добрая плита все еще стояла на месте. У Лили была мысль перевезти ее в город. Но мы оставили ее здесь, и из некогда отличной плиты она превратилась в груду обломков. Она выглядела как куча мусора. Но я-то видел ее такой, какой она была раньше. Как тогда, когда я был еще ребенком, и сам следил за ней, и мама с папой были еще живы.

Следить за плитой было моей обязанностью, и я лично красил ее и наводил на нее глянец. Я проделывал это каждую субботу, по утрам, сразу же, как только вставал из-за стола; и никому не позволялось входить на кухню, пока я там трудился. Сначала я брал проволочную щетку и соскребал с печки всю грязь. Потом с помощью ветоши наносил на нее ваксу и мастику. Я так натирал ее, так надраивал, что можно было провести по ней пальцами и не запачкаться. Под конец я брал щепочку, обмакивал ее в ваксу и промазывал все завитки и трещинки.

По субботам мы не работали на ферме, хотя, конечно, доили и задавали скотине корм. Так что, закончив с печкой, я открывал двери в столовую, и мама, папа и Лили могли войти.

Мама окидывала взглядом мою работу и всплескивала руками. И ахала, что глазам своим не верит, что плита прямо-таки как новая. А папа кивал и говорил, что мне его не провести, — он-то отлично знает, что это и в самом деле новая плита. Должно быть, я где-то ее отыскал, и пусть никто не пытается разубеждать его в этом. И тогда я подводил его к плите и показывал, что это все та же старая плита.

А Лили обычно ничего не говорила.

Меня это удивляло, но задавать ей вопросы я боялся. И вот однажды, когда у меня скопилось достаточно монеток, — а я получал монетку каждый раз, когда чистил плиту, — так вот я взял все свои монетки и купил ей большую красную ленту для волос. Я принес ее домой, спрятав за пазуху, и никому ничего не сказал. Вечером, когда она осталась на кухне мыть посуду, я вручил ей свой подарок. Она взглянула на него, потом посмотрела на мое улыбающееся лицо. И бросила ленту в помойное ведро. Я видел, как она погружается в воду среди очистков, и не представлял, что теперь делать. Просто не знал, что сказать. У меня уже не было никакого настроения улыбаться, но я боялся убрать улыбку с лица. Мама и папа всегда говорили, что если я буду хорошо относиться к людям, то и они станут хорошо относиться ко мне. И вот что вышло, когда я совершил лучший поступок в своей жизни, по крайней мере, таким я его считал. Что я мог думать теперь? Что мама и папа обманули меня? Что я не способен отличить хорошее от плохого? Я чувствовал себя испуганным и потерянным. И тут вдруг Лили сгребла меня в охапку и стала целовать и тискать. Она говорила, что просто пошутила, что от растерянности сама не соображала, что делает. Так что все кончилось хорошо.