— Вряд ли возможно их изменить. Разве что в результате постепенного развития, воспитания, но это вопрос времени. Не нужно только лезть на рожон. Теперь слушайте. Кое-кто из людей, которых я считаю своими близкими друзьями, не пользуются большой популярностью. Они мои друзья, Джим. Человек не должен отворачиваться от друзей. Это было бы нечестно по отношению к ним. Но ведь он не должен отделяться от общества...

— Согласен. Это тяжело, но...

— Это просто безобразие. Абсолютное безобразие, Джим. У меня частенько кровь кипит, когда я вижу, что творится в этом городе. Я не хочу сказать, что все они плохие люди. Во многих отношениях они — соль земли. Просто они страдают узостью мышления и не хотят его расширить. И если тебе вздумается взбрыкнуть, дать им малейший повод, чтобы запустить в тебя когти, — а им, черт возьми, на самом деле и не нужен никакой повод, — они разорвут тебя на куски. Я уже видел такое. Здесь, в городе, есть один человек, он подрядчик, его зовут Пит Павлов...

— Ясно, — ответил я. — Я понял, о чем вы, Хэнк.

— Вы считаете, я прав? Вы согласны со мной?

— Вполне. Нечего даже и спрашивать. Итак, учитывая то, что вы мне рассказали, мне хочется уладить еще одну проблему. Как я уже говорил, недавно моя жена умерла и...

— Это большая утрата. Примите мои глубочайшие соболезнования.

— ...и я был вынужден позаботиться о ребенке. Точнее, мне пришлось нанять ему няньку, негритянку, чтобы она занималась с ним. Она его кормилица. Наверное, можно подыскать другую, но...

— Это и ни к чему, — пожал плечами Хэнк. — Ведь она с юга? Значит, свое место знает, так что с этим не будет проблем. Никто не станет требовать, чтобы вы разлучали ребенка с кормилицей.

— Мне самому не хотелось бы, — ответил я.

— И не стоит. Пока она знает свое место, а я надеюсь, вы за этим проследите, все будет в порядке.

Я не знал, что мне делать. Нелегко было поставить на себе крест.

Только в последнее время я стал относиться спокойнее ко многим вещам, но этому предшествовали годы работы, работы без конца и края, днем и ночью. Я бился за то, чтобы превратить приобретенную мною практику во что-то стоящее. За право что-то собой представлять, создать что-то... в общем, ни за что.

Для них — для нее и малыша — у меня не оставалось времени. Ни минуты — и так каждый день. Откровенно говоря, мне и не хотелось, чтобы у меня было для них время. Потому я и не замечал, как велика моя вина перед ними.

Мне было тяжело с ней, даже в самые интимные моменты. Она заставляла меня чувствовать себя виноватым, ощущать себя лицемером. Я как раз стал что-то представлять собой в обществе и стремился продвинуться дальше. Большая шишка на ровном месте — вот кем я был. Возвещатель псалмов в церкви. Директор банка. Столп общества. И спал при этом с черной девкой.

Я хотел прекратить это, даже не из-за того, что продолжать было опасно, — продолжать не позволяла мне совесть.

А мальчик... я любил его. Боюсь, я и сейчас его люблю... так же сильно, как я любил ее тогда... давно. Он был моей плотью и кровью, моим единственным сыном. И я любил его так же сильно, как любил его мать. Но, как и его мать, он тоже внушал мне чувство неловкости, правда, другими способами. Я мучился от этого, когда оставался с ним наедине.

Не могу объяснить, по какой причине, уверен только, что не в результате самовнушения, я не винил ребенка в своей ужасной, непоправимой ошибке.

Если бы только я мог открыть ему всю правду, возможно, он понял бы меня. Но я, конечно, не мог этого сделать. Поэтому у него не было уверенности — догадки, подозрения, но не знание. Если бы я допустил, чтобы он узнал правду... Но на это я пойти не мог.

А может быть, он предпочел бы оставаться в неведении и просто не позволил бы себе узнать все до конца. Узнай он правду, и при его эгоизме, жалости к себе — несмотря на внешнюю самоуверенность, он был полон жалости к себе, — исчезло бы оправдание его низости, порочности, всему тому, что нуждалось в оправдании.

Не понимаю, как такое... существо могло быть моим родным сыном.

Я полностью утратил всякий контроль над ним. И не могу обратиться к властям за помощью — он отлично знает это. Он знает и то, что я не пойду на это не из страха перед скандалом, не потому, что обо мне станут распускать отвратительные сплетни. Скандал, конечно, затронет меня — он уже меня затронул. Но не сильно. Мое положение в городе было достаточно прочным. Каждый знал, что представляет собой доктор Джеймс Эштон. И какие люди за ним стоят.

Не потому я до сих пор не предпринимал никаких жестких мер, хотя, безусловно, давно должен был сделать это. Я любил его и не мог причинить ему вред, как бы он этого ни заслуживал. Кроме того, вы уже, наверное, поняли, что я боялся его.

Как ни ужасно жить в страхе перед собственным сыном, я так жил. И маскировать свои чувства, поддерживать видимость нормальных семейных отношений мне было с каждым днем все труднее. С каждым днем мой страх возрастал, и это ему тоже было известно. Я жил с жутким ощущением, что скоро он сможет читать мои мысли. Иногда мне казалось, что это так и есть. Он знал о моих намерениях раньше, чем я сам себе отдавал в них отчет. Каким бы это ни казалось абсурдом, но он действительно знал. Поэтому я не предпринимал никаких шагов, избегал даже не думать о них, — он убил бы меня раньше, чем я смог бы осуществить задуманное.

Потому что он способен на это. И обещал, что так и сделает, — убьет и меня, и Хэтти.

Недели три назад я увидел некоторые признаки того, что он начал терять интерес к ничтожной поденной работе. Он стал позднее уходить из дома по утрам и раньше возвращался вечером. Мне казалось, что он достаточно удовлетворен тем унижением, которому подверг меня, занимаясь этой работой, и готов от нее отказаться.

Я попросил его об этом.

— Не из-за меня, — пояснил я. — Я знаю, что это для тебя не причина. Сделай это для себя самого. Подумай, как это выглядит, когда парень с твоим интеллектом, с твоим образованием...

— Я отдаю себе отчет. Может быть, я так и поступлю, если ты перестанешь на меня давить.

— Вот и хорошо.

Господи, да меня удовлетворял и такой ответ, каким бы бессердечным и бесстыдным он ни был!

— Тебе не нужна ни эта, ни какая-нибудь другая работа. Я с удовольствием буду давать тебе столько денег, сколько тебе понадобится.

— Не приставай ко мне, не будь надоедливым.

Он произнес это почти миролюбиво, и я почувствовал прилив уверенности в себе.

Вернувшись домой на следующий вечер, я обнаружил, что все шкафы, все ящики стола в моем кабинете открыты и обысканы. Нет, он их не взломал, просто стащил ключи.

И вот он сидел в моем кресле, положив ноги на стол, и задумчиво курил.

Я разозлился настолько, что забыл о своем страхе. И предложил ему немедленно объяснить свое поведение, в противном случае угрожая серьезными неприятностями.

— Где у тебя наркотики? — поинтересовался он. — В сейфе?

— Тебя это не должно интересовать. Я предупреждал тебя.

— Я кое-что придумал, — кивнул он. — И готов их у тебя купить.

Он встал и направился к двери. Я схватил его и швырнул обратно.

— Ты, грязный, мерзкий подонок! Я скажу тебе, что мы сделаем и что тебя ждет, если ты не...

— Отвяжись, — сказал он.

— Я отвяжусь. Но тогда, когда упрячу тебя в тюрьму. Я...

Тут я отпустил его. Этот садист, это дьявольское отродье расплющил окурок о мое запястье.

— Никогда больше так не делай. — Его голос звучал совершенно спокойно. — Ты понял меня, папа?

— Бобби... сынок... Ради всего святого, что тебе нужно? Чего ты добиваешься? Эта девушка...

— Не вмешивайся в мои дела.

На следующий день он отправился в город. Потом поехал туда еще раз. Не нужно было объяснять, с какой целью.

Как он ухитрялся — не знаю. Как семнадцатилетний парень мог в чужом городе вычислить торговца наркотиками и договориться с ним, мне неизвестно.

Может быть, он вовсе и не покупал их? Господи, неужели он сам умел их изготавливать? У меня была безумная уверенность, что он сумел бы, если бы захотел. Он был на все способен, если речь шла о чем-то порочном, жестоком, грязном, бессмысленном...

От работы поденщика он не отказался. Готов был унижаться, прислуживать, и все это для того, чтобы заработать ей на наркотик.

Если бы я догадался о причинах, которые им руководили, то сумел бы что-нибудь предпринять. Но какие причины могли у него быть? Девица эта была совершенно непривлекательна. Учитывая его интеллект и внешние данные, он мог бы добиться внимания практически любой девушки в городе, не подвергая себя смертельному риску. Потому что речь шла именно о жизни и смерти. Даже если не брать в расчет наркотики. Питу достаточно было застать их вместе — и это был бы конец.

Пит убьет его. А может быть, и меня тоже.

Я чуть голову не сломал, пытаясь найти выход из положения, но так ничего и не придумал. Оставалось только ждать. Заниматься обычными делами и ждать, беспомощно наблюдая за приближением развязки.

Это Луана во всем виновата. Бобби всегда был не такой, как все, но не вмешайся эта мерзкая ипохондричка, ничего бы не случилось.

На прошлой неделе я прекратил с ней всякие отношения. Его я еще мог выносить, но ее терпеть не собирался.

Я сказал ей, что она совершенно здорова, и я ни при каких обстоятельствах не стану ее посещать, так что, если она захочет пригласить врача, ей придется поискать кого-нибудь другого, между тем как ближайший врач жил в двадцати милях. После этого я вышел, предоставив ей причитать и жаловаться.

Мне следовало пойти на это давным-давно. Я медлил из опасений, что мой поступок будет истолкован как месть за клевету, что многих заставило бы в нее поверить.

За обедом я поделился этим с Бобби, и мой рассказ его позабавил.

— Это мудро. Я давно ждал, что ты это сделаешь.

— Ну что же, должен признать, что возражал напрасно.

— Да с самого начала было ясно, что так лучше. Это автоматически исключает тебя из списка подозреваемых. Теперь, если ты с ней покончишь, то прежде, чем доказывать, что не имел к ней никаких претензий, можешь объявить о том, что и близко не подходил к ее дому.

— Прекрати! Что ты болтаешь? Я не желаю тебя слушать.

— Разумеется. О таких делах говорить вслух не принято. Да нам с тобой это и не обязательно.

Я спрашивал себя потом, действительно ли он мой сын. И хотя вполне отдавал себе отчет в бесплодности этих размышлений, продолжал делать мысленные расчеты. В конце концов, если она так быстро оказалась в моей постели, разве она не могла вести себя так же с кем-нибудь другим? Разве я знал, чем она занималась в мое отсутствие? Женщина, настолько лишенная стыда, что преследовала меня до тех пор, пока не добилась своего, сыграв на моей доброте и порядочности...

Да нет, конечно. Это мой сын, я знаю. И я был бы последним человеком, если бы попытался уклониться от ответственности. Но в наших с ней отношениях это ничего не меняло.

Лучше бы она никогда не жаловалась мне на то, как он оскорблял ее. Не говорила ни одного слова. Иначе я бы тоже дал ей повод для жалоб. Если бы я только осмелился, то давно уже велел бы ей складывать вещи. Это было бы ужасно, избежать скандала мне бы не удалось. Это выглядело бы как доказательство моего страха, как бегство.

Вот до чего я дошел, вот в каком я оказался положении — связанный с негритянкой, причем не по своей инициативе, преследуемый родным сыном, — впрочем, он не был негром. Не совсем негром. Но, если в жилах негра течет всего одна шестнадцатая часть белой крови, можно ли назвать его белым? Такое положение невыносимо, несправедливо, способно свести с ума.

Не знаю, что бы я делал, если бы меня не поддерживала дружба с Хэнком Уильямсом. Мы часто проводили вместе свободное время, мы с ним понимали друг друга. Он относился ко мне с уважением, восхищался мною, радовался моим успехам, несмотря на то, что его собственные были куда скромнее. Он казался вполне искренним, как будто и думать забыл, что когда-то собирался стать сенатором, губернатором... Он был мне другом и много раз сумел это доказать. Даже если бы он стал чуть более самодовольным и хвастливым, я с радостью закрыл бы на это глаза и никогда не позволил бы себе заметить, что его так называемые «успехи» больше напоминали поражения.

В тот вечер мы вспоминали первые дни нашей дружбы. Он, как обычно, затронул тему своей карьеры, и я сказал, что у него есть все основания для гордости, потому что мало кому из обыкновенных адвокатов удается достичь таких вершин за столь короткий срок. Он самодовольно улыбнулся, а потом, с присущей только ему теплой интонацией в голосе, ответил, что обязан своим успехом мне.

— Ну что ж, — произнес я, — я и в самом деле рекомендовал вас на некоторые должности, когда это было в моих силах, но все же...

— Вы помните наш первый разговор, в тот день, когда я составлял для вас бумаги?

— Конечно помню. Тогда вы давали мне наставления о том, как...

— Точно! Ах вы, старый плут! Чтобы я, деревенский мужлан, ничтожный адвокатишка, наставлял городского доктора! Учил его как себя вести!

Я ничего не ответил. Его слова привели меня в замешательство, потому что в тот день я ничего ему не рассказывал, поскольку еще не был уверен в его искренности.

— О, я отлично вас понимаю. — Он рассмеялся. — Конечно, вы не могли называть вещи своими именами, вам пришлось походить вокруг да около, убедиться, что я отреагирую правильно...

Он подмигнул мне и улыбнулся. Чудовищная ненависть охватила меня, я уставился на него, чувствуя, как мои пальцы впились в подлокотники кресла, но потом понемногу расслабился и вновь обрел уверенность в себе.

Он не осуждал меня, его разум, моральные убеждения — словом, все те качества, которые в целом составляют характер, проявлялись в нем с самого начала. Возможно, их следовало бы развить, возможно также, что наследственность и окружение повлияли на них не в лучшую сторону, но все они были видны уже тогда, во время того давнего, первого разговора.

Во всяком случае, он не выдал меня, не изменил мне ни на йоту. Другим — возможно, но не мне.

В противном случае все пошло бы по-другому.

Он слегка нахмурился, вид у него сделался озадаченный и немного смущенный. Он вновь повторил свою фразу о том, как я ходил вокруг да около и ждал, что он проявит свое отношение.

— Скажите, Хэнк, что вы тогда подумали, что чувствовали в душе?

Он пожал плечами:

— Вам нет нужды спрашивать, вы отлично знаете, как я отношусь к таким вещам.

— Но тогда, в самом начале, — настаивал я, — мне действительно хочется знать.

Он развел руками:

— Я был как все, Джим, как все остальные люди, как большинство. Знаете, я занимал некую выжидательную позицию, когда хочется не принимать никаких решений, но знаешь, что этого не избежать, и понимаешь, что это будет не так просто. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду, потому что трудно подобрать слова, которые...

— Понятно, — ответил я. — Надеюсь... то есть, наверное, вы так себя и чувствовали тогда.

— Да, — произнес он и потом снова: — Да.

Он с некоторым беспокойством всматривался в мое лицо, но так и не сумев разгадать мои мысли, рассмеялся своим грубоватым, поощрительным, дружеским смехом.

Как ни сердечно звучал его смех, но в нем была слышна готовность мгновенно перейти в другую тональность. И маска веселости, которую я видел на лице своего друга, могла без всякого перехода смениться выражением важности, серьезности и рассудительности.

Я тоже рассмеялся — вместе с ним, но на самом деле над самим собой. Комната содрогалась от нашего смеха, его раскаты переполняли ее и, вырвавшись в окно, поднимались к ночному небу. Отголоски нашего хохота порождали эхо, которое металось в темноте, отражаясь все снова и снова. Хохот окружал нас со всех сторон, он несся над холмами и долинами, над полями и ручьями, над горами и прерией, над шумными суетливыми городами. Он огибал земной шар и возвращался обратно.

Мы хохотали — и целый мир смеялся вместе с нами.

Возможно, правильнее было бы сказать — глумился.

Я встал и подошел к окну. Я стоял там, спиной к Хэнку, широко раскрыв глаза, как будто пытаясь во что-то вглядеться.

Смех смолк, и стало тихо. Настала абсолютная тишина.

Этого он вынести не мог, за без малого двадцать лет я понял, что этого он не мог. Как только наступала тишина, он неизменно стремился ее заполнить. Чем угодно. Чем попало. Поэтому, как только он восстановил сбитое хохотом дыхание, после того как принял удовлетворяющее его понимание моего настроения, он возобновил наш разговор.

— Как бы там ни было, Джим, я уже сказал вам, что чувствую к вам бесконечную благодарность. И мне невыносимо думать, что могло бы случиться, если бы мы не решились на тот разговор.

Я поморщился, не в силах подобрать слова для ответа. Его голос немедленно напрягся, в нем послышалась тревога.

— Джим... Джим? Разве вы так не считаете, вам не кажется, что тот разговор...

— Да, конечно, — я постарался говорить уверенно, — никаких сомнений, Хэнк. Но, с другой стороны...

— Да? Что вы хотели сказать, Джим?

— Ничего, — сказал я, — просто вряд ли это что-нибудь изменило. Не такие мы люди.