Глава 1

Коссмейер

Больше всего на свете эта женщина любила сплетни — без них она жить не могла.

В ее характере сочетались упрямство, напористость, апломб, а также — по крайней мере, так она полагала — страстность.

Ну-с, дело было в воскресенье. Не прошло и двух дней с начала летнего сезона, как Луана Девор позвонила мне. Ее голос звучал, как всегда, истерично. И как всегда, возникшая у нее проблема требовала моего немедленного вмешательства. Примечательным было лишь то — во всяком случае, мне это показалось примечательным, — что она не унялась даже после того, как я послал ее к черту и потребовал, чтобы она прекратила дурить.

— Косси, прошу тебя, — всхлипнула она. — Ты должен приехать! Это вопрос жизни и смерти, дорогой. Я не могу говорить об этом по телефону...

— Почему это не можешь? — оборвал ее я. — По телефону ты обсуждаешь всех и вся. Давай отложим это дело, Луана. Я адвокат, а не нянька. Сейчас у меня отпуск, и я не собираюсь проводить его, выслушивая, как ты причитаешь по поводу воображаемых ужасов.

Послышалось явственное всхлипывание. Я почувствовал легкие угрызения совести.

От состояния Деворов практически ничего не осталось, и уже много лет я не получал от Луаны ни копейки. Таким образом... в общем, вам ясно, что я имею в виду. Если у человека ничего нет и он ничего не может для вас сделать, вы невольно перестаете принимать его всерьез.

— Успокойся, милая, — сказал я. — Будь большой девочкой ради твоего Косси. Мир не перевернется, если я не примчусь к тебе сию же минуту. Можно подумать, что тебя убивают.

— Вот именно! Так оно и есть, — прорыдала она и повесила трубку.

Я тоже повесил трубку. Вышел из спальни и через гостиную вернулся в кухню. Роза стояла у плиты спиной ко мне и разговаривала сама с собой, хотя слова ее были явно адресованы мне. За двадцать с лишним лет нашей семейной жизни это прочно вошло у нее в привычку.

— Бродяга... Дармоед... Лоботряс... Никогда-не-подумает-о-том-чтобы-помочь-жене...

Впервые в жизни понял, что давно знакомые слова справедливы, что породило в моей душе печаль и легкое раздражение.

— Извини, — сказал я. — Она мой клиент, у нее неприятности. Я должен с ней повидаться.

— Он еще толкует о клиентах, — забормотала Роза. — Ну а как же — все остальное побоку. Все, кроме клиентов. Они у него на первом месте.

— У порядочного адвоката клиенты всегда на первом месте. Пожалуйста, не устраивай сцен. Я скоро вернусь.

— Скажите пожалуйста, он вернется! Поможет распаковать вещи, убраться в доме, сходит с женой на пляж, как обещал...

— Все так и будет. Черт побери, может, дать тебе расписку?

— Вы только послушайте, — продолжала она. — Послушайте, как знаменитый адвокат честит свою жену! Полюбуйтесь-ка, что он себе позволяет.

— Нет, это ты полюбуйся, — возразил я. — Посмотри, как ты себя ведешь!

Она нехотя обернулась. И я устроил для нее небольшое представление, наблюдая за тем, как ее лицо заливается краской. У меня это здорово получается. Чертовски здорово, можно сказать. В этой области у меня определенный талант. Мужчине ростом всего пяти футов, да к тому же не имеющему официального юридического диплома, — черт бы побрал любые официальные дипломы! — такому мужчине только и остается, что развивать свои таланты.

— Вот ты какая! — объявил я. — Настоящая миссис Эйби. Почему ты не пошла на телевидение? Или в водевиль? Там таких любят.

— Ну-ну, — протянула она и смущенно улыбнулась. — Думаю, я уж не настолько скверная, мистер Умник.

— Умник? — переспросил я. — По-моему, ты на верном пути. Продолжай в том же духе. Если ты будешь придерживаться этой линии, мы, пожалуй, поладим. Пойдем на очередные жертвы во имя нашего очага.

— Кому нужна твоя жертвенность? — отпарировала она. — Если ты стыдишься собственной жены, если тебя так волнует, что подумают обо мне твои приятели...

— Та, кого я стыжусь, вовсе не моя жена. Это какая-то незнакомка, которая в тебя вселяется. Черт возьми, неужели ты собираешься чего-то добиться таким образом, ведь столько времени...

Я оборвал свою филиппику.

— Вы только послушайте его, послушайте знаменитого адвоката... — опять было завела Роза, но, спохватившись, тоже умолкла.

Мы замерли и уставились друг на друга. Через некоторое время я прервал молчание, и первое же произнесенное мною слово оказалось ругательством. Я извинился и предпринял вторую попытку.

— Да уж чья бы корова мычала, — сказал я. — А еще взялся учить тебя хорошим манерам.

Роза расхохоталась и обняла меня, а я — ее.

— Ты прав, дорогой, — прошептала она. — Сама не знаю, откуда у меня эта дурацкая привычка. Ты одерни меня, если я опять начну.

— А ты меня, — ответил я.

Она подогрела оставшийся от завтрака кофе, и мы выпили по чашке, покурили и поболтали.

После чего я вывел машину из гаража и направился по прибрежной дороге к городу.

Мэндуок — маленький городишко на побережье, связанный с Нью-Йорком железнодорожной веткой. Несколько часов поездом — долговато, чтобы ездить туда на работу, а своих предприятий здесь нет. Согласно последней переписи, население составляло 1280 человек, и я сомневаюсь, что с тех пор оно увеличилось.

До войны это было славное курортное местечко, но в последние годы количество отдыхающих неуклонно уменьшалось. Коренные жители оказались не у дел, их потянуло на разные махинации. Мэндуок тихо умирал, разделяя судьбу множества подобных городишек в окрестностях крупных центров.

Самая большая здешняя гостиница закрылась еще два года назад. Навсегда прекратила свое существование часть учреждений; примерно треть пляжных коттеджей пустовала. Некоторый приток отдыхающих еще сохранялся, но далеко не в прежних размерах. Практически сюда приезжали только те, у кого была здесь какая-то собственность, то есть те, кто предпочитал экономить, а не тратиться.

Сам город вырос вокруг здания суда и представляет собой несколько сотен участков, тянущихся вглубь от побережья; со стороны суши к нему примыкают дачи, а со стороны моря — обычные курортные заведения. Среди последних — поименованная выше гостиница, коттеджи, парочка ресторанов, предлагающих дары моря, лодочная станция, павильон для танцев и прочее.

От моего коттеджа до городка около трех миль. Остальные — те, что сдаются в аренду, — расположены в городской черте. Я как раз катил вдоль ряда этих совершенно идентичных деревянных сооружений, когда заметил мужчину, который вышел на улицу и направился к центру города. Он был высокий, сутулый и очень худой. Шапка черных с проседью волос венчала умное угловатое лицо, мертвенно-бледное.

Я поравнялся с ним и остановил машину. Он продолжал идти, глядя прямо перед собой. Я окликнул его:

— Рэгз! Рэгз Макгайр!

Только после третьего или четвертого оклика он обернулся.

Выражение лица у него было мрачным, но это еще ни о чем не говорило. Он не спеша направился ко мне и уселся в машину.

— Косси! Как поживаешь, старина? Где пропадал?

Я сказал ему, что мы с Розой только что перебрались в коттедж и, как только устроимся, заглянем в дансинг. Он усмехнулся и похлопал меня по спине, после чего погрузился в молчание. Меня оно не тяготило. Его, похоже, тоже. И все же было в нем что-то такое — и в улыбке, и в глазах, и во всем его облике, — отчего мне стало не по себе.

— Я не думаю... — заговорил я, но тут же замялся. — Я хотел спросить, приехала ли Джейни этим летом вместе с оркестром?

Он помолчал, потом ответил, что нет, не приехала. Теперь у него другая певица. А Джейни осталась в городе с детьми.

— Думаю, у нее дел по горло, — прибавил он. — Ты ведь понимаешь, что главное — толком воспитать детей. Двое парнишек в таком возрасте, тут женщине ни на что другое времени не хватает... А? Ты что-то сказал, Косси?

— Ничего, — ответил я. — Выходит, с ребятами все нормально?

— Нормально? — Он вроде бы удивился, но почти сразу добродушно рассмеялся. — Понятно, ты читал эту историю в газетах? Так это была не Джейни. Это вообще не о моей семье.

— Ах, вот оно что! — отозвался я. — Рад это слышать, Рэгз.

— Прямо зло берет! — воскликнул он. — Когда человеку нужно, чтобы о нем заговорили, он может лезть из кожи и все равно ничего не добьется. Но стоит кому-нибудь сочинить о нем пакость, и он сразу попадет во все газеты.

— Точно, — согласился я, — так оно всегда и бывает.

— Сначала я подумывал подать на них в суд, а потом плюнул на это дело. В конце концов, это просто ошибка. Такая же фамилия, имя — понимаешь? Вот только Джейни завела привычку прикладываться к бутылке.

Я сделал вид, что поверил. На самом деле он меня ни в чем не убедил. Конечно, вполне мог существовать и другой оркестр, которым руководил какой-то другой Макгайр. И конечно, их ничего не стоило перепутать, особенно после этой истории, о которой писали во всех газетах. Видимо, так и получилось. Оба мальчика погибли в аварии. Джейни — если только это была Джейни — выжила, но долго находилась в коме.

Рэгз попросил меня высадить его возле бара. По дороге я некоторое время размышлял над этой историей, потом мысленно пожал плечами. Он не был мне близким другом, то есть я вообще не мог считать его своим другом. Просто парень, которого я встречал каждое лето все годы, что приезжал сюда. Он нравился мне, как и многие другие люди. Но его дела меня не касались, в отличие от дел Луаны Девор, а я рассудил, что мне и одной головной боли в день достаточно.

Она жила в двухэтажном кирпичном особнячке на удаленной от моря окраине Мэндуока. Дом стоял в сотне футов от шоссе на вершине поросшего лесом холма. Дорога к нему вилась по тщательно подстриженному, буйно зеленеющему газону. Позади дома тоже был газон, тянущийся вплоть до выбеленного забора, за которым находились фруктовый сад, хозяйственный двор и пастбище. Я оставил машину у ворот и огляделся по сторонам.

Упитанная, с блестящей шерстью джерсейская корова паслась на выгоне. Возле сарая рылись в земле и что-то прилежно клевали несколько дюжин леггорнов. По саду рыскала свинья с выводком поросят: они выискивали и с чавканьем пожирали опавшие плоды, удовлетворенно похрюкивая и повизгивая. С прошлого года здесь ничего не изменилось. Во всем царил дух мира и спокойствия, во всем угадывались проявления доброй хозяйской заботы и скромной гордости своими владениями.

Возможно, вы скажете, что быть владельцем такого хозяйства — еще не основание для гордости; что люди эти посвящают всю жизнь однообразным мелочным заботам. Любой конторский мальчик хочет стать президентом компании. Каждый продавец метит в заведующие отделом. Все официанты и официантки грезят о том, чтобы стать сами не знают кем. И каждый из них стремится довести эту мысль до вас — вся эта ленивая, наглая, беспомощная и безмозглая публика. Они не умеют как следует делать свою работу, точнее, они этого и не хотят, но это не мешает им быть уверенными — непонятно, на каком основании, — что они достойны не просто лучшей, а наилучшей участи! Именно эта уверенность и служит им прекрасным оправданием для того, чтобы работать поменьше, а загребать побольше.

Итак, я стоял перед домом, глядя по сторонам, и чем дольше я стоял, тем спокойнее становилось у меня на душе.

Наконец из окна верхнего этажа послышался раздраженный голос Луаны Девор:

— Это ты, Косси? Косси! Что ты там делаешь внизу?

— Сейчас поднимусь. Дверь не заперта?

— Конечно нет. Ты отлично знаешь, что она всегда открыта. Иначе как бы я...

— Погоди. Натягивай штанишки. Еще минута — и я с тобой.

Я вошел через парадную дверь и пересек вестибюль, натертый и надраенный до зеркального блеска. Полировка лестницы была также доведена до совершенства, так что я чуть не растянулся, ступив мимо ковровой дорожки. Наверное, уже тысячи раз я поражался, как у Ральфа Девора хватает времени на то, чтобы поддерживать дом и участок в таком состоянии. Потому что, кроме дома и участка, у Ральфа была еще куча всяких забот. Луана же за все эти годы и пальцем не шевельнула. И не вложила в хозяйство ни копейки.

А вот и их портрет, Ральфа и Луаны, на стене, там, где лестница делает поворот. Увеличенная и отретушированная фотография в позолоченной овальной раме. Она была сделана двадцать два года назад, когда они только поженились. В те дни Луана была похожа на Теду Бара, если вы помните звезд немого кино, а Ральф смахивал на этого испанского парня, Рамона Наварро.

Ральф и сейчас неплохо выглядит, чего нельзя сказать о Луане. Ей шестьдесят два. А ему только сорок.

Ее спальня располагалась вдоль фасада и выходила окнами на город. Через огромное панорамное окно она могла видеть все, что происходило в Мэндуоке. А судя по слухам, которые до меня доходили (и которые она сама же и распускала), она видела не только то, что там на самом деле случалось, но и кучу того, чего не было и в помине.

Дверь была открыта. Я вошел и сел, стараясь не морщить нос от всех здешних запахов. Пахло застоявшимся потом, едой, пролитым спиртным, пудрой и дезинфекцией. Это была единственная комната, с которой Ральфу ничего не удавалось сделать. Луана не покидала своей спальни уже Бог знает с каких пор и настолько загромоздила ее, что тут было просто не повернуться.

У одной стены стоял гигантский телевизор. У другой — массивный радиоприемник и рядом с ним проигрыватель последней модели. Они оба управлялись с пульта, лежавшего на столике у кровати, которую обступали и другие столики и скамейки, заваленные журналами, книгами, конфетными коробками, сигаретами. Тут стояли графин, электрический тостер, кофейник, жаровня, коробки и консервные банки. Имея под рукой все, что только могло ей понадобиться, Луана обеспечила себе автономное существование на те долгие часы, когда Ральфа не было дома. В этом она преуспела. Тут с ней все было в порядке. Местный доктор тоже так считал. Таково же было мнение и другого светила диагностики, которого я как-то привозил из города. Местный док являлся к ней по первому требованию. Но с ней все было в порядке. Если не принимать во внимание эгоизм, жалость к себе, страх и злобу.

Я сел у окна и зажег сигару. Она с отвращением принюхалась, и я нарочно выдохнул дым в ее сторону.

— Ну ладно, — сказал я, — выкладывай. Что стряслось на этот раз?

Губы ее заходили ходуном. Она вытащила из-под подушки несвежий носовой платок и высморкалась.

— Это все Ральф, Косси. Он задумал меня убить!

— Что? С чего это ты взяла?

— Он это задумал, Косси. Я знала, что ты мне не поверишь, но это правда.

— Отлично! Пусть позвонит, если потребуется помощь.

Она растерянно посмотрела на меня, и глаза наполнились большими полновесными слезами. Я ухмыльнулся и подмигнул ей.

— Поняла? Ты мне — одну глупость, я тебе — другую. Как ты думаешь, куда это нас заведет?

— Да нет же, Косси, это правда! Зачем бы я стала тебя обманывать?

— Чтобы привлечь к себе внимание. Возбудить интерес. Ты же не умеешь делать это по-человечески.

Я не собирался ей грубить. Мне нужно было привести ее в чувство, а ничего другого я не придумал. Вообще-то я чрезвычайно редко выхожу из себя. Могу сделать вид, но на самом деле это бывает редко. Сейчас мне не пришлось прибегать к притворству.

— Какого черта тебе это понадобилось? Чего еще тебе нужно от бедолаги? Мало тебе, что ты женила его на себе, когда ему было всего восемнадцать. Подговорила его папашу, своего опекуна, чтобы он устроил этот брак...

— Я не делала этого! Я...

— Черта с два не делала! Старик так ничего и не понял. Он-то думал, что для сына так лучше. Что Ральф сможет получить хорошее образование и чего-нибудь достигнет в жизни. И чем все обернулось?

— Я дала Ральфу хороший дом! Все преимущества! И не моя вина, что...

— Ничего ты ему не давала! Ральф сам заработал все, что у него есть, да к тому же с тобой возился. Он и сейчас продолжает работать по двадцать четыре часа в сутки. А ты только тратила. Целое состояние пустила на ветер. Ральфу не досталось из него ни копейки — все ушло на Луану Девор.

Она еще что-то кричала. Потом надулась. Потом предприняла попытку защитить свое попранное достоинство. Ей казалось, объявила она, что Ральфа их отношения вполне устраивают. Ведь поженились они по любви. Он сам не пожелал закончить школу. Зато работать ему нравилось — он просто не мыслил себе счастья без работы. Вот поэтому она и...

Ее голос затих, на обвисшем лице, белом от пудры, отразилась растерянность. Я неторопливо кивнул:

— Давай на этом и остановимся. По-моему, ты все уже сказала.

— Ну что же, — она замялась, — может, я и правда попусту разволновалась. Но все-таки...

— Давай с тобой договоримся — мы раз и навсегда покончили с этим разговором. Чего ради Ральфу тебя убивать? Из-за дома? Он и так фактически принадлежит ему. Когда ты умрешь, он станет его законным владельцем. После того как он столько лет на тебя батрачил, ты не имеешь права завещать дом кому-нибудь другому. То есть ты, конечно, можешь так поступить, но ни в одном суде этот номер не пройдет. Понятно тебе?

— Понятно. — Она снова замялась. — В общем-то я почти уверена, что это не из-за нее... В конце концов, они и знакомы-то всего несколько дней.

— Кто они? — спросил я.

— Ральф с этой девицей из дансинга. Она поет с оркестром в этом году. Я слышала, что Ральф несколько раз возил ее на машине, но, конечно...

— А почему он не должен был ее возить? Для него это шанс перехватить пару монет.

Она согласно кивнула и признала, что чаще всего женщин Ральфу и случалось возить. Видимо, передвигаться пешком они были склонны в меньшей степени, чем мужчины.

— Как бы там ни было, — добавила она задумчиво, — причина не в том, что он завел себе женщину... Ведь он мог бы просто убежать с ней. Или развестись со мной. Но он не стал бы...

— Конечно не стал бы. И не станет. И даже не думает об этом. Почему это вообще пришло тебе в голову? Ты заметила что-нибудь необычное в его поведении?

Она кивнула. Ей показалось, что он ведет себя несколько странно, а потом до нее дошли слухи об этой девице. А еще она так плохо себя чувствовала в последнее время — боли в желудке, бессонница. И еще...

Зазвонил телефон. Она вцепилась в трубку, прервав перечисление своих недугов. Разговор продолжался недолго — то есть не так долго, как ей, судя по всему, хотелось. Благодаря тому, что я уже слышал в городе, мне удалось ухватить его суть, хотя она и постаралась ограничиться намеками.

Она дала отбой. Стараясь не встречаться со мной глазами, выразила признательность за то, что я все-таки к ней приехал.

— Прости, что побеспокоила тебя, Косси. Но я так переживала, просто места себе не находила.

— Теперь ты успокоилась? Поняла, что у Ральфа не было, нет и не будет намерения убивать тебя?

— Да, Косси. И даже выразить не могу, как я...

— И не пытайся. Ничего не выражай. И не звони мне больше. Потому что отныне я — не твой адвокат. Ты слишком далеко зашла.

— Но почему? Почему, Косси? Ты же не сердишься только потому...

— Ты мне отвратительна. Меня от тебя тошнит.

— Но из-за чего? Что я сделала? — Она жалобно выпятила нижнюю губу. — Я целый день сижу здесь одна, мне нечем заняться, даже поговорить не с кем. Я больная, одинокая старуха...

Прием не сработал, она поняла, что никакие слова не спасут наши отношения. Внезапно ее глаза налились ядом, жалобный скулеж сменился злобным рычанием.

— Ладно, убирайся! Скатертью дорога, ты, коротышка, паршивый сутяжник!

— Но перед тем как убраться, я дам тебе совет, — ответил я. — Будет лучше, если ты прекратишь распускать грязные сплетни о людях. Остановись по доброй воле, иначе тебя остановит кто-нибудь другой. Понимаешь, о чем я?

— Пусть только попробуют! — завопила она. — Посмотрим, что из этого выйдет! Я сумею найти на них управу! Я им покажу — они не скоро опомнятся!

Я ушел. Спустился по лестнице и вышел, преследуемый воплями и причитаниями.

Вернувшись домой, я изложил Розе результаты своего визита. Она нахмурилась:

— Ты считаешь, что сделал все как надо? Если дошло до того, что кто-то хочет ее убить...

— Да никому это не нужно! Именно эту мысль я и пытался вбить ей в голову. Задумай кто-нибудь ее убить, зачем бы он стал откладывать?

— Но раньше она до этого не доходила. — Роза покачала головой. — Жаль, что так получилось. Подобные вещи не в твоем духе. Ты сейчас нужен ей, а когда ты кому-нибудь нужен...

Она нерешительно улыбнулась. Нерешительно, но твердо, я бы сказал. Пришлось напрячь голосовые связки и втолковать ей, что Луане Девор нужна палата в психушке. Хороший пинок под зад. Никакой не адвокат, а психиатр — вот кто ей нужен на самом деле.

— Какого черта! И это называется отпуск? Неужели я должен все лето выслушивать, что мелет ядовитый язык этой маньячки? Не понимаю — сначала ты была недовольна тем, что я к ней еду, а теперь ругаешь за то, что я с ней расплевался.

— Я просто так сказала, — пожала плечами Роза. — Я всего лишь женщина, и ты не должен допускать, чтобы я за тебя решала.

Я подскочил и заплясал вокруг нее, потирая руки, вытаращив глаза и надувая щеки.

— Это ты! Миссис Натти Нонсенс[1]. Ты так много знаешь — почему ты не адвокат?

— Великий человек! — отозвалась Роза. — Вы только послушайте, как знаменитый адвокат разговаривает с женой... Прости меня, дорогой. Поступай как знаешь.

— И ты меня прости. Похоже, я просто старею. Видимо, от этого и стал так легко раздражаться. Похоже, что...

Похоже, что насчет Луаны Девор я погорячился.

— Нельзя, чтобы я влияла на твои решения, — продолжала Роза. — Ты не должен принимать их только из-за того, что так хочется мне. Ни к чему, кроме лишних неприятностей, это не приведет.

Глава 2

Ральф Девор

Мысль убить Луану пришла мне в голову в день, когда начался летний сезон. В этот самый день открылся дансинг и я познакомился с Дэнни Ли, которая приехала с оркестром Рэгза Макгайра. Она была настоящей певицей, хотя и звалась Дэнни. Многие девушки-певицы носят мужские имена. Взять хотя бы Джейни, жену Рэгза, которая всегда выступала с оркестром, пока не произошел несчастный случай, то есть я имею в виду, до этого года, потому что на самом деле никакого несчастного случая не было. Так мне сказал сам Рэгз. В газетах речь шла о другом ансамбле под тем же названием, а Джейни осталась дома присматривать за детишками, которые живы-здоровы. В общем, Джейни всегда пела под именем Джан Макгайр. Не знаю, почему девушки так поступают, ведь все равно люди знают, что они девушки, — во всяком случае, все это видят, когда приходят на выступление. А что касается Джейни, так не надо было даже видеть ее, чтобы понять, что она девушка. Мне кажется, это можно было почувствовать. Вы могли бы находиться в одном здании с ней и даже с закрытыми глазами ощутили бы ее присутствие. И вовсе не из-за голоса, потому что голос у нее скорее похож на мужской, чем на женский. Кажется, это называется контральто, то есть называлось бы, не будь она эстрадной певицей. Потому что эстрадных певцов не различают по голосам, как остальных. Рэгз врал, он вообще любитель приврать, когда говорил мне, что она единственная в стране певица, которая не поет колоратурным сопрано. И даже лирическим. Он говорил, что не понимает, откуда они все берутся, потому что настоящее колоратурное сопрано рождается не чаще, чем раз в десять лет.

Во всяком случае, больше он не мог это утверждать, я имею в виду, насчет того, что Джейни — единственная девушка, которая не поет сопрано. Потому что Дэнни Ли — вторая такая девушка. У нее голос такого же типа, как у Джейни, почти не отличишь, да и внешне они похожи. Но если вы скажете это Рэгзу, он здорово разозлится, так что я и не говорю, только один раз сказал. В чем-то Рэгз ужасно смешной. Он неплохой сам по себе, но смешной. По-моему, если человек вам нравится, если он вам не безразличен, то вы постараетесь, чтобы он об этом знал. То есть я поступил бы именно так. Я бы не смог обидеть такого человека. Правда, масса людей с этим не согласна, и Рэгз тоже. Хотя бы насчет Джейни. Я знаю, что к Джейни он отлично относился, но почему-то все время на нее нападал. И всегда обвинял ее в чем-нибудь грязном. Она не могла ни на кого взглянуть, просто любезно с кем-нибудь поговорить без того, чтобы он не сказал, что она бегает за парнями или еще какую-нибудь чушь в том же роде. А это было совсем не так. В целом мире вы не нашли бы девушки лучше Джейни. Да, я знаю, что она слегка выпивала. В последние месяцы, пожалуй, даже многовато. Но оставим пока эту тему.

Итак, я сказал, что в день открытия сезона задумал убить Луану. На самом деле это не совсем так. Я не собирался буквально убивать ее. Скорее я думал о том, как бы все было, если бы ее не стало. Не в том смысле, чтобы она умерла, а просто чтобы она оказалась где-нибудь в другом месте. Я принялся фантазировать, что бы я делал тогда, и через некоторое время уже не мог от этой мысли отделаться. И начал обдумывать, как бы это могло произойти. Потому что, если бы Луаны не было, я имею в виду, если бы она умерла, я даже не знаю, что бы я тогда сделал. Будь вы на моем месте, вы тоже не знали бы.

Обычно, во всяком случае зимой, я валяюсь в постели до половины шестого или до шести. Но в тот день было открытие сезона, так что я встал уже в четыре. Оделся в темноте и выскользнул на улицу при свете звезд. И начал возиться по хозяйству, напевая себе под нос. Счастливый, как ребенок в рождественское утро. Настроение было лучше некуда, скажу я вам. В этот утренний час еще темно, воздух совсем холодный, но внутри себя я ощущал жар — так мне было славно. Как будто меня замуровали в склепе, а мне удалось выбраться наружу. В каком-то смысле так оно и было. Последняя зима оказалась жутко неудачной. Взять хотя бы должность механика в здании суда, где нужно было следить за бойлерами; до сих пор это была моя обязанность — по часу утром и вечером и час утром по субботам. Но прошлой зимой я этой должности лишился. А место сторожа в школе — четыре часа в день и два дня в месяц — тоже было моим, и его я тоже лишился. Я ходил к главе окружного совета, но он велел мне обратиться к окружному прокурору. Насчет бойлеров он сказал, что члены совета отвечают за каждую копейку, потраченную сверх сметы, поэтому они решили установить автоматические котлы. Я пробовал с ним поспорить, но ни к чему хорошему это не привело. И когда я пошел к президенту школьного совета, доктору Эштону, это тоже ни к чему не привело — они поделили мои обязанности между учениками. И я стал им не нужен — ни теперь, ни в будущем, как сказал мне док. И посмотрел при этом мне прямо в глаза таким же тяжелым взглядом, как и окружной прокурор.

Вот в каком положении я оказался. Полторы сотни долларов в месяц уплыли как не бывало. Практически это был весь мой зимний доход, не считая того, что я зарабатывал колкой дров и еще кое-какими мелочами. Конечно, у меня еще оставался прекрасный большой сад, где всегда было чем заняться. И конечно, были еще свиньи, яйца и молоко. Были еще деньги, которые мне удалось скопить на черный день. Но думаю, вы можете представить, как я себя тогда чувствовал. Каждый хочет иметь твердую почву под ногами. Что делать, когда она уходит у вас из-под ног? Когда вода, которая не доходила и до подбородка, вдруг оказывается у вас под самым носом? А если деньги кончатся раньше, чем будут какие-нибудь поступления? Если тратить по пять долларов в день, вы за год потеряете две тысячи. А если вам при этом сорок, как мне, и жить так предстоит еще лет двадцать пять, пока не сдохнешь... Скажу вам, что я с ума сходил от беспокойства. Тут кто угодно спятит. Но было начало сезона, и мне казалось, что все мои проблемы позади. Нужно просто поднапрячься, постараться за лето восполнить зимние потери, и тогда все будет отлично — так я рассуждал.

Я кончил свои хозяйственные дела. Расстелил на заднем сиденье «Мерседес-Бенца» большой брезент и погрузил свой двигатель и инструменты. Может, вы заинтересуетесь, откуда у такого парня, как я, «мерседес», — ведь это, как известно, дорогая машина. Вся штука в том, что у вещи одна цена, когда вы ее покупаете, и совсем другая, когда продаете. Я получил несколько хороших предложений на этот счет, но в первый раз, два года назад, отклонил их, потому что рассчитывал на более выгодные. И они действительно были, да только мне и самому нужна была машина, чтобы ездить на работу и возить инструменты и пассажиров. Так что, может, я и ошибаюсь, но только вряд ли потеряю на этом, потому что машина досталась мне почти даром. Вот я и решил оставить ее себе.

Человек, которому она принадлежала до меня, был писателем, он приезжал сюда на отдых. Он сочинял для кино. Проблемы с машиной начались у него тогда же, когда я стал у него работать, и несколько раз мне приходилось делать для него мелкий ремонт. Потом она то работала некоторое время, то снова ломалась. В общем, это была его постоянная головная боль. Я имею в виду, что машина доставляла ему много хлопот. Однажды утром он так взбесился, что схватился за топор и, думаю, разбил бы ее, если бы я не вмешался. Между тем в Атлантик-Сентер, а он раз в десять больше Мэндуока, находилось агентство «Ролле». Вот я и предложил своему писателю, что раз уж ему нужна машина, а «мерседес» ему не по вкусу, то я отбуксирую его туда.

Ну, вы, само собой, знаете, как это делается. Тамошние дилеры умеют поймать на крючок, если им приглянулась машина. Один из них сказал, что готов выложить за «мерседес» шесть тысяч (он еще заявил, что у них самые высокие расценки), и писатель купился на это. А как только он укатил, дилер переписал «мерседес» на меня. Пришлось немного повозиться с мотором, но с тех пор я больше ни разу к нему не прикасался.

Конечно, писатель здорово разозлился, когда узнал, как было дело. Он обвинил меня в том, что я умышленно испортил его машину, и угрожал, что подаст в суд на меня и на того дилера. Но доказательств у него не было, поэтому я не особенно переживал. Кроме того, я так рассудил, что человек, который может позволить себе машину за двадцать пять или тридцать тысяч, не станет суетиться из-за подобной ерунды. А уж если он вложил свои денежки и не сумел их сберечь, то вряд ли они для него много значат.

Загрузив «мерседес», я вернулся в дом и быстренько прибрался. Много времени мне для этого не понадобилось, потому что еще накануне вечером я все привел в порядок. Я позавтракал, потом приготовил завтрак для Луаны и отнес ей. Мы поболтали, пока она ела. Когда она закончила, я приготовил ей ванну и так тер ее мочалкой, что она хохотала до слез. По правде говоря, она и в самом деле слегка всплакнула, но совсем не так горько, как бывало иногда. Так плачешь иногда от какого-нибудь потрясения, если знаешь о чем-то, что это правда, но сам себе не веришь.

— Ведь я тебе нравлюсь? — спросила она. — Нет, в самом деле?

— Разумеется, — ответил я. — Даже спрашивать нечего.

— Ты никогда ни о чем не жалел? Не хотел бы жить по-другому?

— Как это — по-другому?

— Ну, — она сделала неопределенный жест, — ты мог бы путешествовать, повидать мир. Не только работать, спать и есть.

— Я много чего делаю кроме этого, — ответил я. — И потом, зачем мне куда-то ехать, когда у меня и здесь есть все, что нужно?

— Это правда, дорогой? — Она похлопала меня по щеке. — У тебя правда есть все, чего тебе хочется?

Я кивнул. Может быть, здесь, в доме, который принадлежал ей, у меня и не было всего, чего мне хотелось. Но я работал так усердно не потому, что задался целью его заполучить. Причина была совсем не в этом.

Однако ладно. Я приготовил все, что ей могло понадобиться на время моего отсутствия, и уехал. Как я уже говорил, настроение у меня было прекрасное. Мне казалось, что все мои проблемы разрешимы. Я прибыл к мистеру Дж. Б. Броктону и начал работать на его лужайке. Ровно через пять минут, — именно столько ему понадобилось, чтобы выйти из дома, — мне стало ясно, что все, что случилось до сих пор — цветочки по сравнению с теми ягодками, которые меня ожидали. И все мое хорошее настроение как рукой сняло.

— Мне очень неприятно, Ральф, — сказал он, ковыряя ботинком землю, — вчера я несколько раз пытался с тобой связаться, но твой телефон был все время занят.

Я кивнул. Просто не мог придумать, что ему ответить. Он был не такой, как большая часть отдыхающих, на которых я обычно работал летом. Те обычно только отдают приказания, как будто ты совсем бесчувственный, а потом в своей компании подшучивают над «местными». С Броктоном мы почти подружились. Он нравился мне и всегда стремился показать, что и я ему нравлюсь. Например, в прошлом году он подарил мне пару своих костюмов. Как он сказал, они стоили по двести пятьдесят долларов каждый. Ну, тут он, наверное, преувеличил. Потому что я не понимаю, как это две тряпки могут стоить двести пятьдесят долларов. Но даже если они стоили только пятьдесят или семьдесят пять, все равно это был щедрый подарок. Кому попало такие подарки делать не станешь.

— Мистер Броктон, в чем дело? — спросил я — что еще я мог сказать?

— Я тебе все объясню, Ральф, — ответил он, не глядя мне в глаза и продолжая ковырять землю. — Около недели назад сын доктора Эштона связался со мной по почте. Я решил предоставить эту работу ему.

Вот так. Меня как будто холодной водой окатили. Я не знал, плакать мне или смеяться.

— Бобби Эштон? — переспросил я. — С чего бы вдруг Бобби решил взяться за поденную работу? Похоже, он решил над вами подшутить, мистер Броктон. Док Эштон сам всегда нанимает кого-нибудь, так почему же Бобби...

— Я уже нанял его, — ответил мне мистер Броктон. — Все улажено, Ральф. Мне правда очень жаль. — Он на минуту замялся. — По-моему, доктор Эштон неплохой человек. Я думаю, и Бобби отличный парень.

— Я тоже так думаю, мистер Броктон. Никто не скажет, что я когда-нибудь плохо о нем отзывался.

— Они мне симпатичны, — продолжал он. — К тому же я приезжаю сюда отдохнуть, развлечься. И не хочу, понимаешь, Ральф, не желаю быть втянутым в местные дрязги.

Я понимал, к чему он клонит, и знал, что тут я ничего не могу поделать. Все, что я мог, — это как можно быстрее найти себе другое место. Так что я заставил себя улыбнуться. Сказал, что могу себе представить, как он чувствует себя в таком положении, и мне не хочется, чтобы он так себя чувствовал по моей вине. После этого я принялся складывать свои вещи обратно в «мерседес».

— Ральф, — окликнул он меня, — погоди минутку.

Я обернулся:

— Да, сэр?

— Хочешь я устрою тебя в свою компанию? На фабрику. Подберем тебе работу попроще, будешь прилично получать.

— Вы имеете в виду — в Нью-Йорке?

— Или в Ньюарке, штат Нью-Джерси. Я думаю, тебе это подошло бы. Для тебя это, по-моему, было бы самым лучшим.

— Да, сэр. Полагаю, вы правы, мистер Броктон, и я очень ценю ваше предложение. Но, пожалуй, я отвечу — нет.

— Ты отказываешься? — удивился он. — Но почему?

— Думаю, вряд ли мне там будет лучше. Понимаете, я всю жизнь прожил здесь и никогда не бывал дальше Атлантик-Сентер, а это всего в паре часов отсюда. Если я окажусь в незнакомом городе, то совсем растеряюсь и несколько дней не смогу прийти в себя.

Он пожал плечами:

— Ну что же, привыкнешь.

— Вряд ли. Понимаете, я как будто корнями врос в это место. Вот как этот кустарник. И если попытаться его пересадить...

— Я вовсе не пытаюсь! У меня и в мыслях не было навязывать тебе свою волю.

Он кивнул мне и направился к дому, но было заметно, что он обиделся. А я уехал. Я понимал, что в какой-то мере он прав. Мне пожалуй, стоило уехать из Мэндуока, и в течение этого дня я еще не раз возвращался к этой мысли. Но как раз уехать-то я и не мог.

Луана никогда бы не согласилась уехать. Да и согласись она, ничего хорошего из этого все равно бы не вышло. Куда бы мы с ней ни отправились, люди стали бы точно так же смеяться над нами и сплетничать. Рассказывать о нас такие же мерзкие истории, какие рассказывают здесь. Ну, не совсем такие же, потому что они не знали бы о папаше. Им, ясное дело, не пришло бы в голову, что папаша с Луаной... одним словом, что на самом деле я ее сын, а не муж. То есть и сын, и муж одновременно. Как ни крути, вышло бы только хуже. И Луане пришлось бы давать им отпор. Возможно, она все равно делала бы это, даже если бы люди благоразумно держали язык за зубами. Она давно стала такой и, видимо, уже отвыкла от себя прежней...

Мне вдруг стало ужасно жалко Луану. Ведь из-за меня ей пришлось от многого отказаться. Она была настоящая леди и принадлежала к знатной старинной фамилии. Была, как полагается, хорошей прихожанкой и занималась благотворительностью. Но как только она захотела найти себе человека, которого могла бы полюбить, пока не ушли годы, в нее полетела вся эта грязь. Это высасывает из человека все силы и взамен наполняет его чем-то другим. Нет, я не слишком переживал, думаю, у меня просто не хватало на это соображения. Зато с Луаной стало твориться что-то страшное. Она долго не показывала этого, по крайней мере, никто, кроме меня, не замечал, что с ней происходит. Она была очень гордая. Но рана, которую ей нанесли, подтачивала ее изнутри, росла, расширялась и, наконец, прорвалась наружу. И тогда все стало плохо. И становилось все хуже и хуже по мере того, как она старела...

Я в самом деле хотел бы, чтобы Луана уехала со мной. Представлял себе, как славно мы бы зажили. Хорошо жить с человеком, которого ты знаешь, который понимает тебя, с которым можешь поговорить, с которым, с которым...

Наверное, на месте мистера Броктона я тоже не стал бы докапываться до истины. Я имею в виду, что мне никогда еще не приходилось терпеть такое поражение. Я просто не мог смириться с мыслью, что всюду, куда бы я ни пришел, меня ждет такая же история. Как я тогда стану жить? Что мне делать, если я не могу ни жить здесь, ни уехать в другое место?

Думаю, вы поймете, как я растерялся. Перепугался до того, что никак не мог понять, в чем дело, хотя ответ на вопрос был у меня под самым носом.

После этого я обошел все домовладения одно за другим и везде предложил свои услуги — и везде получил отказ. Пытался и спорить, и упрашивать. И разумеется, ничего не добился, только выбился из сил и потратил время впустую. Всем, конечно, было очень жаль, по крайней мере, многие так говорили. Но Бобби Эштон искал работу, а доктор Эштон был влиятельным человеком, и все у него лечились. Так что они предпочитали иметь дело с Бобби.

Уже к полудню я добрался до последнего места, где мог попытать удачи. Сначала я заехал на пляж и съел завтрак, который приготовил себе утром. Просто проглотил его, даже вкуса не почувствовал.

«Еще двадцать пять лет, — размышлял я. — Двадцать пять, а может, и больше. Лет тридцать пять — сорок. А может, и все шестьдесят. Как прожить целых шестьдесят лет, когда у тебя одни потери и никаких приобретений?»

В городе была, конечно, кое-какая работа. Но такая, что из-за нее даже суетиться не стоило. Полдоллара здесь, доллар там. Да и во всяком случае, все уже расхватали дети.

Я тогда даже подумал — может, стоит потолковать об этом с Бобби, но скоро понял, что в нем-то все и дело. Я понял, что он сам все это и придумал, чтобы выжить меня из города. А заодно и Луану.

Док Эштон поселился здесь почти семнадцать лет назад. Его жена умерла родами, но с ним жила та самая негритянка, которая была кормилицей Бобби, а потом остапась в качестве экономки. Тогда док был еще довольно молодым человеком. И эта женщина тоже была молодая — по правде сказать, она и сейчас еще совсем не старая и очень красивая к тому же.

Так вот, когда они сюда переехали, Бобби болел — у него были колики или что-то в этом роде. И как только он поправлялся от одной болезни, как тут же сваливался от другой. Не было такой хвори, которой бы он ни переболел. Одна за другой, и так год за годом. Он не мог играть с другими детьми, не мог ходить в школу; целых двенадцать лет он почти не выходил из дома. В конце концов он поправился — наверное, из-за того, что уже переболел всеми треклятыми болезнями, какие только существовали на свете. Тогда он начал расти, и показал, на что способен. Во-первых, это был самый здоровый, самый красивый и самый смышленый парень, какого мне приходилось видеть, — в жизни не встречал парня здоровее и сообразительнее, чем Бобби. Вы не поверите, до чего он был сообразительный, ручаюсь, что второго такого вам просто не найти.

Наверное, это из-за книжек, которые он читал, пока сидел дома. Но он знал много такого, чего в книжках не вычитаешь. Казалось, у него в голове с самого рождения были готовы ответы на любые вопросы. Он знал такие вещи, о которых никогда не читал и даже не слышал. Я не говорю об уроках, я имею в виду — он мог сделать все, что угодно.

Он прошел восемь классов начальной школы за год, а среднюю — за полтора. В конце концов он мог бы ее закончить, если бы не бросил в последнем семестре. И в колледж он поступать не собирается — не хочет учиться на доктора. А что уж там себе думает док Эштон, меня не касается.

Я выбросил пакет из-под завтрака в урну, напился из фонтанчика и отправился в павильон для танцев.

Большая парадная дверь была открыта. Я вошел, побродил возле эстрады и остановился у двери кабинета Пита Павлова. Он сидел за столом, склонившись над своими бумагами. Мельком взглянув в мою сторону, он выстрелил струей табачной жвачки в плевательницу и снова уткнулся в бумаги.

Пит Павлов — этакий круглолицый крепыш лет пятидесяти. Он носит брюки цвета хаки, с ремнем и с подтяжками одновременно, голубую ковбойку и черный галстук-бабочку. Волосы у него расчесаны на пробор, а на виске я заметил клочок засохшей после бритья пены.

Я немного подождал. Мне становилось все больше не по себе. До сих пор я был почти на сто процентов уверен, что найду у него какую-нибудь работу на лето. Потому что Пит Павлов мог сделать все, что угодно, чтобы вывести из равновесия жителей Мэндуока. Я хочу сказать, он бы на многое пошел, чтобы растревожить их улей. А дать мне работу было все равно что забраться в самую его сердцевину.

Плевать он хотел на то, что они о нем думают. Он строил бизнес в основном на приезжих. Он был владельцем большей части коттеджей, сдававшихся в аренду, танцзала, двух гостиниц и около двух третей строительной концессии. В общем, идея выдать им по первое число была бы ему по душе. Городские никогда его не любили, как будто затаили какую-то обиду. Потому что даже раньше, когда он еще был поденщиком, — чистил выгребные ямы или делал еще какую-нибудь такую работу, — он всегда был независимый, как ветер в поле. Он хорошо работал, но никогда не говорил «спасибо», когда с ним расплачивались. Если кто-нибудь называл его по имени или просто Павлов, он отвечал тем же. И никакого значения не имело, кто этот человек и сколько у него денег.

Он поднялся из-за стола и посмотрел на меня. Я улыбнулся, сказал «привет» и заметил, что сегодня славный денек. И добавил, что был бы не прочь получить работу.

Он ждал, что я скажу еще что-нибудь. Но я не мог — слишком волновался. Это был мой последний шанс обеспечить себе хотя бы двадцать пять долларов в неделю. Пит заерзал на стуле, как будто у него задница зачесалась. Потом запрокинул голову, вытащил что-то у себя из носа и стал это разглядывать, потом выпятил губы, а после опять втянул и сделал так несколько раз, все время глядя на стол.

— Ну что ж, скажу тебе всю правду, Ральф. В этом году дела ни к черту не годятся, если так и дальше пойдет, впору мне самому идти наниматься.

Я ничего не ответил. Ясно было, что его дела, может, и похуже, чем в прошлом году, но вовсе не так плохи, как он говорит. Он был в полном порядке, этот самый Пит Павлов. Понадобился бы не один неудачный сезон, чтобы он мог заявить о серьезных убытках.

— Что ты так на меня смотришь? Думаешь, я вру? — Его глаза блеснули, он расхохотался и хлопнул рукой по столу. — Ей-богу, ты угадал! Ты бы только видел, какое у тебя было лицо!

— Я с самого начала понял, что ты шутишь.

— Знаешь, как выглядит метла? — Он махнул мне на дверь. — Пойди-ка выбери себе подходящую.

Начать я решил с уборной. Через некоторое время Пит собрался в город и перед уходом заглянул ко мне. Мы поболтали. Он спросил меня насчет Луаны и сказал, что страшно обижается на нее за то, что она ни разу не сочинила о нем никакой грязной истории. Я заставил себя рассмеяться и ответил, что причина в нем самом, а уж никак не в ней. Потому что как можно испортить репутацию человеку, который сам уже об этом позаботился? Какой интерес рассказывать, что он сделал то-то и то-то, если он и так ничего не скрывает?

У Пита есть семья — жена и дочь, но Луана и до них не пыталась добраться. Да о них и сказать-то нечего: такие они бесцветные, к тому же одеваются ужасно. Ходят вечно согнувшись, опустив голову, как будто готовы пуститься наутек, если вы на них случайно посмотрите. Никого они и не интересовали — интересоваться было просто нечем. Но будь это даже и не так, Луане следовало сто раз подумать прежде, чем распускать о них сплетни.

Видите ли, много лет назад, когда мы с Луаной еще не были женаты, ее папаша сыграл с Питом плохую шутку. Надул его на кучу денег и положил их в банк на имя Луаны, так что Пит не мог даже подать на него в суд. Луана из-за этого всегда чувствовала за собой вину. И она бы здорово призадумалась, прежде чем сделать что-то такое, что могло навредить Питу или его семье.

— Ладно, — сказал Пит. — У меня такое чувство, что этот сезон будет не самым паршивым. Может, даже самым лучшим.

Я подставил стул к вентиляционной отдушине, снял решетку и пролез в трубу. Я медленно полз по ней на животе, извиваясь как червяк и собирая по пути всю пыль, паутину и дохлых тараканов. Там было так душно, что я едва дышал, к тому же стукнулся головой, когда чихнул, и в конце концов превратился в сплошной комок пота и пыли. Наконец, прочистив трубу со всеми ее ответвлениями, я вышел на свободу.

Я спрыгнул на крышу вентиляционной камеры, натянул ремень вентилятора и запустил большой четырехсильный мотор, после чего через заднюю дверь вошел в мужскую уборную.

Там я подошел к зеркалу. Ну и вымазался же я — с ног до головы в грязи и паутине! Я уже собрался открыть кран над умывальником, но не успел донести до него руку, как мороз пробежал у меня по коже.

Несколько секунд я так и стоял, замерев. И слушал пианино Рэгза, слушал ее голос. Потом развернулся и вышел в танцзал, машинально прихватив свою швабру.

В зале было почти темно — горела только настольная лампа на пианино. Поэтому в первую минуту я решил, что это поет Джейни. Потом подошел поближе и понял, что передо мной совсем другая девушка. У нее был почти такой же голос, как у Джейни, и такие же волосы — цвета жженого сахара. Но она была немного покрупнее. Не то чтобы выше или толще, но все-таки покрупнее. Во всяком случае, местами. Было заметно, что она не профессиональная певица. В зале было довольно жарко, и Рэгз разделся до пояса. А на ней были только лифчик и крошечные шортики.

Вы бы сразу поняли, что она хорошая певица. Но я видел, что Рэгз недоволен. Я это понял потому, что он заставил ее прийти на репетицию и петь «Звездную пыль», хотя сам всегда твердил, что настоящим певцам не нужны никакие репетиции.

— Это единственная вещь, где им не удастся смухлевать. В любых других сколько угодно, но в «Звездной пыли» — ни за что.

Он резко опустил руки на клавиши. Так что они щелкнули. Она замолчала и повернулась к нему. У нее было жесткое, угрюмое выражение лица.

— Ну ладно, детка, считай, что ты выиграла. Сдаюсь на милость победителя. Стар я для таких гонок.

— Простите, — пробормотала она.

— На что мне твои извинения? Скажи лучше — твое имя Ли? Дэнни Ли, правильно?

— Вы же знаете, — ответила она.

— Я тебя спрашиваю. Не Кармайкл, не Портер или Мерсер? Это ведь не твоя музыка? Значит, у тебя нет права ее уродовать? Совершенно верно — нет, такого права ты не имеешь. Это они написали музыку, и она такая, какой и должна быть. Поэтому оставь свои штучки. Мы ведь не бежим наперегонки. Тебе нужно только слушать музыку и идти за ней.

Он взял с пианино свою сигарету и сунул в угол рта. Опустил руки на вздрогнувшие клавиши. Теперь это уже не было бегом наперегонки. Каждая нота выходила чисто, мягко и сильно. Спокойно, легко и сладко.

Дэнни Ли взяла дыхание. Она держала его, лифчик на ней натянулся. Она кивала в такт музыке и отбивала ногой ритм. Она слушала пианино, а потом разомкнула губы и вместе с воздухом выдохнула слова «Звездной пыли». Хрипловато и мягко. Она выталкивала их из глубины, и они плыли, сохраняя тепло и сладость ее тела. Они поднимались в ней и плыли, сохраняя тепло и сладость глубин, в которых зародились. Я взглянул на Рэгза. Он улыбался с закрытыми глазами. Я перевел глаза на девушку и нахмурился.

Даже тогда, когда она стояла не шевелясь, в ней угадывалось какое-то движение. Теперь же она начала пританцовывать, а такие вещи всегда выводили из себя Рэгза Макгайра. Он вечно твердил, что это дешевые штучки, что это не для певцов, а для акробатов.

Рэгз открыл глаза. Улыбка исчезла. Он убрал руки с клавишей и положил их на колени. Не стал ни орать, ни ругаться. Даже не шевелился. Тишина сгустилась такая, что хоть ножом ее режь. Он махнул ей рукой, чтобы она подошла. Она нехотя, нога за ногу, двинулась к нему. Лицо стало настороженным. И вдруг Рэгз резко отправил ее обратно. Это получилось довольно грубо.

Она вернулась на свое место. Рэгз снова опустил руки на клавиши, и она снова запела. Я чуть пошевелился. Рэгз слегка кивнул мне, и я замер, впитывая ее голос, всю ее впитывая в себя.

Песня закончилась. И я зааплодировал, забыв и о Рэгзе, и о том, что вообще не имею права здесь находиться, — так это было здорово.

Рэгз сощурился. Потом ухмыльнулся и сделал жест в мою сторону.

— Видишь, детка, ты уже имеешь успех. Считай, что ты сдала экзамен.

Было ясно, что он издевается. Над ней, конечно, потому что мы с ним были приятелями и частенько болтали о том о сем. После его слов она посмотрела в мою сторону, и, черт побери, я вспомнил, до чего же я грязный! Тогда она повернулась ко мне спиной, нагнулась, выпятила зад и повертела им у меня перед носом.

Рэгз захохотал. Он хохотал и колотил кулаками по крышке пианино. Она что-то крикнула, но в этом шуме мы не разобрали слов, хотя ясно было, что она выругалась.

Он все хохотал и стучал, когда она сошла с эстрады и отправилась в гримерную.

Я тоже попытался улыбнуться. Конечно, и мне было смешно, но не настолько.

Глава 3

Рэгз Макгайр

Я встретил ее около четырех месяцев назад, в одном местечке в Форт-Уэрте, в конце Западной Седьмой улицы. Я не искал ее специально, я тогда вообще никого не искал. В тот вечер я просто вышел пройтись и шел, покуда не устал, — так я и оказался в этом заведении.

Это был крошечный бар под открытым небом, огороженный решеткой, там было множество столиков и толпа народа с пивными кружками. Я сел и тоже заказал себе пива.

Официантка принесла мою кружку, а вслед за ней подошла еще одна женщина и подсела к моему столику. Она выглядела довольно жалко, хотя мне было совершенно наплевать на то, как она выглядит. Я дал ей пару долларов и сказал, что нет, спасибо. Она ушла, а на эстраду вышел оркестр, точнее, трио — саксофон, пианино и ударник.

Смотреть было не на что, хоть они и назывались диксилендом. Но они исполняли музыку, по крайней мере, старались ее исполнять, а в наше время это кое-что значит.

Они сыграли «Сахарный блюз», и «Ванг-ванг», и «Глупца». Их жалкое мяуканье наводило на мысль о протянутой руке и картонке с надписью «Помогите на пропитание». Поэтому в перерыве я послал к ним официантку с двадцатидолларовой бумажкой.

То, что это двадцатка, я заметил, когда деньги были уже у нее в руках. Я собирался дать им пятерку, хотя и это вряд ли мог себе позволить. Вообще было много такого, чего я не мог себе позволить. Но она уже взяла деньги, и они уже перестали играть, так что я оставил все как есть.

Официантка указала на меня. Они дружно встали, поклонились, заулыбались, я даже имел глупость подумать, что они меня узнали. На самом-то деле нет, конечно. Тем более, что я-то был музыкантом, а не просто играл за деньги нечто вроде музыки, под которую не решился бы плясать даже сам святой Витт. Видимо, в глазах этих ребят я был просто великим транжирой. И в глазах всех остальных в этой забегаловке — тоже.

Я заметил, как официантка направилась к угловому столику. Там, лицом ко мне, сидел мужчина. Вид у него был нетрезвый, а костюм вряд ли стоил дороже восемнадцати долларов. С ним сидела девица, я видел только ее спину. Официантка пошепталась с ней, и девица поднялась со стула. Ее спутник попытался было протестовать, тогда из-за угла вышел здоровенный тип с закатанными рукавами, сгреб его за шиворот и вышвырнул вон.

Девица остановилась около эстрады. Раздался взрыв аплодисментов, сопровождаемый стуком кружек о столы. Мое сердце ухнуло, я вытаращил глаза и даже приподнялся со стула. Потом я снова сел. Конечно, это была не Джейни. Да и что ей делать в подобном заведении? Не в ее привычках шляться по барам. К тому же я совершенно точно знал, что сейчас она дома, возится с детьми, пьянствует и распутничает...

Джейни вернулась в Нью-Йорк. Тем вечером я долго разговаривал с ней по телефону и просил, чтобы она спела «Меланхоличную малышку», одну из лучших песен, которые мы записали. Одну из дюжины тех, что, слава Богу, до сих пор неплохо раскупаются. Хотя я и не могу себе представить, кому они нужны. Может, клиентам психушки. Должно быть, этих бедняг держат взаперти до тех пор, пока они окончательно не превратятся в слабоумных.

Так черт возьми, с какой же стати я тогда тратил время на разговоры с одним из этих якобы образованных ублюдков. Одним из тех, кто выпендривается со своими статейками о современных музыкантах стиля «бит». Я тогда спросил его, могу ли задать ему один вопрос? Предположим, печатник начнет делать вариации на тему его статьи. Предположим, он уберет какую-нибудь строчку и вставит вместо нее свою, а потом заменит и пунктуацию. Как бы он себя чувствовал, если бы с его работой так поступили?

Этот тип не стоил того, чтобы тратить на него время. Он даже плевка моего не стоил. А еще называл себя музыкальным критиком — Господи, критиком, — а сам никогда не слышал о «Блю стил».

Девица не была похожа на Джейни. Ни в малейшей степени. Но вначале мне так показалось.

Она запела. «Не обманывай больше» — еще один наш старый хит. Она все испортила. Братцы, как же она все изуродовала! Но когда я закрыл глаза... Голос у нее, несомненно, был, хотя сырой и необработанный. Он брал вас за душу. По-другому я не могу объяснить — он просто брал за душу и уносил прочь всяческую суету, он омывал вас, как поток воздуха, когда входишь в помещение с кондиционером.

Бог знает почему, но я не рассчитываю на многое. К чему-то изо всех сил стремлюсь, но на самом деле я не рассчитываю на многое.

Я ощутил легкое волнение и проделал в уме некоторые подсчеты. В последнее время я работал один, готовил серию выступлений на клубных вечеринках, и кое-где обо мне уже поговаривали. Но с другой стороны, приближался курортный сезон, и я уже подумывал о том, что было бы неплохо сколотить новый оркестр. Оркестр из пяти человек, включая меня и эту девицу.

Конечно, я мог бы зарабатывать чем-нибудь другим, не музыкой, и поступил бы разумно. Но я умел, видит Бог, я был способен делать что-то стоящее. Я мог дать нашему бестолковому миру то, чего ему не хватало, хотя сам он, возможно, этого и не подозревал.

Она закончила песню и оказалась у моего столика раньше, чем я сам направился к ней. Расчеты все не выходили у меня из головы. Правда, она изуродовала песню в начале, но я слышал это всего минуту или две, прежде чем растворился в ее голосе. А может быть, мне это и вовсе показалось, потому что я этого ожидал... а может быть, и не ожидал. То есть от какой-нибудь другой девицы — да, безусловно. Но только не от нее... Не от человека, у которого музыка внутри.

Мне хотелось плюнуть ей в лицо. Мне хотелось разбить свою кружку и осколками перерезать ей горло, чтобы она никогда больше ничего не спела. Вместо этого я сказал: «Ненавижу спать один».

Наверное, мои слова оскорбили ее. Во всяком случае, она слегка отпрянула и ответила, что имела в виду совсем не это. Она только собиралась попросить меня, чтобы я, если можно, пригласил ее куда-нибудь пообедать; у нас было бы чудесное свидание, поскольку она тоже сейчас одна. И еще, не мог бы я купить ей новое платье, поскольку то, что на ней, залил пивом какой-то пьянчужка, а еще...

Она действительно была отличной девчонкой и все мне о себе рассказала. Здесь ей приходится работать — временно, конечно, — потому что ее мать ужасно больна (о, эти бесконечные больные матери!), а еще на ней два младших брата, а отец у них умер, и урожай на ферме оказался ужасно плохой. И так далее, ad infinitum, ad nauseam[2], — сплошная ерунда из жизни добропорядочных южан. Не замолчи она, я бы, наверное, убил ее.

Я вынул из бумажника пару двадцаток и повертел в руках. Она глупо улыбнулась, и мы отправились ко мне в гостиницу.

Я взглянул на нее, развернулся и бросился в ванную. Держась за живот, я согнулся пополам. Казалось, внутренности завязываются узлом, так что я чуть не орал от боли. Меня вырвало, и я беззвучно заплакал. Стало легче. Я умылся и вернулся в спальню.

Велел ей одеться. И рассказал, что собираюсь для нее сделать. Во-первых, нужно было прилично ее одеть. Я предложил ей годовой контракт — двести долларов в неделю. Да, двести долларов в неделю, не считая того, что для нее это был шанс чего-то добиться, заработать не двести, а две тысячи долларов, а может, и все пять или десять тысяч. Даже больше чем шанс — я дал ей абсолютную уверенность в этом. Потому что хотел сделать из нее что-нибудь; я не хотел, чтобы она пропала.

Она мне поверила. Люди обычно верят мне, когда я этого хочу. Она попятилась, ошеломленная стремительностью, с которой я засыпал ее своими предложениями. Я дал ей двадцать долларов и пообещал дать еще двадцать, если завтра она придет в клуб. Она пришла. Мы нашли себе укромный уголок, и я постарался нарисовать картину того, что ее ожидало.

Это была красивая картина — ведь мне не хотелось, чтобы она сорвалась с крючка, а двести долларов в неделю были недостаточной приманкой по сравнению с тем, что я задумал. Историю с больной матерью и братьями я вообще не брал в расчет. Я собирался пропихнуть ее как можно выше, на самый верх, чтобы она смогла увидеть настоящие деньги, а их блеск оценила бы даже самая придурочная шлюха, какой она и была.

Можно сказать, что я преуспел.

Я провозился с ней часа два, и под конец она стала петь не ужасно, а просто плохо. Но ей, конечно, должно было казаться, что до совершенства осталось совсем немного.

Она счастливо улыбалась, и глаза у нее сияли, как будто в них взошло солнце.

— Просто не верится, — сказала она. — Это какое-то чудо, как будто во сне.

— То ли еще будет, — ответил я. — Твой сон станет явью. Словом, он сбудется, если ты примешь мои предложения.

— Еще бы! Вы же знаете, что я согласна. Я даже не знаю, как выразить, до чего я вам благодарна, мистер Макгайр.

Я велел ей не суетиться и сказал, что она ничем мне не обязана. Мы вернулись ко мне в комнату, я закрыл дверь и запер ее на ключ.

Тут она слегка скисла, съежилась, и солнце в ее глазах закатилось.

Сначала она заикнулась о том, что не будет этого делать, потом — что не хочет. Я проявил терпение, и наконец она спросила, должна ли она...

— Я раньше этим никогда не занималась, честно, мистер Макгайр. Только однажды, и то это было не из-за денег. У нас была любовь с этим парнем, давно, еще в городе, где я раньше жила. Мы собирались с ним пожениться, а потом он уехал, а я подумала, что забеременела, поэтому я тоже уехала, а потом...

— Не бери в голову, — ответил я. — Не хочешь — не надо.

— А это ничего? — Она тревожно взглянула на меня. — В-все так и останется?

Я промолчал.

— Да? Да, мистер Макгайр? Ну пожалуйста, пожалуйста! Если бы вы только знали!

Если бы я только знал, если бы я только поверил, что она и в самом деле хорошая девчонка. Если бы я только знал, до чего ей хотелось петь, как много это для нее значило. Теперь-то знаю.

Я пожал плечами, но по-прежнему ничего не ответил. Но в душе готов был на нее молиться. Больше всего на свете мне хотелось, чтобы она послала меня ко всем чертям. Я готов был упасть на колени, целовать ей ноги — лишь бы только она пожелала стать такой, какой ей предназначил быть Господь. Или даже вообще никакой. Музыку не должно осквернять, иначе ей лучше вообще не существовать, вот в чем все дело. Если бы только для нее это имело такое же значение, как для меня...

Конечно, ничего подобного не было. Конечно, для нее это не имело такого значения, как для меня. Не имело и для Джейни. Вообще больше ни для кого.

Кроме меня.

Она медленно расстегнула платье. Медленно стянула его с плеча. Я таращился на нее и ухмылялся, потому что мне хотелось рыдать и вопить. И тут темнота хлынула на меня снизу и обрушилась сверху.

Я очнулся. Она стояла передо мной на коленях, прижимала к себе мою голову и была вся мокрая от моих слез. Она обнимала меня и плакала.

— Мистер Макгайр... Что случилось, мистер... дорогой, миленький... Что я такого...

Она гладила меня по голове, целовала в лоб и шептала:

— Так лучше, любимый? Теперь моему мальчику лучше?

— Ты мерзкая, подлая шлюшка, — ответил я.

В четверг вечером, когда мы приехали, Пит Павлов встретил нас на станции. Ребята и Дэнни отправились в свои коттеджи, а мы с Питом зашли к нему в контору.

Мне нравится Пит. Нравится его прямота, его манера сразу переходить к сути дела. Компромисс не для него, он всегда знает, что ему нужно и ни на что другое никогда не соглашается.

Он ничего не спросил ни о Джейни, ни о новом оркестре. У меня были свои дела, а у него — свои. Поэтому он просто налил нам по стаканчику, угостил меня сигарой и поинтересовался, не знаю ли я; как можно побыстрее отхватить тысяч десять или двадцать. Я ответил, что был бы сам не прочь узнать. Он пожал плечами и сказал, что не слишком на меня рассчитывал. Потом добавил:

— Извини, Мак. — Он всегда называет меня Маком. — Думаю, ни к чему просить тебя, чтобы ты помалкивал.

— Все нормально, — ответил я. — Похоже, дела идут неважно, Пит?

Он ответил, что они просто никуда не годятся. Настолько, что он сам поджег бы все свои гостиницы, если бы мог на этом заработать.

— Но все упирается в эти чертовы страховые компании, — пояснил он. — Знаешь, я теперь понимаю, почему столько народу гибнет на пожарах. Потому что эти самые компании не платят за пустые здания. Я давно подпалил бы свои, если бы не боялся кого-нибудь поджарить.

Я засмеялся и кивнул. Не знал, что ему сказать. Мне было ясно, что он хочет услышать.

Но я ничего не сказал. Он продолжал рассказывать о своих проблемах. Дело в том, что здесь, в городе, он ни во что не вкладывал деньги, а вел все свои дела за наличные. Потом, когда ситуация осложнилась, он обратился к посреднику в Нью-Йорке и теперь выплачивал убийственные проценты.

— Когда речь идет о выгоде, никакие законы не действуют, так и знай. Если мне не удастся раздобыть десять — двадцать тысяч, я буду просто уничтожен. — Он загрузил в себя порцию жевательного табака и с сардоническим выражением на лице зачавкал. — Наверное, я сам в этом виноват. Все мое чертово упрямство. Когда дела только начали буксовать, мне стоило пойти на уступки.

— Ты бы не смог этого сделать, Пит, — сказал я ему. — Если бы ты умел уступать, то никогда не стал бы тем, чем стал.

Он ответил, что и сам это знает. Сказал, что сдаваться не умеет и учиться не собирается.

— Слушай, Пит, — сказал я ему. — Ты заключил с агентством контракт, изменить это не в моих силах. Но я могу уменьшить твои расходы.

— Иди к черту, — ответил он, — ты, уродливый, косматый ублюдок-переросток.

Он прошелся по комнате, ворча, что таких, кому следовало бы перерезать глотку, он знает чертовски много и без меня, тупоголового сукина сына, имеющего наглость навязываться ему в опекуны.

— Нет, — объявил он. — Не настолько все плохо. Будь это так, я не стал бы с тобой связываться на это лето.

— Может, и не стоило. Послушай-ка, ты не можешь разорвать договор, но я-то могу отказаться играть.

— Нет. Лучше ты меня послушай. На это я бы не согласился, и не потому, что мне не нравится ваше пиликанье. Я не могу закрыть павильон. Если я его закрою, это будет как сигнал. С тем же успехом я могу нарисовать себе на заднице мишень и объявить соревнования по пинкам.

Мы еще посидели, выпили и поговорили, — просто так, ни о чем конкретно. Он сказал мне, что когда приедет Коссмейер, мы смогли бы скоротать вечерок втроем. Я не возражал, мне действительно нравилась наша компания — с ними я мог ни о чем не думать, поэтому чувствовал себя прекрасно.

— Он мне нравится, — сказал я. — Чертовски интересный парень и очень симпатичный к тому же. Но знаешь, Пит, иногда у меня бывает ощущение, что он не там, где есть на самом деле. Я хочу сказать, что вижу, как он сидит передо мной, но мне кажется, что он ходит вокруг меня кругами. Разглядывает, изучает, пытается заглянуть ко мне в мозги.

Пит рассмеялся.

— Тебе тоже так кажется? Забавно, столько людей живет на свете, а как мало таких, с кем ты можешь посидеть и поболтать, просто побыть самим собой.

Я ответил, что это и впрямь забавно, если не наоборот.

— Ну хорошо, — наконец заявил он. — Думаю, нам пора на боковую, Мак.

Мы пожелали друг другу спокойной ночи, и он отправился домой. Я некоторое время смотрел, как удаляется его коренастая фигура, а потом вернулся в свой коттедж, в унынии оттого, что ничем не могу ему помочь. Я чувствовал себя беспомощным. Это был какой-то период, когда я чувствовал себя беспомощным во всем. Сплошное дерьмо — вот что я тогда собой представлял. Просто ради справедливости стоило сменить название на что-нибудь вроде «Сплошное дерьмо со своим оркестром». Можно положить эти слова на музыку. С минуту я обдумывал эту идею, потом выругался. Ничего не получалось. Я ни на что не был способен, даже на такую ерунду.

Да вот хотя бы сегодня вечером. Мои ребята были в городе впервые. А я так и не позаботился проверить, сориентировались ли они среди неотличимых друг от друга коттеджей, не поинтересовался, удобно ли они устроились. Я, как всегда, свернул на свою отдельную тропинку и предпочел думать только о своих делах, а все остальное послал к черту.

Конечно, Дэнни Ли — другое дело. Если бы она полагалась на мои заботы, то вполне могла бы провести ночь на пляже. То, ли дело мои ребята, мои жалкие ублюдки. Им многое пришлось вынести, этим несчастным, горестным уродам, — год за годом они просто пиликали и пиликали, и больше ничего. Они привыкли получать по минимуму и готовы были из кожи лезть ради этого. Разглагольствуя и хвастая, когда им выпадал случай — а иногда им все же выпадал такой случай, — что способны прилично сыграть любой финал.

Должно быть, это нелегко — все время притворяться. Мне было жаль их, моих ребят, поэтому я держался с ними подчеркнуто мягко. У них не было таланта, вообще ничего не было за душой, им нечего было сказать людям. Вряд ли может быть что-нибудь страшнее, чем когда тебе нечего сказать.

Я распаковал свои чемоданы и забрался в постель.

И почти сразу же заснул, и увидел сон, который постоянно мне снился. Как будто весь оркестр — это я один. Я и трубач, и саксофонист, и кларнетист. Я играю на тромбоне, на барабанах и, естественно, на пианино. Каждый из нас был — я, а я был целым оркестром. А Дэнни Ли — Джейни — вокалистка, но она (или они) — это тоже я. И мне все не нравилось наше звучание, оно было все время недостаточно безукоризненным. Но слава Богу, почти к этому приближалось... Все, что мне (или нам) требовалось, это еще немного времени. Когда хочешь чего-нибудь добиться, время — это...

Я проснулся.

Было уже около полудня. В мое окно доносился запах кофе вместе с обрывками разговора. Голоса раздавались из мужской кабинки — ребята кучковались там все вместе, чтобы сэкономить на входной плате. Они разговаривали негромко, но наши коттеджи разделяло всего шагов тридцать. («Ненавижу быть в толпе, — говорил мне Пит. — Не представляю, чтобы это кому-нибудь нравилось».) Сквозь шум льющейся воды до меня долетали слова:

— Ты слышал, как он сказал про мои губы: какого черта я взялся играть на трубе?

— Да ты еще легко отделался. А как насчет того, что он мне выдал — спросил, нет ли у меня ревматизма и не дать ли мне молоток, чтобы закрывать клапаны.

— Этот лупоглазый ублюдок — ненормальный, вот и все! Сам посуди, Чарли, ты когда-нибудь слышал, чтобы я сбивался с ноты? Разве я ошибся хоть раз? Так почему же...

Они переливали из пустого в порожнее и старались перекричать друг друга. Наконец трибуну захватил барабанщик. Я слушал его нытье, его гнусные ядовитые завывания и удивлялся и расстраивался все больше и больше.

Возможно, я и в самом деле обошелся с ними излишне резко, но ведь у меня и в мыслях не было их оскорбить. Я просто позволил себе несколько шуток, причем вполне тактичных, да и то только в тех случаях, когда совсем уже не мог удержаться. С ударником, например, я был особенно обходителен и чрезвычайно любезен и старался не допустить ничего такого, что могло бы задеть его достоинство. У него не было причин обижаться. Я и в самом деле пошутил с ним, но, повторяю, очень мягко, наимягчайшим образом. Я не указывал ему на его недостатки, а стремился к тому, чтобы он сам научился их замечать. Сначала я вручил ему пакетик арахиса, который у меня случайно завалялся. А потом пару раз внезапно подносил зеркало прямо к его идиотской, перекошенной в экстазе физиономии. Я просто дал ему возможность увидеть, как он выглядит со стороны, вот и все. Я ничего ему не говорил. Говорить было бессмысленно, поскольку слов он не понимает, так же, впрочем, как и музыку. Поэтому говорить с ним не стоило, — мне показалось, что лучше дать ему возможность увидеть, как человек превращается в обезьяну. А если он расстроился из-за того, что увидел, то при чем здесь я?

Да ладно, черт с ним! Не хватало еще портить из-за него нервы. Никто из них этого не стоит. Кроме Дэнни Ли, кроме ее голоса. Господи, почему я не встретил ее на пару лет раньше! Теперь она была бы уже на самой вершине, так высоко, что не сгинула бы в такой дыре, как этот городишко.

Я принял душ, побрился, оделся и вышел из коттеджа. Ровно к двум она ждала меня в павильоне.

Но сначала я зашел разобраться с ребятами. Они услышали, а может, и увидели, как я приближаюсь, и их голоса зазвучали громче, а разговор сделался бессвязным и неестественным. Я вошел, мы обменялись дежурными приветствиями, вслед за чем повисло гнетущее молчание. Затем двое из них одновременно предложили мне кофе. Я отказался, соврал, что завтракаю в городе.

— Кстати, — добавил я, — если хотите, могу выполнить какие-нибудь поручения. Отправить письма или еще что-нибудь.

Они поняли, что я все слышал. Я рассматривал их с улыбкой, приподняв одну бровь, переводя взгляд с одного красного оробевшего лица на другое.

Ни один не проронил ни слова. Ни один не двинулся с места. Казалось, они и дышать-то перестали. А я все пялился на них, как вдруг почувствовал такой стыд, что мне стало не по себе. Я промямлил, что все отлично. Сказал им, что они могут пойти в город развлечься; взять лодку напрокат, купить плавки, словом, все, что им нужно, — оплату я брал на себя.

— Сегодня обойдемся без репетиции. И в остальные дни тоже. И я вышел оттуда.

Потом я перекусил и отправился в павильон, чтобы поработать с Дэнни Ли.

Через некоторое время Ральф тоже там появился.

Ральф работает здесь кем-то вроде сторожа — выполняет разные мелкие поручения, следит за чистотой и обслуживает посетителей. Он чертовски красивый парень и смутно напоминает мне какого-то артиста кино. У него есть «мерседес», доставшийся ему, как я слышал, в результате какой-то хитрой махинации. А уж когда он разоденется во все те модные тряпки, что дарят ему богатые отдыхающие, то и вовсе выглядит как звезда экрана. Правда, сейчас он так не выглядел. Сейчас, когда Дэнни Ли увидела его впервые, он выглядел, как Деревенщина Билл из Мусорных Холмов.

А как она вспылила, когда он протянул ей руку, но стоило мне чуть-чуть приврать — и она тут же принялась вертеть перед ним задом.

Она удалилась в гримерную, а мы с Ральфом принялись перемывать ей косточки. И тут у меня начала созревать великолепная идея, целый план — как обеспечить мисс Дэнни достойной наживкой. Я отлично видел, какое впечатление она произвела на Ральфа. Она возбудила в нем всю страсть, на какую только он был способен. И вот, учитывая его чувства и то, что представляла собой Дэнни Ли...

Я взялся за Ральфа, представив Дэнни в самом выгодном свете. Сказал, что она не только мило выглядит, она и на самом деле — милая девушка. Замечательная девушка. Единственная опора семьи. Только что делать дальше? Ведь он не собирался ее насиловать, он мог только пригласить ее куда-нибудь, а остальное предоставить на ее усмотрение.

— Знаешь, — он заметно нервничал, — мне это не особенно по душе, Рэгз. Я имею в виду, — не по душе дурачить такую милую девушку. Я не люблю тех, кто обманывает меня, поэтому...

— Ничего в этом нет плохого. Если она действительно имеет на тебя виды, то не имеет никакого значения, есть у тебя деньги или нет. А если это для нее важно, так тем более. Она ведь ничего не потеряет.

— Все так, но...

Я боялся, что его заинтересует энтузиазм, с которым я взялся за это предприятие, но опасения оказались напрасными. Он мог думать только о Дэнни, она так потрясла его, что он пребывал в состоянии, похожем на транс. И я смутно, краешком мозга, пытался понять почему.

Ральфу и раньше приходилось видеть таких куколок и не только видеть, но и обладать ими. Они непременно оказывались домохозяйками или продавщицами в отпуске, но у всех было на что посмотреть. А этим Ральф, женатый человек, весьма интересовался.

— Она с характером, — пробормотал он с отсутствующим выражением лица, — ужасно миленькая, но с характером. Наверное, настоящий кипяток, если рассердится.

— Подумай, какая у нее тяжелая жизнь, ведь у нее мать инвалид...

— Готов поспорить, ее не обведешь вокруг пальца.

— И выиграешь. Она может за себя постоять. Тебе непросто будет ее обмануть.

— Ну что же. — Он нетерпеливо заерзал. — Что я должен делать?

В машине у него лежало кое-что из одежды. Я велел ему пойти умыться и переодеться в чистое, пока я все улажу с Дэнни.

— Да поторопись, — предупредил я, — возвращайся быстрее. Нельзя допустить, чтобы тебя дожидалась такая классная девочка.

Он так и рванул.

Я направился в гримерную.

Она ждала меня, сердитая, полная мрачных предчувствий и немножко испуганная. Я не говорил ей, чтобы она возвращалась к себе в коттедж, и она ждала. Я бросил на нее скорбный взгляд и слегка покачал головой.

— Ну, ты даешь, сестренка, — сказал я, — ты знаешь, кто этот парень? Это самый богатый человек в здешних местах. Ему принадлежит большая часть побережья. А главное, он один из владельцев этого павильона.

— Не может быть! — воскликнула она без особой уверенности в голосе.

— А что ты скажешь о Пите Павлове? Тоже не похож на модную картинку. Ты просто не знаешь местных — когда у них есть работа, они работают, и им наплевать на свой внешний вид.

Она всматривалась в мое лицо, пытаясь прочитать на нем ответ на свои вопросы. Я взял ее за локоть и подвел к окну.

— Как по-твоему, кто этот парень? — спросил я, потому что Ральф как раз доставал свою одежду из «мерседеса». — Как тебе нравится такая тачка? Ты думаешь, обыкновенный сторож может себе позволить ездить на такой?

Она так и застыла. Потом с деланным равнодушием пожала плечами. И сказала, что ей без разницы, насколько он богат.

— Я просто подумал, что тебе это будет интересно. Подумал, что у вас могло бы что-нибудь получиться. Он многое мог бы сделать для тебя.

— Гм... Похоже, ты ради меня стараешься, оказываешь мне внимание!

— Как хочешь. — Я взял свою рубашку и принялся ее натягивать. — Решение целиком и полностью зависит от тебя, детка. Если ты немного подумаешь, то вспомнишь, что я и раньше оказывал тебе внимание, и тогда ты, может быть, поймешь, что я к тебе отношусь так же требовательно, как к самому себе, причем ничего за это не имею.

— Ладно, — бросила она, — чего ты от меня хочешь? Я уже пыталась тебя отблагодарить. Я...

— Не бери в голову. Мне довольно видеть, что у тебя все хорошо, большего мне не нужно.

Я кончил застегивать рубашку и теперь заправлял ее в брюки, а сам тем временем следил краешком глаза за Дэнни.

Ее одолевали сомнения, она не знала, что думать, металась от одной мысли к другой, но в конце концов сама себя убедила, как на ее месте поступила бы любая безмозглая шлюха. Потому что у нее в голове вообще ничего не было. Только в горле.

Вы могли вылить на нее тысячу галлонов уксуса, а она бы продолжала ждать, когда ей подадут еще один стакан лимонада.

— Хорошо, — сказала она, — он кажется ужасно симпатичным. То есть я имею в виду, что на самом-то деле он не такой уж симпатичный, но держится мило и с достоинством.

— Он — славный парень. Таких еще надо поискать.

— Ладно... Надеюсь, я сумею перед ним извиниться. Даже если бы он был обыкновенным сторожем, мне все равно стоило бы извиниться.

Она побежала впереди меня по лестнице и уже открыла было дверь на эстраду, но я остановил ее:

— Дэнни. Подожди, детка.

Именно это я и произнес, включая и последнее слово. Никогда не думал, что способен сказать такое. Тем более — ей. Она застыла на месте, готовая шагнуть на следующую ступеньку, шорты на ней натянулись. Она медленно повернула голову и посмотрела на меня через плечо.

— Что? — пролепетала она. — Как ты меня... что ты сказал?

— Ничего, — ответил я, — то есть... в общем, ничего.

— Скажи мне, Рэгз, скажи, чего ты хочешь?

— Я хочу...

Я хотел невозможного, и этим было все сказано. Несуществующего, того, чего не может быть. Я и хотел и не хотел этого, потому что, стоило мне этого добиться, и стало бы нечего желать, чтобы жить дальше.

— Я хочу, чтобы ты убрала свой зад у меня из-под носа, пока я не дал тебе пинка.

Глава 4

Бобби Эштон

Работу в усадьбе Торнкасла я закончил около половины пятого. Мистер Торнкасл — этот толстозадый демократ, а впрочем, чудесный человек — лично вышел расплатиться со мной.

Мой счет составлял двенадцать долларов. Я посмотрел на него из-под ресниц, когда он доставал деньги, и он накинул пятерку. Да еще ухитрился погладить меня по руке, когда передавал их. Очень колоритный человек этот Торнкасл. Я с трудом удержался, чтобы не дать ему пинка.

Когда я вернулся домой, отец уже сидел за столом. Я быстренько умылся, извинился за опоздание и присоединился к нему. Он взял вилку. Потом швырнул ее на стол и спросил, как долго я собираюсь заниматься глупостями.

— Поденной работой? — переспросил я. — Вполне возможно, что постоянно. Мне кажется, это больше соответствует моему положению, учитывая разгул расовой дискриминации...

— Прекрати! — Его лицо побелело. — Я не желаю слышать...

— ...и кроме того, из-за денег, — продолжал я, — чтобы я мог обеспечить себе материальную независимость.

— Как городской поденщик Ральф Девор?

Я пожал плечами. Что я мог поделать, если он был также туп, как и все остальные в нашем городе, и не видел дальше собственного носа. Ральф зарабатывал около двух тысяч восьмисот долларов в год в течение последних двадцати двух лет. И практически ничего не тратил. Следовательно, теперь у него было, как минимум, пятьдесят тысяч, а возможно, и гораздо больше.

У него были деньги. Их не могло не быть. И теперь, лишившись своего дохода, он наверняка страшно нервничал. Потому что пятьдесят тысяч не могут казаться Ральфу надежным тылом. Ни пятьдесят, ни сто тысяч. Он не сможет смотреть, как они исчезают, превращаются в ничто, тогда как его жизнь продолжается. Конечно, он испугается. А его испуг не может не отразиться на Луане.

Я размышлял о том, где он прячет свои деньги, — ведь он, конечно, прячет их, иначе как бы ему удалось сохранить в тайне их наличие?

Впрочем, не все ли равно, где они сейчас. Сначала нужно пройти первый этап игры. Когда он будет пройден, я сосредоточусь на следующем — обнаружу и захвачу деньги. И посмотрю, как это понравится Луане.

Она вела себя из рук вон плохо. И допустила серьезную ошибку, сказав правду.

Это было нечестно, она обокрала меня. Правда принадлежала мне — я заработал ее потом и кровью, и она была моей. А теперь, после того как я годами выжидал и строил планы, она оказалась бесполезной. Стоящая вещь превратилась в кучку хлама — вот что я получил вместо разящего меча, которым был препоясан.

Какой теперь смысл в этой самой правде? Как я мог использовать ее против него?

Никак. Теперь я был безоружен. Почти.

Отец открыл рот и принялся донимать меня своими глупостями насчет того, что хочу я или нет, но должен непременно вернуться в школу.

— Ты пойдешь туда, понял? И завершишь свое образование. Школу закончишь здесь, а дальше учись, где хочешь. А потом ты поступишь...

— Ты так считаешь? — спросил я.

— Так и будет! Кем надо быть, чтобы разрешить какой-то глупой бабе испортить себе жизнь дурацкими сплетнями? Никто и не верит в то, что она болтает.

— Очень даже верят. Такие люди есть, и я могу назвать, по крайней мере, троих прямо здесь, в нашем доме.

Он уставился на меня, его губы тряслись, в глазах застыли страх и растерянность. Я подмигнул ему, надеясь увидеть, как он заплачет. Но он, конечно, удержался. Для этого он слишком горд, слишком полон собственного достоинства. До чего же достойный и честный человек мой отец!

— Тебе нужно уехать, — медленно выговорил он. — Ты должен понять, что тебе лучше уехать из этого города. С твоими мозгами не иметь никакого применения своему интеллекту...

— Я подумаю над этим. И дам тебе знать о своем решении.

— Я сказал, что ты должен уехать! И ты так и сделаешь!

— Я тоже сказал тебе, что собираюсь делать. Да, дорогой папа, я буду делать то, что мне нравится. А если то, что мне нравится, тебе не по душе, так ты знаешь, как тебе поступить.

Он вскочил, швырнул на стол салфетку. И сказал, что и в самом деле долгое время довольствовался тем, что просто знал, как должен поступить, но теперь наконец готов сделать это.

— Ты имеешь в виду, что известишь органы власти? С нетерпением жду, что из этого выйдет. Меня, разумеется, поместят в так называемое исправительное заведение, но и у тебя будут большие неприятности.

Я одарил его лучезарной улыбкой. Он взвился и помчался на работу.

Через минуту он вернулся, уже в шляпе и с саквояжем.

— Сделай, по крайней мере, хоть одну вещь для своего же собственного блага. Держись подальше от дочери Павлова.

— От Миры? Почему я должен держаться от нее подальше?

— Держись от нее подальше, — повторил он. — Ты знаешь, что такое Пит Павлов. Если ты только... то он...

— Как ты сказал? Боюсь, я не совсем тебя понял. Какие разумные возражения может привести Павлов против того, что его дочь проводит время с выдающимся во всех отношениях, воспитанным и, смею добавить, красивым сыном доктора Эштона?

— Прошу тебя, Боб. — Его голос звучал устало. — Пожалуйста, сделай, как я сказал. Оставь ее в покое.

После минутного размышления я пожал плечами:

— Хорошо, если это для тебя так важно, я согласен.

— Спасибо...

— Я оставлю ее в покое, но не раньше, чем сам буду к этому готов.

К моему глубокому разочарованию, он никак не проявил своего возмущения. Видимо, предполагал, что я проделаю такую штуку. Только тяжело взглянул на меня и, когда заговорил, голос у него был очень спокойный.

— Хочу сказать тебе еще кое-что. Из моего кабинета пропало довольно большое количество наркотиков. Если я еще хоть раз обнаружу хотя бы малейшую недостачу, то позабочусь о том, чтобы ты был наказан — водворен в тюрьму или в лечебницу. Я сделаю это, что бы мне ни грозило.

Развернулся и ушел.

Я собрал тарелки и отнес их на кухню.

Хэтти стояла у плиты, спиной ко мне. Когда я вошел, она напряглась и чуть развернулась, чтобы все время держать меня в поле зрения.

Сейчас Хэтти лет тридцать девять или сорок, и она уже не такая хорошенькая, какой я ее помню с детства, — тогда я считал ее самой красивой женщиной в мире, но кое-что от былой красоты еще сохранилось, если присмотреться.

Я составил тарелки в раковину и прошелся по кухне, посмеиваясь про себя над тем, как напрягались мышцы у нее на шее всякий раз, когда она теряла меня из виду.

Я как раз подошел сзади, чем вынудил ее резко обернуться. Она быстро отступила за плиту и выставила перед собой руки.

— Что с тобой, мама? — спросил я. — Что случилось? Не боишься же ты своего единственного любимого сына?

— Прочь! — Ее глаза побелели. — Оставь меня в покое, слышишь?

— Но я хотел лишь получить поцелуй от своей дорогой милой мамочки. Ведь ты давно уже меня не целовала — в последний раз, когда мне было года три. Довольно долгий срок для ребенка. Одно время я даже думал, что у меня сердце разорвется...

— Н-нет, — простонала она. — Ты ничего не можешь знать об этом. Убирайся отсюда! Я расскажу доктору, и он...

— Хочешь сказать, что ты не мать мне? — спросил я. — Это правда?

— Нет! Я уже говорила тебе! Я тебе никто и ничто!

— Ну что ж, ладно, — я пожал плечами, — если так...

Я внезапно схватил ее и притянул к себе, прижав ей руки к бокам. Она задыхалась, стонала, тщетно пытаясь вырваться. Но позвать на помощь не решалась.

— Как насчет этого? — поинтересовался я. — Раз уж ты не моя мать. Мы никому ничего не скажем. Что, если мы...

Я отпустил ее, посмеиваясь. И отступил, вытирая плевок с лица.

— За что же, Хэтти? Ради всего святого, зачем ты это сделала? Что тут особенного, если я... — Сердце у меня билось ровно, но в горле стоял ком. — А ты что? Я не понимаю тебя, Хэтти.

Она с презрением смотрела на меня, сузив глаза и закусив губы. С отвращением и ненавистью.

— Ты слышал, что я сказала. И ничего не сможешь сделать.

И не сделаешь.

— Ты совершенно в этом уверена, мамочка?

Она осклабилась:

— Очень даже уверена. Как я сказала, так и будет, сынок.

— Я рад, что это тебя забавляет. Так вот что я тебе скажу. Хотя это, без сомнения, очень забавно, но я думаю, что в дальнейшем у нас вряд ли найдутся поводы для веселья. Даже не потому, что я убью тебя, а об этом я иногда подумываю, просто в данный момент у меня совсем другие планы, более важные, и пусть это не покажется тебе обидным.

Она внезапно рванулась и бросилась к себе в комнату. Я последовал за ней — и в изнеможении привалился к двери. К запертой двери в комнату моей матери.

Уже много лет она была заперта.

Моя память меня не обманула, она никогда меня не подводила. Мне было около трех лет, когда Хэтти в последний раз целовала меня, когда она обнимала и ласкала меня так, как мать ласкает ребенка. Этого я не мог бы забыть, даже если бы вообще потерял память. Да и кто бы забыл об этом неистовом потоке любви, согревающем душу, подобно целительному бальзаму?

Или лучше заставить себя все забыть и больше никогда об этом не думать?

Может, стоит принять глупую, эгоистичную, жестокую, обескураживающую идею, которую мне настойчиво пытались навязать, и поверить, что этого на самом деле никогда не было?

Я был бестолковым маленьким мальчиком. Я был глупым, испорченным мальчиком, и лучше бы я просил у Бога прощения. Я никогда не был милым, дорогим или даже просто Бобби. Я был мистером Бобби — мастером Робертом. Миста, или маста Бобби, чужой среди чужих.

Отсюда и бесконечные болезни — психосоматическое явление. Такую маску выбрало отчаяние.

Что касается моих умственных способностей, это просто компенсация.

Потому что вряд ли я мог унаследовать их от кого-нибудь из них.

Я подслушивал ночами, когда они думали, что я сплю. Задавал тысячи вопросов, как стратег, выдерживая между ними перерывы по месяцу.

У нее был ребенок — ведь она выкормила меня. Так где же он? Умер? Тогда где и когда он умер? Где и когда умерла моя мать?

Это оказалось до смешного просто. Нужно было только задать несколько вопросов моему дураку-папаше и этой сексуально озабоченной податливой дурочке, моей матери. Нужно было только подслушивать их по ночам. Подслушивать и сдерживать смех, готовый прорваться наружу.

Если бы хоть одному человеку удалось узнать правду, жизнь моего отца была бы разрушена. Это разрушило бы и мою жизнь, лишив всех возможностей.

Так было бы, если... А что думал этот слепой, безмозглый, бестолковый сукин сын о том, как мы живем сейчас? Хуже быть не может.

Нет, так жить нельзя. Такая жизнь не подходит приличному человеку, обладающему смелостью и порядочностью.

Я вычислил правду, когда мне было лет пять. А еще через некоторое время, когда я получил свободу передвижения, когда смог сам, втайне от других, отправлять и получать корреспонденцию, я нашел подтверждение своим умозаключениям.

До того, как мы переехали в этот штат, у моего отца была практика в другом месте. Но никаких записей о рождении сына у мистера Джеймса Эштона или о смерти миссис Эштон там не осталось. Однако существовала запись о рождении сына у некоей Хэтти Мэри Смит (цветная, незамужняя, первые роды). И лечилась она у доктора Джеймса Эштона.

Понятно?

Пожалуй, это мне следовало бы воскликнуть: ПОНЯТНО!

На самом деле я выругался, потому что догоревшая сигарета обожгла мне пальцы.

Я бросил ее на пол, растер подошвой и постучал в дверь комнаты моей матери.

— Мама, — позвал я, — мамочка, — я постучал громче, — ты слышишь меня? Лучше ответь, не то твой сынок рассердится и доберется до твоего гнездышка. Ты знаешь своего мальчика и знаешь, что он так и сделает. Он ждет еще пять минут, а потом...

И я начал вслух отсчитывать время по своим наручным часам. Заскрипела кровать, и я услышал приглушенный звук. Глухой, неясный звук — не то вздох, не то всхлип.

— Так-то лучше, — сказал я. — Слушай хорошенько, потому что это касается тебя. Я расскажу тебе, как я покончу с тобой и с моим дорогим папочкой... Я собираюсь отвезти вас обоих в некое безлюдное место и сковать цепями. Я так скую вас, чтобы вы находились порознь, но в то же время и вместе. Вы будете недосягаемы друг для друга, но в то же время и неразделимы. И я сорву с вас одежду, и обнажу ваши похотливые шкуры. Зимой я стану окатывать вас ледяной водой, а летом — душить одеялами. Вы будете визжать и дрожать от холода, а потом орать и корчиться от жары. Вы лишитесь голоса, и вас никто не услышит.

Это продолжится семнадцать лет, мама. Нет, я буду справедлив и сброшу со счетов два года. Потом я верну вас в этот дом, уложу вдвоем в кровать и покажу вам, что такое ад, хотя для вас и там будет недостаточно жарко. Я предам вас огню. И дом тоже. Я предам огню весь этот проклятый городишко. Представь себе, мама! Все население, все семьи — отцы, матери и младенцы, дети, деды и прадеды, — все сгорят и будут свалены в кучи в самых нелепых сочетаниях. Так все и будет, мамочка. Всему свое время.

Она застонала как-то по-особенному, словно причитая о погибших.

Я отрешенно слушал, размышляя, что, пожалуй, избавлю Пита Павлова от задуманного мною истребления.

Но больше — никого. По крайней мере, сейчас я больше никого не мог назвать. Только Пита Павлова.

Было еще рано, не больше восьми, когда я приехал в дансинг. На эстраде было темно, и будка, в которой Мира Павлова обычно восседала в качестве кассирши, была закрыта. В зале горел только один светильник. Однако в офисе у Пита Павлова тоже горел свет. Поэтому я перепрыгнул через турникет и прошел через танцзал.

Он сидел за столом, пересчитывая пачку денег. Я был уже почти в дверях, когда он поднял голову, вздрогнул, его пальцы метнулись к выдвижному ящику стола.

Потом он узнал меня и с неудовольствием проворчал:

— Черт тебя побери, Бобби. Не подкрадывайся к людям, не то получишь как-нибудь заряд в задницу.

Я засмеялся и принес извинения. Сказал, что, надеюсь, он не собирается оказывать сопротивление, если кто-нибудь вздумает его ограбить.

— Ты, что ли? С чего это пришло тебе в голову?

— Ни с чего, сам не знаю. Ведь вы застрахованы от ограбления? Так зачем же рисковать своей жизнью ради какой-то страховой компании?

По тому, как вспыхнули его глаза и неуловимо изменилось выражение лица, я понял, что эти мысли и ему приходили в голову, то есть и он не прочь заработать на страховке. Его интересовали деньги, а не общественное мнение. Мошенничество со страховкой было самым прямым и коротким путем к цели. А Пит, надо отдать ему должное, являл собой образец прямого и целеустремленного человека.

И я был бы рад помочь ему совершить такое мошенничество. В общем, я сделал бы все, что от меня зависит, чтобы ему это удалось. К несчастью, он инстинктивно чувствовал недоверие ко мне, за что, впрочем, я уважал его еще больше.

Некоторое время он смотрел на меня в упор тяжелым немигающим взглядом. Потом что-то пробурчал, сплюнул в урну, и откинулся на спинку стула. Уселся поудобнее, заложил руки за голову и опустил глаза на крышку стола, потом медленно перевел взгляд на меня.

— Вот что я тебе расскажу, — сказал он. — Когда-то в наших краях жила ищейка. Самая быстроногая собака, какую только можно себе представить. Знаешь, что с ней случилось?

— Наверное, перевернулась на полном ходу, — ответил я.

— Точно. И вышибла себе мозги о собственный зад. Чертовски красивая была собака и бегала шустро, как наскипидаренная. Я все удивляюсь, почему она не поняла такой простой вещи...

Я улыбнулся. Пита вовсе не интересовала эта аллегорическая собака. Его никто не интересовал. Как и меня самого, Пита интересовал только результат, а не способ его достижения.

Он кончил считать деньги. Положил их в кассовый ящик и запер в сейф. Потом вернулся и сел на угол стола, закинув одна на другую толстые ноги.

— Ну что же ты, — теперь его жесткие орехового цвета глаза были устремлены на меня, — ночевать здесь собрался? Может, хочешь, чтобы я уложил тебя в постельку?

— Извините, — я неохотно поднялся, — я только...

— Ну, так что у тебя на уме?

— Ничего. Вообще-то я просто заскочил поздороваться. Как раз выпала свободная минутка, вот я и...

Выражение его лица было непроницаемым. Он снова сплюнул в урну — не глядя. Я откашлялся, чувствуя, что краснею от неловкости. Внезапно он встал и направился к двери.

— У меня тоже есть свободная минутка, — бросил он через плечо, — пошли, угощу тебя содовой.

Я последовал за ним в угол танцзала; говорю — последовал, потому что он опережал меня на полшага. Я было собрался заплатить за себя, но он оттолкнул мою руку и бросил в автомат две монеты.

Протянул мне бутылку, буркнул что-то в ответ на мое «спасибо» и откупорил свою.

Мы стояли бок о бок, едва не касаясь друг друга и смотрели, как на эстраде начинают собираться музыканты. Всего несколько дюймов разделяло нас — несколько дюймов и молчание.

Он допил, облизнул губы и бросил бутылку в пустой ящик.

Я нехотя допил свою и тоже от нее избавился.

— Я так понимаю, — неожиданно заговорил он, глядя не на меня, а куда-то в другой конец зала, — что вечером вы с Мирой опять куда-то собрались?

Я ответил, что да. Когда Мира закончит работу. Помолчал и добавил:

— Если вы не возражаете, мистер Павлов.

— Не вижу никаких причин для возражения.

— Надеюсь, что так, — сказал я. — Но я имею в виду... я хочу сказать...

— Я тебе вот что скажу, — перебил он меня, но заговорил не сразу, а сначала рыгнул. — Лично я от тебя никакого толка не видел. Никогда, насколько я помню. Думаю, ты и сам это знаешь.

— Знаю. И даже выразить не могу, как я жалею об этом, мистер Павлов.

— Не могу сказать, что не жалею об этом. Относиться к человеку хорошо всегда приятнее, чем относиться плохо. — Он снова рыгнул, пробурчав что-то про газы. — С другой стороны, у меня нет никаких причин относиться к тебе с недоверием. Ничего, на что я мог бы точно указать. Ты всегда был вежливым со мной и относился ко мне по-дружески. Я не слышал, чтобы ты участвовал в каких-нибудь грязных проделках. Кроме этой истории с Ральфом, хотя, честно говоря, вряд ли это можно назвать грязной проделкой. Это пройдет, как прошло у меня, когда я вышел из твоего возраста.

— Я знал, что вы поймете, — начал я. — Мистер Павлов, я...

— Я все сказал, — отрезал он. — У меня нет аргументов против, хотя нет и за. Когда меня не трогают, я тоже не трону. Я умею ладить с людьми, покуда они ладят со мной. Нравятся они мне или нет — дело десятое. Думаю, мы с тобой поняли друг друга. А теперь мне пора заняться своими делами.

Он коротко кивнул мне и направился к своему офису. А я двинулся к выходу.

Пока мы с Питом вели разговоры, пришла Мира. Она окликнула меня из своей будки. Я бросил на нее невидящий взгляд — глаза у меня будто заволокло пеленой. Я видел и слышал ее неясно, как в тумане. Так ничего и не ответив, я вышел на улицу и сел в свою машину.

Закурил сигарету и сделал несколько глубоких затяжек, пытаясь избавиться от мерзкого чувства жалости к себе и вернуться в свое обычное состояние.

Ясно, что Пит терпеть меня не мог, в этом все дело. Тут уж ничего не попишешь. Так сложилось.

Но до чего жаль, черт побери, что сложилось именно так, а не иначе! Ведь если следовать логике, то все должно было сложиться по-другому.

Почему не моих родителей, не моих любезных отца и мать, этих слабоумных кретинов, этих бесхарактерных моллюсков, этих lubricus lusus naturae[3] — почему не их наградил Бог Мирой? Почему именно Питу выпало несчастье жить бок о бок с этой бесцветной, лишенной разума потаскухой? Почему не случилось наоборот? Почему у Пита...

Мира. Всякий раз, как я смотрел на нее, во мне поднималась ярость. Насчет нее у меня тоже были кое-какие планы, пока довольно неопределенные, но, несомненно, малоприятные. Они зародились у меня задолго до того дня, когда, пару месяцев назад, она пришла на прием.

Отца не было — он уехал на вызов. Я бегло просмотрел записи в ее карте.

Она пришла во второй раз. По поводу некоторых менструальных осложнений, из тех, какие можно излечить хорошей дозой слабительного или просто пинком в живот. Но отец, этот мудрый и человеколюбивый эскулап, назначил ей курс гормональных инъекций.

Она сказала, что очень спешит, поэтому я взялся сам приготовить лекарство.

И я его приготовил, я забочусь о постоянных клиентах. Мне и раньше приходилось это делать, пока отец не стал излишне подозрительным. В лекарствах я разбираюсь в сто раз лучше, чем он. И во всем остальном тоже. И в данном случае я сразу понял, что Мира нуждается — и заслуживает — вовсе не гормонов.

Я дал ей наркотик. Она сразу же получила кайф, если употребить жаргонное выражение. Прямо тут же, около раковины, перед тем, как ее начало рвать. Я убедил ее, что это нормально, и сделал второй укол.

Такие, как она, то есть получеловеки, прямо-таки созданы для наркотиков. А наркотики созданы как будто специально для них. Не прошло и недели, как она втянулась. Теперь она приходила уже не к отцу — она приходила ко мне.

Я стал ее «лекарем». И обеспечивал ее всем, в чем она нуждалась и чего заслуживала. Разумеется, только тогда, когда я сам был расположен к этому. И только после соответствующих церемоний.

Итак, половина одиннадцатого. Не прошло и пяти минут, как она уже во всю прыть мчалась к моей машине. И сразу начала клянчить, даже дверцу не успела открыть.

Я велел ей заткнуться. Сказал, что если она произнесет еще хотя бы одно слово без моего разрешения, то вообще ничего не получит.

Мне удалось выдрессировать ее как следует. И теперь она сидела, крепко сжав дергающиеся губы и давясь слезами.

Я отъехал миль на шесть от города, если считать по пляжу, — до местечка под названием Долина Счастья. Нетрудно догадаться, почему его так назвали. Думаю, в каждом городишке есть подобный уголок, снабженный соответствующим хитро подобранным эвфемизмом.

Оно, это место, не представляло собой долину в прямом смысле слова, а лишь отчасти. Это был холм, поросший кустарником и деревьями; бесчисленные следы колес пересекали островки песка, напоминающие о пляже.

Я остановил машину возле одного из таких островков. Здесь не было других следов, кроме наших.

Я заставил ее раздеться. Сгреб в охапку. Я мял и тискал ее, сжимал и щипал. И называл ее всеми словами, какие только приходили мне в голову.

Она не издала ни звука, не произнесла ни одного слова. Внезапно я остановился и ударил ее. Я устал. Это было бессмысленное занятие. И эти слова, и движения — все было бессмысленно, потому что ни к чему не могло привести. А нет цели — не получишь и настоящего удовлетворения.

Мира легла на спину на сиденье, прикрыла глаза и задышала глубоко и ровно. Конечно, сложена она неплохо. Если бы она ходила без одежды, то казалась бы почти красивой. Правда, меня это интересовало исключительно с эстетической точки зрения. Никакого желания я не испытывал.

А я хотел бы его испытывать. Мой мозг прямо-таки вопил, что я обязан его испытывать, но плоть отказывалась ему подчиняться.

Мира задремала. Мне показалось, что и я задремал тоже, хотя, может быть, я просто полностью погрузился в свои мысли. Во всяком случае, я вдруг очнулся. К реальности меня вернули тусклый луч света и урчание мотора, доносившееся из-за деревьев.

Мира поспешно села и испуганно вытаращила на меня глаза. Я велел ей сидеть тихо и не дурить. И слушаться меня, тогда все будет в порядке.

Я напряг слух, пытаясь определить, куда направляется машина. Мотор напоследок взревел и замолк. Теперь я точно знал, где находятся те, кто приехал.

После недолгого колебания я открыл дверцу.

— Бобби, — раздался испуганный шепот. — Куда ты? Я боюсь здесь оставаться...

Я сказал, чтобы она закрыла рот. Что я вернусь через несколько минут.

— Но зачем? Куда ты собрался?

— Никуда. Не знаю. Замолчи.

Я отыскал следы. Вот здесь они пересекались и здесь тоже.

Я дошел до того места, где следы оборвались, и сел на корточки в тени деревьев.

Они были футах в двадцати от меня. Ральф Девор и эта, как ее там, девица из оркестра. Я довольно отчетливо видел их в лунном свете. И слышал каждый звук, каждое сказанное ими слово. И то, что я увидел и услышал...

Я едва мог в это поверить. Особенно в то, что этот парень — Ральф. Потому что Ральф на такие приключения пускался с единственной целью и стремился достичь ее как можно скорее. Но с этой девицей... нет, ей он определенно не был противен. Она явно испытывала к нему те же чувства, что и он к ней. И какие!

А я-то ни о чем таком и не подозревал! Потом, когда я кое-что вспомнил, кое о чем догадался... На моих губах заиграла улыбка. Я смеялся над ними и над собой тоже. Ральф, конечно, пытается наверстать упущенное. Прошло только шесть недель как начался сезон, то есть всего шесть недель он знаком со своей малышкой, а они уже ведут себя как новобрачные. Совсем как новобрачные, если, конечно, не принимать во внимание сексуальную сторону этого вопроса. Но, как видно, и этот вопрос они скоро тоже разрешат.

Не стоит ли мне, размышлял я, кстати подсуетиться. Как-нибудь ночью я вполне мог бы залезть к нему в дом и пристукнуть Луану. И обставить все как несчастный случай. А то и подставить Ральфа — уж поверьте, сделать это легче легкого. Тем более, что мой отец — коронер и медицинский эксперт округа. А что до окружного прокурора Генри Клея Уильямса...

Мне пришлось тряхнуть головой, чтобы не рассмеяться. Давно нужно было взяться за эту проклятую Луану. Она обладала поистине дьявольским даром так нацеливать свое оружие и так поражать им самые уязвимые места, что просто шкуру заживо снимала с жертвы.

Генри Клей Уильяме был холостяком. Генри Клей Уильяме жил вместе со своей сестрой, старой девой. И у его сестры случилась опухоль в животе, из-за которой он заметно вздулся. Говорили, что это развивается опухоль, но многие придерживались мнения, будто развивалось там что-то другое.

Во всяком случае, если не убивать Луану прямо на глазах у свидетелей, сделать это до смешного просто. Нужно только инсценировать несчастный случай, а уж братец Уильямс ухватится за эту идею.

Я подался вперед, пытаясь услышать их разговор, Ральфа и этой девицы, потому что они придвинулись друг к другу еще ближе, и теперь их голоса звучали приглушенно.

— Не переживай так, милый, — говорила она. — Я не знаю как, но, черт возьми, должен же быть какой-нибудь выход! Я так люблю тебя, ты такой чудесный, ты...

— Ты все равно лучше. — Это уже он, Ральф, старый потаскун, прости Господи! Однако его было слышно достаточно отчетливо. — Разве это не чудо, любимая? Я уже такой старый...

— Ты не старый! Ты самый лучший, самый милый, самый добрый, самый красивый...

— Во всяком случае, я прожил столько лет и даже не думал, что со мной может такое случиться. Любовь, я имею в виду.

Мне кажется...

Я обнаружил, что улыбаюсь, и зажал рот рукой, потом протер глаза. Но улыбка упорно возвращалась. Это слово, которое он произнес, оно не шло у меня из головы и казалось мне необыкновенно смешным. Пожалуй, ни одно другое слово...

Он и не собирался приставать к ней. А она не собиралась тянуть из него деньги. Они влюбились друг в друга — да, просто-напросто влюбились! Всего-навсего влюбились! Что может быть приятнее и слаще этого.

Приятнее и слаще, чем быть любимым. А еще лучше — любить самому.

Я смеялся над ними, я улыбался им. Так улыбается добрый Бог на небесах, радуясь при виде чужого счастья. Вероятно, рассуждал я, было бы разумно прямо сейчас убить их обоих. Это была бы хорошая смерть — в такой момент.

Я осмотрелся. Пошарил рукой под кустами в поисках подходящей палки или камня. И ничего не нашел — ничего такого, что могло бы помочь мне справиться с моей задачей, ничего достаточно острого или тяжелого. Наконец мне попался под руку заостренный кинжалообразный сучок. Некоторое время я внимательно его разглядывал, но после недолгих расчетов пришел к выводу, что торопиться не стоит. Сучок был недостаточно длинным, чтобы пройти через бочкообразную грудь Ральфа и вонзиться в ее лоно. А если бы я убил только одного из них, второму пришлось бы страдать от одиночества. Я чуть не разрыдался при этой мысли.

Странный жар охватил меня всего с ног до головы. Он нарастал, и я не понимал его происхождения. Никогда раньше со мной такого не случалось. Но в конце концов я догадался, я вычислил его природу.

Я поднялся. Потихоньку вернулся к следам колес и отправился по ним назад к своей машине, рассуждая сам с собой.

Ничего нового я, конечно, не придумал. Наркотики сдерживают сексуальные позывы, поэтому в первую очередь следовало приняться за нее. Никаких сложностей с этим не предвиделось; к тому же потом она могла бы избавиться от привыкания так же легко, как и втянулась. Если бы только мне удалось получить наркотик и поработать с ним — а я мог бы это сделать, — тогда я прикончил бы этого безмозглого сукина сына, моего папашу, вздумай он надоедать мне...

Я оборвал свои размышления. Мои раздумья на тему отцеубийства, в моем положении вполне обоснованные, неожиданно переплелись с другой мыслью.

Внезапно я понял, как по-другому добиться того, что я задумал. Конечно, пока мне следовало заняться черновой работой, следовало подготовить ее к этому. Но главное — я знал.

Я ЗНАЛ!

Я добрался до машины и, улыбаясь, открыл дверцу.

Она сидела, завернувшись в пальто, но больше на ней ничего не было. Я попросил ее одеться. Я произнес это нежно, с любовью. Нежно, с любовью я стал помогать ей, сопровождая это поцелуями и ласками.

— Не надо!.. Что тебе нужно?

— Ничего, — ответил я, — только то, что нужно тебе, дорогая. Если тебе что-то нужно, значит, это нужно и мне.

Она смотрела на меня как птица, зачарованная змеей. У нее стучали зубы. Я обнимал ее, нежно прижимался губами к ее губам, любовно гладил ее по волосам.

— Вот и все, что мне нужно, детка. А теперь скажи мне, чего хочешь ты.

— Я х-хочу д-домой. Пожалуйста, Бобби.

— Послушай, — сказал я. — Я люблю тебя. Я бы все на свете мог сделать для тебя.

Я целовал ее, прижимал к себе. Но ее губы оставались вялыми и безжизненными, а тело было холодным как лед. И постепенно жар, пылавший во мне, угас. Как будто жизнь оставила меня.

— Не надо, — проговорил я, — ну пожалуйста. Я просто хочу любить тебя. Просто любить, и чтобы ты любила меня. И ничего больше. Только нежности и ласки...

И вдруг я вцепился в нее. И тряс так, что ее безмозглая голова едва не отвалилась.

Я кричал, что, если она не сделает того, о чем я говорю, я убью ее.

— Богом клянусь, я так и сделаю! — Я ударил ее по лицу. — Я разобью к чертям твою проклятую башку! Ты будешь со мной ласковой, придурочная шлюха! Ты будешь со мной нежной, сука! Ты будешь со мной ласковой и нежной, будешь любить меня, ТЫ, ПРОКЛЯТАЯ ТВАРЬ! Не то я...

Глава 5

Доктор Эштон

Это может показаться неправдоподобным, но я действительно любил ее. И тогда, в самом начале, и еще много долгих лет. А потом это стало невозможно. Потому что нам нечего было разделить друг с другом, кроме постели, да и то все реже и реже. Даже самые важные в жизни моменты мы и то не могли разделить друг с другом. Это было просто невозможно, понимаете? Поэтому любовь ушла.

Но когда-то...

Ей было года двадцать два — двадцать три, когда она пришла ко мне. Практически неграмотная — жалкая, побитая жизнью обитательница трущоб. Из-за расовых предрассудков, развитых в нашем штате, — они и до сих пор, к сожалению, сильны во многих местах, — негры практически не могли получить образование, а жить могли только в трущобах.

Я нанял ее прислуживать в доме и платил ей вдвое против той суммы, которая составляла обычную в наших местах нищенскую плату черной прислуге. Я дал ей приличное жилье, отвел ей чистенькую комнатку с отдельной уборной в мансарде своего дома.

Она была худой, истощенной, и я проследил, чтобы ей было обеспечено полноценное питание. Она нуждалась в медицинской помощи, и я взял это на себя — в ущерб своим платным пациентам.

Я никогда не забуду тот день, когда впервые осмотрел ее. Даже лохмотья, в которых она пришла в мой дом, не могли скрыть ее красоту. Но то, что я увидел, намного превзошло мое воображение. Мне много раз приходилось видеть обнаженных женщин — по долгу моей профессии, конечно, — но ни одну из них я не мог бы сравнить с этой. Она была как статуя из слоновой кости, изваянная великим художником. Даже истощенность и болезненность не могли скрыть...

Но я отвлекся.

Она была бесконечно благодарна за все, что я для нее сделал. Благодарность переполняла ее. Куда бы я ни направлялся, я всюду чувствовал на себе ее взгляд, и в ее глазах читалось такое благоговение, какое можно увидеть только в собачьих глазах. Думаю, прикажи я ей выпить яду, — она ни секунды не стала бы колебаться.

Я совсем не ждал от нее такого обожания и однажды прямо сказал ей, что она мне ничем не обязана. Я объяснил ей, что сделал лишь то, что счел необходимым. То, что в подобных обстоятельствах сделал бы любой порядочный человек для другого человека. Все, чего я жду от нее, сказал я ей, это чтобы она была счастливой и веселой, как и положено такой славной девушке.

Она не последовала моим наставлениям. Во всяком случае, я выразил свою волю ясно, но она не пожелала подчиниться. Ее благодарность пребывала неизменной. Где бы я ни был, она всюду следовала за мной, тихая и властная, пассивная и непокорная, но неизменно настойчивая в своем намерении. Отделаться от нее казалось невозможным, в этом я был над ней не властен.

Я боялся оскорбить ее чувства, да и не видел особого вреда в том, что уступлю ее настойчивости, — ведь больше ей нечего было мне предложить. И однажды я был так легкомыслен, что не отверг ее дар. В конце концов, примерно на второй месяц ее пребывания в моем доме, я принял его.

В первое время это еще не было любовью. По крайней мере, с моей стороны. Для меня это было средством пощадить ее гордость и, конечно, в какой-то степени физической потребностью. Но скоро, очень скоро пришла и любовь.

Мне кажется, что это неизбежно должно было случиться.

Я вырос в нищей семье сезонных рабочих. У моих родителей было двенадцать детей. Трое родились мертвыми, пятеро умерли в младенчестве. Самый большой дом, где мы когда-нибудь жили, состоял из двух комнат. Молоко я попробовал впервые, когда мне было лет шесть или семь, и тогда же узнал, что на свете существует мясо, а полным комплектом одежды обзавелся, будучи уже почти взрослым. И если бы не случилось так, что мной заинтересовался надсмотрщик на плантации, где мы работали, если бы он не убедил моего отца оставить меня с ним, когда наша семья уезжала оттуда, я вырос бы в таком же убожестве, как и весь наш выводок. Как мои братья и сестры... если они живы, конечно. Сборщики хлопка, землекопы... белые отбросы.

Да нет, я клевещу на себя. Никогда бы я не стал таким, как они. И без этого самого надсмотрщика я нашел бы способ пробиться. Кстати, можете мне поверить, жизнь с ним отнюдь не была сладкой.

Помню, все школьные годы, и в колледже, и потом, в медицинской школе, я ни разу не позволил себе отдохнуть целиком весь день.

Я зарабатывал своим трудом каждую ступень, на которую поднимался. В моей жизни были только работа и учеба. Я не мог тратить время на развлечения, я не встречался с девушками. А потом, когда я наконец получил практику, избавился от финансовых проблем и у меня появилось свободное время, оказалось, что я не знаю, как к ним подступиться. Мне было не по себе в женском обществе. Я не умел ухаживать, не умел говорить всякую дребедень, которую девушки явно ожидали услышать. Однажды мне стало известно, что юная леди, к которой я был неравнодушен, отозвалась обо мне как об «ужасном чурбане».

Теперь вы понимаете. Хэтти любила меня. Меня любила женщина, красивее которой я не видел никогда в жизни. И я мог держаться с ней запросто, говорить с ней о чем угодно, хотя ее ответы и не всегда были вполне разумными, и не чувствовать при этом никакой неловкости.

Я без памяти влюбился в нее. Иначе и быть не могло. Когда она сказала мне о своей беременности, я, по правде говоря, испугался. Испугался и не на шутку разозлился, потому что сам рассказывал ей о тех мерах предосторожности, которые ей следовало принимать. Теперь не оставалось иного выхода, кроме аборта, несмотря на то, что срок был уже около трех месяцев. Но на мое несчастье, Хэтти, обычно подчинявшаяся всем моим требованиям, на этот раз оказала сопротивление.

С яростью тигрицы она отстаивала свой зародыш, пытаясь запугать меня тем, на что она якобы готова, если я не оставлю своих посягательств. Я не уступил, хотя был немало поражен ее поведением, — и тогда она прибегла к мольбам. И они не оставили меня равнодушным, несмотря на то, что другая печаль заботила меня гораздо сильнее.

Она говорила, что мальчик «сойдет» — она не сомневалась, что это будет мальчик. Возможно, лет через двести тщательного отбора, поколений через восемь и родится ребенок, который, будучи ее потомком, сойдет за белого. Мне ли было не знать этого? Мог ли я не понимать, почему она так этого хотела?

Я медлил. Мне следовало настоять на аборте, а ей — подчиниться моей воле. Но я не настоял. Хотя, прояви я больше твердости, этому мальчику не удалось бы родиться.

Когда беременность стала заметной, я отослал ее из своего дома. И с этого дня вплоть до родов звонил ей по меньшей мере дважды в неделю.

Теперь я не смог бы снова через это пройти. Да и тогда, даже тогда бывали моменты, когда я думал, что больше не выдержу. Белый человек — белый врач! — посещает негритянские трущобы. Лечит негритянку! Это было неслыханно, беспрецедентно, этот опыт растоптал мою гордость и перевернул всю мою душу. Белые врачи не лечили негров. Откровенно говоря, их вообще никто не лечил. Они обходились без медицинской помощи, прибегая в случае необходимости к домашним средствам или патентованным лекарствам; они рожали своих детей сами или полагались на повитух.

Так или иначе, казалось, что такое положение вещей их вполне устраивает, хотя статистика рождаемости и смертности среди негритянского населения дает нам представление о том, как обстоят дела или как они обстояли раньше — в этом вопросе нет полной ясности.

Впрочем, не могу себе представить, чтобы я оставил без помощи Хэтти. Уверен, что не сделал бы этого, так я любил ее, так был предан ей и ребенку. В противном случае я ни за что не сделал бы того, на что решился, когда приблизился срок ее родов.

Как я уже говорил, белые врачи не занимались неграми. Это означало, что ни в одной больнице для белых Хэтти не приняли бы.

Так вот. Я был принят в штат одной из больниц, только недавно получил это место. И устроил так, что Хэтти поступила туда как белая женщина испано-индейского происхождения.

Я поступил так, вполне отдавая себе отчет в том, что мой обман непременно раскроется. Настолько я любил ее, настолько переживал за нее и, естественно, за ребенка тоже.

Их сузившиеся глаза уставились на нее, едва она переступила порог. Они заподозрили ее с самого начала. И вместе с ней меня. Я видел, что они подозревают, видел и чувствовал. Так что когда она пришла в себя после наркоза, когда она заговорила...

Я никогда не забуду, как они на меня посмотрели. И что сказал мне заведующий персоналом. Мне пришлось забрать ее и ребенка на следующий же день. Выхода у меня не было — если бы я отказался забрать их сам, уверен, что их просто вышвырнули бы на улицу.

С работой в больнице, разумеется, пришлось распрощаться. И с практикой в этом городе, и со всеми перспективами тоже. Наверное, мне повезло, что я избежал линчевания.

Только через несколько дней я смог взять себя в руки настолько, что стал выходить из дома.

Оставалось одно — переехать. Поселиться подальше отсюда, чтобы никакие слухи о моей тайне не достигли бы этого места. Туда, где Хэтти могли бы принимать как мою жену.

Там, где мы жили тогда, каждый стремился выследить людей смешанной крови, каждый был экспертом по выявлению цветных. Но на новом месте — таком, как я себе воображал, — достаточно было лишь поднатаскать Хэтти насчет ее речи и манер. Мой план казался мне вполне осуществимым.

Я верю, что так и случилось бы, не сложись обстоятельства иначе.

Мне попалось на глаза объявление о продаже врачебной практики здесь, в Мэндуоке. Я оставил Хэтти с ребенком и приехал посмотреть на месте.

Казалось, здесь все соответствовало моим требованиям — и удаленность от нашего города, и уединенность. Городишко был крошечный, так что рассчитывать на солидный заработок не приходилось, но зато вокруг было множество фермерских хозяйств, и я был уверен, что с их учетом мои доходы удвоятся и даже утроятся против прежних.

Решившись на покупку, я пришел к Генри Клею Уильямсу, чтобы оформить бумаги.

Нужно заметить, что тогда Хэнк еще не был окружным прокурором. Прошло всего несколько лет, как он окончил школу. Но уже тогда о нем можно было говорить как о человеке знающем и проницательном. Он сразу сумел расположить меня к себе, отнесся ко мне с полным пониманием, и я не мог не ответить ему тем же. Он дал понять, что знает, как правильно повести мои дела, и обещал мне свою помощь.

Я многим обязан Хэнку. Больше чем кому бы то ни было. Он очень умело дал мне необходимые советы, причем сначала ограничился намеками, но, составив представление о моих обстоятельствах, во время нашей следующей встречи стал говорить более откровенно.

Не нужно думать, что он сует свой нос в мои дела из любопытства. Он объяснил, что далек от стремления выяснять, какие у человека политические и религиозные взгляды или какой у него цвет кожи. Но вокруг полно тех, кто настроен иначе.

Люди с предрассудками, часто бессмысленными и позорными, имеют на них такое же право, как и мы — на свои убеждения. К тому же, похоже, что своей столицей такие люди выбрали именно Мэндуок. Иногда Хэнк бывал весьма язвительным.

Я посмеялся. Сказал, что эти люди не вызывают у меня ничего, кроме сочувствия.

— Как вести себя в этой ситуации? Что делать, если человек хочет устроить свою жизнь и собирается обосноваться в подобном месте?

— Вряд ли возможно их изменить. Разве что в результате постепенного развития, воспитания, но это вопрос времени. Не нужно только лезть на рожон. Теперь слушайте. Кое-кто из людей, которых я считаю своими близкими друзьями, не пользуются большой популярностью. Они мои друзья, Джим. Человек не должен отворачиваться от друзей. Это было бы нечестно по отношению к ним. Но ведь он не должен отделяться от общества...

— Согласен. Это тяжело, но...

— Это просто безобразие. Абсолютное безобразие, Джим. У меня частенько кровь кипит, когда я вижу, что творится в этом городе. Я не хочу сказать, что все они плохие люди. Во многих отношениях они — соль земли. Просто они страдают узостью мышления и не хотят его расширить. И если тебе вздумается взбрыкнуть, дать им малейший повод, чтобы запустить в тебя когти, — а им, черт возьми, на самом деле и не нужен никакой повод, — они разорвут тебя на куски. Я уже видел такое. Здесь, в городе, есть один человек, он подрядчик, его зовут Пит Павлов...

— Ясно, — ответил я. — Я понял, о чем вы, Хэнк.

— Вы считаете, я прав? Вы согласны со мной?

— Вполне. Нечего даже и спрашивать. Итак, учитывая то, что вы мне рассказали, мне хочется уладить еще одну проблему. Как я уже говорил, недавно моя жена умерла и...

— Это большая утрата. Примите мои глубочайшие соболезнования.

— ...и я был вынужден позаботиться о ребенке. Точнее, мне пришлось нанять ему няньку, негритянку, чтобы она занималась с ним. Она его кормилица. Наверное, можно подыскать другую, но...

— Это и ни к чему, — пожал плечами Хэнк. — Ведь она с юга? Значит, свое место знает, так что с этим не будет проблем. Никто не станет требовать, чтобы вы разлучали ребенка с кормилицей.

— Мне самому не хотелось бы, — ответил я.

— И не стоит. Пока она знает свое место, а я надеюсь, вы за этим проследите, все будет в порядке.

Я не знал, что мне делать. Нелегко было поставить на себе крест.

Только в последнее время я стал относиться спокойнее ко многим вещам, но этому предшествовали годы работы, работы без конца и края, днем и ночью. Я бился за то, чтобы превратить приобретенную мною практику во что-то стоящее. За право что-то собой представлять, создать что-то... в общем, ни за что.

Для них — для нее и малыша — у меня не оставалось времени. Ни минуты — и так каждый день. Откровенно говоря, мне и не хотелось, чтобы у меня было для них время. Потому я и не замечал, как велика моя вина перед ними.

Мне было тяжело с ней, даже в самые интимные моменты. Она заставляла меня чувствовать себя виноватым, ощущать себя лицемером. Я как раз стал что-то представлять собой в обществе и стремился продвинуться дальше. Большая шишка на ровном месте — вот кем я был. Возвещатель псалмов в церкви. Директор банка. Столп общества. И спал при этом с черной девкой.

Я хотел прекратить это, даже не из-за того, что продолжать было опасно, — продолжать не позволяла мне совесть.

А мальчик... я любил его. Боюсь, я и сейчас его люблю... так же сильно, как я любил ее тогда... давно. Он был моей плотью и кровью, моим единственным сыном. И я любил его так же сильно, как любил его мать. Но, как и его мать, он тоже внушал мне чувство неловкости, правда, другими способами. Я мучился от этого, когда оставался с ним наедине.

Не могу объяснить, по какой причине, уверен только, что не в результате самовнушения, я не винил ребенка в своей ужасной, непоправимой ошибке.

Если бы только я мог открыть ему всю правду, возможно, он понял бы меня. Но я, конечно, не мог этого сделать. Поэтому у него не было уверенности — догадки, подозрения, но не знание. Если бы я допустил, чтобы он узнал правду... Но на это я пойти не мог.

А может быть, он предпочел бы оставаться в неведении и просто не позволил бы себе узнать все до конца. Узнай он правду, и при его эгоизме, жалости к себе — несмотря на внешнюю самоуверенность, он был полон жалости к себе, — исчезло бы оправдание его низости, порочности, всему тому, что нуждалось в оправдании.

Не понимаю, как такое... существо могло быть моим родным сыном.

Я полностью утратил всякий контроль над ним. И не могу обратиться к властям за помощью — он отлично знает это. Он знает и то, что я не пойду на это не из страха перед скандалом, не потому, что обо мне станут распускать отвратительные сплетни. Скандал, конечно, затронет меня — он уже меня затронул. Но не сильно. Мое положение в городе было достаточно прочным. Каждый знал, что представляет собой доктор Джеймс Эштон. И какие люди за ним стоят.

Не потому я до сих пор не предпринимал никаких жестких мер, хотя, безусловно, давно должен был сделать это. Я любил его и не мог причинить ему вред, как бы он этого ни заслуживал. Кроме того, вы уже, наверное, поняли, что я боялся его.

Как ни ужасно жить в страхе перед собственным сыном, я так жил. И маскировать свои чувства, поддерживать видимость нормальных семейных отношений мне было с каждым днем все труднее. С каждым днем мой страх возрастал, и это ему тоже было известно. Я жил с жутким ощущением, что скоро он сможет читать мои мысли. Иногда мне казалось, что это так и есть. Он знал о моих намерениях раньше, чем я сам себе отдавал в них отчет. Каким бы это ни казалось абсурдом, но он действительно знал. Поэтому я не предпринимал никаких шагов, избегал даже не думать о них, — он убил бы меня раньше, чем я смог бы осуществить задуманное.

Потому что он способен на это. И обещал, что так и сделает, — убьет и меня, и Хэтти.

Недели три назад я увидел некоторые признаки того, что он начал терять интерес к ничтожной поденной работе. Он стал позднее уходить из дома по утрам и раньше возвращался вечером. Мне казалось, что он достаточно удовлетворен тем унижением, которому подверг меня, занимаясь этой работой, и готов от нее отказаться.

Я попросил его об этом.

— Не из-за меня, — пояснил я. — Я знаю, что это для тебя не причина. Сделай это для себя самого. Подумай, как это выглядит, когда парень с твоим интеллектом, с твоим образованием...

— Я отдаю себе отчет. Может быть, я так и поступлю, если ты перестанешь на меня давить.

— Вот и хорошо.

Господи, да меня удовлетворял и такой ответ, каким бы бессердечным и бесстыдным он ни был!

— Тебе не нужна ни эта, ни какая-нибудь другая работа. Я с удовольствием буду давать тебе столько денег, сколько тебе понадобится.

— Не приставай ко мне, не будь надоедливым.

Он произнес это почти миролюбиво, и я почувствовал прилив уверенности в себе.

Вернувшись домой на следующий вечер, я обнаружил, что все шкафы, все ящики стола в моем кабинете открыты и обысканы. Нет, он их не взломал, просто стащил ключи.

И вот он сидел в моем кресле, положив ноги на стол, и задумчиво курил.

Я разозлился настолько, что забыл о своем страхе. И предложил ему немедленно объяснить свое поведение, в противном случае угрожая серьезными неприятностями.

— Где у тебя наркотики? — поинтересовался он. — В сейфе?

— Тебя это не должно интересовать. Я предупреждал тебя.

— Я кое-что придумал, — кивнул он. — И готов их у тебя купить.

Он встал и направился к двери. Я схватил его и швырнул обратно.

— Ты, грязный, мерзкий подонок! Я скажу тебе, что мы сделаем и что тебя ждет, если ты не...

— Отвяжись, — сказал он.

— Я отвяжусь. Но тогда, когда упрячу тебя в тюрьму. Я...

Тут я отпустил его. Этот садист, это дьявольское отродье расплющил окурок о мое запястье.

— Никогда больше так не делай. — Его голос звучал совершенно спокойно. — Ты понял меня, папа?

— Бобби... сынок... Ради всего святого, что тебе нужно? Чего ты добиваешься? Эта девушка...

— Не вмешивайся в мои дела.

На следующий день он отправился в город. Потом поехал туда еще раз. Не нужно было объяснять, с какой целью.

Как он ухитрялся — не знаю. Как семнадцатилетний парень мог в чужом городе вычислить торговца наркотиками и договориться с ним, мне неизвестно.

Может быть, он вовсе и не покупал их? Господи, неужели он сам умел их изготавливать? У меня была безумная уверенность, что он сумел бы, если бы захотел. Он был на все способен, если речь шла о чем-то порочном, жестоком, грязном, бессмысленном...

От работы поденщика он не отказался. Готов был унижаться, прислуживать, и все это для того, чтобы заработать ей на наркотик.

Если бы я догадался о причинах, которые им руководили, то сумел бы что-нибудь предпринять. Но какие причины могли у него быть? Девица эта была совершенно непривлекательна. Учитывая его интеллект и внешние данные, он мог бы добиться внимания практически любой девушки в городе, не подвергая себя смертельному риску. Потому что речь шла именно о жизни и смерти. Даже если не брать в расчет наркотики. Питу достаточно было застать их вместе — и это был бы конец.

Пит убьет его. А может быть, и меня тоже.

Я чуть голову не сломал, пытаясь найти выход из положения, но так ничего и не придумал. Оставалось только ждать. Заниматься обычными делами и ждать, беспомощно наблюдая за приближением развязки.

Это Луана во всем виновата. Бобби всегда был не такой, как все, но не вмешайся эта мерзкая ипохондричка, ничего бы не случилось.

На прошлой неделе я прекратил с ней всякие отношения. Его я еще мог выносить, но ее терпеть не собирался.

Я сказал ей, что она совершенно здорова, и я ни при каких обстоятельствах не стану ее посещать, так что, если она захочет пригласить врача, ей придется поискать кого-нибудь другого, между тем как ближайший врач жил в двадцати милях. После этого я вышел, предоставив ей причитать и жаловаться.

Мне следовало пойти на это давным-давно. Я медлил из опасений, что мой поступок будет истолкован как месть за клевету, что многих заставило бы в нее поверить.

За обедом я поделился этим с Бобби, и мой рассказ его позабавил.

— Это мудро. Я давно ждал, что ты это сделаешь.

— Ну что же, должен признать, что возражал напрасно.

— Да с самого начала было ясно, что так лучше. Это автоматически исключает тебя из списка подозреваемых. Теперь, если ты с ней покончишь, то прежде, чем доказывать, что не имел к ней никаких претензий, можешь объявить о том, что и близко не подходил к ее дому.

— Прекрати! Что ты болтаешь? Я не желаю тебя слушать.

— Разумеется. О таких делах говорить вслух не принято. Да нам с тобой это и не обязательно.

Я спрашивал себя потом, действительно ли он мой сын. И хотя вполне отдавал себе отчет в бесплодности этих размышлений, продолжал делать мысленные расчеты. В конце концов, если она так быстро оказалась в моей постели, разве она не могла вести себя так же с кем-нибудь другим? Разве я знал, чем она занималась в мое отсутствие? Женщина, настолько лишенная стыда, что преследовала меня до тех пор, пока не добилась своего, сыграв на моей доброте и порядочности...

Да нет, конечно. Это мой сын, я знаю. И я был бы последним человеком, если бы попытался уклониться от ответственности. Но в наших с ней отношениях это ничего не меняло.

Лучше бы она никогда не жаловалась мне на то, как он оскорблял ее. Не говорила ни одного слова. Иначе я бы тоже дал ей повод для жалоб. Если бы я только осмелился, то давно уже велел бы ей складывать вещи. Это было бы ужасно, избежать скандала мне бы не удалось. Это выглядело бы как доказательство моего страха, как бегство.

Вот до чего я дошел, вот в каком я оказался положении — связанный с негритянкой, причем не по своей инициативе, преследуемый родным сыном, — впрочем, он не был негром. Не совсем негром. Но, если в жилах негра течет всего одна шестнадцатая часть белой крови, можно ли назвать его белым? Такое положение невыносимо, несправедливо, способно свести с ума.

Не знаю, что бы я делал, если бы меня не поддерживала дружба с Хэнком Уильямсом. Мы часто проводили вместе свободное время, мы с ним понимали друг друга. Он относился ко мне с уважением, восхищался мною, радовался моим успехам, несмотря на то, что его собственные были куда скромнее. Он казался вполне искренним, как будто и думать забыл, что когда-то собирался стать сенатором, губернатором... Он был мне другом и много раз сумел это доказать. Даже если бы он стал чуть более самодовольным и хвастливым, я с радостью закрыл бы на это глаза и никогда не позволил бы себе заметить, что его так называемые «успехи» больше напоминали поражения.

В тот вечер мы вспоминали первые дни нашей дружбы. Он, как обычно, затронул тему своей карьеры, и я сказал, что у него есть все основания для гордости, потому что мало кому из обыкновенных адвокатов удается достичь таких вершин за столь короткий срок. Он самодовольно улыбнулся, а потом, с присущей только ему теплой интонацией в голосе, ответил, что обязан своим успехом мне.

— Ну что ж, — произнес я, — я и в самом деле рекомендовал вас на некоторые должности, когда это было в моих силах, но все же...

— Вы помните наш первый разговор, в тот день, когда я составлял для вас бумаги?

— Конечно помню. Тогда вы давали мне наставления о том, как...

— Точно! Ах вы, старый плут! Чтобы я, деревенский мужлан, ничтожный адвокатишка, наставлял городского доктора! Учил его как себя вести!

Я ничего не ответил. Его слова привели меня в замешательство, потому что в тот день я ничего ему не рассказывал, поскольку еще не был уверен в его искренности.

— О, я отлично вас понимаю. — Он рассмеялся. — Конечно, вы не могли называть вещи своими именами, вам пришлось походить вокруг да около, убедиться, что я отреагирую правильно...

Он подмигнул мне и улыбнулся. Чудовищная ненависть охватила меня, я уставился на него, чувствуя, как мои пальцы впились в подлокотники кресла, но потом понемногу расслабился и вновь обрел уверенность в себе.

Он не осуждал меня, его разум, моральные убеждения — словом, все те качества, которые в целом составляют характер, проявлялись в нем с самого начала. Возможно, их следовало бы развить, возможно также, что наследственность и окружение повлияли на них не в лучшую сторону, но все они были видны уже тогда, во время того давнего, первого разговора.

Во всяком случае, он не выдал меня, не изменил мне ни на йоту. Другим — возможно, но не мне.

В противном случае все пошло бы по-другому.

Он слегка нахмурился, вид у него сделался озадаченный и немного смущенный. Он вновь повторил свою фразу о том, как я ходил вокруг да около и ждал, что он проявит свое отношение.

— Скажите, Хэнк, что вы тогда подумали, что чувствовали в душе?

Он пожал плечами:

— Вам нет нужды спрашивать, вы отлично знаете, как я отношусь к таким вещам.

— Но тогда, в самом начале, — настаивал я, — мне действительно хочется знать.

Он развел руками:

— Я был как все, Джим, как все остальные люди, как большинство. Знаете, я занимал некую выжидательную позицию, когда хочется не принимать никаких решений, но знаешь, что этого не избежать, и понимаешь, что это будет не так просто. Надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду, потому что трудно подобрать слова, которые...

— Понятно, — ответил я. — Надеюсь... то есть, наверное, вы так себя и чувствовали тогда.

— Да, — произнес он и потом снова: — Да.

Он с некоторым беспокойством всматривался в мое лицо, но так и не сумев разгадать мои мысли, рассмеялся своим грубоватым, поощрительным, дружеским смехом.

Как ни сердечно звучал его смех, но в нем была слышна готовность мгновенно перейти в другую тональность. И маска веселости, которую я видел на лице своего друга, могла без всякого перехода смениться выражением важности, серьезности и рассудительности.

Я тоже рассмеялся — вместе с ним, но на самом деле над самим собой. Комната содрогалась от нашего смеха, его раскаты переполняли ее и, вырвавшись в окно, поднимались к ночному небу. Отголоски нашего хохота порождали эхо, которое металось в темноте, отражаясь все снова и снова. Хохот окружал нас со всех сторон, он несся над холмами и долинами, над полями и ручьями, над горами и прерией, над шумными суетливыми городами. Он огибал земной шар и возвращался обратно.

Мы хохотали — и целый мир смеялся вместе с нами.

Возможно, правильнее было бы сказать — глумился.

Я встал и подошел к окну. Я стоял там, спиной к Хэнку, широко раскрыв глаза, как будто пытаясь во что-то вглядеться.

Смех смолк, и стало тихо. Настала абсолютная тишина.

Этого он вынести не мог, за без малого двадцать лет я понял, что этого он не мог. Как только наступала тишина, он неизменно стремился ее заполнить. Чем угодно. Чем попало. Поэтому, как только он восстановил сбитое хохотом дыхание, после того как принял удовлетворяющее его понимание моего настроения, он возобновил наш разговор.

— Как бы там ни было, Джим, я уже сказал вам, что чувствую к вам бесконечную благодарность. И мне невыносимо думать, что могло бы случиться, если бы мы не решились на тот разговор.

Я поморщился, не в силах подобрать слова для ответа. Его голос немедленно напрягся, в нем послышалась тревога.

— Джим... Джим? Разве вы так не считаете, вам не кажется, что тот разговор...

— Да, конечно, — я постарался говорить уверенно, — никаких сомнений, Хэнк. Но, с другой стороны...

— Да? Что вы хотели сказать, Джим?

— Ничего, — сказал я, — просто вряд ли это что-нибудь изменило. Не такие мы люди.

Глава 6

Мариадьюк Гэнндер, дурачок

(недееспособен)

Когда я проснулся, это было утро, и я лежал на зеленом газоне в Городе Удивительных Людей, и оказался во власти страшного похмелья.

Я сел, но только не сразу, а в несколько приемов, и я весь трясся и дергался. Протер глаза и удивился, даже изумился, право, изумился, что ничего такого особенного со мной не происходит. Ведь каждое утро у меня начиналось с похмелья, и это было так же обыкновенно, как и то, что я вообще просыпался, и всегда просыпался в Городе Удивительных Людей.

«Черт его дери! — подумал я прямо-таки с жаром. — И сегодня, и вчера, и все одно и то же, ох-ох-ох!»

Последние слова я высказал вслух, да еще ругнулся раз-другой, потому как солнечные лучи воткнулись мне в глаза, распространились в голове и терзали ее будто венец терновый. Плохо мне стало, я кое-как откатился в сторону, кое-как встал на ноги и заспотыкался к Бабушкиной кровати.

Эта кровать была совсем не такой удобной, как у других жителей Города. Ни на что не годная, способная разве что принести облегчение такому мученику, как я. Но до чертиков неудобная, да еще вокруг полно винных бутылок, а они вечно бьются. И трава тут побелела и побурела, потому как ее щедро удобряли собаки, кошки и бродяги. Вместо подушки обрубок трухлявого, изъеденного червями дерева, такой карликовый фаллос, на котором можно было различить только имя и слово «девица», то ли полное душевной боли, то ли, наоборот, смиренное, без всякой гордости.

Я изучал еле видную надпись и предавался размышлениям, как обычно, когда не занят другими делами. Меня уж очень подмывало что-то в ней изменить. Если вот к словам «человеческое существо» добавить «хотите, верьте, хотите — нет»... Но Бабушка этого не одобрила; она не сочла подобные слова комплиментом, о чем и заявила мне без церемоний.

Я сел напротив ее постели, наклонил голову от солнца и уставился на провисший Бабушкин гамак. Трава шептала и шептала что-то, шелестя на ветру. Спустя немного я услышал хриплое хихиканье.

— Ну что, — спросила Бабушка, — хочешь пенни за свои мысли?

— Нет. — Я с трудом улыбнулся. — У нас теперь инфляция.

Бабушка снова захихикала. И спросила, как у меня продвигаются дела с книгой.

Я сказал, что отлично продвигаются, книгу я уже закончил.

— Прочти что-нибудь, — попросила Бабушка, — только начни с самого начала.

— Конечно, Бабушка, — ответил я, — Конечно... Давным-давно жили в джунглях два биллиона ублюдков, и весили они чуть меньше шести секстиллионов четырехсот пятидесяти квинтиллионов тонн. И хотя все эти ублюдки были братьями, любимым их занятием было братоубийство. И, несмотря на то, что в джунглях полно было чудесных фруктов, ели ублюдки только грязь. И, невзирая на то, что они обладали неограниченными способностями к познанию, знали они только одно: что ничего не знают. И этого им было достаточно.

Я замолчал.

Бабушка нетерпеливо заерзала.

— Ну, продолжай.

— Это все, — ответил я.

— Но ты вроде бы сказал, что закончил книгу. А это то же самое, что и раньше.

— Это все, — повторил я. — На мой взгляд, тут нечего добавить.

Некоторое время мы сидели молча, и я почувствовал, как ко мне возвращается похмелье. Ползет по телу и снова охватывает голову. Оно опять начало трясти и ломать меня, грызть изнутри и снаружи, как злобный невидимый ящер.

Бабушка захихикала сочувственно.

— Тебе, как видно, совсем худо?

— Есть немножко, — ответил я. — Похоже, то, что я выпил, решило объявить мне войну. Точнее, это я решил объявить ему войну. Правда, оно выглядело вполне миролюбивым и сговорчивым, пока я не выпустил его из бутылки.

— Тебе известно, что нужно сделать, — сказала Бабушка.

— Я не знаю, способен ли вообще что-нибудь сделать. У меня серьезные сомнения на этот счет.

— Так надо, — сказала она. — Хватит попусту сотрясать воздух. Кончай свою болтовню и переходи к делу.

Я жалобно застонал и попробовал встать. Старался изо всех сил, но ничего не вышло. И я утратил твердость духа.

— Воистину, Бабушка, — простонал я, — воистину, душу бы продал сатане за добрый глоток.

— Что-то дешево, — ответила Бабушка. — А теперь заткнись и ступай своей дорогой.

Я покорно кивнул. В конце концов мне удалось подняться.

— Я сделаю все, как ты велишь, Бабушка.

Она не ответила. Наверное, вновь погрузилась в свой блаженный сон.

Я повернулся и пошел прочь от нее на цыпочках, но потерял равновесие и упал лицом вниз. Прошла не одна минута, пока мне удалось снова собрать себя в одно целое. Я еще много раз падал и поднимался, но наконец вышел на дорогу к городу.

Тут меня нагнал грузовик. Вроде бы грузовик Джо Хендерсона. Так оно и вышло. Я с трудом поднял руку и выставил вверх большой палец как хич-хайкер. Джо притормозил и остановился. Но как только я подошел к дверце кабины, он тоже выставил в окно палец и умчался прочь.

А я зашагал дальше более твердым шагом, укрепившись в своей решимости. И недоумевал, какой такой ущерб должен был потерпеть Джо, что его даже нельзя покрыть страховкой. В конце концов я пришел к выводу, что это, скорее всего, шины его грузовика.

Потом меня нагнал еще один фермерский грузовик. На этот раз это был Голландец Итон. Он высунулся из кабины и заботливо спросил, не устал ли я идти пешком.

— Устал, — ответил я, — но только, пожалуйста, не просите меня пробежаться. Эта шутка не была смешной даже в годы моего раннего детства.

Его жирное лицо побагровело от ярости. Он плюнул со злостью.

— Ты, придурок недоделанный!

— Слушайте-ка, мистер Итон! Угадайте, что такое — безмозглое, бесстыжее и едет на колесах? Это свинья, мистер Итон. Хряк в комбинезоне.

Он распахнул дверцу. Выпрыгнул из кабины с бешеным ревом. Я тоже прыгнул. У меня в таких случаях быстрая реакция. Как бы слаб и немощен я ни был в предыдущий момент, но, если речь идет о спасении жизни, сила и ловкость неизменно приходят мне на помощь. Они и сейчас не оставили меня.

Я вмиг перемахнул через канаву, а потом и через забор. И попал я в сад на задах усадьбы Деворов, а Голландец со всех кишок орал мне вслед.

Время от времени я настолько погружался в свои мысли, что забывал о похмелье. Пожалуй, я должен быть благодарен Голландцу Итону и Джо Хендерсону. Однако признаюсь, что я испытывал к ним чувства, далекие от признательности.

Джо и Голландец, размышлял я, они уже много лет в плохих отношениях друг с другом. Не потому ли шины Джо у грузовика порезали в ту же ночь, когда сгорел амбар у Голландца?

«Прости меня, Владыка вечный, — шептал я. — Ведь у них мозги такие же, как у пещерных жителей палеолита, а я как-никак понимаю, что делаю».

Сад остался позади, я подошел к хозяйственному двору. Мужественно продвигаясь вперед, преодолел ворота, пересек хозяйственный, а потом и задний двор и через заднюю дверь вошел в дом.

Тут никакой опасности не было. Я знал об этом, потому что и раньше сюда наведывался. Ральфа, скорее всего, нет дома, а Луана валяется в постели, к тому же окна ее спальни выходят на другую сторону. И поскольку я был совершенно спокоен, спокойнее, чем кто-либо другой, то мог шастать по первому этажу сколько вздумается.

На мгновение я замер перед дверью и прислушался. Со второго этажа до меня донесся слабо различимый голос Луаны — она, должно быть, разговаривала по телефону.

— ...Конечно, я этого ни за что не скажу. У меня и в мыслях не было кому-нибудь рассказывать, ты, Мэйбл, прекрасно меня знаешь. Но слыханное ли дело, чтобы молоденькая девушка задирала подол перед ниггером? А ее отец еще держится так высокомерно...

Меня охватили сомнения — я почувствовал смутное желание что-нибудь сделать. Но было ясно, что если и можно что-то сделать, то теперь все равно уже поздно. Очень скоро сплетня дойдет до ушей Пита Павлова. Удостоверившись в том, что это правда, он начнет действовать. А уж как именно он станет действовать, что он сделает, двух мнений быть не могло.

Я вздрогнул и насупился, но выбросил эту картину из головы и мысленно выключил гнусные завывания Луаны. Мне было не под силу предотвратить неизбежное. Я надеялся на другую неизбежность — на то, что непременно раздобуду себе выпивку, потребность в коей у меня все возрастала.

Я открыл знакомую дверцу буфета, принялся изучать многочисленные бутылки с чудным эликсиром, и рот у меня наполнился слюной. Однако, ознакомившись с этикетками, я с горечью отступил. Скупости Ральфа просто нет предела! После моего последнего визита он заменил бутылки с высококачественной подкрепляющей субстанцией на дешевые безалкогольные напитки.

Я проверил другой шкаф. Там стояла огромная бутыль с жидкостью для полировки паркета, но в этой жидкости всего пять процентов алкоголя, мне это ни к чему. Наконец, я обнаружил люк в полу и спустился в погреб.

Но и здесь мне не повезло. Приготовленный Ральфом сидр еще не перебродил и не содержал ничего, кроме сладости. Что касается консервов, Ральф готовил их так же сноровисто, как делал все остальное: среди множества банок не было ни одной закисшей.

Я снова поднялся в кухню. Сладость так и лезла из меня, а нервная система корчилась в муках, требуя спиртного. Через боковую дверь я вышел в коридор и замер возле ступеней. Наверху-то целое море спирта. Дамские притирки, мази, может, даже что-нибудь, предназначенное для питья. Только бы Луана заснула, только бы хоть на пять минут прекратила извергать ядовитую болтовню. Куда там — сдохнешь — не дождешься.

Сейчас она мелет языком с одним партнером по проводу, а потом, когда она закончит с ним, немедля примется названивать другому. И так целый день. Сама она не остановится, если ее не остановить. К тому же она этого вполне заслуживает, и дело даже не в настоятельных потребностях моего организма. Но вообразить себя в роли человека, который остановит Луану, я был не в силах. Я не способен на такие поступки.

Возможно, как-нибудь в другой раз. В какой-нибудь другой день или ночь, когда жажда и безысходность снова приведут меня в этот дом. Я покинул его, снова прошел через сад и зашагал в город, свернув на аллею позади дома доктора Эштона.

В этот час доктора наверняка не было дома, но даже если бы он там и был, я не рассчитывал на его помощь. И сына его, Бобби, само собой, тоже не было. Его помощь я принял однажды, и этого оказалось больше чем достаточно. До сих пор меня трясет при одном воспоминании. Не знаю, что он дал мне, этот дьявол с ангельской наружностью, но я выблевал все свои внутренности, и потом три рвотные спазмы потрошили меня, как терьер пойманную крысу.

Нет, я не мог рассчитывать ни на доктора Эштона, ни на его сына. Но эта негритянка, Хэтти, должна быть дома, она никогда не выходит. Были случаи, когда она наливала мне стаканчик-другой — просто из суеверия, от страха перед тем, что принято называть безумием.

Я постучал в заднюю дверь. Послышалось шарканье комнатных туфель, потом Хэтти появилась на пороге и тупо на меня уставилась.

— Уходи, — сказала она, прежде чем я успел раскрыть рот. — Мне надоело с тобой возиться.

Я сразу догадался об истинных причинах ее поведения. По крайней мере, решил, что догадался. И попытался втолковать ей, что она совершает ошибку, если верит в россказни про мой дурной глаз.

— Послушайте, послушайте меня, мисс Хэтти. Видите знак у меня в левом глазу? Думаю, вам известно, что ежели у человека в глазу такой знак...

— Не знаю, что там у тебя такое, но лучше уходи. Ты надоел мне, убирайся отсюда, ненормальный!

— Пожалуйста, — попросил я, — пожалуйста, не называйте меня ненормальным. У меня в кармане есть документ, подписанный главным психиатром штата, который подтверждает, что я здоров. Конечно, теперь он не подписал бы такую бумагу, хотя все наши психушки переполнены...

Она не дала мне договорить:

— Ладно. Так и быть. Ты стой здесь, а я тебе что-нибудь принесу.

Она скрылась за дверью, и я не видел, что она делает, но было слышно, как зажурчала вода и полилась в какую-то широкую и плоскую посудину.

Я поскорей спустился с крыльца и отошел на прежнее место.

— Послушайте, послушайте меня, вам вовсе не обязательно это делать. Я могу сейчас же уйти.

Она снова показалась в дверях, и в глазах у нее светилось хитрое торжество. Она сказала, чтобы я уходил и держался от нее подальше.

— А вам лучше сидеть дома. Послушайте, послушайте, что я вам скажу, мисс Хэтти, никуда не выходите, особенно ночью. Иначе с вами может случиться беда.

Ее лицо, будто выточенное из слоновой кости, исказилось от страха.

— С чего ты взял, будто я куда-то собираюсь?

— Послушайте, послушайте меня, мне было знамение, что вы соберетесь, а это приведет к ужасному великому несчастью. Так было предсказано. Но послушайте, послушайте меня. Если я выпью, если я как следует выпью, то смогу изменить предсказание.

Мне не стоило обнаруживать свое нетерпение. Она что-то недоверчиво проворчала и ушла на кухню.

А я возобновил свой путь, охваченный тоской и жаждой.

Иногда, то есть скорее следовало сказать, случалось, мне удавалось добиться успеха в здании городского суда. Там всегда толпились бездельники, а кроме того, вы уж простите мне мою болтливость, власть предержащие лица нашего графства. Поэтому я направился туда, надеясь их позабавить, мне это иногда удавалось в прошлом, когда я развлекал их и будил их мысль проявлениями своей мудрости, что вознаграждалось горсткой мелочи. Однако увы! И увы, и воистину, и как ни странно. Редко когда мой успех бывал более ничтожным, чем именно в тот день, когда меня мучила величайшая жажда.

Эти бездельники гнали меня отовсюду. Я обошел все кабинеты, один за другим, но из всех меня вышвыривали, выталкивали, выбрасывали и выпихивали.

...По двум серьезным причинам мне очень не хотелось без крайней необходимости снова обращаться к Питу Павлову. Первое — мне предстояло прошагать через весь город, чтобы добраться до побережья, а для человека в моем состоянии мысль об этом путешествии была совершенно непереносима. А второе — я так часто обращался к нему в прошлом, что дальнейшие попытки могли оказаться не только неприличными, но и абсолютно бесплодными.

Однако сейчас мне не оставалось ничего другого. А раз ничего другого не оставалось, я склонился к тому, что мне не остается ничего другого.

Спотыкаясь и шатаясь, я прошел несколько кварталов, вошел в дансинг и приблизился к широкой полированной двери кабинета Пита. Он сидел, склонившись над бухгалтерской книгой, перелистывал ее, ворчал и ругался себе под нос. Я некоторое время подождал, но до того разнервничался, что руки стали дрожать и подергиваться, как осиновые листья.

Я знаю, немного найдется таких, кто так же, как и я, считает Пита Павлова добрым и мягким человеком. Кроме того, и с этим согласятся многие, он далеко не дурак. Малейший намек насчет того, что он глуп, не важно, намеренный или нет, приводит его в бешеную ярость.

Наконец он поднял глаза, вынул изо рта табачную жвачку и выбросил ее в урну.

— Какого черта тебе нужно? — спросил он, вытирая руки о штаны. — Хотя нетрудно догадаться.

— Послушайте, послушайте, что я скажу, мистер Павлов. Несмотря на то унизительное и затруднительное положение, в котором вы меня видите, я чувствую, что призван...

Он рывком открыл ящик стола, достал оттуда бутылку и стакан и налил мне. Я выпил залпом и вернул стакан. Он убрал бутылку в ящик.

— Сказать, что я собираюсь с тобой сделать? Нет, теперь ты меня послушай! Сейчас ты пойдешь в сортир и как следует умоешься — с мылом, черт побери, понял? После этого я тебя накормлю как следует, нормальной едой.

Я ответил, что конечно, конечно да, сэр. Я привык есть только нормальную пищу.

— Вы прямо сейчас можете дать мне деньги на еду, мистер Павлов. Это сэкономит вам время, а время — деньги, и...

— И ты снова нагрузишься под завязку, — ответил мистер Павлов. — Если ты не прекратишь со мной спорить, то вообще ничего не получишь, кроме пинка в зад.

Он говорил серьезно; мистер Павлов всегда говорит, что думает. Я поспешно направился к умывальнику. По крайней мере, это было лучшее предложение из всех, что я получил за день, я хочу сказать — еда, а не пинок. Кроме того, у меня было такое чувство, что к еде что-нибудь добавят.

Я хорошо умылся: вымыл руки, включая запястья, вымыл и те участки лица, которые не были скрыты бородой. Наверное, таким чистым я был в первые тридцать лет своего существования.

После этого я вернулся в кабинет, и мистер Павлов сдержанно меня похвалил:

— С тебя как будто сняли несколько слоев грязи. Почему бы тебе не отрезать эти патлы и не побриться? Ей-богу, стоит. Кроме того, купи простыни и какие-нибудь сандалии.

— Послушайте, что я скажу, мистер Павлов, я все сделаю, как вы велите. И если вы дадите мне денег на парикмахера, а заодно уж и на еду, на простыни и на сандалии...

— Никаких денег я тебе давать не собираюсь. Я отведу тебя в ресторан и сам заплачу по счету.

Я стал протестовать, сказал, что он ведет себя нечестно, потому что строит наш договор на убеждении, будто я способен потратить эти деньги на спиртное. Он что-то буркнул в ответ, а тем временем разглядывал меня, задумчиво сощурив глаза.

— Замолчи, — сказал он. — Черт! Если я налью тебе еще, ты в состоянии будешь помолчать несколько минут, чтобы я мог подумать?

— Послушайте, что я скажу, мистер Павлов, да за еще один стаканчик я бы...

И я замолчал, охваченный безысходностью. А что бы вы почувствовали, если бы вас подвергли подобной медленной пытке?

Я выхватил у него из рук стакан и залпом проглотил содержимое, приметив, что на этот раз бутылку он оставил на столе.

— Гм, — произнес он, когда я протянул ему стакан, — не сейчас. Я хочу сказать тебе кое-что, но должен быть уверен, что ты соображаешь.

— Послушайте, что я скажу, — ответил я, — я только лучше соображаю, когда выпью. И по мере того как я пью, моя сообразительность возрастает.

— Заткнись! — Его голос прозвучал как удар хлыста. — Не вздумай повторять то, что ты от меня услышишь, понял? Не смей никому и слова вякнуть. Предположим, я дам тебе какую-то вещь. Это моя вещь, и я хочу, чтобы ты забрал ее у меня. И никто, ни один человек не должен знать, что именно ты взял у меня эту вещь... Черт побери, да ты меня слушаешь?

— Конечно, конечно да, сэр. Если бы вам захотелось промочить горло, я бы с удовольствием выпил с вами.

— Проклятье, ты только об этом и думаешь! А между тем в твоей жизни могли бы произойти перемены к лучшему, и требуется от тебя всего-то... — Он не договорил и буркнул что-то с отвращением. — Должно быть, я ума лишился, если вообразил, что...

— Вы как будто очень расстроены, мистер Павлов, можно я налью вам стаканчик?

— Налей себе, — проворчал он; я не ожидал, что это окажется так легко. — И пошли наконец в этот чертов ресторан.

Бутылка все еще была почти полной.

Я схватил ее и бросился бежать.

Конечно, это был отвратительный поступок. Я проявил не только неблагодарность, но также и недальновидность, поскольку, фигурально выражаясь, убил ту самую курицу, которая несла золотые яйца. Я поступил так потому, что мне не оставалось ничего другого.

За что, как не за бутылку, хвататься человеку, если он в отчаянии?

Я метнулся к двери, но на пороге споткнулся и выпустил бутылку из рук. Она упала на пол, и я тоже.

Тут я пополз вперед, чтобы до капли вылизать драгоценную влагу.

Внезапно мистер Павлов дал мне такого пинка, что я заскользил по отполированным доскам. Он рывком поднял меня на ноги и заставил повернуться к нему лицом.

— Так вот какой ты сукин сын, оказывается. Убирайся отсюда, да побыстрее! И в ближайшее время не смей показываться мне на глаза.

— Конечно, — ответил я, — но только послушайте, что я скажу, мистер Павлов, я...

— Это ты послушай! Линяй отсюда живей!

— Хорошо, мистер Павлов. — Я попятился от него, чтобы он не смог до меня дотянуться. — Только вы послушайте, что я скажу. Я был бы рад помочь вам в той проделке с ограблением. Даже очень рад. Вы всегда были добры ко мне, поэтому и я испытываю желание сделать для вас что-нибудь хорошее.

Он было двинулся ко мне с угрожающим видом, но вдруг остановился и замер; глаза у него забегали, а лицо налилось кровью.

— О чем это ты болтаешь? — Он нарочно пытался говорить грубым голосом. — Не вздумай это повторить!

— Вы знаете, что я никому не скажу. Я не обижаюсь на то, что вы проявляете по отношению ко мне такое недоверие, потому что та выходка, которую я себе позволил...

Он фыркнул, что прозвучало почти одобрительно. И сказал:

— Ты ненормальный. Пьяный и ненормальный, сам не знаешь, что говоришь.

— Да, сэр, — ответил я. — И я не понял, что вы мне сказали. Я не слушал.

Я повернулся и ушел. Я шагал по главной улице и размышлял, не является ли это самым заурядным грехом, таким, который не чужд нам всем, — желание приписать другим те недостатки, которые мы обнаруживаем в себе? Желание довольно бессовестное.

Правда, нельзя сказать, что я производил такое уж хорошее впечатление, — ни своим внешним видом, ни поступками. Но и о нем этого тоже не скажешь. Он так же мало доверял самому себе, как и я. Как каждый из нас. Мы оба вынуждены носить маски. Правда, они из разного материала, но происхождение у них одно. Что у моей эксцентричности и пьянства, что у его грубости, неотесанности и преувеличенной жестокости.

Нам обоим приходилось маскироваться — и мне, и ему. Да и всем нам приходилось. Но несмотря на всю очевидность этого факта, он его не замечал. Поэтому он не пытался заглянуть под мою маску, как я заглянул под его, чтобы увидеть истинное лицо. Он не пытался заглянуть даже под свою собственную, хотя ему стоило это сделать.

Это было неправильно, и его ждало наказание, хотя кто из нас сумеет избежать наказания?

Но сейчас передо мной стояла другая задача — я все больше и больше нуждался в выпивке.

В конце улицы я заметил девушку, которая стояла у парапета и праздно смотрела в морскую даль. Я скосился в ее сторону, поставив ладонь над глазами. Через минуту она слегка повернула голову, и я узнал в ней певицу из оркестра. На ней был купальник, а платье висело рядом на перилах. Нетрудно было предположить, что у платья есть карман, а в кармане, наверное, тоже что-то есть.

Я завладел ее вниманием и согнулся в низком поклоне, упав на одно колено.

— Послушай, послушай меня, — сказал я, — как прекрасны твои ноги в этих туфлях. О, моя принцесса, твои...

Но тут я заметил, что ноги у нее босы, и не стал продолжать. Бросил взгляд на ее живот и начал по-другому:

— Твой пупок подобен...

— Отойди от меня, мерзкий тип! Уходи, я не подаю попрошайкам!

— А кому вы подаете? Неужели тем, у кого есть деньги?

Она повысила голос:

— Оставь меня в покое или я закричу!

— Очень хорошо, мадам, — сказал я, возобновляя прерванный путь, — воистину, это очень хорошо. Но остерегайтесь ночи. Как ни странно, однако, хо-хо-хо, остерегайтесь ночи.

Я неспроста предупредил ее. Потому что для таких, как она, ночь источник как опасности, так и наслаждения.

Впереди я заметил мистера Павлова, который вышел из дансинга и теперь вышагивал по улице, направляясь к своему дому. Я посмотрел, как он высоко держит голову, как горделиво распрямлены его плечи, и понял, что больше не обижаюсь на недоверие, которое он проявил ко мне во время нашего разговора.

Он повел себя так оттого, что на самом деле не намеревался совершать ни грабеж, ни подлог. Он не хотел этого. Возможно, он сам был противоположного мнения, вплоть до того, что мог действительно строить такие планы. Но он ни за что не стал бы осуществлять их на практике.

Он был человеком, настолько же не способным на бесчестный поступок, на малейшее отклонение от честности, как я был не способен на трезвость.

Он завернул на почту. Я перебежал на другую сторону улицы, прошел еще квартал и вдруг привалился к уличному фонарю, да так и застыл, обессиленный.

Люди, ухмыляясь, проходили мимо, они смеялись надо мной. Я закрыл глаза и воззвал к Владыке мира, перемежая свои жалобы угрозами.

За пол квартала от меня был бакалейный магазин, и я увидел, как мистер Коссмейер, адвокат, который приезжает сюда каждое лето, укладывает какие-то покупки на заднее сиденье своей машины.

Я заставил себя оторваться от фонаря и попал ногой в водосточную канавку. Доковылял до мистера Коссмейера и тронул его за плечо.

Он подскочил, ударился головой и выругался. Потом обернулся и узнал меня.

— Здорово, Гэнни, — сказал он. — То есть я имею в виду — Иуда.

Я рассмеялся:

— Ничего страшного, мистер Коссмейер. На самом-то деле никакой я не Иуда. Это был просто плод моего больного воображения.

— Ну что ж, отлично. Очень рад, что теперь ты от этого избавился.

— На самом деле я Ной. Вот кто я такой, мистер Коссмейер.

— Понятно, — ответил он. — Не забирайся слишком далеко, когда отправишься за животными.

Его голос звучал как-то чудно, в нем не было заинтересованности. И я заметил, что он тянется рукой к дверце своей машины.

— Послушайте, послушайте, что я скажу, мистер Коссмейер. Я принимаю пожертвования на строительство ковчега, как материалы, так и их денежный эквивалент. Каждая доска по доллару.

— Не только доска имеет такую стоимость. На эти деньги можно купить бутылку.

Оказалось, он гораздо сообразительнее, чем я о нем думал. Прошлым летом я за умеренную плату зарезервировал для него место на Тайной Вечере.

— Послушайте, мистер Коссмейер, весь мир — театр, а все люди — актеры или зрители, и мудрый человек не станет применять химические бомбы. Разве это вас не волнует, мистер Коссмейер?

— В очень незначительной степени, — ответил он. — В такой незначительной, что я решительно ничего не чувствую в районе своего нагрудного кармана.

— Послушайте, мистер Коссмейер, — теперь у них в Городе Удивительных Людей появился новый житель. Он просто ОБЫКНОВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК. Но, несмотря на то, что он ОБЫКНОВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК, ведет он себя так высокомерно, будто он — самый выдающийся человек в городе. А знаете, почему он так себя ведет? Вы знаете, мистер Коссмейер? Потому что ему тоскливо в одиночестве. А доски действительно стоят по девяносто восемь центов за штуку, и я могу принести вам сдачу с доллара, мистер Коссмейер.

— Это уже немного тоньше, — сказал мистер Коссмейер. — Немного более по-английски.

— Послушайте, послушайте, что я скажу, мистер Коссмейер. Я собирался разыскать его и отвести на телевидение. Ведь это пахнет миллионами, как вы считаете, мистер Коссмейер? ОБЫКНОВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК — где еще такое увидишь?

— Давай я отвезу тебя в библиотеку и провожу в исторический отдел.

— Я мог бы научить его притворству, мистер Коссмейер, обучить пению и танцам. А еще я мог бы, — послушайте, послушайте, мистер Коссмейер, — в Городе Удивительных Людей есть еще два жителя — это ОТЕЦ и МАТЬ, и они-то и есть самое замечательное. Они — ДОБРОСОВЕСТНЫЕ и ЛЮБЯЩИЕ РОДИТЕЛИ. БОГОБОЯЗНЕННЫЕ и ЗАКОНОПОСЛУШНЫЕ, ЧЕСТНЫЕ и НЕПОКОЛЕБИМЫЕ, ДОБРЫЕ и БЛАГОРОДНЫЕ, МИЛОСЕРДНЫЕ и ТЕРПИМЫЕ, МУДРЫЕ и...

— Что это такое? — спросил мистер Коссмейер. — Рекламный щит или надгробие?

— Послушайте, послушайте, мистер Коссмейер, вы никогда не видели такого крошечного надгробного камня. Он не больше чем пачка сигарет. Наверное, только тот, кому под силу подковать блоху, сумел выполнить такую надпись. Ее практически невозможно разглядеть, мистер Коссмейер. Решительно невозможно. Но у них есть еще и другие чудеса, которых тоже никто и никогда не видел. А знаете почему? Вы знаете почему, мистер Коссмейер? Так послушайте, послушайте, что я вам скажу. Возможно, это довольно символично. Вы слышите — это символично, мистер Коссмейер, и я как раз вспомнил, что вы можете раздобыть целую кучу досок...

— Послушай, Ной, послушай, послушай, — сказал мистер Коссмейер. — Где самая короткая дорога к магазину строительных материалов?

Глава 7

Хэтти

Кажется, я разучилась думать. Словно бы я не думаю, а смотрю в замочную скважину.

По-моему, я достаточно ясно выражаюсь — всем известно, как бывает, когда смотришь в замочную скважину. Может, комната за дверью и большая, но в замочную скважину вам не увидеть ее всю целиком. А если смотреть долго, вообще все на свете станет казаться маленьким.

Привычка думать сохранилась у меня с давних пор. С тех пор, когда доктор Эштон еще разговаривал со мной, когда он учил меня разным вещам и объяснял, что к чему. Наверное, тогда я думала постоянно, все больше и больше. Я много думала. Иногда мне казалось, что даже мозг у меня растет. Потом мы переехали сюда, и все кончилось, и началось совсем другое.

Господин доктор прекратил все это — у него не было больше желания заниматься мной. И во мне этого желания тоже больше не было. Правда, он говорит, что не этого хотел. Как приспосабливаешься к новому месту, так и я приспособилась к новой жизни. И не делала ничего такого, что выдало бы во мне чужака. Пригнулась и уже никогда не поднимала головы.

Доктору это не нравилось, по крайней мере, он так говорил. Но у меня другого выхода не было. А еще он говорил, что если забивать голову вещами, которые никогда не пригодятся в жизни, то ни к чему хорошему это не приведет.

Наверное, он прав. Он во всем прав. Так или иначе, но заниматься со мной он прекратил. Я не стала возражать. Не стала спорить — никогда в жизни не делала этого, только однажды, давным-давно. Наверное, на тот спор и ушли все мои силы. На одно-единственное сражение.

А может, я просто не вижу смысла в сражениях.

Нет ничего легче, чем спускаться с горы. Это ужасно легко — прямо как смотреть в замочную скважину. Как опускаться на дно. Вы сами не замечаете, как это происходит.

Не думать больше. И даже слов не знать для этого. Господин доктор рассказывал мне, что мозг человека не может быть шире его словарного запаса. Нужно знать слова не только чтобы уметь разговаривать, но и чтобы думать тоже. Теперь у меня нет ни слов, ни мыслей. Только ощущения.

Я ощущаю, что хочу есть. Чувствую, когда мне холодно или жарко. Ощущаю боль, если поранюсь. Чаще всего приходится чувствовать именно боль от ран. Раны и боль. Но я не задумываюсь о них по-настоящему. Просто ощущаю, просто хочу, чтобы их не было. Но на самом деле я знаю, что так теперь и будет до конца жизни. А может, и потом.

Потому что он, этот парень, теперь выучился ловко действовать. Теперь он старается казаться приветливым. Он делает так для того, чтобы запугать нас. Он нас испытывает.

В тот вечер он пришел на кухню после ужина, как раз вслед за мной, так что я не сразу его заметила. Улыбался, завел разные разговоры. Сказал, что пришел помочь мне с посудой.

— Уходи, — сказала я ему, — оставь меня в покое.

— Хорошо, — ответил он. — Давай отложим посуду и пойдем в твою комнату, мама. Мне нужно с тобой поговорить.

— Еще чего! Ну нет, сынок. В комнату ты меня не заманишь.

— Уверен, что ты не так поняла. Ты — моя мать. А каждая мать интересуется проблемами своего сына.

Я поднялась с ним в комнату. Побоялась не пойти. Его мозги устроены так, то есть он так устроил свои мозги, что лучше не вставать ему поперек дороги. Он — самый подлый парень на свете. Подлейший из мерзавцев — настоящая гремучая змея.

Я села на кровать. Придвинулась к стене и подобрала под себя ноги. Он опустился на стул возле кровати. Достал сигарету, посмотрел на меня и спросил, не возражаю ли я, если он закурит.

Я ничего не ответила. Только глаз не спускала с него, следила за ним и ждала.

— Ох, извини, мама. Позволь мне... — и всучил мне сигарету. Чиркнул спичкой и поднес огонь. И я взяла сигарету в рот и прикурила. До смерти боялась отказаться; и не отказаться — тоже.

Я сделала пару затяжек, чтобы он отвязался. Потом он заговорил и перестал за мной следить, тогда я раздавила окурок пальцами и выбросила.

— Я хотел обсудить с тобой денежные проблемы, мама. В широком смысле денежные. Не думаю, что у тебя имеется достаточная сумма, которую ты могла бы мне предложить.

— Откуда у меня деньги?

— Возможно, мне понадобится несколько тысяч. Мне предстоит поездка, и я хотел бы получить сумму, достаточную для двух человек. На длительное время.

— Почему бы тебе и не уехать? — ответила я. — Только я-то где возьму денег, если не получаю зарплату? Ты знаешь, к кому обращаться, когда тебе нужны деньги.

Некоторое время он смотрел на меня. Казалось, его взгляд протыкает меня насквозь, и я прямо-таки ощущала, как он выходит у меня из затылка. Я чувствовала, что совершила большую ошибку, осмелившись возразить ему. А что я еще могла поделать? Когда с ним разговариваешь, разве можно соглашаться?

Даже думать нельзя.

Ничего нельзя сделать, но нельзя и не делать.

Страшно, если согласишься, но страшно и возразить.

Он продолжал разглядывать меня, и я поняла, что час мой пробил. Потом он сказал, что все в порядке. Что он и не надеялся раздобыть у меня денег, спросил просто так. И он переживает, не огорчит ли меня, что я лишена возможности помочь сыну, когда он обратился с просьбой.

Этот парень ненормальный. Когда он говорит так вежливо, его ненормальность еще заметнее.

— Ты совершенно права, мама. Я действительно знаю, где взять деньги. Если точнее — я знаю, где могу прибрать к рукам целую кучу денег. Загвоздка в том, что есть еще один человек, которому они тоже нужны, вернее, которому они вскоре понадобятся. У этого человека почти такие же проблемы, как и у меня. И если ему не удастся завладеть деньгами, он окажется в таком же сложном положении, как и я. Как ты думаешь, мама, что мне делать в подобном положении?

— Что? О чем ты, парень?

— Извини. Пожалуйста, мама, не думай, что я не доверяю тебе, — вовсе нет. Дело в том, что если я посвящу тебя в кое-какие подробности, а не ограничусь общими словами, то поставлю тебя в двусмысленное положение. Мне кажется, я сказал достаточно, чтобы ты была в состоянии дать мне совет. Так какое твое мнение? Будь ты на моем месте, сочла бы ты справедливым выйти из сложного положения за счет этого другого человека?

Мое мнение? Что я думаю? А разве я могу думать? Или слышать? Или говорить?

Этот подлый мальчишка был рядом со мной, совсем рядом был этот мерзкий ненормальный мальчишка, но я не слышала его. Как будто он за миллион миль отсюда.

— Оставь меня в покое. Что тебе от меня нужно? Что я тебе сделала?

— Ничего, — кивнул он. — Я понимаю, что ты хочешь сказать. В общем, ты действительно ничего мне не сделала. И конечно, считаешь это ответом на мой вопрос. Так ведь, мама?

— Ради всего святого, — взмолилась я. — Ради всего святого...

— Наверное, это всегда так бывает. Это неизбежно. Для того чтобы личность оставалось целостной, необходимы некие жесткие условия. И, невзирая ни на что, они должны быть соблюдены. Несмотря ни на какие соблазны, не считаясь с той кажущейся легкостью, с какой ими можно пренебречь. Если этого не сделать, человек станет другим. А если он не сумеет разобраться с проблемами собственного "я", то разве сможет он жить с чувством собственного достоинства? Очевидно, не сможет. Его личность будет разрушена. А если это была к тому же маленькая личность, она попросту исчезнет. Такой человек сам не знает, что он такое. Так что ты абсолютно права, мама. Я был счастлив получить совет, основанный на твоем жизненном опыте.

Не понимаю, о чем он толкует.

И понимать не желаю.

— Теперь еще один вопрос, мама. Поскольку сам себе я помочь не в состоянии — я уже переступил ту грань, когда это было возможно, — скажи, должен ли я помочь этому другому человеку? Следует ли мне перешагнуть через препятствие на моем пути? Терять мне нечего, а я чрезвычайно хочу ему помочь. Самому ему будет не под силу справиться с этой проблемой. Даже если ему все удастся, впоследствии он будет мучиться раскаянием, а это сведет на нет результаты его усилий. Что ты об этом думаешь? Должен я ему помочь или не должен?

Что я думаю? Какая ему разница? Что я должна думать? Ничего. Совершенно ничего не думаю.

Не умею.

Должно быть, он замышляет кого-нибудь убить. А мне это знать ни к чему.

Вот он смотрит на меня, приподняв гладенькую бровь, показывая белые зубы, — и не поймешь, смеется он или угрожает. Но я-то знаю — этот парень ненормальный. Достаточно только взглянуть на него, и сразу сообразишь. Но секунду или две я этого не видела. А видела словно бы картинку, взявшуюся неизвестно откуда, она будто выскочила прямо у меня из глаз и закрыла от меня его лицо. Я чуть не рассмеялась.

И подумала: «Святые угодники! Да что же случилось с тобой, Хэтти? Как могла ты бояться такого прекрасного юношу — своего собственного сына? Как?»

Картинка исчезла, и передо мной снова оказался этот ненормальный. И та моя часть, которая только что думала этими словами, исчезла. И вернулось обычное состояние — без всяких мыслей. Когда видишь только отверстие замочной скважины. И в нем — этого парня, подлее которого нет на свете.

Это с ним уже давно. Я видела, как это вселялось в него. Он, само собой, и виду не показывал, конечно. Ждал, пока станет большим и сильным. Но я все отлично видела, — нельзя такого не заметить. Он оставался вежливым, милым, но все равно это было видно.

— Ну, мама? Ты ответишь на мой вопрос?

— Уезжать ли тебе? Откуда мне знать?

Конечно. Естественно, ты не знаешь. Это не тот случай, когда можно спросить совета у другого человека. Решение должен принимать тот, кого это непосредственно касается. Большое спасибо, мама. Не могу передать, какое это удовольствие — вот так обсудить с тобой свои проблемы. У тебя усталый вид, и я думаю, мне лучше...

Он поднялся. Встал коленом на кровать и начал склоняться надо мной. Улыбаясь белозубым ртом и пристально глядя на меня бархатными карими глазами...

Вот я и попалась. Он все ходил вокруг да около, весь из себя вежливый и улыбающийся, но теперь он сделает то, что задумал. Что-нибудь подлое. Что-нибудь злое. Так и будет, потому что другого ничего и быть не может. Разве от него можно ждать чего-нибудь другого? Я ни о чем другом и не думала. Ни о чем, кроме замочной скважины.

Я не знала, как быть. Дом стоит на отшибе, так что, закричи я даже во все горло, никто не услышит. Бесполезно кричать. Да я и не могла бы — оцепенела от страха. Ничего не могла — просто ждала. Ждала и надеялась, что он не будет слишком жестоким. Не больше, чем я смогу выдержать.

Я даже пошевелиться не могла. Как будто заледенела — такая была холодная и окостеневшая. И почти ничего не видела, только какая-то белая пелена качалась перед глазами и надвигалась на лицо. Потом и она исчезла. И я почувствовала что-то мягкое и теплое на лбу.

Я с трудом открыла глаза и увидела, что он все еще стоит рядом.

— Спокойной ночи, мама. Желаю тебе хорошенько выспаться, и не переживай. Нам не о чем волноваться.

Он стоял и улыбался — ему удалось подловить меня. Он долго подбирался, но ему удалось попасть в самую точку. Никогда в жизни я так не пугалась, так что ему удалось меня подловить.

Он повернулся и вышел. И вежливо закрыл за собой дверь. Только меня не одурачишь, ему не удастся выманить меня наружу. Наверняка он спрятался там и поджидает, когда я выйду. Чтобы наброситься на меня.

Зачем он все это затеял? Зачем завел со мной этот разговор? Зачем он продолжает называть меня мамой и ведет себя таким паинькой? Зачем он поцеловал меня и пожелал спокойной ночи?

Ну, я-то знаю, что он за тип. Я-то знаю, что он давным-давно весь пропитался злобой. Знаю, что он вбил себе в голову добраться до меня.

Я услышала, как открылась входная дверь. Потом — как она захлопнулась.

Услышала, как завелась его машина. Потом — как она отъехала.

И только тогда я упала вниз лицом и заплакала. Потому что он ничего мне не сделал. И не собирался. Ни он, ни кто-нибудь другой.

Это было невозможно.

Просто невозможно.

Глава 8

Луана Девор

Это случилось в понедельник вечером. Дансинг был в тот день закрыт, но Ральфу все равно нужно было идти на работу. Впрочем, я не уверена, может, он пошел куда-нибудь еще.

Было начало девятого, как раз стемнело. И я услышала, как тихонько открылась входная дверь.

Я не слышала, как подъехала машина, но все равно решила, что это Ральф. Дом хорошо изолирован, и если бы он подъехал по старой дорожке за домом — а он частенько так и делал, — то я могла и не слышать.

Я заворочалась в постели. Выждала, прислушалась и окликнула:

— Ральф?

Ответа не было. Я снова окликнула, и снова никто не отозвался. Я заставила себя улыбнуться, чтобы голос звучал весело.

Знаете, Ральф такой выдумщик — вечно устраивает какие-то розыгрыши. Ему нравится, когда люди смеются. Я знаю, многие считают его глуповатым и примитивным, но на самом деле он очень веселый человек. Ужасно милый, знаете, как маленький щенок. Даже когда смеешься над его шутками, все равно чувствуешь ком в горле — так и хочется схватить его, и ласкать, и тискать.

О, я отлично понимаю, как он должен нравиться женщинам! И не только потому, что он красив и молод. Просто рядом с ним приятно находиться. Такой он нежный, милый, искренний...

— Ральф, — снова позвала я. — Отвечай, поганец. Не то Луана ужасно рассердится.

Он и на этот раз не ответил. Он — кто бы это ни был — молчал.

Но я слышала, как поскрипывают половицы. Звук приближался — кто-то поднимался по лестнице.

Шагов я не различала, только поскрипывание половиц. Только этот звук, и ничего больше.

Я позвала еще раз. Потом выпростала ноги из-под одеяла и... села в постели, не в силах пошевелиться. Страх парализовал меня, и без того беззащитную.

Телефон не работал. И он — этот человек — несомненно знал об этом. Кричать бесполезно. Даже ухитрись я запереть дверь, он выломал бы ее. К тому же в своей загроможденной всяким хламом комнате я оказалась бы как в ловушке. И это ненамного увеличило бы мои шансы на спасение.

Я встала и неуверенно шагнула к двери. Нерешительно огляделась. И вдруг совершенно успокоилась.

«Спастись, — думала я. — Только бы спастись».

И теперь я знала, что делать.

Косси заезжал ко мне в первое воскресенье сезона. Я позвонила ему и дала понять, что хотела бы обсудить с ним кое-какие вопросы, когда у него будет время, — в общем, строго на его условиях. Он тут же примчался. Не из-за меня, конечно. Такие, как он, ничего не делают бесплатно. Может, он думал застать дома Ральфа и рассчитывал получить овощи и свежие яйца.

Впрочем, это я преувеличиваю. К деньгам Косси относится спокойно; он будет обращаться с вами одинаково, независимо от того, заплатите вы ему солидную сумму или вообще ничего не дадите. Наверное, после моего звонка он решил, что у меня срочное дело. И все же...

И все же — еще бы он стал беспокоиться о деньгах! Будь у меня столько денег, я тоже не стала бы о них беспокоиться. Как у него язык повернулся упрекать меня — бедную, беспомощную, больную старуху — за то, что я не сумела скрыть свое волнение, когда говорила с ним.

Он повел себя самым наглым и оскорбительным образом. Правда, это его обычная манера. Но как только я удостоверилась, что мне нечего опасаться, то немедля приказала ему убираться из моего дома. Давно следовало это сделать — мне уже не раз приходилось слышать об этом человеке весьма неприятные истории. Как ловко он обманывал людей, просто до нитки раздевал их. Не помню, кто рассказал мне, но это всему городу известно. А дыма без огня не бывает.

Как бы там ни было, дело не только в его поведении. Советы, которые он мне давал, тоже никуда не годились. Потому что у меня все-таки были причины для беспокойства! А он пытался заставить меня считать, причем вопреки моему желанию, что таких причин у меня нет. Но я-то лучше знаю. Уже через два дня с начала сезона я стала замечать перемены в Ральфе — в его поведении, в словах, в том, как он выглядел. И это было только начало.

В тот день он пришел домой поздно. Даже очень поздно, ведь он всегда работал допоздна, до тех пор, пока ему подворачивалась какая-нибудь работа. Я поспала днем, поэтому долго не ложилась.

Он приготовил мне кое-что перекусить. Сам есть не стал, сказал, что слишком устал на работе. Он собирался сразу лечь спать, но это ему не удалось: я расплакалась и потребовала, чтобы он поговорил со мной, потому что я целыми днями сижу в одиночестве. И мы немного поболтали.

Он говорил, а я присматривалась к нему и отмечала, что он скажет, а о чем промолчит. И меня снова охватило беспокойство. И страх.

Всю ночь я глаз не могла сомкнуть. Ральф не становился прежним, он все дальше и дальше уходил от меня.

К концу недели я просто места себе не находила. И собралась звонить Коссмейеру, хотя это было лишнее. Он сам ко мне приехал. Мне следовало догадаться, что так и будет. Уж он своей выгоды не упустит! Наверняка у него и документ уже готов, чтобы прибрать к рукам мое хозяйство.

Так или иначе, но не приехать он бы побоялся. Он знает, что я не меняю своего мнения. До сих пор я решительно ничего о нем не говорила, но если ему угодно поступать со мной так безобразно, то я найду способ за себя постоять.

Я всплакнула и рассказала ему про Ральфа. А он сидел и пялился на меня, как будто перед ним было какое-нибудь странное животное, а не больная, несчастная, беспомощная старуха, нуждающаяся в поддержке и утешении. А потом так и начал сыпать проклятиями.

— Косси, милый... Я столько раз просила тебя не употреблять...

— А я отвечал, что употребляю только те слова, которые ты и сама сто раз употребляла. Не хочу с тобой спорить, но до тех, пока...

— Хорошо, Косси. Будь по-твоему, милый. Я всего лишь женщина, и у меня нет таких сил, чтобы...

— Луана! Бога ради! — Он воздел руки кверху. — Значит, если я правильно понял, ты уверена, что Ральф каждый вечер встречается с этой девицей. Но не спит с ней. И это, именно это тебя беспокоит, — то, что он с ней не спит.

Я ответила, что теперь уже не уверена в этом.

— Раньше Ральф всегда был со мной откровенным. Он приходил домой и обо всем мне рассказывал.

— Так что же? — Он снова замахал руками. — Ты хочешь сказать, что тебя это устраивало? Ты собиралась и дальше играть с ним в дочки-матери?

— Да нет, конечно. Но не могла же я ему препятствовать. Это было бы нечестно, раз уж я... Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать. А пока он не скрывал от меня...

Тут он так странно на меня посмотрел, как будто у него вдруг заболел живот. И пробормотал, что понимает, как это должно было мне нравиться. Потом мы вернулись к нашему разговору.

— Итак, хотя кое-что и показалось мне странным, но суть дела я себе уяснил. Ральф явно увлекся этой девчонкой. Ты считаешь, что он влюбился в нее. Предположим, что события станут развиваться. К чему это его подтолкнет?

— Пожалуйста, Косси, не нужно так шутить.

Он пожал плечами:

— Ладно. Скажем, он влюбился. Допустим, что серьезно. Тебе это, естественно, не по душе. Но ведь это еще не говорит о том, что он задумал тебя убить?

— Но это правда! То есть я так думаю. Я...

Он ждал, мрачно уставившись на меня.

— Как я припоминаю, мы это уже обсуждали. Ральф может получить развод. Или уехать. И по-моему, в тот раз ты со мной согласилась.

— Да, наверное. То есть все так. Но все же...

— Что еще?

Он так и сверлил меня взглядом. Какой же он все-таки жулик. Порядочный человек не станет так пялиться. Он отведет глаза — тот, чья совесть чиста, не станет унижать другого человека. Только жулики так поступают.

— Отлично, — сказал он. — Не хочешь говорить — не надо. Ведь не я рискую головой.

— Да нет же. Я уже говорила в прошлый раз. Не думаю, что у него серьезно с этой девицей. Я просто...

— Ну, теперь ясно. Все, как мы и говорили, — он может уйти, развестись, то есть у него нет никаких оснований для убийства.

— Вот что я думаю: через пару месяцев сезон закончится и девице придется уехать. Вот тогда-то он и начнет действовать, если, конечно, он и в самом деле что-нибудь задумал. Вот тогда-то...

Косси подождал с минуту, потом скорчил гримасу и потянулся за своей шляпой.

— Погоди! Я пытаюсь тебе объяснить. Пойми, мне нелегко так говорить о Ральфе. Мне трудно обсуждать причины, по которым мой собственный муж мог бы желать...

— Естественно. Я и не думаю, что это легко. Но все-таки...

— Все-таки есть такая причина, Косси. Хозяйство, конечно, уже не то, что раньше, но тысяч пять-шесть оно приносит. А может, и все десять. И если Ральфу понадобятся деньги, если он такой подлый эгоист, что не захочет ждать, пока я умру...

Глаза у Косси сузились. Он задумчиво кивнул:

— Да. Вполне возможно. Для Ральфа это целая куча денег. Особенно теперь, когда он получил от ворот поворот насчет работы. И кстати, хотя прямо на тебя ничего не указывает, Ральф знает, что без тебя тут не обошлось.

— Нет. Я ни словечка ни о ком не говорила. И потом, Ральф ничуть меня за это не осуждает. Он знает, что я не сказала и половины того, что знаю. И кроме того...

— Ладно, успокойся, — вздохнул он. — Забудем об этом. Предположим, Ральф действительно собирается тебя убить. По двум причинам: чтобы расчистить себе путь к девице и прибрать к рукам то, что осталось от имения. Вот такая ситуация. Чего ты хочешь от меня?

— Н-ну, я...

Я и сама не знала. Откуда мне было знать? Это ведь его работа, причем неплохо оплачиваемая. Правда, сама я никогда не ловила его на жульничестве, но слышала, как об этом говорили другие.

— Обдумай все как следует. Посмотри, не случится ли еще что-нибудь. И через несколько дней мы вернемся к этому разговору. Кстати, скажу кое-что насчет твоего вранья. Заткнись, не перебивай меня! Мне хочется, чтобы ты приняла мои слова близко к сердцу. Если ты ...

— Да я ни слова не говорила. Честно, Косси. И пусть только кто-нибудь попробует сказать... Я буду...

— Ты будешь убита к чертовой матери. Я не шучу. Это просто закон равновесия. Ты причинила изрядные неприятности изрядному количеству людей, практически каждому в этом проклятом городишке. И среди них обязательно найдется хотя бы один, готовый отомстить тебе за это. Так что кончай с этим, слышишь? А еще лучше, если ты сумеешь как-нибудь возместить ущерб, который причинила. К примеру, ты можешь признать, что говорила неправду, принести людям свои извинения. Воспользуйся своим телефоном в достойных целях — для разнообразия.

Естественно, я не собиралась ничем таким заниматься. Да я бы скорее умерла, чем согласилась на это. Во-первых, я ничего такого не говорила. Он просто не мог простить мне, что несколько раз я прошлась на его счет, причем совершенно беззлобно. А во-вторых, я не сказала ни слова неправды. И если есть на свете такие подлые люди, которые способны навредить другому только за то, что человек сказал правду, они не стали бы ждать так долго. Господи, да что же они думали? Что я целыми днями должна торчать тут, как кочка на болоте, и даже не могу ни с кем словом перемолвиться?

Я попыталась объяснить Косси, как это нелепо. Но попробуйте объяснить что-нибудь этому типу! Он таращился на меня, а сам и не думал слушать, что я ему говорю. А потом вздохнул и покачал головой.

— Ладно. Наверное, ты действительно не сможешь ничего исправить. Не переживай, я заскочу к тебе через несколько дней. Он ушел, а я снова забеспокоилась. Теперь я испугалась, что меня может убить еще кто-то, кроме Ральфа. Но я выбросила это из головы — в конце концов, у человека есть свои пределы для волнения, а мои пределы ограничивались мыслями о Ральфе.

Ведь я не все рассказала Косси. Только самое важное.

В конце недели он снова приехал. Потом еще — и так каждую неделю. В последний раз он был у меня сегодня утром. Но ничего не изменилось. Я никак не могла согласиться на те глупости, которые он мне предлагал.

Ни в словах, ни в поступках Ральфа ничего необычного не наблюдалось. То есть изменения, конечно, были, но я не смогла бы их перечислить. Внешне он казался все таким же милым и деликатным. Как же я могла его подозревать? Какие у меня были для этого основания? Совершенно очевидно, что никаких. Даже если бы они у меня и были, я не стала бы с этим считаться, потому что тогда мне пришлось бы назвать вещи своими именами и не оставить себе ни малейшей надежды. И то же самое произошло бы, разреши я Косси поговорить с ним. Или не Косси, а кому-нибудь из полиции.

В любом случае Ральф не пожалеет обо мне. Он идет своей дорогой и делает то, что считает нужным, то, на что раньше у него не хватало духу.

Как вы уже поняли, от Косси никакого проку не было. Неоткуда было ждать помощи бедной, больной, никому не нужной старухе, даже от собственного адвоката, выманившего у нее не одну тысячу долларов.

Этот никчемный выскочка додумался даже принести мне оружие, револьвер! И хотел, чтобы я держала его в доме! Я даже пальцем до него не дотронулась.

— Ну нет, — сказала я. — Нет, сэр! С оружием шутки плохи, недалеко и до несчастного случая. Так сказать несчастного. Стоит только Ральфу или еще кому обнаружить у меня эту штуковину, и мне живо устроят именно такой случай.

— Брось, Луана. Выбирать не приходится. Что еще я могу для тебя сделать? Держи его наготове. И воспользуйся им, если придется защищаться.

— Что? Ты полагаешь, что я способна кого-нибудь застрелить? Да как у тебя язык повернулся? Женщина я, по-твоему, или нет?

— Господи! — завопил он. — Удивляюсь, как я сам тебя не застрелил!

Он наговорил мне кучу гадостей и хлопнул дверью.

А в последний раз он приходил сегодня утром.

Сказал, что все как следует обдумал. Что мне нужно опасаться не Ральфа, а кого-то другого. Я возразила. Сказала, что он сам не знает, что говорит. Тогда он разозлился:

— Знаешь, Луана, чем дольше я об этом думаю, тем меньше верю, что Ральф способен пойти на убийство ради тех нескольких тысяч, которые приносит ваше хозяйство. Мне трудно представить его в роли убийцы, а уж если говорить об убийстве ради денег, то тем более.

— Ты ошибаешься. Для такого человека, как Ральф, у которого никогда и гроша за душой не было...

— Нет. Ральф настолько осторожен и осмотрителен, что пойдет на это только в совершенно исключительных обстоятельствах. Он не рискнет утверждать даже то, что солнце встает на востоке, если сто раз сам не проверит. Он... Нет, не перебивай! Давай посмотрим, что он собой представляет. Вот уже лет двадцать, как он выполняет в городе всю поденную работу. То есть он обслуживает людей, которые просто лопаются от денег. Таких, которые сами напрашиваются, чтобы их обманули. Но разве Ральф воспользовался этим хоть раз? Хоть раз он приписал лишнюю цифру к счету, или стащил инструменты, или отлил себе бензина, или выкинул еще что-нибудь в этом роде, как сделал бы любой на его месте? Никогда. Ни разу за все эти годы...

— Да, ты прав. Почти. Как, по-твоему, ему досталась эта машина?

— Не в результате убийства. Он ничем не рисковал. Это единственная, притом совершенно безопасная комбинация, которую он предпринял за все эти годы. И в результате получил дорогую машину. — Косси усмехнулся и посмотрел на меня, сощурив глаза. — Кого ты пытаешься надуть, сестренка? Ты ведь сама отлично знаешь, что ради вашего имения он не станет тебя убивать. Если бы у тебя действительно были подозрения на его счет, ты не стала бы держать их от него в секрете.

— А вот и нет! Это не смогло бы его остановить. Поступить так значило бы отдать его той девчонке.

Он пожал плечами:

— В самом деле? И какой же ты сделала выбор? Какой выбор сделал Ральф? И если он останется, как вы будете жить?

— Отлично будем жить. Мы... ну...

— Вот именно, как? Как вы будете с этим жить?

— Мы... мы... Оставь меня в покое! Ты такой же злой, такой же подлый, как...

Я потеряла самообладание и расплакалась. Это было недостойно. Тем более, что я терпеть не могу хнычущих женщин.

Наверное, так эта девица и окрутила Ральфа — разревелась перед ним. Сумела его разжалобить. Знаете, Ральф такой добрый, он не может вынести, когда кому-то плохо, и всегда старается помочь. Да разве можно быть несчастной, когда он рядом, такой веселый, смешной и милый, такой...

И такой лживый и эгоистичный, как выяснилось. Да что там, даже сегодня утром он вел себя совсем как раньше. Конечно, он только притворялся, но я почти забыла об этом, и мне было хорошо...

— Ну же, Луана. Решайся.

— Не могу. Не понимаю, о чем ты. Оставь меня в покое. Ты говоришь такие ужасные вещи...

Он положил руки мне на плечи, но я сбросила их.

— Разве ты сама не понимаешь? Разве ты не понимаешь, что, загнав Ральфа в ловушку, ты и сама в нее попадешь? Понимаешь, конечно. И боишься. Отпусти его. Дай ему выйти из клетки, в которую ты его посадила. Не загоняй его в угол.

— Косси, — ответила я. — Косси, дорогой, ведь ты же не думаешь, что он в самом деле... Ты говорил, что не думаешь, будто он и вправду хочет меня убить...

— Господи! — Он хлопнул себя по лбу. — Да расскажи мне наконец, в чем он провинился! Пойми, что мне нужно знать все.

— Не могу. Ни в чем. И не смей со мной спорить! Не смей никому рассказывать, что у нас что-то не так, что я...

Он вздохнул и встал. Сказал что-то насчет моего пребывания в числе его клиентов. Ну, да Бог с ним, что бы он ни имел в виду: наверное, он счел неэтичным вообще ничего не сказать. Конечно для него это вряд ли имело значение. Потому что он всегда говорит обо мне разные неприятные вещи. Я не сказала о нем и половины тех гадостей, какие мне пришлось выслушать от него. Каждый раз, не успеет он выйти из моего дома, как бежит рассказывать направо и налево, какая я старая и безобразная.

Что бы там ни было, он ничего не знает. Сам себе противоречит. Говорит то одно, то другое.

Сначала заявляет мне, что Ральф не может меня убить, потом оказывается, что может. Сказал, что Ральф — не убийца, зато полно других, кто может им оказаться. Да у него просто не все дома! Кто может меня убить — банда трусов, кучка лживых мерзавцев? Духу не хватит! К тому же у них нет никаких оснований. Я никому не причинила вреда.

Никому. А уж Ральфу тем более. А сейчас...

СЕЙЧАС!

...Ральф? Это Ральф там, на лестнице?

Почему он не отзывается? Чего ждет? Чего добивается своим молчанием? Зачем он это делает... если это он, конечно?

Что он задумал?

Выманить меня из комнаты? А если я не выйду? Но если я не выйду...

Должно быть, это не Ральф. Такие штучки не в его духе. А если это кто-то еще, почему они — или он — или она...

Они боятся, не уверены? Или не знают, что делать дальше? Или ждут, что буду делать я? Ждут, чтобы я вышла?

Если бы я только знала, я могла бы спастись. Если бы я узнала, кто это, раньше, чем этот человек начнет действовать, тогда я могла бы спастись.

Если... Если я выйду... А если нет...

«Господи, спаси меня, — молилась я. — Сделай так, чтобы я могла спастись. Это все, чего я хочу. Разве я много прошу?»

Я вышла.

И увидела, кто это.

Глава 9

Дэнни Ли

Хотя сейчас я и нахожусь в стесненных обстоятельствах, но происхожу я из гордого старинного рода южан, предком которых был сам славный вояка Роберт Ли; и жили мы в одном славном южном городке, название которого я упоминать не стану. Потом, когда я была еще совсем девчонкой, мне случилось глупо и не совсем удачно влюбиться, тогда однажды жуткой ночью, в страшную бурю, мой славный старик отец увез меня прочь из нашего дома. И я отправилась в большой город, где встала на неверную дорогу. То есть ничего такого я не делала. Я больше никогда не повторяла свою единственную роковую ошибку. Просто там, куда я устроилась работать, можно было угоститься бесплатной выпивкой, а если умеешь немного петь, танцевать или еще что-нибудь в этом роде, то разрешалось брать чаевые у клиентов. И вот однажды порог этого заведения переступил руководитель оркестра, и я по простоте душевной согласилась пойти к нему в номер. Я не имела ни малейшего представления о том, что он задумал. Я пошла с ним просто из жалости, а кроме того, мне хотелось послать немного денег своей больной матери и двум моим братьям.

Нет, неправда все это. Я все придумала. Нет у меня никакой матери и братьев, да и вообще никакой семьи у меня нет, кроме отца, а если и можно сказать о нем, что он славный, то я уж и не знаю, по какой причине. Мне говорили, будто он опять в тюрьме, там, в нашем родном городе, и сидит за бутлегерство.

У него был крошечный ресторанчик. Я там подавала напитки и раза два или три, когда посетитель мне нравился, а мне как раз нечего было надеть, я позволяла им... ну, вы знаете что... От одного из них я в конце концов и заразилась. Па сказал, что как я подцепила эту дрянь, так пусть от нее и избавляюсь. Тогда я стащила десять долларов у него из загашника и отправилась в одно местечко возле Форт-Уэрта.

Без медицинской справки я не могла рассчитывать на работу в ресторане, а ничего другого не умела, а медицинскую справку я не могла получить, пока не избавлюсь от этой дряни. Так что я практически оказалась на мели, у меня не было денег даже на то, чтобы снять комнату. Похоже было, что я и впрямь попала в беду.

Я говорю, было похоже. Потому что теперь я понимаю, как это оказалось удачно, что у меня не хватило денег на комнату. Иначе я не зашла бы в то дешевое кабаре, чтобы отдохнуть и собраться с мыслями.

Там выступал кордебалет из четырех девушек. Довольно пожилых, как мне показалось. Я подумала, что спела бы в два раза лучше, а уж про танец и не говорю, они только прыгали и дрыгали ногами, больше ничего. Я полюбовалась на них, а потом встала и пошла искать управляющего, потому что решила попроситься на работу.

Он принял меня в кабинете. Я тоже подрыгалась перед ним и кое-что спела. Он сказал мне, что ему все нравится, но у них сейчас нет вакансий. Потом подмигнул и спросил, как я насчет того самого, ну, вы понимаете, о чем я, тогда он может мне подсказать, как я могу быстренько заработать десять баксов. Я ответила, что не могу. Тогда он предложил мне двадцать, но я снова отказалась. И объяснила почему и добавила, что это было бы подлостью по отношению к нему. Он был мне ужасно благодарен. Сказал, что большинство девушек предпочли бы получить деньги и наплевали бы на какого-то несчастного сукина сына, это его собственные слова, я просто повторяю их, потому что хочу рассказать все, как было, и ничего не пропустить.

Сама я никогда не употребляю таких выражений.

Он был настолько мне признателен, что я тут же получила работу. Правда, для этого ему пришлось уволить одну из этих девушек, о чем я, конечно, глубоко сожалею. Но, честно говоря, для подобной работы она была старовата. Я прямо так ей и сказала, когда она подняла крик, а после моих слов ей уже нечего было добавить.

Как только я получила деньги, сразу начала ходить к доктору. Он быстро привел меня в порядок, и с тех пор мои дела пошли неплохо. Я нравилась публике, тем более что женщины у нас почти не бывали, а на выступления ходили в основном мужчины. Они хлопали, свистели и вызывали меня даже тогда, когда на сцене работали другие девушки. А потом, когда я выходила, они ни за что не хотели меня отпускать. Прямо с ума сходили, даже если я была не в голосе, а сколько было таких, кто пытался назначить мне свидание, даже сказать не решаюсь. Если бы я захотела заниматься этим самым... ну, вы понимаете, за деньги, а так делали многие девушки, то я стала бы как все.

Как бы там ни было, но я этого никогда не позволяла. Ни одного раза, чем бы меня ни соблазняли. Помню, как однажды мне были позарез нужны новые туфли, и я как раз присмотрела в витрине такие, просто прелесть; и цена была снижена с двадцати трех девяноста девяти до четырнадцати девяноста восьми. Просто невозможно было упустить такой случай, мне казалось, я просто умру, если не заполучу их. И вот, когда я стояла перед витриной, мимо как раз проходил мужчина, который всегда посещал наше шоу. И он предложил купить мне эти туфли. Но я отказалась. Подумала пару минут, но отказалась.

По-настоящему меня зовут Эгнис Татл, но я сменила имя. Когда начала работать в шоу. Сначала мне хотелось взять какое-нибудь необычное имя вроде Долорес Дюбуа. Но все другие девушки уже выбрали для себя всякие пышные прозвища — Фаншон Роз, Шарлотта Монклэр и так далее, — так что я решила выбрать самое обыкновенное имя. Мне кажется, так лучше — больше выделяешься на общем фоне. Если бы у меня имя было в том же духе, что у других девушек, люди могли бы подумать, что и я такая же дешевая пустышка.

Я проработала в шоу около шести месяцев, и тут полиция закрыла его после облавы. Управляющему пришлось уехать из города, чтобы не платить штраф. Девушки вернулись к своему обычному занятию, сами понимаете, о чем я. А я снова не знала, что мне делать.

Я подумывала было устроиться официанткой. Но платят им совсем немного, к тому же работа ужасно тяжелая. Так что я сказала себе, что должна поискать что-нибудь получше, учитывая, что опыт у меня уже имеется. Я тогда была жутко амбициозная, думала, что без труда могу стать знаменитой певицей или еще кем-нибудь вроде этого. Сейчас-то я уже так не думаю. Во-первых, я поняла, что пою не так уж хорошо, да и Рэгз Макгайр говорит, что я вряд ли когда-нибудь научусь. А во-вторых, плевать я на это хотела. Все, что мне теперь нужно, — это быть с Ральфом. Навсегда остаться с ним. И ей-богу, я так и сделаю, а еще...

Но об этом после.

В Форт-Уэрте мне с работой не повезло, а денег на переезд у меня не было. Какие-то деньги, конечно, были, но я не хотела их тратить. Все артисты искали себе работу через агентства в Нью-Йорке, так что шансов у меня практически не было, имей я даже хорошие манеры, внешний вид и подходящую одежду. Наверно, я тогда выглядела жутко. Про пение я не говорю. Но я старалась носить красивые вещи, но не слишком броские, осторожно пользовалась косметикой и следила за своей речью. Но всего этого недостаточно, когда нет денег и уверенности, что твои усилия будут вознаграждены. Так что, наверное, я зря обижалась, что Рэгз Макгайр составил обо мне превратное мнение. Когда мы с ним познакомились, я работала в пивном зале. Нельзя сказать, что это была хорошая работа, это вообще работой было трудно назвать. Я околачивалась там вместе с другими девушками и получала деньги от посетителей за то, что выпивала с ними, а еще комиссионные за то, что они заказывали выпивку. Несколько раз за вечер я выходила на сцену, и потом мы с оркестром делили деньги, которые нам бросали.

И вот однажды вечером туда зашел Рэгз. Официантка шепнула мне, что он легко расстается с деньгами, поэтому я и подсела за его столик, как только отработала номер. Я не знала, что он известный джазовый музыкант, вообще ничего о нем не знала. Просто я подумала, что раз уж он так сорит деньгами, то не грех и подобрать что-нибудь. А потом, он показался мне жутко интересным.

В общем, я понимаю, что все сделала не так. Я только все испортила, — и в тот вечер, и потом, на следующий день, когда он устроил мне прослушивание и предложил контракт. Я даже вспоминать об этом не хочу, меня до сих пор передергивает, как вспомню. Но я уверена, что пошла на это не из-за денег. Конечно, мне хотелось изменить свое положение к лучшему, но в основном я стремилась понравиться ему. И мне казалось, я все сделала, чтобы ему угодить, а он выглядел таким несчастным, что я подумала, будто ему нужно... Но он...

И с тех пор я стала ему не нужна. Я стала для него все равно что грязь под ногами. Он не давал мне ничего объяснить, ничего исправить. Я была просто грязью, и он хотел, чтобы все так и оставалось.

Я пыталась найти ему оправдания. Говорила себе, что, будь у меня семья и случись с ней такие же жуткие вещи, — пусть он и не хотел в это верить, — наверное, со мной тоже нелегко было бы ладить. Но ведь невозможно вечно заниматься поиском оправданий. Если человек дает вам понять, что презирает вас, чем вы можете ему ответить? Только одним — тоже станете относиться к нему с презрением.

И все же Рэгз сделал для меня кое-что хорошее за то время, что мы проработали с ним вместе. Когда мы приехали сюда, он познакомил меня с Ральфом. Естественно, Рэгз сделал это не ради меня. Просто ему захотелось подшутить надо мной, вот он и сказал, что Ральф — очень богатый человек, и все такое. Но на этот раз мистер Рэгз остался в дураках. Ральф в первый же вечер мне все рассказал. И я тоже ему все рассказала. И вместо того чтобы испытать досаду и разочарование, как ожидал того Рэгз, мы с Ральфом влюбились друг в друга.

Ральф так мило о себе рассказывал — просто как чудесный трогательный мальчик. Все время, пока он говорил, я едва сдерживала желание схватить его и сжать в объятиях. Он больше не мог зарабатывать себе на жизнь в этом городе, потому что вроде бы все были настроены против его жены. С другой стороны, он и уехать никуда не мог — ведь он прожил здесь всю свою жизнь и не представлял, что будет делать где-нибудь в другом месте. Он не из-за себя переживал, как я поняла. Как раз в тот день, когда он встретил меня, ему в голову пришла одна мысль, которая теперь не давала ему покоя, и он до того запутался, что никак не мог сам в себе разобраться.

Но я-то поняла его, бедняжку. Ему и слов не требовалось, чтобы я поняла, какая именно мысль засела у него в голове, тем более что кое-какие подробности мне все же удалось узнать.

И вот, пока он размышлял, не зная, на что ему решиться, я гладила его по руке и уговаривала, что все будет хорошо. Сказала, как мне ужасно приятно, что он беспокоится обо мне, потому что и он мне тоже нравится. Но я боюсь, что, если он узнает обо мне всю правду, его отношение ко мне изменится.

Он не пытался меня перебивать, как сделал бы любой другой мужчина. Просто сказал, чтобы я обо всем забыла, потому что прошлое не имеет никакого значения. Он так серьезно, по-отечески кивнул мне и спросил:

— Если это что-нибудь серьезное, может, ты мне расскажешь?

Я все ему рассказала. Все, что могла, хотя, возможно, и упустила какие-нибудь подробности. Когда я наконец замолчала, он выждал минуту, а потом попросил рассказывать дальше.

— Дальше? — удивилась я. — Но больше ничего не было.

— А мне показалось, что ты собиралась рассказать о себе что-то плохое, такое, что могло изменить мое мнение о тебе.

Вот так...

Мои глаза наполнились слезами. Я почувствовала, как лицо морщится и складывается в старушечью гримасу, но ничего не могла с собой поделать. А Ральф протянул руки и прижал мою голову к своей груди.

— Не бойся, милая, — сказал он, — лучше выплакать все, что у тебя накопилось.

И я плакала, плакала... Мне казалось, что я уже никогда не смогу остановиться, и Ральф сказал, чтобы я не старалась сдерживаться. Так что я плакала и плакала. И все вымылось из моей души — все чужое, все то, что не составляло с ней одного целого. И тогда мне стало так хорошо, так мирно и чисто... Никогда в жизни я не была так счастлива.

Ральф.

Я знаю, что теряю голову, когда начинаю говорить о нем, но ничего не могу с этим поделать. Да и плевать я на это хотела. Потому что, какие бы восторженные слова я ни произносила, все равно мне не удастся отдать ему должное. Он — самое прекрасное, что я видела в жизни. Гораздо красивее, чем любой из артистов в кино, — я думаю, ему стоит попробовать свои силы в кино, когда мы уедем отсюда. Но это в нем не главное. Еще он — самый милый, самый добрый, самый все понимающий. Он зрелый человек и одновременно ужасно ребячливый. Чудесный возлюбленный и в то же время заботливый отец.

После этого разговора мы стали встречаться каждый вечер. Обсуждали наши планы на будущее или просто болтали. Потому что, скорее всего, выход у нас был только один, а о таких вещах не принято говорить вслух.

В общем, нужно было добиться развода с его женой, этой старой клушей. Или просто взять и уехать, наплевав на развод, как я и предлагала.

Все дело было в том, что она могла не отдать ему денег, которые принадлежали ему по праву, которые он заработал и сэкономил, доллар за долларом. Она могла не отдать и половины. Деньги хранились у нее под матрасом, и каждому, кто захотел бы добраться до них, пришлось бы сначала ее прикончить.

А обращаться в суд Ральф не решался. Правда, он вел бухгалтерскую книгу, куда записывал все денежные поступления, — когда и сколько ему удалось отложить. Но разве это могло служить доказательством, что деньги действительно принадлежат ему? Ведь он мог вести эти записи и по ее просьбе. Во всяком случае, этот суд так затянулся бы, что вряд ли кто-нибудь мог что-то выиграть, кроме адвокатов.

Я сразу сказала Ральфу, чтобы он оставил все деньги этой старухе. Но он не соглашался — нам самим они были бы кстати, чтобы не начинать жизнь на пустом месте. А через некоторое время я поняла, что он прав.

Разве это были не его деньги? Его, а значит, и мои. А если у человека есть на что-то право, он должен своим правом воспользоваться и не следует ему в этом препятствовать. Но ему я не могла этого сказать.

Я предложила Ральфу поговорить с ней, а не ходить вокруг да около. Я с радостью взяла бы этот разговор на себя, только боялась, что она почувствует себя оскорбленной. К тому же Ральф это не одобрил. Наверное, он был прав.

Она могла положить деньги в банк, а потом заявить, что ей угрожают. Тогда, случись с ней что, и нам бы не избежать серьезных неприятностей.

Потом я пожалела, что вообще завела с ним этот разговор. Потому что была настроена перейти от слов к делу. Наверное, это могло шокировать. Если бы я была не женщиной, а, к примеру, Ральфом и я услышала бы от кого-то такие слова, то... ну, вы понимаете, что я хочу сказать.

Лучше было оставить все как есть. Кроме одной-единственной вещи. Об этом нам нужно было поговорить, но так, чтобы это не выглядело, как будто мы об этом разговариваем. Даже мысли не должно было возникнуть, что мы говорим именно об этом.

Ничего не должно было встать между нами. В конце концов, она довольно пожилая женщина, здоровье у нее неважное, и в городе ее терпеть не могут. Словом, с ней и без нас могло случиться все, что угодно.

И ни один из нас не хотел задумываться, как далеко мы способны зайти.

Недели шли одна за другой, и не успели мы опомниться, как окончание сезона было уже не за горами. А мы все говорили и говорили, и все оставалось по-прежнему.

Наконец настал вечер того понедельника.

Танцзал в тот день не работал, но у Ральфа все равно нашлось чем заняться. Он работал не в определенные часы, а просто пока не выполнит разные поручения. Впрочем, после работы мы тоже не собирались встречаться, потому что у меня разболелось горло.

Не знаю, с чего оно заболело, может, я спала на сквозняке. Не скажу, что в самом деле была больна. Не будь это связано с моей работой, я и думать не стала бы о том, чтобы вызвать доктора.

Когда он приехал, я сидела на крыльце. Выглядел он неважно, какой-то издерганный, нервозный. Он смазал мне горло и спросил, почему не застал меня дома, когда приезжал в первый раз.

— Я целых полчаса убил на поиски вашего коттеджа, — сказал он, — и когда наконец нашел...

— Примите мои извинения, доктор, — ответила я, — видите ли, я как раз принимала душ, когда услышала, что вы зовете меня у соседнего коттеджа. Я поспешила выйти, но...

— У соседнего коттеджа?

— Ну да. Он не занят. Здесь таких много. Но мне показалось, что вы заметили меня. Я выбежала на крыльцо и крикнула вам, а вы уже уехали. Тогда я подумала, что сейчас вы спешите, а попозже заедете еще раз.

Некоторое время он стоял, тупо уставившись на меня. Потом так смешно заморгал и прищелкнул пальцами.

— Ну, конечно! Теперь при свете я разглядел вас. На вас был халат и купальная шапочка?

— Точно, — сказала я, — халат и шапочка, потому что я как раз вышла из душа. Наверное, я выглядела совсем по-другому.

— Ну, не совсем, — сказал он твердо. — Практически так же. И если бы я не был так уверен, что вы живете в другом коттедже, я вас тотчас бы узнал. Кстати, в котором часу это было?

Я сказала, что, по моим расчетам, было около восьми. Как раз начинало темнеть.

— Вы правы, — согласился он, — абсолютно правы, мисс Ли. Позвольте поздравить вас с отличной памятью.

— Это очень мило с вашей стороны, — поблагодарила я. — Разве можно забыть то, что связано с таким изысканным джентльменом?

Я улыбнулась и бросила на него взгляд из-под ресниц. Он расплылся в улыбке, откашлялся и назвал меня очаровательной юной леди.

И несколько раз повторил эти слова, пока собирал в саквояж свои инструменты. Потом добавил, что я должна беречь себя и вызывать его в любое время, если мне понадобится помощь.

Я подумала, что он ужасно симпатичный и милый. Почти такой же изысканный и зрелый, как Ральф. Потом он попросил разрешения позвонить, и я, конечно, разрешила. Он набрал номер:

— Хэнк? Это Джим. Я хочу сказать, что все в порядке, ну, ты понимаешь, о чем речь. Я вспомнил, что определенно могу дать отчет за это время. Одна молодая леди видела меня, узнала мою машину и слышала мой голос. Кто? Да, это он. Тот, о ком мы говорили. А что она? Да, скорее всего, это правда. О таком варианте я не думал, но...

Из вежливости я вышла за дверь, чтобы не показалось, будто я сую нос в чужие дела. Он обернулся, посмотрел на меня как-то хмуро и вернулся к разговору.

— Понятно. Естественно, хотя я и уверен, что она, то есть что я был замечен, но не могу сказать... Но... да, Хэнк, так я и думаю. С одной стороны... Абсолютно. Так мы и сделаем. Двух мнений быть не может, Хэнк. И столько, сколько это продлится... Отлично... ха-ха-ха... отлично. Пока, Хэнк.

Он положил трубку. Потом взял саквояж, отвесил мне какой-то чудной поклон и направился к двери. На крыльце он замешкался и снова обернулся ко мне.

— Позвольте мне снова выразить свое восхищение, — сказал он. — Вы очень неглупая юная леди, мисс Ли.

— Вы очень любезны, — ответила я. — Приятно получить настоящий комплимент от такого умного мужчины.

Я наградила его еще одной улыбкой, сопровождаемой взглядом из-под ресниц. Он повернулся и вышел.

Мне показалось, он немного не в себе. Интересно, поверил он, что я видела его тогда, в первый раз? Ведь на самом-то деле я его не видела. Я соврала, потому что он разозлился из-за того, что не застал меня. Я испугалась, как бы он не подумал, что меня не было дома. А так, кроме его отъезжающей машины, я ничего не видела. Может, это была просто похожая машина.

Ну ладно. Возможно, у меня просто разыгралось воображение. В конце концов, он-то отлично знал, что видел меня, так что вполне мог предположить, что и я его видела.

Я подкрасилась, отправилась на пляж и уселась там спиной к океану. Через некоторое время в коттедже Рэгза зажегся свет, я пошла туда и постучала в дверь.

Он сидел на кровати и пил виски прямо из бутылки. Он вообще много пил, а по понедельникам особенно.

— Отлично! — произнес он. — Бьюсь об заклад, что это мисс Босом — девушка с лужеными миндалинами. Ну что, они уже оставили тебя в покое?

— Не знаю, что ты такое говоришь, да и знать не хочу. Все, чего я хочу, это сказать тебе, что я увольняюсь, ты — злобный, старый, грязный...

— Сукин сын, урод, ублюдок, — подхватил он. — Посиди немного, дорогая, а я подскажу тебе еще что-нибудь. А пока я думаю, вспомни, где ты была сегодня около восьми.

— По-моему, тебя это не касается, — отрезала я. — И около восьми, и вообще весь вечер я была у себя. У меня болело горло, и около восьми ко мне приезжал доктор, а потом он заходил еще раз, если тебе так хочется узнать.

У него вдруг стали пустые глаза. Потом он расхохотался, хлопая себя по колену.

— Док Эштон? О Господи! Ну и парочка — ты и док Эштон! Представляю, какой фурор вы произведете в суде! И кто, интересно, это придумал, ты или док?

— Не имею ни малейшего представления, к чему ты клонишь. Но, раз уж тебя разбирает такое любопытство насчет моего времяпрепровождения, может, и мне стоит поинтересоваться твоим?

Смех оборвался. Он поставил бутылку на пол и заглянул в горлышко, как будто надеялся высмотреть там что-то, кроме виски.

— Не знаю, — ответил он, — не знаю, где я был. Но знаю, что был совершенно один. Совершенно один, Дэнни.

После этих слов наступила тишина. Слышно было только, как волны шепчутся, набегая на песок.

У меня в горле появилось странное ощущение, я хотела было сказать, что доработаю до конца сезона, оставалось-то всего две недели, но он заговорил первым:

— В общем, ты увольняешься. Ну что ж. Должна же и ты нанести мне удар.

Потом он встал и подошел ко мне, взял мое лицо в ладони.

— Не этого я хотел, Дэнни. И ты не этого хотела. Кроме того, я не хочу, чтобы ты уходила, Дэнни. И, кроме того, я люблю тебя, Дэнни.

Он замолчал и поцеловал меня в лоб.

— Рэгз, — сказала я, — о, черт, Рэгз, я...

— Я не имею права удерживать тебя. Мне нечем тебе платить, понимаешь? Но я думаю, что ты — одна из лучших девушек, каких мне только приходилось встречать. А еще я думаю, что твой голос — один из лучших, какие мне приходилось слышать. Я хочу, чтобы ты продолжала петь, я всегда этого хотел. Но сейчас... сейчас я знаю — ты не должна. И так всегда и будет. Потому что все, чем мы можем обладать, — это музыка, Дэнни, и, если тебе этого мало...

Он отнял ладони от моего лица, скользнул ими по моим рукам. Потом вдруг нахмурился и встряхнул меня:

— Что за поза? Черт возьми, сколько раз можно повторять! У тебя ведь есть ноги? Ты же не на приеме у акушерки? Тогда встань как следует!

Я извинилась и встала, как он велел, — так, как он меня учил.

— Хорошо, — кивнул он, — вот так и стой. Спой-ка мне «Звездную пыль». Это такая вещь, что даже ты не можешь ее испортить. Ну, чего ты ждешь?

— Не могу. Ох, Рэгз, я...

Он запустил пальцы в свою шевелюру.

— Да ладно, начинай. Хотя погоди-ка. Сядь там, да-да, вон там, черт побери. Я дам тебе послушать, как нужно петь «Звездную пыль»... почти так, как нужно.

Я села за его письменный стол. Он устроился на стуле и заказал разговор со своей женой.

Их соединили, и он слегка отстранил трубку от уха.

— Привет, Джейни. Как дела, как мальчики?

Слов я разобрать не могла, до меня доносился только звук ее голоса. Какое-то кряканье, похожее на утиное.

— Они уже спят, наверное? Ну и отлично. Не буди их.

Их никто уже не разбудил бы. Никто и никогда.

— Слушай, Джейни, у меня здесь сидит один человек, и я хочу, чтобы ты спела для него... Ладно, оставь это. Выдай-ка мне «Звездную пыль», да погромче, этот тип глуховат...

Конечно, петь она не могла. Да и кто бы смог, если нет носа и половины языка, если нет ни зубов, ни, собственно, места, откуда они растут. Но раздался щелчок, потом скрежет, и ее голос зазвучал из аппарата.

Это было чудесно — как она пела «Звездную пыль». Наверное, так же чудесно, как и то, что пластинка разошлась тиражом в три миллиона копий. Но Рэгз помрачнел. Он ерзал на стуле, и сигарета в углу его рта нервно прыгала вверх-вниз.

Он отодвинул от себя трубку и хмуро посмотрел на нее, а потом стал медленно опускать ее на рычаг. И, чем дальше относил ее от себя, тем меньше хмурился, а когда совсем положил ее, то уже не был мрачным. Он улыбался.

Я никогда не видела, чтобы он так улыбался, — мечтательной, далекой улыбкой. Он медленно дирижировал руками в воздухе и беззвучно притопывал ногой.

— Ты слышала, Дэнни? — нежно спросил он. — Ты слышала музыку?

— Да, — кивнула я, — я слышала музыку, Рэгз.

— Музыка... — произнес он. — Музыка не исчезает, Дэнни. Музыка никогда не исчезает.

Глава 10

Генри Клей Уильямс

С того самого момента, как я сел за стол в то утро, я понял, что проблем не избежать. Еще до того, как Лили успела произнести хоть слово. Наверное, такое чутье развивается у любого при условии, что он прожил столько лет в одном и том же доме, с одним и тем же человеком, как это было у нас с Лили. Хотя меня отличает особая наблюдательность. Я всегда замечаю любые мелочи. Какими бы незначительными они ни казались на первый взгляд, я вижу их и делаю для себя выводы. И в девяти случаях из десяти мои выводы оказываются безошибочными. Я сам развил в себе эти способности — они необходимы, если хочешь чего-нибудь добиться в жизни. Конечно, если человеку достаточно быть адвокатом в крошечном городке и должность окружного прокурора шестнадцати графств, крупнейших в штате, его не прельщает, так это его личное дело.

Я приступил к завтраку, уже не сомневаясь, что у Лили есть ко мне разговор. Я догадывался, о чем пойдет речь, и мысленно готовился. Но она никак не решалась приступить, поэтому я решил слегка подтолкнуть ее:

— Я заметил, что у нас заканчивается перец. Напомни, чтобы я купил, когда буду в городе.

— Перец? — переспросила она. — Почему ты решил, что его мало?

— Просто предположил. А что, его еще достаточно? Сходи проверь на кухне.

Она вздохнула и плотно сжала губы. Сидела и молча смотрела на меня, и только утренние лучи поблескивали в стеклышках ее очков.

— Я заметил, что ты поперчила только одно яйцо, когда готовила мне завтрак.

— Перечница перед тобой. Впрочем, ты не замечаешь такие мелочи.

В ее голосе послышалось раздражение. Я ответил, что не мог не заметить перечницы, но мне кажется, что перец тут ни при чем.

— Я просто полюбопытствовал, почему ты поперчила только одно яйцо, тогда как обычно перчишь оба. Естественно, меня это несколько удивило.

— Могу представить, как ты разволновался. У великого человека и проблемы большие.

— Не то чтобы я действительно разволновался. По крайней мере, я ничего такого не сказал. Если мне не изменяет память, а ты должна признать, что подобные вещи случаются крайне редко, то я употребил слова «полюбопытствовал» и «удивило».

Я кивнул ей и отправил в рот солидную порцию.

— Так, значит, ты полюбопытствовал? И такое любопытство вызвано только тем, что я забыла поперчить яйцо! Хочешь, я скажу, что вызывает мое любопытство? Чем ты собираешься заняться, когда больше не будешь окружным прокурором шестнадцати графств, крупнейших в штате? Потому что после осенних выборов ты, мистер Генри Клей Уильяме, станешь безработным.

Последние слова прозвучали как раз в тот момент, когда я отхлебнул кофе, пытаясь протолкнуть в себя яйцо. И конечно, поперхнулся, закашлялся и покраснел. Яйцо пошло в одну сторону, кофе — в другую, и в результате некоторое время я был уверен, что задохнусь.

— Черт побери! — воскликнул я, вновь обретя дар речи. — Что ты имеешь в виду?

— Генри, Генри, — ответила Лили, — я требую, чтобы ты не употреблял подобных выражений в этом доме!

— Но это глупо! Невероятно! Я всю жизнь был окружным прокурором, то есть с тех самых пор, как...

— Очень хорошо, — сказала она. — Очень хорошо, Генри. Но не забывай, что я тебя предупреждала.

Она встала и начала убирать со стола. Как будто не замечая, что я еще не закончил завтрак, — правда, никакого желания продолжать его у меня тоже не было.

Вздутие у нее под фартуком сегодня особенно бросалось в глаза. Я быстро отвернулся, потому что она как раз взглянула в мою сторону. Меня очень беспокоила эта опухоль. Тяжело, когда она все время перед глазами, а ты не решаешься ни взглянуть на нее, ни поговорить. Может, для большинства людей это не составляло бы никакой проблемы, но в том случае, когда замечаешь каждую мелочь...

Например, я обратил внимание, что ее очки сегодня утром просто сверкали. Очевидно, ей пришлось протирать их от пыли. Человек не в состоянии следить за чистотой собственных очков, а еще пытается играть роль некоего оракула!

Я собрался указать ей на эту несообразность, но она уже удалилась на кухню, нагруженная грязной посудой. Когда же она вернулась в комнату, я передумал — решил, что это было бы неразумно. Это могло только усугубить проблему. Я всегда отличался большой дипломатичностью, и это качество меня еще ни разу не подводило. Если только...

Безработный!.. Провалюсь на выборах!..

Она снова сидела за столом и смотрела на меня, покачивая головой, как бы в ответ на мои мысли.

— Да, Генри. Да. А будь у тебя в голове хоть капля мозгов, мне не пришлось бы говорить тебе об этом.

— Слушай, Лили, — начал я. — Я...

— Ни капли мозгов, Генри. Если бы по крайней мере ты умел слушать не только себя! Пусть даже это сбило бы спесь с самого большого эгоиста в шестнадцати самых больших графствах. Ты просто дурак, Генри. Ты...

— Я — как ты сказала? Ну что ж, по крайней мере, я умею следить за чистотой своих очков.

Ее очки сверкнули, и на миг я увидел за стеклами закрытые глаза. Потом она снова их открыла; ноздри затрепетали, раздуваясь, и я понял, что взрыв неизбежен.

— Слушай меня, Генри. Я хочу высказаться не ради себя. Я не жду от тебя уважения как твоя родная сестра, которая практически посвятила тебе всю свою жизнь. Я заботилась о тебе с тех самых пор, когда ты еще пешком под стол ходил. Я не жду, что ты примешь меры, чтобы пресечь сплетни и клевету, из-за которых мне стыдно показаться на люди. Как всегда, я беспокоюсь только о тебе. Именно поэтому я говорю тебе: ты провалишься на выборах, если не проявишь хоть каплю характера и не покажешь, что ты мужчина, а не слепая, глупая, жирная, эгоистичная медуза!

Она тяжело дышала, грудь ходила ходуном. Я хотел было возразить, но рассудил, что это не имеет смысла. Быть не может, чтобы я провалился на выборах. Я даже не знаю, откуда у меня такая уверенность. А если человек не может объяснить...

— Вот увидишь, все так и будет, Генри. Ты сам знаешь, что я права. Ты сам понимаешь, что у тебя нет никакого соображения. Ты... Заткнись, когда я с тобой разговариваю, Генри!

— Но я не произнес пока ни слова, — возразил я. — Только хотел сказать...

— Ничего умного ты все равно не скажешь. Наверное, ты собирался сказать, что никто в городе не придает значения тому, что болтает Луана Девор, но тут ты ошибаешься. Они, может, и не верят ее словам, но помнят их и обсуждают. И если ты настолько бесхарактерный и глупый, что миришься с этим, то выкинуть тебя с насиженного места — несложная задача. И потом, мне кажется, ты забываешь, что за тебя будут голосовать не только в городе. Тебе предстоит заручиться голосами фермеров, а им неизвестно, что болтовня Луаны насчет тебя... насчет нас, чистое вранье.

— Ну, так они об этом узнают. По крайней мере, все видят, что эта опухоль у тебя уже давно. И, когда в конце концов ничего так и не... я хочу сказать, что все убедятся...

Слова застряли у меня в горле. Я уставился в свою тарелку, но что-то заставило меня поднять на нее глаза.

Она смотрела на меня в упор и молчала. Просто сидела. Смотрела и ждала. Она ждала, ждала, ждала...

Я швырнул салфетку на стол и вскочил.

Подошел к телефону и попросил соединить меня с домом Деворов. В трубке долго шипело и щелкало, потом оператор сообщил, что линия повреждена.

— Повреждена? — переспросил я. — Ну что же, тогда...

Лили выхватила у меня трубку.

— Вы сказали, что линия Деворов не работает? Спасибо.

Она повесила трубку и вернула аппарат на место. Ей, пожалуй, стоило извиниться за то, что она поставила мои слова под сомнение. Но никаких извинений я так и не дождался. Вместо этого она спросила, намерен ли я принять какие-то меры в связи с тем, что линия повреждена.

— Разумеется, пойду и налажу! Ведь я специалист по ремонту телефонов, не так ли?

Она прижала пальцы к вискам:

— Пожалуйста, избавь меня от своих претензий на остроумие.

— Подожду, пока не отремонтируют. Я позвоню ей с работы.

Она покачала головой:

— А если сегодня так и не починят? Будет лучше, если ты заедешь к ней. И поговоришь с ней как юрист. Скажешь, что, если она не прекратит лгать и не признает свою ложь публично, ты предъявишь ей обвинение в клевете.

— Но послушай... Я не могу на это согласиться. Представить, что я врываюсь в дом к больной старухе... Меня просто не поймут. Как бы она себя ни вела, но она — женщина, старая, больная женщина. А я как-никак мужчина.

— Это ты-то? Почему же тогда ты не поступаешь по-мужски?

— Но такой шаг был бы незаконным. Мы ничего не добились бы, кроме неприятностей. Я — официальное лицо и не могу использовать свое служебное положение в личных целях. Да что там! Советовать всегда легче, чем делать самому.

— Хорошо, Генри. — Она отвернулась. — Могу я рассчитывать на твою помощь и попросить, чтобы ты отвез меня...

— Конечно. Всегда рад... Чего ты хочешь?

— Я сама поеду к ней. И гарантирую, что после моего визита никто не услышит от нее ни слова неправды. А если ты откажешься отвезти меня к ней, я пойду пешком.

Она вдруг бурно разрыдалась. Вся ее холодность и невозмутимость растаяли, как снег, и теперь передо мной был совсем другой человек.

Совсем как раньше, в те далекие времена, когда мы с ней были детьми и жили на ферме. Однажды она взяла меня с собой в луга — искать птичьи гнезда. И вот мы нашли гнездо, полное яиц, и она протянула к нему руку, и в эту секунду из травы подняла голову гремучая змея. Боже мой, что тут было! Она отпрянула и ужасно закричала. Испустила дикий, безумный вопль. Похожий больше на боевой клич, чем на крик страха или боли. Меня, шестилетнего малыша, этот крик поверг в неописуемый ужас. Видимо, змею тоже, поскольку она попыталась уползти прочь. Но сестра не дала ей уйти. Голыми руками она схватила змею и разорвала ее надвое! А потом швырнула останки на землю и стала топтать их. И все продолжала кричать этим жутким диким криком. И не переставала до тех пор, пока от змеи не осталось только маслянистое пятно на траве. Я до сих пор помню тот день. И вряд ли когда-нибудь забуду. Если бы только я мог предположить, к чему приведет моя невинная реплика за завтраком...

— Я разберусь с ней! Выведу на чистую воду эту болтливую суку! Я научу ее...

— Лили! Послушай меня, Лили! Я сам...

— Ты? Тебе наплевать! Ты не знаешь, каково это, когда о женщине... Я выцарапаю ей глаза! Вырву ее поганый язык! Я... Оставь меня! Отвяжись!

Но я не отвязался. Я крепко схватил ее и хорошенько встряхнул. Я был в ужасе от того, что мне пришлось так поступить, но не сделать это было еще хуже.

Как только она успокоилась настолько, что могла меня выслушать, я заговорил. Сказал, что сам побеседую с Луаной. Что окончательно и бесповоротно это обещаю. Я повторял и повторял одно и то же, и наконец мои слова дошли до ее сознания, и припадок кончился.

— Хорошо, Генри. — Она еще вздрагивала и шмыгала носом. — Надеюсь, что могу на тебя положиться. Если бы хоть на одну минуту...

— Я дал тебе слово. И сегодня же вечером его сдержу. Сразу же, как только закрою кабинет.

— Так поздно? А разве нельзя...

— Нельзя, — ответил я. — Это личное дело. Давай не будем больше к этому возвращаться. Даже и после работы такой визит может поставить меня в двусмысленное положение. А уж в присутственные часы я решительно не имею на это права.

Она бросила на меня недоверчивый взгляд, вздохнула и отвернулась.

— Ладно. Но если ты не собираешься, то лучше сразу скажи. Потому что, чем больше я думаю, тем меньше верю, что действительно могу на тебя рассчитывать. И мне все больше хочется поговорить с ней как следует.

— Я же сказал, что сделаю это. Сегодня вечером, часов в пять. Вопрос решен, так что можешь выбросить все из головы.

И я ушел, не дожидаясь, пока она выдвинет новые возражения. Поехал прямо на работу и направился в свой кабинет.

В то утро у меня оказалось много дел. Сначала состоялась продолжительная беседа с судьей Шайвли относительно предстоящих выборов. Потом зашел шериф Джеймсон с вопросом, который тоже потребовал обсуждения. Не знаю, известно ли вам, что часть доходов шериф имеет из тех денег, которые предназначены на питание для заключенных. За каждую порцию он получает от графства пятьдесят центов. Вот он и хотел выяснить, нельзя ли ему выдавать сразу двойную порцию еды вместо двух обычных, но получать при этом все-таки целый доллар. В общем, это было вполне законно. К каждой проблеме существует несколько подходов, но всегда можно найти еще и обходные пути. Я отметил, что слова «двойная порция» могут причинить нам неприятности. Но с другой стороны, слово «порция» будет иметь тот смысл, который мы сами в него вложим. И миска бобов, и тарелка жареной картошки, и просто кусок хлеба — все это с равным успехом может быть названо «порцией».

Когда мне наконец удалось избавиться от Джеймсона, было уже одиннадцать. Я понадеялся, что смогу сделать передышку, во время которой проведу встречу с избирателями. К сожалению, так не вышло, поскольку все это время я провел с Нелли Отис, моей секретаршей, которая никак не могла без меня обойтись.

Конечно, я не имею в виду ничего такого. Нелли — приятная девушка и отличная секретарша. К тому же ее семья представляет двенадцать голосов на выборах. Нелли с большой признательностью относится ко всему, что я для нее делаю.

Она стояла рядом и наблюдала, как я распутываю ленту ее пишущей машинки. И сказала, что не может себе представить, каким образом мне это удается; она несколько раз пыталась распутать ее самостоятельно, но вышло только хуже. Я объяснил, что в этом нет ничего особенного, нужно только сразу обнаружить основной узел, как, впрочем, и при решении любой задачи.

На этот раз я справился легко, но клубок оказался изрядно запутанным. Пожалуй, самым запутанным из всех, что мне случалось для нее распутывать. Когда я разобрался с ним и отмыл руки, было уже пять минут первого. Утро кончилось, и наступило время обеденного перерыва.

Отходя от раковины в туалете, я мельком глянул в окно. Да так и застыл на месте, не веря своим глазам. Там было на что посмотреть. Коссмейер и дурачок Гэнндер! Две местных знаменитости за дружеской беседой! Верно сказано, что рыбак рыбака видит издалека!

Поймите меня правильно, я ничего не имею против Коссмейера лично и никогда не отзывался о нем плохо. Но должен сказать, что если он, что называется, малый не промах, то с тем же успехом и я могу присвоить это прозвание себе.

Я готов объяснить свою точку зрения: если он так чертовски ловок, почему у него нет денег? В чем подтверждение его так называемой ловкости? Ведь он даже не дает себе труда культурно разговаривать!

Я с самого начала поставил его на место. Я сразу раскусил, что он — один из тех субъектов, которые без толку мелют языком на судебных заседаниях, один из дрянных крикунов и нытиков. Все, что он знает о законности, не стоит и выеденного яйца. Правда, до сих пор ему везло, и он умел найти людей, снабжавших его фактами и подробностями. Но это не могло продолжаться до бесконечности.

Я отправился перекусить.

После обеда дел оказалось едва ли не больше, чем с утра.

Я был просто завален работой. Я даже засомневался, что сумею освободиться пораньше и заехать к Луане Девор. Но потом вспомнил утреннюю выходку своей сестрицы и решил, что работа работой, но лучше будет, если я сдержу слово.

Когда я уже выходил из здания суда, меня снова окликнул шериф Джеймсон и попросил зайти к нему. Он изъял партию вещественных доказательств и хотел узнать мое мнение прежде, чем представит их суду. Я ознакомился с ними и сказал, что с такими доказательствами готов выступать даже перед Верховным судом. Он посмеялся и одну бутылку дал мне с собой.

Было начало шестого, когда я наконец сел в машину и направился на окраину города. На развилке, не доезжая усадьбы Деворов, я свернул направо и поехал через холмы. Местность там на редкость непривлекательная. Всюду выработанная, изъеденная эрозией земля с содранным плодородным слоем. Все фермы здесь стоят заброшенные, в том числе и та, где я родился и вырос.

Я свернул на тропинку, ведущую к нашему дому. Остановился во дворе, который весь зарос сорняками, и огляделся. Сарай с одной стороны обрушился. Все окна в доме выбиты, а кухонная дверь болтается на одной петле. Труба обвалилась, и кирпичи рассыпались по прогнившей дранке.

Мне стало грустно. Я вспомнил стихотворение «Покинутая Деревня», которое декламировал на школьном концерте. Оно тоже было грустным, но и красивым в то же время. И хотя во всем, что окружало меня, были видны признаки разрушения, в моем представлении все оставалось таким, каким оно было раньше. И ничего не изменилось. И ничего не было прекраснее и лучше того, что было раньше.

Никаких забот. Никакой суеты. Всегда полная ясность, что нужно и чего не нужно делать. И поправимы любые ошибки. Теперь все не так — и знаешь, как поступить, да не хватает уверенности в себе; и никто не подскажет, и никто не скажет то, что думает.

Теперь не так — теперь никто не поймет, что ты действительно сожалеешь о каких-то своих поступках.

Я отхлебнул виски. Наверное, мне стоило зайти к Луане, но здесь было так хорошо и спокойно, да к тому же вечер еще только начинался. Поэтому я вышел из машины и направился к заднему крыльцу.

Старая добрая плита все еще стояла на месте. У Лили была мысль перевезти ее в город. Но мы оставили ее здесь, и из некогда отличной плиты она превратилась в груду обломков. Она выглядела как куча мусора. Но я-то видел ее такой, какой она была раньше. Как тогда, когда я был еще ребенком, и сам следил за ней, и мама с папой были еще живы.

Следить за плитой было моей обязанностью, и я лично красил ее и наводил на нее глянец. Я проделывал это каждую субботу, по утрам, сразу же, как только вставал из-за стола; и никому не позволялось входить на кухню, пока я там трудился. Сначала я брал проволочную щетку и соскребал с печки всю грязь. Потом с помощью ветоши наносил на нее ваксу и мастику. Я так натирал ее, так надраивал, что можно было провести по ней пальцами и не запачкаться. Под конец я брал щепочку, обмакивал ее в ваксу и промазывал все завитки и трещинки.

По субботам мы не работали на ферме, хотя, конечно, доили и задавали скотине корм. Так что, закончив с печкой, я открывал двери в столовую, и мама, папа и Лили могли войти.

Мама окидывала взглядом мою работу и всплескивала руками. И ахала, что глазам своим не верит, что плита прямо-таки как новая. А папа кивал и говорил, что мне его не провести, — он-то отлично знает, что это и в самом деле новая плита. Должно быть, я где-то ее отыскал, и пусть никто не пытается разубеждать его в этом. И тогда я подводил его к плите и показывал, что это все та же старая плита.

А Лили обычно ничего не говорила.

Меня это удивляло, но задавать ей вопросы я боялся. И вот однажды, когда у меня скопилось достаточно монеток, — а я получал монетку каждый раз, когда чистил плиту, — так вот я взял все свои монетки и купил ей большую красную ленту для волос. Я принес ее домой, спрятав за пазуху, и никому ничего не сказал. Вечером, когда она осталась на кухне мыть посуду, я вручил ей свой подарок. Она взглянула на него, потом посмотрела на мое улыбающееся лицо. И бросила ленту в помойное ведро. Я видел, как она погружается в воду среди очистков, и не представлял, что теперь делать. Просто не знал, что сказать. У меня уже не было никакого настроения улыбаться, но я боялся убрать улыбку с лица. Мама и папа всегда говорили, что если я буду хорошо относиться к людям, то и они станут хорошо относиться ко мне. И вот что вышло, когда я совершил лучший поступок в своей жизни, по крайней мере, таким я его считал. Что я мог думать теперь? Что мама и папа обманули меня? Что я не способен отличить хорошее от плохого? Я чувствовал себя испуганным и потерянным. И тут вдруг Лили сгребла меня в охапку и стала целовать и тискать. Она говорила, что просто пошутила, что от растерянности сама не соображала, что делает. Так что все кончилось хорошо.

Я никогда не рассказывал маме и папе об этом случае. Я даже соврал им — сказал, что потерял свои монетки, когда они поинтересовались, на что я их истратил. Это был единственный случай, когда мама отругала меня, а папа позволил себе резкий тон, потому что мама сочла необходимым, чтобы он тоже поговорил со мной. Но я так и не рассказал им о ленте. Я знал, что они ужасно расстроятся, если узнают о том, что сделала Лили, и я держал язык за зубами. Даже забавно.

Да нет, конечно. Что тут забавного! И почему все должно было именно так случиться?

Почему так бывает: человек хочет сделать одно, а его вынуждают поступать совсем иначе?

Почему не могут люди оставить тебя в покое и почему ты сам не можешь оставить их в покое? Почему нельзя жить среди них и в то же время вести свою собственную, отдельную жизнь? Почему нельзя просто знать, что у них все хорошо, что бы с тобой ни происходило, и что у тебя все тоже будет хорошо, что бы ни происходило у них.

Я бродил по дому, потягивал виски и думал. Мне было хорошо и грустно. Я поднялся по лестнице, зашел в свою комнатку в мансарде. Уже смеркалось, в комнате сгустились тени. И я видел все таким, каким оно было раньше, мне даже не нужно было зажмуриваться. Прошлое вернулось ко мне.

Занавески из клетчатого ситца. Круглый тряпичный коврик. Книжный шкаф, сооруженный из ящиков для фруктов. Высокая кровать под стеганым одеялом. И картинка над ней — мальчик со своей мамой и надпись: «Его лучшая подружка». И маленькое кресло-качалка. Лили так и не собралась перевезти его в город. Поколебавшись, я осторожно присел.

Конечно, теперь я был для него слишком велик. Еще бы, ведь мама с папой подарили его мне на Рождество в тот год, когда мне исполнилось семь лет. Я ерзал и втискивался и в конце концов ручки затрещали, раздвинулись, и я опустился на сиденье. Оно тоже было маловато, но мне все же хватило места. Я даже мог осторожно покачаться. Так я и сидел, покачиваясь взад-вперед и подтянув колени к подбородку. И снова оказался в прошлом, и сам стал таким, каким был тогда.

Потом я услышал, как на чердаке возятся крысы, и со вздохом поднялся. Стоял, смотрел в окно и думал, что же мне делать.

В конце концов, что я мог сказать Луане? Стоит мне открыть рот — и она закричит, зарыдает, а я так и буду стоять и хлопать глазами, как идиот. Глупо надеяться, что Луана согласится принести извинения. Во-первых, не стану их слушать, а во-вторых, она отлично это понимает. Она понимает и то, что никакого суда не будет. Процесс — дорогое удовольствие, а мои избиратели не станут тратить деньги без особой необходимости. И в этом случае они конечно же не увидят никакой необходимости в судебном процессе. Они могут на нее злиться, могут мечтать вцепиться ей в глотку. Но ни за что не станут тратить на нее общественные деньги. Кроме того, я просто не смогу привести ее в суд.

Она — клиент Коссмейера. И как бы он ни относился к ней лично, но в суде будет стоять за нее насмерть, а он один из лучших в графстве адвокатов. Он усадит меня на скамью для свидетелей и станет передразнивать и издеваться, забрасывая вопросами. Быстрее, чем я сумею обдумывать ответы.

Я снова отпил из бутылки. Потом еще и еще раз. Это придало мне бодрости, и я подумал, — да кто он такой, этот Коссмейер? Что он собой представляет?

Снова сделал глоток и еще один. Рыгнул.

Ничего он собой не представляет. Ровным счетом ничего. Он просто болтун, этот ваш Коссмейер. Не адвокат, а паяц, клоун. Что он сможет предъявить суду, кроме своих штучек?

Вне зала суда, где он вынужден строго придерживаться фактов, он и вовсе ничего собой не представляет. А если правильно выстроить факты, то я и сам сумею выставить его на посмешище. Все графство, весь штат увидят, как Хэнк Уильяме вывел Коссмейера на чистую воду.

Вот черт! Ведь я так и не поговорил с Луаной. Она не станет меня слушать, хотя могла бы и послушать хоть раз. Да Бог с ней! Чего от нее ждать? А чего ждать от Коссмейера? Ему придется побеспокоиться и подготовить факты, иначе придется ему приятно улыбнуться и сказать — извините, должно быть, тут какая-то ошибка. Должно быть, бедная женщина вконец спятила.

Да что вы, я весь вечер провел дома, вместе со своей сестрой. И Лили это подтвердит.

Господь всемогущий! Откуда у меня эти мысли? Никогда в жизни я не смог бы пойти на такое. Никогда в жизни не смог бы никого обидеть.

Но ведь они-то были на это способны. Разве они не обижали меня? Почему они не оставят меня в покое?

Но если я ничего не сделал, что же сказать Лили?

Удастся ли мне снова обмануть ее? Сочинить еще одну правдоподобную историю и убедительно преподнести Лили? Тогда я выиграю время, чтобы найти какой-то выход. А может, и вовсе ничего не делать? Знаете, ничего не делать — тоже своего рода решение.

Но мысль о том, что придется обманывать Лили, пугала меня. Стоило вспомнить, что она вытворяла утром, и у меня пропадало всякое желание ей лгать.

Да это было и ни к чему. Ведь можно было придумать что-нибудь другое, более безопасное.

Господи! Я просто не знал, на что решиться. Я знал, чего хочу и на что способен, но знать и действовать — разные вещи.

В бутылке оставалось не больше трети. Я поднес ее к губам и сделал три больших глотка, перевел дух и сделал три других. Потом закашлялся, оступился и выронил бутылку.

Теперь в ней ничего не осталось. Я вздрогнул и вытаращил глаза. Да так и застыл, как будто аршин проглотил.

Пнул бутылку ногой. Это рассмешило меня, и я с хохотом потряс кулаком в воздухе.

После этого спустился по лестнице, сел в машину и уехал.

Домой я добрался около четверти девятого. Лили встретила меня в прихожей, готовая к действиям, но я ее опередил.

— Одну минутку, — начал я. — Выслушай меня, а потом, если у тебя будут ко мне вопросы, я с удовольствием на них отвечу. Ты хочешь мне напомнить, что...

— Генри, — пробормотала она, — Генри...

— Ты собираешься напомнить, — я повысил голос, — что я был против этого визита к Луане. Говорил, что при положении, которое я занимаю, это было бы крайне опрометчиво. Но ты настаивала. Поэтому...

— Генри, — ее голос задрожал, — ты... виделся с ней?

— Естественно. По-твоему, где я был весь вечер? И все оказалось даже хуже, чем я предполагал. Теперь что бы ты ни делала... да что с тобой такое?

Она зажала рот руками и попятилась от меня.

— Да ты пьян. Ты сам не знаешь, что...

— Да, я немного выпил, всего пару глотков, и не желаю выслушивать никаких рассуждений на эту тему.

— Замолчи! — Ее голос сорвался, она всхлипнула. — Послушай меня, Генри, несколько минут назад звонил шериф. Я так и знала, что ты опять сделал какую-то глупость, потому что тебя долго не было. Я не стала ему говорить, что тебя нет дома. Сказала, что ты принимаешь ванну. Теперь ты должен ему перезвонить.

Я почувствовал, как внутри меня все похолодело, и душа медленно сползла в пятки.

— З-зачем? Что случилось?

— Ты сам знаешь. Ты до того пьян, что... Ты убил ее — вот что! Луана мертва!

Доктор Джим Эштон подъехал к дому сразу вслед за мной, и внутрь мы вошли с ним вместе. Джим держался напряженно. Удивительно, хотя, может быть, ничего удивительного в этом и нет, но я был совершенно спокоен и уверен в себе. Правда, был момент, когда я чуть не сбежал, но сумел с собой справиться. Туман в мозгу рассеялся, а с ним ушла и неуверенность. Мои чувства обострились, я был напряжен, взвинчен, и чувствовал себя в прекрасной форме.

Шериф Джеймсон с парой помощников уже ждали нас в доме. Я переговорил с Джеймсоном, потом зашел в столовую и задал несколько вопросов Ральфу Девору. Он был сильно расстроен, но я бы не сказал, что новость его убила. На все мои вопросы он дал ясные и четкие ответы. Должен сказать, что они меня вполне удовлетворили. Я похлопал его по спине, выразил свои соболезнования и сказал, что ему не о чем беспокоиться. Потом вернулся в коридор.

Луана Девор лежала у подножия лестницы, одетая в ночную рубашку. Несмотря на то, что лежала она на животе, ногами к лестнице, ее шея была вывернута, и голова обращена лицом вверх. Губы разбиты и покрыты коркой засохшей крови. На лице виднелись и другие следы от ушибов. Шея, естественно, оказалась сломанной.

Джим закончил осмотр, и мы направились в столовую, чтобы составить заключение. Я сказал ему, что Ральф вне подозрений. Он, конечно, был поражен — ведь кроме меня никто не знал о невиновности Ральфа. Но потом пожал плечами и согласился со мной.

— Я бы сказал, что это несчастный случай. Видимо, она получила телесные повреждения в результате падения с верхней ступеньки. Просто трудно этому поверить, ведь она всю жизнь только и делала, что берегла себя, но от правды никуда не денешься.

Я усмехнулся. В самом деле, странно, что Луана стала жертвой несчастного случая, притом что у стольких людей были основания желать ей смерти. Однако что есть — то есть. Джим считает, что произошел несчастный случай. И я был с ним согласен. И шериф тоже. А раз мы все так считали, значит, так оно и было, и пришлось бы изрядно попотеть, чтобы доказать обратное.

Я снова засмеялся. Джим бросил на меня странный испытующий взгляд, и мне стало неловко: наверное, мой смех прозвучал на этот раз слишком громко. Я поинтересовался, о чем он хочет меня спросить.

— Ничего особенного. Только... Скажите, шериф звонил вам домой?

— Да, — ответил я. — И что из этого?

— Ничего. Я полагаю, в это время Лили была дома? Ну что ж, тогда отлично. Рад это слышать. Бобби встречался с дочкой Павлова, чему я тоже очень рад. Но все же...

— Ах вот оно что, — протянул я, потому что понял, к чему он клонит. — Послушайте, Джим, только не поймите меня превратно, а сами-то вы где были?

— Довольно! — отрезал он. — Я не желаю обсуждать это здесь.

— Но ведь время смерти установлено приблизительно...

— Я уже сказал, что не желаю обсуждать это здесь. Можем мы встретиться у здания суда минут через пятнадцать?

— Конечно, — я кивнул, — даже раньше.

— Отлично. Так и договоримся.

И он уехал. Я же снова вернулся в коридор.

Ближайшее похоронное бюро находилось в тридцати милях, поэтому надо было ждать, пока они приедут и заберут тело. Шериф Джеймсон согласился остаться и проследить, чтобы все было как следует, а кроме того, позаботиться о Ральфе. Один из его помощников отнес в мою машину кое-какое имущество Ральфа, которое я временно взял к себе на хранение, и я отправился в город.

Машина Джима Эштона уже стояла напротив здания суда. Я подъехал, он вышел мне навстречу и сразу заговорил:

— Вас интересовало, когда наступила смерть, Хэнк. Так вот что я вам скажу: когда жертву обнаруживают быстро, как это вышло в данном случае, время смерти можно установить довольно точно. Конечно, я не говорю о минутах или секундах, но это довольно ограниченный промежуток времени. Именно на этот промежуток у меня нет алиби, Хэнк.

— Но мы же решили, что это несчастный случай, — возразил я. — К тому же вы не единственный, кто мог бы...

— А кто еще? У моего сына есть свидетель, у вас с Лили и у Ральфа — тоже. Конечно, тут еще эта девица, которая охотится за ним, но, если он выпадает из этой схемы, то, значит, и она тоже. По крайней мере, ее положение лучше моего. Черт! Ведь именно по ее милости я... да, впрочем, уже не важно. Важно то, что на тот момент, когда произошла смерть Луаны, все, кроме меня, могут...

— Минутку. — Я положил ему руку на плечо. — Успокойтесь, Джим. Вы же сами производили осмотр тела. Так что же мешает вам указать другое время смерти, такое, за которое вы сможете отчитаться?

Он посмотрел на меня непонимающими глазами. Джим — неглупый человек, по крайней мере, я в этом совершенно уверен, но сегодня он явно понимал меня с трудом. Меня вообще понимали с трудом.

— Ах вот что! — наконец произнес он. — Ну что ж, пожалуй.

Я подмигнул ему и подтолкнул локтем.

— Конечно! Не вижу никаких препятствий.

Он с облегчением улыбнулся. Но тут он глянул мне через плечо, и улыбка исчезла.

— Смотрите, — кивнул он, помрачнев, и я обернулся. — Вот что меня останавливает.

Я предполагал, что Коссмейера известят о случившемся, и знал, что он не замедлит появиться. Но такой прыти я все-таки не ожидал и не был готов к тому, что он сделал, вернее, собирался сделать.

Его автомобиль с откидным верхом как раз проезжал под фонарем. И мы отчетливо, как при дневном свете, увидели не только его самого, но и человека, сидевшего с ним рядом. Это был врач, который иногда наведывался в город.

Они свернули на дорогу, ведущую к усадьбе Деворов. Джим вздохнул и сказал, что этого и опасался.

Я заверил его, что все обойдется, но это не помогло. Он уехал мрачнее тучи. Я забрал то, что лежало у меня в машине, и отнес в свой кабинет.

Я тоже чувствовал себя не лучшим образом. Вроде того, будто меня ударили в солнечное сплетение. Джим очень меня беспокоил. Я ни на минуту не допускал мысли, что это он убил Луану. Его невозможно было обвинить, не заставив подписать признание, а я думаю, что сломить Джима Эштона не удалось бы даже Коссмейеру. Конечно, виновен он или не виновен, по неприятностей ему не избежать.

Проклятие! В сущности, он сам это заслужил. Не будь он так беспечен, или глуп, или неудачлив, я каменной стеной встал бы на пути Коссмейера, уж я бы поставил этого мерзавца на место.

Я выругался и пнул ногой корзину для мусора. Потом схватился за телефон, надеясь хоть как-то выправить положение. Через полчаса, не успел я повесить трубку, раздался звонок.

Звонил Джим. Он нашел алиби на то время, когда умерла Луана. И не только для себя, но и для Ли, этой самой девчонки. Они подтверждали непричастность друг друга.

Получив это известие, я уже готов был вздохнуть с облегчением. И вздохнул бы, если бы не увидел в окно, что ко мне направляется Коссмейер.

Я повесил трубку, благодаря Бога за то, что все сложилось так удачно. Да что там удачно — просто превосходно!

Я слушал, как Коссмейер поднимается по лестнице, как он идет по коридору, приближаясь к моему кабинету, и на моем лице расползалась улыбка. Когда шаги раздавались уже у самой двери, я убрал улыбку и поднялся ему навстречу.

Держался я очень вежливо. Исключительно корректно. Сказал, что для меня большая честь принимать у себя такого высокого гостя. Что я буду польщен, если хотя бы в ничтожной степени сумею оказаться ему полезен.

На его лице отразились удивление и легкое замешательство. Он присел к столу напротив меня и неуверенно улыбнулся.

— Прошу прощения. Я решил, что поскольку мы с вами не первый год знакомы, тем более что приглашать врача со стороны уже вошло в практику...

— Я рад, что вы так решили. Ваше решение как нельзя лучше отвечает моим намерениям. И теперь, раз вы проявляете к этому делу повышенный интерес...

— Повышенный? Разве это слово уместно, когда речь идет о смерти моего клиента?

— Как вам будет угодно. Возможно, если вы не будете меня перебивать, мы сумеем быстро во всем разобраться. У меня находится холщовая сумка, содержащая примерно пятьдесят семь тысяч долларов. Они принадлежат Ральфу Девору, что убедительно доказывает бухгалтерская книга. Я полагаю, вы не станете оспаривать тот факт, что...

— Конечно нет, — кивнул он, — парень невиновен. Луана не стала бы удерживать его возле себя насильно, а на убийство из-за денег он бы не пошел. К тому же известно, где он находился в тот момент, когда она погибла. Вы согласны со мной, господин прокурор? Тогда продолжайте.

Продолжать? Едва ли я мог что-нибудь добавить. Я-то приготовился, что сам введу его в курс дела. И все тщательно распланировал — что он скажет, какое у него будет лицо... Что я ему отвечу... А этот дурак Джеймсон со своими помощниками все испортили.

— Хорошо, — сказал я, — если вам уже все рассказали...

— Можно получить нужные сведения и по-другому, для этого не обязательно слушать чьи-то россказни. Частенько об истинном положении вещей можно просто догадаться. С другой стороны, кто бы догадался, что у такого парня, как Ральф Девор, может оказаться такая куча денег? Что они у него вообще есть?

— Какая разница. Ведь это его деньги. Он не стал бы убивать из-за собственных денег.

— Вы совершенно правы, — произнес он значительно, — он не стал бы этого делать. У меня и в мыслях не было подозревать его, то есть я вообще не думал, что это убийство.

— Вы... — Я сделал паузу. — Вы не думали, что это убийство? Значит, вы согласны с тем, что это несчастный случай?

Он пожал плечами:

— Ну да. А почему бы мне не согласиться? Конечно, тут еще это повреждение на телефонной линии, но из этого еще ничего не следует. Да, я склоняюсь к тому, что это несчастный случай.

Он взглянул на меня с легкой неприязнью. Я сидел опустив глаза и чувствовал, что краснею. Но никак не мог придумать достойный ответ. Он все испортил. Все, что я задумал. И теперь мне нечего было ему сказать. Мне оставалось только сидеть перед ним дурак дураком и знать, что он меня таковым и считает.

Он откашлялся. Пробормотал что-то по поводу моей работы. Что он мне не завидует, потому что исполнять обязанности окружного прокурора — задача не из легких.

— Видите ли, я привык находиться по другую сторону барьера, — добавил он. — Хотя многие адвокаты начинают свою карьеру именно в должности прокурора. Это дает им бесценный опыт, и чем больше их прокурорский стаж, тем сильнее они как адвокаты. Знаете, как я обычно говорю, господин прокурор? На каждого хорошего прокурора найдется еще лучший адвокат.

Я молчал. У меня не было сил даже взглянуть ему в глаза. Он снова откашлялся.

— Боюсь, что перебил вас некстати и вы потеряли нить рассуждений. Кого вы собирались опросить? Могу я взглянуть на список?

Я положил перед ним список лиц, которые могли иметь основания желать Луане смерти, а также список тех, кто мог подтвердить их непричастность. Он пробежал глазами по именам, записанным в столбик, и забурчал себе под нос, явно рассчитывая на то, что я услышу:

— Бобби Эштон и Мира Павлова... Лили и Генри Клей Уильяме... простите... Надеюсь, мое алиби вам не потребуется? Доктор Эштон и Дэнни Ли... Гм... Что за чертовщина, однако?

Он вернул мне список и сказал, что я справился с первоочередными задачами следствия. После долгой и тягостной паузы он неожиданно рассмеялся.

Я почувствовал, что начинаю приходить в себя. Таким теплым, таким дружелюбным был его смех, что я едва не расхохотался тоже.

— Знаете, господин прокурор, — выговорил он смеясь, — иногда я чувствую себя персонажем вестерна. Этаким ковбоем с солидной репутацией. Которому стоит поднести руку к собственной шляпе, а все уже думают, что он готов схватиться за револьвер. Разумеется, я стараюсь защищать интересы своих клиентов и делаю это добросовестно. Но это не значит, что я буду искать себе лишние проблемы. Я, знаете ли, не любитель лишних проблем, их и так слишком много в жизни.

Он снова рассмеялся, как будто хотел, чтобы я разделил с ним его веселье. В ответ я холодно взглянул на него, чтобы на этот раз ему стало неуютно, чтобы он, а не я, почувствовал себя дураком, и поерзал на стуле.

Он неуклюже поднялся:

— Ну ладно. Думаю, мне пора. Увидимся. И позвольте мне выразить свое восхищение той скрупулезностью, с которой вы ведете расследование.

Он кивнул мне и направился к двери. Я дал ему дойти до нее и только тогда произнес:

— Минуточку, мистер Коссмейер...

Он обернулся:

— Да?

— Вернитесь. Я еще не дал вам разрешение уйти.

Он натянуто засмеялся:

— Что? Как прикажете вас понимать?

Я молча смотрел на него. Он нехотя вернулся и снова сел напротив меня.

— Вы только что выражали восхищение моей скрупулезностью. Но мне пришло в голову, что я проявил ее в недостаточной мере. Где вы сами были в момент смерти Луаны Девор?

— Где был я? Ах вот оно что...

— Луана рассказывала о вас массу неприятных вещей. Права она или нет, я не знаю, но тем не менее...

— Будем придерживаться сути вашего вопроса, — ответил он спокойно. — В это время мы с женой были дома.

— С женой? — Я покачал головой и позволил себе слегка улыбнуться. — Только с женой? А еще кто-нибудь может это подтвердить?

— Кроме нее, никто. Так что я попадаю в ту же команду, что и остальные в вашем списке. Так же, как и вы.

Я пожал плечами:

— Хорошо. Думаю, ее слов будет достаточно. Хотя и не могу сказать, что такой ответ меня полностью удовлетворяет.

Он побледнел. Казалось, бледность вытеснила с лица загар, и теперь на лице оставались только черные горящие глаза.

— Почему это вас не удовлетворяет? Почему показания моей жены и мои собственные кажутся вам менее достоверными, чем показания всех остальных?

Его низкий рокочущий голос звучал напряженно и сдавленно.

Он снова повторил свой вопрос, и напряжение в голосе усилилось.

Мне стало не по себе, но пути назад уже не было. Некуда было спрятаться ни от его взгляда, ни от голоса, ни от слов, таящих угрозу. Если бы он снова засмеялся, хотя бы улыбнулся, тогда я смог бы обратить все в шутку...

— Весь вечер вы только и делали, что издевались надо мной. И я проглотил все ваши намеки, кроме последних слов. Когда вы заявили, что вас не устраивают показания моей жены, что ее и мои слова не кажутся вам такими же правдивыми и заслуживающими доверия, как слова других людей, вы совершили большую ошибку.

— Погодите...

— Кого вы покрываете, Уильяме? Почему вы изо всех сил пытаетесь внушить мне, что это несчастный случай? Потому что сами в этом замешаны? Вы сидите здесь и отлично знаете, что произошло убийство, а никакой не несчастный случай. Вы знаете, кто убийца? Отвечайте! Вы знаете, кто убил Луану Девор, и я тоже знаю. Вам нечего возразить, остается только показать на себя пальцем. Вы...

— Нет, — воскликнул я, — я был с сестрой, я...

— Представьте, что я скажу вам, будто уже спрашивал вашу сестру, и она не смогла подтвердить, что вы были вместе. Представьте также, что я, шутки ради, поставлю вас в затруднительное положение и попрошу найти еще кого-нибудь, кто подтвердит ваше алиби?

Теперь его голос уже не был сдавленным и тихим. Он стоял, нависая над моим столом, но мне казалось, что он заполняет собой всю комнату, что он у меня за спиной, сбоку, сверху, — всюду, со всех сторон я слышал его голос. И он теснил меня, и я отступал, пока не оказался в темном запутанном лабиринте, где не было ничего, только он и его голос. Я уже ничего не соображал, я...

И тогда я подумал: «До чего же глупо! Почему вечно хочешь сделать одно, а делаешь другое?»

И еще я подумал, что она никогда мне ничего не говорила. Мама и папа сказали тогда, что я поступил хорошо, а ей не понравилось. Потому что она меня ненавидела. Всю жизнь она...

— Это она! — услышал я свой голос. — Она говорила, что так и сделает! Она сказала, что меня не было дома, потому что ее самой там не было! Она...

— Значит, она не может подтвердить ваше алиби? И вы не можете доказать, что находились дома? А вы и в самом деле там были, Уильяме? Может, вы были в доме Деворов? Ведь это вы убили Луану, Уильяме? Убили, а потом решили схитрить...

— Нет! Нет! Нет! Как вы не понимаете? Я не могу... не могу никого убить. Честное слово, господин Коссмейер! Я не такой человек. Я знаю, что все это выглядит так, как будто... Но только это не я! Я не мог это сделать. Я не убивал ее, не убивал, не убивал...

Он сделал движение рукой, показывая, чтобы я замолчал. На его лице теперь не осталось и следа бледности, он, наоборот, покраснел. Он выглядел смущенным, растерянным и, пожалуй, раздосадованным.

— Простите меня, — сказал он. — Я и не думал, что это вы убили Луану. Я просто разозлился и поэтому...

— Он не убивал ее, — послышалось у дверей. — Потому что это я ее убил.

Глава 11

Мира Павлова

Папа перепугал меня до полусмерти, когда пришел домой на ленч. Правда, он разговаривал и вел себя как всегда. Но меня не покидало ощущение, что он знает про нас с Бобби. В конце концов я так испугалась, что нервы у меня не выдержали, я выскочила из-за стола и убежала к себе.

Потом, когда я сидела на кровати в своей комнате, меня охватил еще больший страх.

«Господи, — подумала я, — зачем я это сделала! Теперь он точно что-нибудь заподозрит».

Меня била дрожь, и подступала дурнота, — в последнее время со мной часто так бывало.

Но пойти в ванную я не решалась. Он мог услышать и подняться ко мне. Мог пристать с вопросами к маме, а это еще хуже, потому что она боится его не меньше, чем я.

Странно, что мы так относимся к нему, я имею в виду, что мы так его боимся. Потому что для этого нет никаких оснований. Он никогда и пальцем нас не тронул — ни меня, ни маму.

Никогда не сказал нам грубого слова, не бранил нас. Он никогда не позволил себе ничего такого, что иногда позволяют себе другие мужчины в своей семье. И все-таки мы его боялись. Так было всегда, сколько я себя помню.

Через минуту мама тоже вышла из-за стола, поднялась наверх и остановилась в дверях моей комнаты. Я показала пальцем на свой рот. Она тоже пальцем указала на мои туфли. Я скинула их и прошла вслед за ней в ванную. Господи, какое же это было облегчение!

Я склонилась над раковиной, а мама пустила воду, чтобы не было слышно, как меня тошнит. И это было огромное облегчение.

Мы вернулись в комнату — она в туфлях, а я в одних чулках, — сели на мою кровать, и она обняла меня. Это вышло нескладно и неуклюже, потому что в нашей семье не принято обниматься и целоваться. Но все равно это было здорово. Вскоре, хотя нам это время показалось бесконечно долгим, папа ушел. Мамины руки соскользнули с меня, и мы дружно испустили глубокий вздох. И рассмеялись, потому что получилось забавно.

— Как ты себя чувствуешь, девочка? — спросила мама; девочка — так она меня называет, когда ей хочется быть поласковее. — Встань-ка, я на тебя взгляну.

Я встала. Подняла платье, и мама посмотрела. Потом показала рукой, чтобы я опять села.

— Еще незаметно, — сказала она, — если посмотреть на тебя, так и не догадаешься. Конечно, если он уже...

Я снова задрожала:

— Тебе кажется, он знает? Думаешь, ему кто-нибудь сказал?

— Да нет, не знает, — поспешила ответить она. — Конечно не знает. Я уверена, что он не стал бы молчать, если бы узнал.

— Тогда почему он так странно себя ведет?

— Потому. Он всегда так делает.

Она сидела, положив руки на колени, и разглядывала голубые вены, проступающие на шершавой покрасневшей коже. Ноги без чулок тоже были шершавые и покрасневшие, покрытые синяками в тех местах, где вены лопнули от варикоза. Казалось, она вся шершавая и красная с ног до головы. И я расплакалась.

— Ну что ты, девочка, — приговаривала мама, неуклюже похлопывая меня по спине. — Может, принести тебе перекусить?

— Нет. — Я замотала головой.

Она повторила, что мне лучше поесть: ведь я почти не притронулась к завтраку. И сказала, что испечет для меня на скорую руку булочек или еще чего-нибудь вкусненького.

— Ох, мама. — Я даже улыбнулась сквозь слезы. — Вечно ты о еде! Если человек ногу сломает, ты в первую очередь предложишь ему поесть.

На ее лице появилась неуверенная улыбка.

— Ну что ж. Наверное, я бы так и сделала.

— Ладно. Попытаюсь съесть парочку пирожков, что ты пекла к завтраку. Может, еще выпью кофе покрепче. Я вдруг здорово проголодалась.

— Знаешь, я тоже. Посиди здесь, отдохни, а я принесу нам перекусить.

И она принесла кофе, и полдюжины пирожков, и парочку толстых сандвичей. И мы наелись до отвала, когда справились со всем этим. По крайней мере, больше я не смогла бы проглотить ни крошки. И тогда меня охватило умиротворение — глупое умиротворение сытого человека.

Муха билась о сетку, в окно залетал ветерок, принося с собой запах цветущей люцерны. По-моему, только свежевыпеченный хлеб пахнет лучше, чем цветущая люцерна. И я задумалась: почему мама не пекла сегодня хлеб, ведь она каждое воскресенье ставила на ночь тесто, а утром в понедельник пекла хлеб.

— Знаешь, просто не было настроения, — ответила она на мой вопрос. — Если печь в такую погоду, потом и за неделю не проветришь.

— Но ведь можно печь в газовой плите. Ты же можешь потребовать, чтобы он провел газ?

Мама улыбнулась как-то кисло. И спросила, видела ли я человека, который мог бы потребовать что-нибудь от папы? И добавила:

— К тому же не думаю, что сейчас это возможно, даже если бы он согласился. Вряд ли он возится с углем, только чтобы насолить соседям.

Я согласилась с ней.

— Почему ты вышла за него? Ты ведь не могла не знать, какой он. Я думаю, это и раньше было заметно.

— Видишь ли... — Она откинула со лба прядь волос. — Я сотни раз говорила тебе об этом. Он был старше меня и раньше вышел из приюта. А потом начал зарабатывать, стал заходить в приют просто в гости, вот я и...

— Но не потому, что ты тоже хотела уйти из приюта. Это же была не единственная причина?

— Нет, конечно.

— Он был тогда не такой? Ты любила его?

Она снова уставилась на свои колени и только неопределенно развела руками. Такие слова, как «любовь», всегда ставили ее в тупик, вот и сейчас она покраснела.

— Конечно, я вышла за него не только из-за приюта. Иногда мне приходит в голову, — может быть, и он так считает? Нам с тобой не следует так говорить о нем. Даже думать не следует. У него ведь особое чутье, он может догадаться, о чем мы думаем.

— Ну, это его проблемы. Чего еще он может ждать от нас?

Мама покачала головой и промолчала.

— Мама, — спросила я, — что ты имела в виду, когда сказала, что папа не смог бы провести газ, даже если захотел бы? У него нет денег?

— Вовсе нет. Я ничего не имела в виду. Просто думала о всяких пустяках, вот и сказала. Никогда не говори, что у твоего отца нет денег.

Я пообещала.

— Во-первых, это не так, а во-вторых, папа ужасно разозлится.

— У него полно денег, — сказала я, — и знаешь, мама, я как раз...

И я снова расплакалась. Из-за того, что небо было такое голубое, и чистое, и мирное...

— Я больше не могу, — сказала я, — мне так страшно, что я... Ты не сможешь взять у него немного денег, чтобы мы с Бобби...

Я не стала продолжать. Конечно, это было ужасно глупо. Я и начинать бы не стала, если бы не была напугана до смерти.

— Не понимаю, почему он такой злой. Почему он ничего не может сделать с этой мерзкой старухой Девор? Это она во всем виновата.

— Тише, тише, девочка, — пробормотала мама, — не нужно так переживать.

— Почему он с ней ничего не сделает? Почему?

— Он не видит в этом необходимости. Если это правда, так зачем же папе...

Она нахмурилась и умолкла. Я попыталась заговорить с ней, говорила, что это нечестно, что я больше не вынесу. Но она ничего не отвечала.

Наконец, когда у меня нервы были уже на пределе, когда я готова была снова разреветься, она вздохнула и покачала головой.

— Боюсь, что ничего не выйдет, девочка. Мне показалось, я придумала, где раздобыть для тебя денег, но боюсь, что ничего не выйдет.

— Может быть, у меня выйдет? Или у Бобби?

— Не суйся в это, — отрезала она. — Тебе нечего в это вмешиваться, даже если бы у тебя и получилось. Я собиралась попытаться только потому, что я жена твоему отцу.

— Но я могу попробовать. Пожалуйста, мам. Ты просто скажи мне — у кого, а там я...

— Я уже сказала тебе — не лезь. Все равно ничего не получишь, кроме неприятностей. Этот человек расскажет отцу, и ты представляешь, что тогда будет.

Я растерялась.

— Наверное, ты права. Если уж ты не сумеешь, то я — тем более. Это какой-нибудь старый папин должник?

Мама ответила, что в каком-то смысле это долг, но в каком-то и нет. А раз у нас нет другого выхода, придется заставить этого типа раскошелиться.

— И еще, — добавила она, — как мне известно, у этого человека нет денег, чтобы вернуть долг. Папа так не думает, я догадалась по некоторым его словам. Но ты ведь знаешь папу. Если кто-то будет говорить «белое», он обязательно скажет «черное» — просто так, из духа противоречия.

— Не представляю себе, чтобы папа простил кому-то долг.

— Я тебе объяснила, что этот человек не должен в буквальном смысле. То есть он, конечно, должен, но только...

— Скажи мне, кто это, мама. Пожалуйста. Я что-нибудь придумаю. Хуже, чем сейчас, мне уже не будет. Если ты не хочешь обращаться к этому человеку, так придумай что-нибудь другое, чтобы помочь мне.

Она кусала губы.

— Я не могу, девочка. Ты знаешь, что я бы все сделала, но не могу.

— Чего ты не можешь? Не можешь помочь или не можешь позволить, чтобы я сама себе помогла?

— Вот что. — Она поднялась и начала собирать посуду на поднос. — Я скажу тебе, как ты можешь помочь себе. — Она выглядела строгой и печальной. — Держись подальше от Бобби Эштона, хоть он и готов на тебе жениться.

И тут я снова заплакала и закрыла лицо руками. Потому что какая же мне польза, если он станет встречаться с кем-нибудь другим, если он влюбится еще в кого-нибудь? Что в этом хорошего для меня?

Даже если я и перестану с ним видеться, что это изменит, когда папа обо всем узнает?

— Ты знаешь, что я права, — всхлипывала я. — Он все равно убьет нас, мама! Он убьет меня, а я ничего не могу сделать. Ты не хочешь помочь и мне ничего не разрешаешь. Ты можешь только говорить об этом и спрашивать, не хочу ли я поесть.

Посуда на подносе загремела, и содержимое одной из чашек выплеснулось на блюдце. И я услышала, как она шаркает к двери.

— Хорошо, девочка, — произнесла она без выражения, — сегодня я туда схожу.

Я отняла от лица руки.

— Мама! Ты знаешь, что я сказала не то, что думаю!

— Но все, что ты сказала, правда.

— Нет! Ты сказала, что сходишь «туда». Куда это?

— Вечером я встречусь с этим человеком. Я почти уверена, что ничего хорошего не выйдет, но все же попробую.

Она вышла из комнаты и спустилась на кухню. Я пересела к зеркалу на туалетном столике. Вид у меня был, конечно, ужасный. Глаза красные, лицо все в пятнах, а нос раздулся, как картофелина. И волосы я не укладывала перед сном, и теперь от жары и волнения они бесформенно обвисли, как неряшливая тряпка.

Я зашла в ванную, сполоснула лицо холодной водой и смазала кремом. Потом долго лежала в тепловатой воде, зачесав волосы наверх.

И все пыталась убедить себя в том, что в моих словах не было ничего обидного насчет того, что мама ничего для меня не делает. Я все повторяла одно и то же и понимала, что во многом права. Но мне по-прежнему было не по себе, я сама себя стыдилась. Она всегда делала все, что могла. И не была виновата в том, что папа не оставлял ей никакой возможности...

Например, прошлой весной, когда я заканчивала школу, она оказалась из-за меня в сложном положении. То есть из-за того, что согласилась мне помочь. Я попросила ее, чтобы она помешала папе прийти на выпускной акт. Я говорила, что просто умру, если он там появится, что одноклассники и так терпеть меня не могут, а если он придет, то будет еще хуже.

— Ты сама знаешь, как это будет! — кричала я сквозь слезы. — Он ни за что не согласится прилично одеться, а потом начнет расхаживать там, и фыркать, и насмехаться над другими родителями, и вообще это ужасно. Он всегда так себя ведет! Если он придет, я просто не пойду, мама! Да я сквозь землю провалюсь со стыда!

Мама растирала себе руки и что-то бормотала, и вид у нее был озадаченный. Она сказала, что я не должна так относиться к отцу, что она, пожалуй, намекнет ему, чтобы он вел себя как следует.

— Прямо не знаю, что еще можно сделать, — заключила она. — Он собирается пойти, и я не представляю...

— Я придумала как. Ты можешь сделать вид, что заболела, а без тебя он не пойдет. Так что теперь не говори, что ты не знаешь как, а там решай сама.

Мама все бормотала и растирала руки, а потом сказала, что, пожалуй, сделает так, как я прошу, хотя это ей не по душе.

— Он страшно расстроится. Виду, конечно, не подаст, но расстроится.

— Еще бы! Естественно, он расстроится, ведь он упустит такой повод потрепать мне нервы. Я просто не вынесу, если он пойдет.

— Но для него это так много значит. Понимаешь, он не получил почти никакого образования, меньше даже, чем я сама. А теперь его родная дочь заканчивает школу, и для него это...

— Если он там будет, я не пойду, мама! Из дома убегу! Я... Я Убью себя!

Я не на шутку разбушевалась и наговорила еще много громких слов. Я разнервничалась так потому, что как раз в то время начала встречаться с Бобби Эштоном, хотя тогда он не нравился мне еще так сильно, как сейчас... впрочем, это не важно. Прошло уже много времени, и мне неприятно вспоминать про этот случай. По крайней мере, если вернуться к моему рассказу, я сумела настоять на том, чтобы папа не приходил на выпускной акт. Я скандалила, рыдала и сыпала угрозами до тех пор, пока мама не пообещала мне свою помощь.

Она согласилась притвориться больной и удержать папу дома.

Когда в тот вечер он вернулся домой, мама лежала наверху в постели. Я разогревала на кухне ужин и слышала, как он вошел и прошел через столовую. И сразу же почувствовала, как он буравит меня взглядом, стоя на пороге кухни. Он ничего не говорил, а просто стоял и таращился на меня. От страха я уронила на пол ложку, а когда стала ее поднимать, то отвернулась от плиты и тут увидела его. И в первый момент не узнала. В самом деле не узнала. Он переоделся еще на работе, и теперь был так разодет, — никогда бы не подумала, что он может так выглядеть. Раньше я ни разу не видела его таким... и потом тоже не видела.

На нем был синий костюм с иголочки, очень стильный и выбранный со вкусом, новый серый хомбург[4], новые черные туфли, новая белая рубашка и галстук в тон костюму. Я никак не ожидала, что он может выглядеть таким красивым и даже утонченным. От удивления я даже перестала бояться.

— Ты... папа... Откуда... — промямлила я.

Он улыбнулся, скрывая смущение.

— Заглянул на распродажу, — бросил он грубовато, — и прихватил вот это.

Он протянул мне маленький сверток. Я кое-как развернула его и увидела бархатную коробочку. А в ней лежали часы. Платиновые часы с бриллиантиками.

Я вытаращила глаза, да так и застыла, хорошо хоть «спасибо» сказала. А сказать еще что-нибудь я не решилась. Я была в таком состоянии, что могла бы запустить в него этими часами.

Понимаете, про часы я намекала не один месяц. Я долго приставала к нему — насколько только с ним это вообще возможно. А в ответ слышала только фырканье и насмешки. То он спрашивал, для чего мне вдруг понадобились часы, то объявлял, что кроме хорошего будильника мне вообще ничего не нужно, или ворчал, что все эти дурацкие часы — просто хлам.

Так, значит, он так говорил, а сам все это время собирался их купить.

И представлял себе, как разоденется во все новое и никто его не узнает.

— Тут еще кое-что. Стащил на кладбище.

Он выложил на стол коробку со стеклянной крышкой. В коробке была орхидея.

Кажется, я опять сказала «спасибо». В тот момент я плохо соображала. Так мне стало стыдно и страшно, что я не помню, что говорила. И сказала ли вообще хоть что-нибудь.

— Где мать? — спросил он. — Неужто вместе с очистками выбросила и себя на помойку?

— Наверху, — ответила я. — Она лежит.

— Что это она разлеглась? — Он было расхохотался, но тут же оборвал свой смех. — Что с ней? Да говори же! Она не заболела?

Я кивнула и сказала, что да, она заболела. Целый день я готовилась произнести эти слова, так и этак вертя их в голове, и вот теперь они выскочили из меня прежде, чем я опомнилась.

К тому же выбора у меня и не было. Ведь мама не могла знать, что теперь ей не нужно притворяться больной. А попытайся я изменить историю, которую мы с ней придумали, ей не избежать объяснений с папой. Нам обеим их не избежать.

Так что, естественно, я запиналась и была бледной, а он решил, что это я из-за мамы. Он выругался и тоже слегка побледнел.

— Что с ней такое? Когда ей стало плохо? Почему ты не позвонила мне на работу? Что сказал доктор?

— Ничего, — промямлила я. — Не думаю, что у нее что-то серьезное.

— Не думаешь? Ты хочешь сказать, что не вызвала доктора? Твоя мать больна, а ты... О Господи!

Он побежал в коридор к телефону и позвонил доктору Эш-тону, чтобы тот приехал как можно скорее. Потом устремился наверх, будто с усилием переставляя ноги...

Приехал доктор. Папа спустился ко мне на кухню и стал нервно расхаживать туда-сюда. Он ворчал, ругался и задавал мне бесконечные вопросы.

— Проклятие! Ты могла бы мне позвонить. Или сразу вызвать доктора. Не понимаю, какого черта ты...

— Папа, — отвечала я, — мне не кажется... то есть я уверена, что у нее нет ничего серьезного.

Он снова выругался:

— Да как ты можешь быть уверена, черт возьми? С чего это вдруг она заболела? Двадцать лет была здорова, и вдруг...

— Папа...

— Лучше ей выздороветь, честное слово. Если она... Устрою ее в больницу, и без моего разрешения она оттуда не выйдет. Найду настоящих врачей, чтобы за ней смотрели. Что? Проклятие, если хочешь что-то сказать — говори, не мямли!

Я попыталась сказать ему правду, но у меня ничего не получилось. Он не стал меня слушать, когда я дошла до того, что мама на самом деле здорова. Потом он опять выругался и сказал, что, может быть, я и права: видимо, у мамы и в самом деле нет никакой болезни.

— Наверное, просто переутомление. Она слишком много работает. Так ты считаешь, что ничего серьезного?

— Папа, я все пытаюсь сказать, что...

— Конечно, конечно. — Он кивнул. — Вас любой пустяк способен вывести из строя. Ты только не волнуйся, все будет отлично. Волноваться не о чем. Док живо поставит маму на ноги, и мы все вместе пойдем на праздник. И прекрати свое проклятое нытье, воешь, как собака на покойника.

Я расплакалась:

— Папа, ох, папа... я так ужасно себя чувствую...

— Так чувствуй себя по-другому. В том, как ты себя ведешь, нет ни капли здравого смысла. Мама будет молодцом и...

По лестнице спускался доктор Эштон. Так и не договорив, папа бросился ему навстречу. Я услышала, как он спрашивает:

— Как она, док? Что с ней?

— Для женщины ее возраста, — отвечал доктор Эштон, — ваша жена в превосходном физическом состоянии. Она здорова, как та самая лошадь из поговорки.

Папа что-то пробормотал, и я представила, как в этот момент его глаза подернулись дымкой, — так бывало всегда, когда он злился.

— О чем это вы толкуете? Что вы за врач? Моя жена...

— Ваша жена здорова, — отрезал доктор, и, Господи, сколько же злости было в его голосе! Наверное, он обо всем догадался и теперь был рад до смерти возможности поиздеваться над папой. — Знаете, Павлов, вам идет эта экипировка. Наверное, собирались на школьный праздник?

— Конечно. Естественно. Вы хотите сказать...

— Я хочу сказать, что это был сюрприз для вашей семьи. — Он открыл входную дверь и ступил за порог. — Очевидно, они этого не ожидали.

— Проклятие, слушайте, вы... — начал папа, а потом сказал: «Ага», но как-то без выражения.

— Почему бы вам и не пойти на праздник? Конечно, если вы еще не передумали.

Доктор негромко рассмеялся, сел в свою машину и уехал, но его смех еще как будто звучал у меня в ушах.

Я все стояла на кухне, на том же самом месте, и ждала. Не шевелилась, если не считать того, что вся тряслась от страха, даже почти не дышала.

И папа тоже не шевелился, стоя в коридоре. Просто стоял и ждал.

Я была уверена, что сейчас произойдет что-то ужасное. Мне казалось, что у него в голове, как грозовая туча, скапливаются злые, беспощадные слова, которые потом ливнем обрушатся на нас с мамой. Я не сомневалась, что так и случится, потому что это была его обычная манера, — сначала он неизменно заставлял нас ждать. И мы ждали, ждали, ждали и доходили до того, что чуть не падали в обморок от страха. И тогда он выплескивал на нас свой гнев.

Я молилась, чтобы все было уже позади, чтобы оно началось и закончилось поскорее. Не только из-за того, что больше не могла вынести ожидания, но и потому, что это могло что-то изменить. В его настроении, например.

Знаете, может, это покажется смешным, хотя, конечно, тут нет ничего смешного, но раньше меня никогда не интересовало его настроение. Я даже не задумывалась над тем, есть ли оно у него вообще. Потому что, если бы вы его видели, вам это тоже не пришло бы в голову. Он всегда вел себя так, будто хотел сказать, что плевать он хотел, как к нему относятся другие люди и что они о нем думают.

Наверное, мама права. Она выходила за папу хорошенькой девушкой, а он и тогда был такой же приземистый коротышка, примитивный, как глинобитный забор. А из-за того, что она не умела проявлять свои чувства, и вечно ходила с испуганным лицом, и смущалась при всяком упоминании о любви, папа мог считать, что она вышла за него только для того, чтобы уйти из приюта.

В общем, я не знаю, какие между ними были отношения. И не особенно интересуюсь, какие они теперь. Точно так же, как и он мной совершенно не интересуется.

Как может отец убить родную дочь? Пусть даже ему скажут о ней что-нибудь неприятное?

Бобби говорит, что я ничего не понимаю. Папа ведет себя так именно потому, что я ему небезразлична. Но какой же в этом смысл? Только Бобби может выдумать такую глупость, но ему можно, потому что он самый красивый и самый милый.

Но вернемся к тому вечеру.

Тогда так ничего и не случилось. Один раз он зашел было на кухню, но сделал шаг-другой и остановился. Потом вернулся в коридор и снова остановился. Наконец, направился к входной двери, отворил ее, перешагнул через порог одной ногой и застыл — уже не дома, но еще не на улице.

— Вернусь-ка я в контору! — крикнул папа. — Ужинать не буду. На праздник я тоже не пойду, так что вам с матерью повезло.

— Папа! — позвала я. — Подожди!

Но дверь захлопнулась, и он меня не услышал. А когда я выбежала на улицу, он был уже в конце квартала.

Больше он никогда не надевал этот костюм. А когда я как-то встретила в хомбурге дурачка Гэнндера, то поняла, что папа отдал ему все эти вещи, а тот их пропил.

Так вот, в тот раз мама действительно постаралась мне помочь, поэтому было бы нечестно говорить, что она этого никогда не делала. Кроме того, я понимала, что с моей стороны было нехорошо снова требовать от нее помощи. У нее могли быть неприятности с папой, потому что он заставил бы ее во всем признаться. Это от меня он ничего не сумел бы добиться, но она уже старая, в последний день рождения ей исполнилось сорок шесть, и ей не под силу с ним справиться.

И потом, из ее попытки могло ничего не выйти. Конечно, она могла пойти туда, к этому человеку. Но она так боялась, была настолько уверена, что ничего не получится, что и в самом деле могло не получиться. И не только не помогла бы мне, но и сама оказалась бы в неприятном положении.

Между тем я уложила волосы и вернулась в свою комнату. Надела платье, спустилась в кухню и извинилась перед мамой за свои слова.

Она ничего не ответила, только лицо у нее было сердитое и грустное. Тогда я обняла ее, поцеловала и стала к ней ласкаться. Она смутилась, покраснела, но видно было, что мне удалось ее смягчить.

— Да ладно уж, — сказала она. — Я знаю, что ты была не в себе, и не сержусь на тебя. Я сделаю все, как мы договорились.

Я стала возражать:

— Не надо, мам. Я не хочу, честно. К тому же ты сама уверена, что это ничего не даст, зачем рисковать понапрасну?

— Я и правда так думаю. Этот человек не даст мне денег. Лучше... — Она замолчала, давая мне возможность вмешаться. — Понимаешь, все же лучше не рассчитывать на это.

Я засмеялась:

— На что же мне рассчитывать? Что я могу сделать? Ограбить банк?

Конечно, в тот момент я еще не имела в виду ничего определенного, эта мысль пришла мне в голову позже, когда я вернулась в свою комнату. Даже смешно, как это я раньше не додумалась, я имею в виду — учитывая мои обстоятельства. Так-то, конечно, в этом нет ничего странного. Просто до того момента у меня еще оставались какие-то надежды.

— Давай больше не будем об этом, мама, — сказала я. — Не ходи никуда, по крайней мере, не сегодня. Если в ближайшие дни ничего не изменится, тогда видно будет.

— Но лучше всего именно сегодня! Иначе это вообще бесполезно.

— Почему? Если уж можно было столько лет откладывать, то почему нельзя отложить еще на несколько дней?

— Потому что нельзя. Потому что телефон у этого человека...

Она остановилась на полуслове и, отвернувшись к плите, принялась что-то на ней помешивать.

— Господи, девочка! Я так с тобой заболталась, что чуть было дом не подожгла!

— Ты хотела сказать что-то насчет телефона?

— Ничего особенного. Не помню. Господи, что за ужасный день! Болтаю сама не знаю что!

Я засмеялась и сказала, что уже успокоилась и не хочу, чтобы она ходила к тому человеку. И добавила, что разозлюсь, если она меня не послушает. Она кивнула, пробормотав, что это меняет дело.

Я поднялась к себе в комнату, сняла платье, надела чистое белье и растянулась на постели. Свежие простыни приятно холодили кожу. Дверь я оставила открытой, и вместе с легким сквознячком в окно заструился аромат цветущей люцерны.

Впервые за день мне удалось расслабиться. Я закрыла глаза. Казалось, что мой перегруженный мозг освободился от всего лишнего, и в голове у меня начали всплывать картины, лица, события...

Мама... папа... Бобби... дансинг... я сама... вот я вхожу в дансинг... отпираю билетную будку... потом иду в папин кабинет и открываю сейф. Беру оттуда коробку с мелочью...

Я села на кровати с широко распахнутыми глазами. И вспомнила, что сегодня понедельник и танцев не будет, так что мне не нужно идти на работу.

Вздохнула и снова улеглась.

И снова вскочила, чувствуя, как глаза раскрываются все шире и шире. В желудке опять начались было спазмы, но потом понемногу отпустило.

Я взяла с туалетного столика свою сумочку. Вынула оттуда связку ключей, посмотрела на них и положила обратно.

Было почти четыре часа. Я распустила волосы и причесалась заново, хотя уже проделывала это недавно. Потом стала одеваться.

Когда я уже приводила в порядок лицо, ко мне зашла мама. Она шла к себе, но, проходя мимо моей комнаты, увидела, что я сижу перед зеркалом, и остановилась. И поинтересовалась, куда это я собралась в такое время.

— У нас с Бобби свидание вечером. Я собираюсь встретиться с ним в городе. Наверное, так лучше, чем приглашать его к нам. Меньше пересудов.

— До вечера еще далеко. Ты ведь даже не поужинала.

— Я не хочу есть, мама. Господи, ведь я совсем недавно столько съела! А самое главное, я хочу уйти пораньше, чтобы не встретиться с папой. Я не могу его видеть после того, как он повел себя утром.

Мама забеспокоилась и сказала, что папа обязательно спросит, почему меня нет за ужином. Что она ему скажет?

Я повернулась к ней, оторвавшись от зеркала. Наверное, по моему лицу было видно, как я разозлилась.

— Господи! Да скажи ему все как есть! Скажи, что я поздно обедала и не буду ужинать, что я пошла в город. Прогуляюсь, выпью чего-нибудь прохладительного, а потом встречусь с Бобби. Что тут плохого? Неужели всякий раз, когда мне нужно в город, я должна оправдываться и спорить, и спорить, и оправдываться, и так до тех пор...

— Ну что ты так переживаешь, девочка? Что с тобой происходит? — И мама с сомнением посмотрела на меня.

Я набрала в грудь побольше воздуху, но ничего не ответила, а просто посмотрела на нее долгим немигающим взглядом. И опять повернулась к зеркалу.

— Послушай меня, девочка, — примирительно забормотала мама. — Я просто беспокоюсь за тебя. Если бы ты могла понять... Я даже не знаю, о чем ты думаешь.

— Мама! — воскликнула я. — Сейчас я ужасно разозлюсь.

— Но не можешь же ты вот так...

— Ну ладно, мама! Пока у меня было настроение спорить, я спорила. Но больше ты ни слова от меня не услышишь. Ни одного слова, мама! Я объяснила тебе, почему хочу уйти пораньше. Сказала, что видеть вечером папу для меня невыносимо. Я просто не в состоянии его видеть. И не нужно учить меня, как себя вести. Я ни в малейшей мере не намерена делать ни малейшего усилия над собой, чтобы поступать так, как ты добиваешься. И больше ни говорить, ни слышать об этом я не желаю!

Она снова принялась растирать свои руки из-за того, что нервничала. Наверное, оттого они у нее такие красные, что она их вечно трет. Она снова собралась спорить, но я сказала, что заплачу, если она не прекратит. Так что она не стала продолжать.

— Ну так и быть. Но сначала ты выпьешь кофе. Я не выпушу тебя из дома, пока ты что-нибудь не съешь.

— Ох, мама! Ладно, только поторопись, я не смогу есть с накрашенными губами.

Она сбегала в кухню и принесла мне чашку горячего кофе. Я выпила и занялась губами.

Мама стояла, смотрела на меня и нервно потирала руки. Я поймала в зеркале ее взгляд и в ответ так посмотрела, что она тут же отвела глаза. И больше не разглядывала меня, пока я не собралась окончательно.

— Ну ладно, пора бежать, если я не хочу встретиться с папой.

Мама поднялась с кровати:

— Иди, девочка. Береги себя. Не возвращайся поздно.

Она собралась поцеловать меня на прощанье, и мне стало смешно, потому что она совершенно не умела целоваться. Я притворилась, что не понимаю ее намерения, и вывернула шею, чтобы она не смазала мне лицо.

Не могла же я краситься заново — у меня не было на это времени. И потом, если хочешь кого-нибудь поцеловать, так зачем делать это именно тогда, когда человек спешит и уже собрался уходить?

— Девочка, — с волнением произнесла мама, — я не хочу опять тебя расстраивать, но ты должна пообещать мне, что не будешь...

— Мама! Ты в сотый раз повторяешь мне одно и то же! Я больше не хочу об этом слышать, надоело!

— Тебе не нужно ничего делать. Я все сделаю сама. Что-нибудь придумаю, чтобы мы сумели выкрутиться.

— Хватит, мама! Ради Бога, хватит!

Я схватила сумочку и выскочила за дверь.

Она что-то кричала мне вслед, но я не останавливаясь скатилась по лестнице и выбежала на улицу. Когда я уже вышла за ворота, она снова окликнула меня и помахала мне из окна спальни. Я тоже помахала ей и улыбнулась.

Не могу сказать о себе, что я злая, и уж, конечно, я вовсе не хотела ее обижать. Просто в голове у меня было столько всего, что я просто не могла держать себя в руках.

До города я добралась около пяти, ну, может, в четверть шестого. Мне хотелось, чтобы папы не было на работе, когда я там появлюсь, поэтому сорок пять минут мне нужно было чем-нибудь заняться. Или тридцать пять, если учесть, что минут десять мне понадобится, чтобы дойти до дансинга.

Я слонялась по площади перед судом, и остановилась перед ювелирным магазином. Я делала вид, что любуюсь украшениями, но на самом деле разглядывала себя в установленном там большом зеркале. Несмотря на все, что мне пришлось вынести за день, выглядела я неплохо.

На мне был белый кашемировый свитер, который я купила две недели назад, — я еще подумала, что сейчас, пожалуй, не сезон, чтобы ходить в нем; новая синяя фланелевая юбка, прозрачные чулки и практически новые шведские туфли ручной работы.

Я изучала себя в зеркале и думала, что о нем можно сказать все, что угодно, но скупым его не назовешь. Мы с мамой могли купить все, что нам хотелось, и он никогда и слова не сказал бы. Единственное, на чем он настаивал, это чтобы мы расплачивались наличными.

Сколько я себя помню, у мамы в кошельке всегда лежало сто долларов. И когда она или я покупали что-то, она ставила его в известность, и он давал ей столько, чтобы у нее опять была сотня.

Но мы почти ничего себе не покупали, по крайней мере, до этого лета. Я до смерти боялась ходить по магазинам, мне вечно казалось, что продавцы станут смеяться или шушукаться у меня за спиной. А мама была еще хуже. Поэтому мы ничего не покупали до тех пор, пока могли обойтись без какой-то вещи. Когда откладывать покупку было уже больше невозможно, мы хватали первое, что попадалось под руку, и буквально выбегали из магазина.

Папа часто говорил о нас гадости. Некоторые я никогда не забуду. Например, однажды, он сказал, что сдавал бы маму напрокат в качестве пугала, только ему жалко ворон. А про меня он говорил, что я выгляжу как дырявый мешок с отрубями.

Но после того, как я стала встречаться с Бобби, он уже не мог сказать обо мне ничего такого. Потому что рядом с Бобби я уже не могла позволить себе выглядеть плохо одетой, и я буквально заставила себя научиться покупать в магазине. А через некоторое время я и думать забыла о своем страхе. Я имею в виду, что привыкла ходить в магазин, как все люди, и теперь мне это даже нравится.

В последнее время я редко ухожу из города без покупки.

А почему я должна себе отказывать? У папы полно денег. Если он не может ко мне нормально относиться, то пусть позаботится о том, чтобы я нормально выглядела.

Я бросила взгляд на часы и обнаружила, что время приближается к шести. И я скорее зашагала к павильону, размышляя, сколько денег может быть в ящике для мелочи.

Обычно я не прикасалась к этому ящику, это не требовалось в моей работе билетера, поэтому я и не знала, сколько там может быть. Но была уверена, что много. Папа никогда не связывался с банками, он не нуждался в них, потому что вел все свои дела по принципу «деньги на бочку», — он это так называл. А раз дел у него было много, значит, и наличных порядочно.

Конечно, дела в павильоне шли неважно, да и другие могли быть получше. Но что из того? Ведь помимо этого — чего у него только нет! А сколько он заработал, пока все было хорошо? Даже если бы он целый год ничего не зарабатывал, то все равно остался бы богатым! Это знают все в городе. Даже если в том ящичке и не так много, как обычно, все равно там наверняка полно денег.

Когда до павильона оставалась примерно половина квартала, я заметила Ральфа Девора. Он вышел через заднюю дверь и полез на крышу вентиляционной камеры.

Я остановилась как вкопанная. И подумала: «Господи, как же я могла забыть о нем? Ну что он все время здесь крутится!» Мне даже стало нехорошо, так я растерялась. Но потом я высоко подняла голову и решительно двинулась дальше. Я поняла, что, здесь Ральф или нет, не имеет значения. Даже если он и заметил меня, что вряд ли, мне без разницы.

Ральф не увидит ничего странного в том, что я пришла к папе на работу. В конце концов, я дочь его хозяина, и ему не придет в голову останавливать меня и спрашивать, куда я направляюсь. Потом он, конечно, вспомнит, когда папа обнаружит пропажу денег, но на это мне наплевать, потому что тогда нас с Бобби здесь уже не будет, а назад мы возвращаться не собираемся.

Я вошла в павильон. Колени у меня слегка дрожали. Я слышала, как Ральф стучит молотком в вентиляционной камере.

Звук проникал через отдушины в танцзале: тук-тук, тук-тук. Я двинулась дальше, переставляя ноги в такт этим ударам.

Мои шаги замедлились. Этот стук начал меня пугать; мне стало казаться, будто я двигаюсь в какой-то похоронной процессии. А стук все продолжался и продолжался, даже после того, как прекратился. Внезапно я поняла, что слышу уже не удары молотка, а стук собственного сердца.

Я перевела дух и сказала себе, что веду себя глупо, потому что мне ничего не угрожает.

Через час мы с Бобби будем уже далеко отсюда. Папа не узнает, что это я взяла деньги, — а как бы мне хотелось, чтобы он узнал! Ведь сам он не сможет нас поймать, а обращаться в полицию ни за что не станет. Он слишком гордый и не признается в том, что его обокрала родная дочь.

Я остановилась перед дверью его кабинета. Открыла сумочку и вынула ключи. Некоторое время вертела их в руках, пока не нашла нужный.

Я вошла, закрыла за собой дверь и включила свет. И вскрикнула. Потому что папа был здесь.

Он сидел за своим столом, обхватив голову руками. Перед ним стояла недопитая бутылка виски.

Когда я вскрикнула, он испуганно вскочил и подбежал ко мне. Он ругался и спрашивал, что это за дурь пришла мне в голову. Но когда увидел, что я не отвечаю, а просто стою перед ним разинув рот, он снова сел и тоже молча на меня уставился.

Из танцзала прибежал Ральф. Он остановился на пороге кабинета и спросил, что у нас случилось. Папа не ответил, даже не взглянул в его сторону. Ральф извинился и ушел.

А мы так и смотрели друг на друга.

Ему не нужно было спрашивать, зачем я пришла. Он знал. Я готова была поспорить на миллион долларов, что он знал. Он долго строил планы, загонял меня в угол, отрезал пути к выходу, чтобы мне не оставалось ничего другого. И теперь, когда я решилась на этот шаг, когда у меня снова появилась какая-то надежда... О, конечно, он знал! Он сам все и подстроил. Иначе зачем он сидел здесь? Почему не ушел домой, как обычно?

Я попятилась к двери. Стояла и думала: «Как же я тебя ненавижу! КАК Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ! Ненавижу! Ненавижу!» Папа кивнул и сказал:

— Могу себе представить. И в этом ты не одинока. Я повернулась и бросилась бежать. И только гораздо позже я поняла, что, должно быть, произнесла вслух то, что думала. Что эти слова я выкрикнула ему в лицо.

Глава 12

Пит Павлов

Письмо от доктора Эштона я получил неделю назад, но не стал на него отвечать, и тогда в понедельник он позвонил мне по телефону. Я послал его к черту и повесил трубку.

Я вижу только один выход. А когда человек видит дорогу, он должен по ней идти, не важно, верна она или нет. Тогда удача на его стороне. К тому же так сподручнее. Иногда хороший пинок под зад — только на пользу. Понятно, чей зад я имею в виду.

Я отпечатал несколько писем на своей старенькой пишущей машинке. Потом отнес их на почту, размышляя о том, что теперь не делают таких пишущих машинок, как раньше. Теперь ничего не делали так, как раньше, начиная с хлеба и кончая жевательным табаком. Потом я фыркнул от раздражения. Кто бы говорил, Боже мой, да, наверное, потому и не делают ничего, как раньше, что просто некому этим заняться. Некому, кроме таких вот вечно ноющих старикашек, у которых внутри только кишки вместо характера.

Впрочем, наверное, я ошибался. Потому что сам остался таким же, каким и был, когда построил эту почту. Наверное, она могла быть чуть получше, размышлял я. Тогда я не оказался бы в таком положении, и нашлось бы чуть меньше ублюдков, мечтающих создать мне проблемы.

А все же почту я построил. Я построил ее, заключив контракт с коммодором[5] Стьювестантом, отцом Луаны Девор. И по-прежнему это было самое высокое в городе здание — четырехэтажное, а в то время оно казалось суперсовременным. На последних трех этажах помещались разные учреждения, и в каждом из них был свой собственный туалет и умывальник. И все трубы, все водопроводное оборудование было скрытым.

Когда мы почти все закончили, не считая внутренней отделки, я обнаружил чертовски неприятную штуку. Никогда не забуду того дня, когда это случилось. В тот момент я был наверху, на четвертом этаже. Я выплюнул жвачку и спустил ее в унитаз. А после этого подошел к умывальнику напиться. И только я наклонился к крану, как увидел в воде что-то непонятное, какие-то крошки, до того маленькие, что их легко можно было не заметить.

Я выругался и выключил воду. Потом прихватил банку с краской и прошел по всему зданию, сверху донизу, спуская в унитазах воду и открывая краны. И изо всех вытекало одно и то же. Они все были завязаны в одну систему, если применять водопроводные термины. Вам пришлось бы здорово приглядеться, чтобы заметить в воде краску, но она там была. Какая-то часть канализационных стоков возвращалась обратно через краны.

Видите ли... Впрочем, вам известно, как устроен унитаз. В нем две трубы: одна для подвода воды, чтобы работал смыв, а в другую отходят сточные воды. И обе эти трубы работают одновременно. Если водопроводные работы выполнены с ошибкой, то часть сточных вод попадает в трубу для забора воды. В ту воду, которую мы пьем и которой умываемся.

Во-первых, я перекрыл воду во всем здании. Всю, до последней капли. А во-вторых, сказал рабочим, что не потерплю, чтобы они продолжали отлынивать от работы, поэтому пить и умываться им отныне придется в свободное время. Конечно, они не пришли от этого в восторг, но я сделал то, что было необходимо. Я не мог сказать им правду. Скажи я им — об этом узнал бы весь город, люди стали бы косо смотреть на здание. Я мог устранить неполадки и публично поклясться в этом, но они никогда бы не поверили, что это действительно так.

Остаток дня я провел за изучением рабочих чертежей, фут за футом выверяя схему расположения труб. И понял, в чем ошибка. Она была в чертежах, они были выполнены неверно. А вовсе не в том, что я что-то сделал не так.

Я прихватил с собой чертежи и отправился к коммодору. Они с Луаной как раз сидели в гостиной, и, черт побери, у них обоих было не все в порядке с головой. Я сказал им, что не вижу, из-за чего они могли бы беспокоиться.

— Это вина архитектора, — объяснил я. — Он применил новую схему водопровода, но не подумал о том, что здание ей не соответствует. Архитектору следовало бы знать, что из-за всех этих углов и поворотов в трубах будет образовываться вакуум.

— Архитектор, — ответил он с загробными интонациями в голосе, — не может нести ответственности. Чертежи выполнил я сам, сняв копию с чернового наброска. Это я настоял на такой схеме водопровода, и они отказались от авторства.

Я спросил, какого черта он это сделал. Зачем оплачивать услуги консультанта, а потом поступать вопреки его советам? Его лицо так скривилось, что я испугался, не собирается ли он заплакать.

— Я решил, что они просто хотят раздуть счет. Архитектор берет шесть процентов от стоимости строительства, а поскольку я не склонен доверять всем подряд... — Он замолчал и снова скривился. — У меня нет особых оснований для того, чтобы относиться к людям с доверием. По крайней мере, я не встречал абсолютно честных людей, кроме вас, Пит.

— Благодарю вас, коммодор, — ответил я.

— Вы говорили кому-нибудь об этой проблеме? Кто-нибудь из рабочих в курсе? Как вы считаете, если нам не удастся устранить... гм... вы считаете... гм... последствия могут быть серьезными?

— Не знаю. Возможно, какая-то часть арендаторов вообще ничего не заметит. Может быть, пройдет немало времени, прежде чем что-то случится с остальными. Не знаю, сколько народу заболеет или умрет, но одно я знаю точно, коммодор, — я знаю, что сам не стану пить из канализации и не допущу, чтобы пили другие.

Я умолк. Он выглядел таким несчастным и растерянным, что я извинился за свои слова. Да, представьте себе, я извинился перед ним!

— Все нормально, Пит, — сказал он, — ваше радение о благополучии сограждан достойно похвалы. Итак, вернемся к нашей проблеме. Что мы можем предпринять?

Я считал, что во всем здании следовало заново проложить водопровод. Конечно, мы могли использовать для этого те же самые трубы, но их нужно было вывести из стен и протянуть снаружи. А для этого нам пришлось бы сначала нарушить внутреннюю отделку, после чего провести дополнительные работы по ее восстановлению.

— Понятно. — Он кусал губы. — А как вы объясните это рабочим?

Я пожал плечами:

— Скажу, что допустил ошибку и теперь исправляю. Это прозвучит вполне убедительно и нисколько не унизит меня.

— Понятно, — снова произнес он. — Я знаю, что не имею права обращаться к вам с такой просьбой, но в это строительство вложено все мое состояние. Все, что у меня есть, Пит. Я истощил свои кредиты. Если я попытаюсь получить еще, на все здание будет наложен арест — от фундамента до крыши. Но как только строительство закончится, мне удастся выправить положение. Первый этаж пойдет под государственное учреждение, а на остальные помещения у меня уже есть арендаторы. Но я не могу закончить строительство, Пит, и, хотя у меня нет права просить вас...

Луана громко засопела. Он обнял ее и взглянул на меня, как бы прося прощения. Она тоже обняла его, и вид у них был довольно жалкий. Я достал блокнот и сделал кое-какие подсчеты.

У меня не было такой суммы наличными, но зато я мог воспользоваться кредитом. Правда, в этом случае мне тоже пришлось бы практически исчерпать его. Как бы там ни было, но я был в состоянии взять на себя финансирование необходимых работ, хотя их стоимость составляла что-то около восьми тысяч долларов.

Коммодор чуть не оторвал мне руку, когда я объявил ему о своем согласии. А Луана просто готова была меня расцеловать, по крайней мере, мне так показалось. Потом коммодор вручил мне расписку, но не на восемь, а на целых десять тысяч и сказал, что я практически спас им жизнь — ему и Луане, так что, даже несмотря на эти две тысячи, он всегда будет считать себя моим должником.

Вы, наверное, уже догадались, что было дальше, но я все равно расскажу. На тот случай, если вы такие же идиоты, как я.

Коммодор отказался признать, что должен мне за переделку водопровода. Он сказал, что я сам допустил ошибку, о чем и говорил публично, и что он намеревается предъявить мне иск за пренебрежение авторскими спецификациями.

— Конечно, мне неприятно это делать, — вкрадчиво шептал он, улыбаясь себе под нос, — думаю, у вас и так достаточно проблем.

Я напомнил ему, что у меня лежит его расписка на десять тысяч, и сказал, что сумею добиться, чтобы он выплатил мне все до копейки. Он покачал головой и захихикал.

— Вряд ли вам это удастся, Павлов. Дело в том, что я — банкрот. Я перевел все свое состояние на имя дочери.

Казалось, сама Луана отнюдь не была в восторге от такого поворота. Я посмотрел на нее, и она опустила глаза, а потом вдруг повернулась к коммодору:

— Давай не будем, отец. Я знаю, что ты делаешь это ради меня, но...

Он кивнул:

— Решай сама. Мое глубокое убеждение, что женщина, не имеющая никакого осмысленного занятия, не работающая и незамужняя, должна беречь каждый доллар. Но, если ты думаешь иначе...

Он развел руками и снова улыбнулся себе под нос.

Луана встала и вышла из комнаты.

Я тоже ушел и больше никогда с ними не встречался. А что я мог им сделать? У меня не было никаких доказательств. И взять с него было нечего. Я даже был лишен возможности его поколотить, учитывая его преклонный возраст.

Вот так все и было. Вот чем закончилось мое сотрудничество с «джентльменом старой закалки», «истинным аристократом», «почетным гражданином города» и все такое.

Мне понадобилось вкалывать пять лет, чтобы выбраться из долгов.

Когда я вернулся в павильон, Ральф подметал полы. Мы перекинулись парой слов, и я пошел прогуляться по пляжу. Это была приятная прогулка — я прошелся мимо всех зданий, что построил за свою жизнь, и убедился, что никто не построил бы лучше. Но с другой стороны это зрелище причинило мне немалую досаду, поскольку я мог бы заработать гораздо больше, берясь за более дешевые подряды. И строй я дешевле, мои дела обстояли бы теперь совсем по-другому.

Я размышлял, какого черта мне пришло в голову вбухать столько денег в сезонные курортные сооружения. Видимо, тогда я вообще не думал, а просто строил, а я не умел делать это плохо.

На пляже я наткнулся на Дэнни Ли, девушку, что пела у Мака. Она была в купальнике, загорала, и я подсел к ней поболтать. Разговор получился недолгим, по крайней мере, не таким долгим, как мне бы хотелось. Знаете, я не умею говорить ни о чем, просто болтать о разных пустяках. И я испугался, что если задержусь, то скажу, пожалуй, что-нибудь лишнее. Потому что таких девушек, как она, одна на миллион. Это мой тип женщины.

Такие девушки, если они с вами, то до конца. Они способны на все ради вас, даже на убийство, даже если знают, что за это им придется заплатить собственной жизнью. Это видно в ней, по крайней мере, я это в ней видел. К тому же и внешнее оформление вполне соответствовало содержанию.

Впрочем, если она и была женщиной в моем вкусе, то я мужчиной в ее вкусе не был. Не стала бы она иметь ничего общего со старым пузатым уродом вроде меня, даже если бы и не водила на веревочке Ральфа Девора. Поэтому я смылся, не дожидаясь, пока сваляю дурака.

Я повернул обратно к павильону. Рэгз окликнул меня из своего коттеджа, и я зашел к нему выпить кофе.

Он поинтересовался, как у меня с деньгами, и я сказал, что ничего не изменилось. Он признался, что и сам в таком положении, что хуже некуда.

— Даже не знаю, что и делать, Пит, — сказал он. — Когда здесь все закончится, я уже не смогу держать оркестр, а ехать куда-то одному неохота. Я бы остался, будь жизнь здесь более-менее приемлемой. Правда, нелегко будет отменить гастроли, к тому же Джейни с детьми осталась в Нью-Йорке.

— Понятно, — ответил я, глядя в пол, — мне было ужасно неловко каждый раз, когда он упоминал об этих самых детях. — Я хотел спросить, как у тебя с записями? Может быть, с ними что-нибудь выйдет?

Он фыркнул и разразился ругательствами. И заявил, что записывать больше ничего не собирается, по крайней мере, до тех пор, пока не будет уверен, что дело будет сделано как следует. А это маловероятно, пока у него нет собственной студии звукозаписи.

— Может, когда-нибудь и будет. Если бы я был в другом положении...

— Конечно, — отрезал он. — Забудь, что я сказал, Пит. Я знаю, что мне не суждено, хотя это единственное, чем я действительно хотел бы заниматься.

Он отхлебнул из своей чашки и долил в нее виски. Потом сделал глоток, облизнул губы и пожал плечами. И через минуту поинтересовался, что я думаю насчет Дэнни Ли и Ральфа.

— Я имею в виду, к чему у них идет?

Я пожал плечами и сказал, что не задумывался на эту тему.

Он помрачнел:

— А я задумывался, и мне кажется, что у них серьезно. Но эти двое, особенно Ральф, не производят впечатления влюбленной парочки. Они не стали бы так рисковать, если бы у них был другой выход.

— Наверное, не стали бы, — ответил я.

— Я долго размышлял об этом. Знаешь, когда я их познакомил, то сказал ей, что он — богатый человек. А потом спрашивал себя, не смешно ли...

— Что?

— Ничего особенного. — Он рассмеялся. — Просто пришла в голову одна безумная мысль.

— Наверное, я пойду, скоро ленч.

Возвращаться в город я решил по дальней дороге. Путь пролегал мимо церкви. Я было уже прошел мимо, но задержался, вернулся обратно и остановился напротив незастроенного участка между церковью и домом приходского священника.

Я постоял там, придав лицу выражение живого интереса и задумчивости. Потом вынул из кармана линейку и притворился, что произвожу замеры.

Занавеска на одном из окон дома, где жил священник, зашевелилась. Тогда я достал блокнот и стал набрасывать в нем цифры, как бы производя какие-то расчеты.

Этот пустующий участок частенько служил мне источником развлечения.

Однажды я притворился, будто обнаружил там заросли марихуаны, потом распустил слух, что собираюсь купить участок и построить тир. И первый и второй трюк заставили приходского священника здорово поволноваться. Я знал, что он следит за мной из-за занавески. Смотрит и думает, и в нем снова просыпается беспокойство.

Наконец он вышел из дома. Конечно, ему не хотелось, но он ничего не мог с собой поделать.

Я сделал вид, что не замечаю его, и все продолжал измерять и подсчитывать. Он потоптался во дворе, потом подошел к ограде.

— В чем дело, мистер Павлов?

— Да, сэр, — ответил я, — мне кажется, все будет отлично.

— Отлично? — Он уставился на меня слезящимися глазами, и я заметил, что губы у него дрожат. — Что вам нужно, мистер Павлов? Чего вы от меня хотите? Я — старый человек, и...

— Когда-то вы им не были, вспомните хорошенько. А что касается этого участка, так я как раз думал над тем, не разместить ли здесь прачечную. Мне пришло в голову, что вы можете подкинуть мне работы.

Конечно, он понимал, к чему я клоню, да ничего странного в этом и не было.

Он поднял на меня свои слезящиеся глаза, раскрыл было рот, но снова закрыл его.

А я объяснил ему, как собираюсь развернуть свой простынный бизнес.

— Я расскажу вам, как собираюсь действовать. Вы настропалите своих приятелей присылать мне свое белье, и, какие бы там ни были дыры, — к примеру, если в них стреляли из ружья, — я берусь не оставить от них даже воспоминаний. Признаюсь, я более чем честен, потому что могу сам их там и понаставить.

— Мистер Павлов, можете вы, наконец...

— Наверное, вы некоторое время можете обойтись меньшим количеством скамей в вашей церкви? — продолжал я. — Кое-кто из парней предпочитает постоять. Так же, как те, кому когда-то доставалось кнутом.

Я ухмыльнулся и подмигнул ему. Он стоял, прислонившись к забору, рот кривился, руки сжимались и разжимались на штакетинах.

— Мистер Павлов, ведь столько времени прошло...

— Мне так не показалось, — ответил я, — правда, у меня хорошая память.

— Если бы вы знали, как я жалею об этом, сколько раз я просил у Бога прощения...

— Правда? Тогда я могу идти, я и так слишком задержался, пожалуй, еще аппетит пропадет.

Мой дом был рядом, большой, двухэтажный, с просторным двором. Вряд ли можно было найти в городе дом лучше, но это только с виду. Потому что внутри просто черт знает что.

У меня совершенно не было времени, когда я достраивал его, тогда, пятнадцать лет назад. Одновременно с ним я взялся за строительство еще четырех или пяти, чтобы заработать на жизнь, и мне казалось, что сначала я должен закончить с ними, а уж потом заниматься своим собственным жилищем. Так я и поступил. Но тем временем мои соседи явились ко мне с петицией. Я разорвал ее на кусочки и вернул им. Они вызвали меня в суд, но мне удалось загнать их в тупик. Если бы только они оставили меня в покое, поняли бы, что речь идет не только об их удобствах. Они пытались оказать на меня давление, но это еще никому не удавалось.

Я так и не покрасил дом. Так и не навел порядок во дворе, и там до сих пор валялись оставшиеся доски, козлы, кирпичи и прочий строительный хлам. Была еще пара древних тачек, прогнивших и разваливающихся на части, и старое корыто с окаменевшим цементом. Там еще...

Впрочем, достаточно.

Выглядит это чудовищно. Скорее всего, по-другому здесь и не будет, по крайней мере, я не верю, что произойдут перемены.

Было около двенадцати часов, когда я пришел на ленч. Мира и моя жена Гретхен уже накрыли на стол и теперь дожидались меня, стоя возле своих стульев.

Я поздоровался. Они что-то пробормотали в ответ и втянули головы в плечи. Я разрешил сесть, и мы сели за стол.

Я разложил по тарелкам еду, взяв себе двойную порцию, — сегодня была говядина с картофельными клецками, — и только потом рассказал о предложении доктора Эштона.

— Он предложил мне серьезный строительный подряд возле Атлантик-Сентер, — сообщил я. — Что вы скажете, если мы поедем туда вместе, месяца на четыре или пять?

Гретхен не поднимала глаз, но я заметил, как она украдкой бросила взгляд на Миру. На лице у Миры выступил румянец, а руки задрожали так, что она выронила вилку.

Она даже не успела донести ее до рта, когда ее пальцы разжались, и вилка со звоном упала на тарелку.

— Не беспокойтесь, — сказал я, — никуда мы не поедем. Лично я никуда не собираюсь, просто решил поделиться с вами новостью.

Я сидел с набитым ртом, жевал и разглядывал обеих. Лицо у Миры краснело все сильнее и сильнее, пока, в конце концов, она не выскочила из-за стола и не убежала к себе.

Я рассмеялся. Не скажу, что мне было так уж весело, но я заставил себя рассмеяться. Гретхен наконец решилась на меня взглянуть.

— Почему ты не отстанешь от нее? — спросила она, и я не услышал в ее голосе обычных жалобных интонаций. — Разве тебе мало того, как ты ее запугал? Ты добиваешься, чтобы она ползала вокруг тебя, как побитая собака? Неужели ты не остановишься, пока не увидишь, как несчастна...

— Гм, — ответил я, — добиваться этого у меня и в мыслях не было, уверяю тебя.

— Что ты хочешь этим сказать?

Я пожал плечами. Выждав еще несколько минут, она тоже встала из-за стола и вышла, направившись к Мире.

Я доел, кусочком хлеба подобрал то, что оставалось на тарелке. Потом поковырялся зубочисткой во рту, а после этого приготовил себе большой кусок жевательного табака. Бросив взгляд на часы, я обнаружил, что уже без двух минут час, и стал ждать, пока стрелки не покажут час ровно. Тогда я взял с вешалки шляпу и отправился обратно в город.

Я всегда вел себя именно так. Наверное, можно было решить, что по-другому я просто не умею, но на самом деле причина была иной. Я предпочитал придерживаться одной линии поведения, которая уже вошла у меня в привычку. Правильной она была или нет, но я сам ее выбрал, и поэтому мне она казалась верной.

Я запугал их? Наоборот, я пытался придать им смелости! Пытался вложить в них какую-то гордость, чтобы они могли жить с высоко поднятой головой. Я сумел добиться кое-чего на пустом месте, только с помощью рук и собственной головы. И ни перед кем не гнул спину. Я никому не позволял меня запугать, а уж, поверьте, старались многие. Так почему же эти Гретхен и Мира и наполовину не были такими, как я?

Я вернулся в кабинет. Выплюнул жвачку и налил себе хорошую порцию виски. Потом посмеялся над собой и задумался. Ну что, Питер Павловский, чем ты можешь похвастаться? Женой? Это Гретхен-то жена? Или дочерью? Эта шлюха с овечьим взглядом — твоя дочь? Что у тебя есть, кроме тех зданий, которые ты построил? Если не считать этих зданий, потому что и они тоже уже не твои. Ты до последнего за них держался, но...

Я налил себе еще. И снова попытался рассмеяться, до того мне показалось смешным все, что со мной случилось, но рассмеяться мне не удалось. Я потерял все, что у меня было, все, что заполняло пустоту, — и павильон, и гостиницы, и рестораны, и коттеджи.

Не то что смеяться — я даже думать об этом не мог.

Тогда я достал из стола револьвер, осмотрел его и положил обратно.

Я подумал, что это она во всем виновата, или он, или они оба, — какая разница, тут дело не в словах. Это была скверная шутка, поэтому у меня не оставалось другого выхода.

Около половины десятого в мой кабинет заглянул Бобби Эштон. Я выпил немного, поэтому мне стало неприятно, когда я увидел его на пороге. Но выгонять его я не стал, а только буркнул: «Как дела, Бобби?» — тогда он сел и улыбнулся.

Я был уверен, что сегодня вечером у него свидание с Мирой, и спросил его об этом.

— Было. Даже еще и есть. Я просто решил заглянуть к вам на минутку.

— Зачем? Собираешься попросить у меня разрешения с ней встречаться?

— Нет. Я собирался спросить о другом. Вы слышали, что миссис Девор умерла?

Я привстал со стула:

— Слышал. Ральф позвонил и сказал мне. Ну и что?

— Может, и ничего. Но, с другой стороны...

Он достал из кармана продолговатый белый конверт и положил его на стол. Потом встал и как-то странно улыбнулся.

— Я хочу, чтобы вы это прочитали. В случае необходимости, если придется защищать невиновного, я хочу, чтобы вы этим воспользовались.

— Чтобы я воспользовался? А что там такое?

Он улыбнулся еще шире, потом слегка покачал головой и вышел, прежде чем я успел сказать хоть слово.

Я вскрыл конверт и начал читать.

Это оказалось признание в убийстве Луаны Девор, написанное его собственной рукой. Там говорилось о том, как он думал, что у Ральфа спрятана большая сумма денег и что в тот момент он сам нуждался в деньгах. А дальше он описывал, как именно он все совершил.

Лицо он повязал носовым платком, а кроме того, не произнес ни слова, чтобы она не могла узнать его по голосу. Он прокрался на второй этаж. Убивать он не собирался, разве что толкнуть ее или ударить, чтобы забрать деньги. И красть их он на самом деле тоже не хотел, потому что намеревался анонимно отослать их обратно в ближайшее же время. Но с самого начала все пошло не так, как он рассчитывал.

Луана поджидала его на верхней площадке. Она набросилась на него и вынудила его сопротивляться. А в следующий момент он увидел, что она лежит у подножия лестницы, мертвая.

Он забыл о деньгах и убежал, не помня себя от страха...

Я дочитал признание до конца и, пораженный, еще раз пробежал по нему глазами. Было поистине удивительно, до чего правдоподобно выглядели факты в его изложении, тем более что это не было правдой. Только одна неточность привлекла мое внимание — то место, где он писал, что испугался. Я даже представить себе не могу, что могло бы испугать этого парня.

Я снова налил себе. Потом бросил бумагу в урну и поднес к ней спичку. Потому что это признание ничего не могло изменить. Никто не стал бы обвинять Бобби в убийстве Луаны Девор, и, видимо, он в этом не сомневался.

Возможно даже, именно по этой причине он и написал свою исповедь. Он знал, что впереди его так или иначе ждет смерть. Поэтому то, что он написал, уже не могло навредить ему, но кому-нибудь другому оказало бы неоценимую помощь.

Я достал револьвер и положил его в боковой карман брюк. Потом выключил свет, вышел из кабинета и сел в свою машину.

Найти их, Бобби и Миру, оказалось проще простого. Мне пришлось чуть-чуть проехать, потом еще чуть-чуть пройтись пешком, подкрадываясь по следам. Я всего лишь попытался себе представить, куда бы отправился сам, будь я на их месте. Именно туда он и привез ее.

Они лежали на песке, тесно сплетясь друг с другом, едва различимые при слабом свете. Ее я почти не видел — только его. Это усложняло мою задачу, потому что он был тем единственным, к кому я питал какой-то интерес.

Мне было неизвестно, что он нашел в ней. Я предпочитал не задумываться над этим, боясь, что сумею его понять, а этого я не мог себе позволить. Я не сомневался, что он не одобрил бы меня. Но все равно было чертовски трудно.

Мы с ним были во многом одинаковы, одинаково думали. Потому он и взял на себя убийство, которое я совершил, — да, это я убил Луану, — и сумел правильно изложить все факты.

Я решил заставить Луану вернуть мне деньги. И это я обернул лицо носовым платком, и, когда она окликала меня с верхней ступеньки, именно я не произносил ни слова, чтобы она не узнала меня по голосу.

Но в самую последнюю минуту я передумал, мне расхотелось продолжать этот маскарад — никогда в жизни я не был трусом и не хотел становиться им теперь. К тому же мне нечего было бояться.

Ведь она должна мне деньги. Десять тысяч, не считая процентов, набежавших за двадцать пять лет. И я сорвал с лица платок, убрал револьвер в карман и объявил, что пришел получить свои деньги.

— И не вздумай говорить, что у тебя их нет, — сказал я, когда она начала ныть и причитать. — Ральф не мог истратить все, что заработал. И не мог взять их. Ты держала их у себя, чтобы удерживать Ральфа. Если бы он завладел ими, он уехал бы из города с той певичкой.

Я стал медленно подниматься по лестнице, не спуская с нее глаз ни на секунду. Сначала она пыталась меня умолять, потом стала осыпать проклятиями. Кричала, что я ничего не получу, что меня арестуют, что меня ждет тюрьма, а не деньги.

— Может быть, — ответил я, — хотя мне так не кажется. Все думают, что у меня полно денег. К тому же даже самый злейший враг не скажет обо мне, что я вор. Поэтому я думаю, что получу деньги, причем так же легко, как вам с папой удалось меня их лишить.

Мне показалось, что она готова сдаться, — она прекратила вопить и отступила к стене, как бы давая мне пройти. Но стоило мне подняться на последнюю ступеньку, как она с криком набросилась на меня.

Я выставил вперед руку, пытаясь ее отстранить. От этого толчка она потеряла равновесие и свалилась со ступеней.

Я спустился и мельком взглянул на нее, а потом поскорее ушел. Мне уже не хотелось никаких денег.

...Я вздохнул. Потом достал из кармана револьвер и взглянул туда, где на островке песка лежали Бобби и Мира.

Меня охватили сомнения, я подумал, не стоит ли бросить камешек, чтобы у них появился шанс. Знаете, как это делаешь, когда ты не на охоте и вдруг замечаешь кролика...

Но они ведь не были кроликами, уж он-то точно. К тому же рано или поздно мне все равно пришлось бы довести дело до конца. Поэтому я поднял револьвер и прицелился.

Прошла секунда, потом вторая, третья... Он повернулся и поцеловал ее, и в этот момент я выстрелил.

Наверное, их смерть была счастливой.

Я сдул дымок, курившийся из ствола, вернулся к машине и поехал обратно в город. Там я сразу явился в суд и признался в тройном убийстве.

Мою защиту взял на себя Косси, но никакой адвокат не сумел бы мне помочь. Я сам не мог ему этого позволить. Так что теперь, когда все позади — или почти все, — я могу спокойно обдумать, действительно ли я убил Луану.

Она ведь была уже достаточно старой. Вполне вероятно, что от падения с лестницы она только потеряла сознание, а прикончил ее кто-то другой, кто пришел после меня. Возможно, он даже прятался в доме, пока я там находился.

Наверное, можно сказать, что это убийство было подготовлено безупречно, потому что совершить его мог кто угодно, весь город, а вину взял на себя я. И любой, кто меня знает, ни минуты не сомневался бы, что я так и сделаю.

Но если это не я, то кто?

Не думаю, что это был тот, на кого сразу могло пасть подозрение, человек, у которого были несомненные причины. Факты, вынуждающие некоторых желать Луане смерти, были известны всем без исключения, именно поэтому эти люди никогда не отважились бы на убийство. Они боялись бы, что преступление могут связать с ними.

А кроме того, все они, кроме, пожалуй, Дэнни Ли, слишком любили пожить, так что вряд ли были способны на убийство. Подтверждением этому была вся их жизнь, день за днем и год за годом. Ради возможности продлить свое существование они готовы были пожертвовать всем — своим добрым именем, убеждениями, всем, что у них было. Жить во что бы то ни стало. А такие люди не способны на убийство.

На всякий случай хочу сообщить, что я не из таких. В некоторых случаях для меня лучше умереть, если я не могу жить так, как считаю правильным. Если в двух словах, то я считал, что существует только одно, ради чего стоит жить, а поскольку я думал, что вот-вот лишусь ее...

Наверное, вы уже догадались, к чему я клоню. Кто бы ни убил Луану, у этого человека была одна цель в жизни. Кто бы он ни был, у него не могло быть очевидного повода, поэтому он пошел на убийство, не испытывая ни малейших опасений попасть под подозрение. А я знал только одного, кто полностью соответствовал такому описанию.

Она обладала красотой и высокой квалификацией, но на долгие годы погрязла в бессмысленной однообразной работе. Она не только выглядела как картинка, но была к тому же славной девушкой, однако никак не могла выйти замуж.

Она погрязла в своей работе и не выходила замуж по одной причине — из-за любви к своему начальнику. Она никогда не показывала своих чувств и никогда не делала ему авансов: она была не из таких и никогда не позволяла себе выходить за рамки приличий. Она не сделала ничего такого, что могло послужить основанием для сплетен. Но, черт возьми, ясно же, что в один прекрасный день ей это надоело. Во всяком случае, мне это совершенно ясно. Стоит мне только представить, как она унижалась перед ним, на какие жертвы она шла ради него, и меня передергивает от отвращения. Я думал тогда, какого черта она это делает, такая девчонка, которая может получить любую работу и любого мужчину. Но конечно, это была не единственная причина, почему она решилась на такой поступок.

Она могла, наконец, понять, что он — просто болтливый дурак. Она могла понять, что он никогда не женится на ней, возможно, потому что, слишком занят собой, чтобы жениться на ком бы то ни было, возможно, потому, что его сестра всегда будет против его женитьбы. Но это не важно. Возможно, она была такой женщиной, что препятствия только увеличили ее любовь к нему. Во всяком случае, она с ума по нему сходила — я в этом убежден, — она настолько сходила с ума, что готова была даже убить того, кто мог каким-нибудь образом ему навредить. И того, кто уже причинил ему неприятности. Особенно такие, из-за которых он мог лишиться своей должности, а если бы так случилось, им пришлось бы расстаться...

Да, вы правильно поняли. Я говорю о Нелли Отис, секретарше окружного прокурора.

Я думаю, это Нелли убила Луану, — если, конечно, это не сделал я. Наверное, я так и не узнаю этого наверняка, как не узнаю, заслуживаю ли проклятий.

Все это просто мои мысли, мои рассуждения. А теперь, когда мне кажется, что думать больше не о чем, пошли они к чертям.

1

Натти Нонсенс (Nutty Nonsense) — в переводе с английского «глупая чепуха».

2

До бесконечности, до тошноты (лат.).

3

Опасная игра природы (лат.).

4

Хомбург — фетровая мужская шляпа со слегка загнутыми полями к продольной вмятиной на мягкой тулье.

5

Коммодор — здесь в значении «командор яхт-клуба».