Внезапно она ощутила, что черный шелк куда-то исчез, а она касается горячей, возбужденной плоти. У нее упало сердце. Жар, рождающийся внутри, рвался наружу. Потерявшись и этом чуде, в огне неведомой ранее страсти, в колдовстве знойной ночи, она всеми силами пыталась выбраться из сна. Если, конечно, это был сон. Уж очень все походило на явь…

Вдруг его голос отдалился. Словно невидимые руки увлекли сто прочь. Она потянулась к тому месту, где он стоял, но руки се сомкнулись в воздухе, а не на живом создании из плоти и крови. Свет начал меркнуть. Куда исчезла луна? Где руки, державшие ее так нежно, так отчаянно? Остался только запах, щекочущий ноздри, окутывающий и наполняющий ее. Он проходил сквозь нее, словно ветер, хотя в лесу не ощущалось ни малейшего дуновения. Затем из отдаленного уголка сознания воображаемый ветер принес глубокий, нежный голос:

– Спите, mittkostbart, – прошептал он. – Это все… пока что.

Пошатываясь, Клаус спустился по винтовой лестнице и буквально вывалился через черный ход наружу, оставив дверь открытой настежь. Леди Рэбэкка Гильдерслив была в целости и сохранности доставлена в свою постель, одежда ее ничуть не пострадала, но это не было его заслугой. Ненавидя себя за то, что сделал, и за то, чего едва не сделал, он шел, спотыкаясь, по дорожке в лес, издавая звериное рычание, которое будило птиц и заставляло взмывать в небо. При его приближении лесные жители разбегались. Даже блуждающие огоньки покинули его, когда он, сойдя с тропы, прошел по высокой траве к водопаду, упал на колени и принялся бить кулаками по замшелым валунам – пока ладони не превратились в липкое зеленое кровоточащее месиво. Его всегда гордо развернутые плечи сотрясались от сухих рыданий до тех пор, пока их не коснулась чья-то рука. Тогда он поднял голову и сквозь слезы, застилающие глаза, взглянул на Генрика, стоящего над ним.

– Уходите, ваше высочество, – сказал старейшина. – Это слишком для одной ночи.

– Я же запретил называть меня так! – взорвался Клаус.

– Кто здесь может нас услышать?

– Не в этом дело. Делая это здесь, ты можешь оговориться и на людях.

– Этой ночью все желания особенно сильны, – заметил старейшина. – Так бывает всегда, когда всходит полная луна и остается очень мало времени. Вы знаете об этом, милорд. Что за представление вы устроили? Что вы хотели этим доказать?

– То, что я властен над собственными желаниями.

– А вы сделали… это?

– Это наверняка произойдет, – отрезал Клаус, глядя на старейшину. В его глазах все еще стояли слезы. – Но не так скоро. Тот напиток, что я дал ей… Она думала, что спит, Генрик. Этого я и добивался. Я хотел показать ей наш мир, но при этом не очень шокировать. Я не ожидал, что она так быстро раскроется передо мной, и не думал, что она подпустит меня так близко. Она обычно отдергивает руку, когда я из учтивости просто целую ее. Находясь в сознании, она бы никогда не позволила мне подобных вольностей. Ведь она леди.

– Я предупреждал вас о последствиях таких снов. Она явно отвечает вам взаимностью, по крайней мере в мыслях. А чего вы ожидали? Вы пробудили ее к жизни. Это всегда так бывает при первом пробуждении в девушке женщины – даже у смертных. Да на большую удачу даже рассчитывать не приходится. Я не понимаю, в чем проблема.

– Потому что ты не на моем месте, Генрик! Она невинна, безупречна!

– Плод уже созрел, пора его сорвать, как и все остальные до нее, – сказал старейшина. – Для ваших целей она идеально подходит, с этим не поспоришь. Почему бы вам просто не взять ее и покончить с этим, как делали это все Фоссгримы с незапамятных времен? Только не говорите, что не хотите ее, я видел достаточно.

– Именно потому, что я ее хочу, я не могу взять ее, Генрик. Это все оттого, что я жажду жить внутри нее, хотя и не должен. Это испытание не для нее, а для меня.

– И что дальше? Вы не можете сказать ей, кто, точнее что, вы на самом деле. Что вы существуете между двумя параллельными мирами смертных и фэйев. Что вы должны жить только в пределах того водопада, который нарекли своим. Что вы должны ходить туда каждый день, в противном случае вас ожидает смерть. И в каждый брачный период, то есть каждое поколение, брать в это священное родовое место смертную женщину. А может, вы расскажете ей, что во время близости будет зачат ребенок, мальчик, которого ей придется растить самой, и что она никогда больше вас не увидит? И что ее сын, когда вырастет, тоже отправится на поиски водопада и будет делать то же, что и вы, его отец и принц, чтобы сохранить ваш род?

– Даже если я и решусь ей все это рассказать, то уж явно не так холодно и цинично, Генрик.

– Вы не единственный в истории нашего народа, кто сделал то, о чем вы сейчас думаете. За примером далеко ходить не надо. Последствия такого поступка известны. Боги вряд ли потерпят, если сын вслед за отцом станет отступником. Безвременная кончина вашего отца как кара за измену должна заставить вас передумать.

– Откуда тебе знать, о чем я думаю?!

Генрик вскинул руки и отступил на шаг.

– Да, я не знаю! – воскликнул он. – Даже не говорите мне об этом! Лучше мне не знать. Мне любопытно лишь одно. Чем смертные женщины так отличаются от остальных?

– Я не знаю, но раньше со мной такого не было. Когда наступало время плодить потомство, я делал это, повинуясь чувству долга. И это было всего лишь физиологической потребностью. Ни сердце, ни чувства не имели к этому ни малейшего отношения.

– Сердце, вот как! – произнес старейшина с отвращением. – Вы слишком долго жили среди смертных. Если бы вы приходили сюда лишь тогда, когда наступает время исполнить свой долг, как это делают остальные… Но нет! Вы проводите здесь, в физическом мире, больше времени, нежели в астральном, к которому принадлежите.

Клаус вскочил и побрел к водопаду. В нем он искал утешения. Он приходил сюда всякий раз, когда нуждался в поддержке и опоре, как ребенок, который хочет прильнуть к материнской груди. Это был ритуал, старый как мир, обряд, старый как фьорды, из которых задолго до него вышли старейшины. Он будет нежиться в его объятиях, пока безлунная предрассветная мгла не призовет его в «реальный мир», как говорят смертные. Таковы были Фоссгримы.

– Скорее, дружище, – сказал он, исчезая за сияющей лентой воды, – дело не в том, что я слишком долго живу среди них, а в том, что я просто слишком долго живу.

Бэкка, разбуженная первыми лучами солнца, зевнула и потянулась. Запах Клауса был повсюду. Она вспомнила свой сон, и он тут же занял все ее мысли. Ей стало невыносимо от терзающих душу противоречивых чувств – удовольствия и раскаяния. Она уткнулась лицом в подушку. Все, что ей успело присниться за время пребывания в Линдегрен Холле, выглядело пугающе реалистично. После последнего она вся трепетала от сладостной истомы, мечтая снова ощутить на себе изучающее прикосновение его губ и рук.

Она сунула рукой под подушку и достала веточку розмарина. Она пахла древесиной, странными составляющими лечебного напитка и… Клаусом. Она положила веточку на место и провела руками по телу, по которому не так давно блуждали его руки, касаясь ее груди, живота и бедер. Внезапно прохладный ветерок пробежал по коже, покрывая ее мурашками, и Бэкка буквально подпрыгнула на кровати. Если это был только сон, то почему ее живот до сих пор ноет от ощущения все сильнее прижимающегося его мужского естества?

Ее сердце учащенно забилось, кровь ударила в виски. Разве мог после сна остаться синяк? Она свесила ноги с кровати. Нет, ошибки быть не могло. Синяк был настоящим. Да и все остальное не внушало доверия.

Вошла Ула и помогла ей одеться к завтраку. Бэкка заметила, что молоденькая служанка бросает на нее косые взгляды, и, даже не глядя в зеркало, могла сказать, что щеки ее пылают. Но она больше не собирается сидеть взаперти! Она спустится к завтраку и посмотрит, какого цвета он после так называемого сна. Но сначала нужно привести себя в порядок.

– Как самочувствие моей горничной сегодня? – спросила она, сидя за туалетным столиком, в то время как служанка укладывала ей волосы.

– Не жалуется, миледи, – сказала Ула. – Она идет на поправку, можете не сомневаться. Вечером Анна-Лиза разрешит ей ненадолго встать с постели.

– Хорошо! – сказала Бэкка. – Я посижу с ней. Я хотела бы обменяться парой слов с Анной-Лизой, перед тем как спущусь к завтраку. Позовите ее, пожалуйста.

Горничная дернула шнурок звонка, и домоправительница тут же показалась на пороге, словно ждала за дверью, когда же ее пригласят. Манера слуг в Линдегрен Холле неожиданно появляться и исчезать, мягко говоря, раздражала. Но сейчас Бэкке это было только на руку: она должна успеть спуститься к завтраку и встретиться с Клаусом, пока ее смелость не пропала.

– Я хотела узнать, как обстоят дела у моей горничной, – сказала она домоправительнице, склонившейся в реверансе.

– Вчера вечером хозяин предупредил меня, что вы будете спрашивать, – сказала Анна-Лиза, – и я должна сказать, что она уверенно идет на поправку, миледи.

– Прекрасная новость! – воскликнула Бэкка. – И когда она достаточно окрепнет для путешествия?

– Этого я не могу сказать, миледи. Она только сегодня ненадолго встанет с постели. Все зависит от того, насколько гладко будет идти выздоровление. Хозяин не велел мне говорить, что она здорова, до тех пор, пока она не окрепнет настолько, чтобы прислуживать вам в дороге. Он отдал очень строгое распоряжение на этот счет.

– Он не велел говорить, что она здорова? – переспросила Бэкка. – Так это ваш хозяин, а не вы, ее сиделка, определяете, когда моя горничная выздоровеет и я смогу покинуть Линдегрен Холл?

Кровь снова ударила ей в виски, на этот раз уже от злости. И это после того, что она приложила столько усилий, чтобы вернуть щекам нормальный цвет! Вот досада! Графу Клаусу Линдегрену придется любоваться ее лицом цвета помидора.

– Мы еще посмотрим!

– О нет, миледи, – принялась оправдываться Анна-Лиза. – Хозяин хочет как лучше, печется о вас… и о вашей горничной. Его слово закон в этом доме, чего бы это ни касалось. Разве в ваших домах… я имею в виду, в домах английских дворян… не так?

– Достаточно того, что здесь все «так». Уклонившись от рук Улы, которая собиралась вплести ленты ей в волосы, Бэкка вскочила.

– Спасибо, Ула, хватит! – бросила она. – Пойду как есть. Непричесанная. – И повернулась к домоправительнице: – С сегодняшнего дня больше никаких отваров. Мод к ним не привыкла и, по всей видимости, плохо воспринимает. Они вызывают у нее вялость и слабость. Природа – лучший лекарь. Я, а не вы или ваш хозяин, буду решать, когда она оправится и сможет продолжить путь. Она на моей ответственности, а не вашей, и уж никак не вашего хозяина. Теперь, простите, я пойду и скажу ему то же самое!

Не обращая внимания на поклон Анны-Лизы и сдавленный возглас Улы, Бэкка стремительно промчалась по коридору и сбежала по винтовой лестнице так, словно у нее были крылья.

В тот момент, когда она резко затормозила на пороге, Клаус стоял у буфета, накладывая себе еду. Он повернулся, оставил тарелку и улыбнулся ей.

– Доброе утро, миледи! – сказал он. – Полагаю, вы хорошо спали?

– Нет, милорд, я спала плохо, – отрезала Бэкка. – Пробуждение тоже было не из лучших.

– Мне очень жаль слышать это, – сказал он, нахмурившись. – А я надеялся…

– На что вы надеялись, милорд? Что сможете держать меня здесь столько, сколько вам заблагорассудится? Я только что говорила с Анной-Лизой…

– Это она вам так сказала? – перебил он. Пройдя к столу, он поставил на него тарелку с омлетом, помидорами, сосисками и тминными булочками с сыром, но сам остался стоять.

– В этом не было необходимости. Я и сама не слепая. Мод хоть и идет на поправку, но с каждым днем все больше слабеет. У нее пустые, стеклянные глаза. Бог ее знает, что она видит. Потому что в те короткие минуты, когда она приходит в себя, много не разглядишь. Даже ребенку ясно, что ее опаивают. Я хочу, чтобы все эти травяные отвары прекратились сейчас же! Я уже сказала об этом Анне-Лизе и сейчас говорю вам, поскольку только что выяснилось, что именно вы, а не она, решаете, когда мне можно будет покинуть Линдегрен Холл.

– Не хотите позавтракать со мной? – спросил Клаус ровным, мягким голосом, который всегда действовал на нее безотказно. Но не в этот раз.

– У меня пропал аппетит, милорд. Так что же? Вы не хотели бы объясниться?

– Если не хотите есть, по крайней мере присядьте, потому что мне уже порядком надоело стоять. Да и еда остывает.

Бэкка надулась и буквально упала на стул за противоположным концом стола.

– Спасибо, миледи, – сказал он, усаживаясь подчеркнуто аккуратно. – Я был бы очень признателен, если бы вы все-таки поели. Невежливо есть одному в вашем присутствии. Или пусть Олаф принесет вам кофе, согласны? Если нам предстоит поспорить, то давайте хотя бы вести себя как цивилизованные люди.

До этого момента Бэкка и не подозревала, что в комнате вместе с ними находится Олаф. Или он вошел только что?

Она окинула его скептическим взглядом. Очередное таинственное появление?

Клаус подал знак слуге, и тот наполнил ее чашку. Нет, ну какая наглость! И почему он всегда так действует на нее? Может, этот странный шведский граф, к которому слуги обращаются как к королевской особе, на самом деле волшебник?

– Вас никто не держит здесь насильно, – сказал он, берясь за вилку. – Я просто поступаю так, как велит совесть. Я хочу убедиться, что вы в хороших, надежных руках, прежде чем отпускать вас в мир, который таит много опасностей в лице мужчин, которые могут причинить вам вред. Я всего лишь выполняю свой долг хозяина и джентльмена.

– А настойка?

Он вздохнул и отложил вилку – изо всех сил стараясь не терять самообладание, отметила про себя Бэкка, наблюдая за ним. Ему не нужно было ничего говорить, но она знала, что он скажет, и внутри у нее что-то оборвалось. В глубине души она надеялась, что все ее подозрения окажутся беспочвенными. Надеждам ее, по всей видимости, не суждено было оправдаться.

– Вы абсолютно правы, – сказал он. – Я велел Анне-Лизе поить вашу горничную лекарствами до тех пор, пока она окончательно не восстановится после травмы. Ей было очень больно, миледи. Я не позволю ни одному живому существу рядом со мной страдать от боли, если этого можно избежать. Ей не давали ничего вредного, только безобидные травы, которые приносили покой, а тело ее тем временем восстанавливалось собственными силами. Мои… люди мастера в искусстве исцеления. Они непревзойденные знатоки лечебных трав, в этом им нет равных. Вам же наверняка не сказали, что доза постепенно снижалась, иначе она просто не смогла бы сегодня подняться с кровати. И я уже распорядился, чтобы Анна-Лиза прекратила давать ей свои снадобья. – Он указал на ее чашку. – Ваш кофе остынет.

– Я хочу уехать, милорд, – сказала Бэкка. – Сейчас же. Здесь происходит что-то… постыдное. Если вы действительно джентльмен, каким хотите казаться, то не станете меня удерживать.

Клаус замер.

– Вы сделали мне больно, миледи, – сказал он.

И на его лице отразилась такая мука, что Бэкка отвела глаза. Его страдания казались столь неподдельно искренними, что ей почти стало стыдно за то, что она так резко поставила его перед фактом… Почти, но не полностью. Она так и не забыла свой сон, хотя всячески старалась о нем не думать. Она даже рада была, что новые переживания на некоторое время отвлекли ее от тяжелых мыслей о прошедшей ночи.

– Ваш отец к этому времени, должно быть, уже добрался до Плимута и узнал, что вы туда так и не доехали, – продолжал он. – Мы оба знаем, что он вернется и, как вы выразились, камня на камне на пути у себя не оставит. Я уже говорил, что провожу вас, как только вы решите ехать, – если, конечно, вы будете готовы отправиться в путь. Вы действительно считаете, что разумно ехать по той же дороге, по которой он будет возвращаться? Будет ли осмотрительно допустить, чтобы меня застали в дороге вместе с вами, и это после того, как я утверждал, что в моем доме вы не появлялись? Такое открытие, а оно неизбежно, повлечет за собой конфликт, возможно дуэль. Я не приемлю жестокости, тем более по отношению к пожилому человеку. Но всего этого удастся избежать, если вы останетесь здесь, а заодно и дождетесь, пока ваша горничная полностью придет в себя и сможет вам служить, когда наши пути разойдутся. Будьте благоразумны, mittkostbart.

И как этому человеку удавалось делать так, что самые нелепые обстоятельства выглядели вполне естественно? У него явно был дар к этому, она же подобным похвастаться не могла. Она вообще во многом ему проигрывала, как становилось ясно со временем. На первый взгляд он был прав, а его доводы настолько логичны, что придраться не к чему, но интуиция подсказывала совсем другое. Этот загадочный мужчина уже сломил ее волю и проник в ее сердце. Оставаясь здесь, она рискует уже душой.

– Как вы отнесетесь к тому, если я все же попрошу, чтобы ваш конюх немедленно запрягал лошадей? – спросила она.

Он пожал плечами.

– Я прикажу ему сделать это.

В воздухе повисла напряженная тишина.

– Вы действительно хотите этого, mittkostbart? Неужели вы совсем мне не доверяете? Разве я когда-нибудь причинил вам вред?

Бэкка обхватила голову руками.

– Я… я не знаю, – простонала она.

Клаус поднялся из-за стола, подошел к ней и заключил в свои объятия. Неожиданно для себя Бэкка не стала даже сопротивляться. Сильные руки, прижимающие ее к мускулистой груди, были самой заветной мечтой!

И это был не сон. Лучи солнца проникали сквозь решетки на окнах, зайчиками плясали на стенах и белой льняной скатерти. Этот свет ослеплял и не позволял думать. Чистый запах, исходящий от него, щекотал ноздри. Он действовал как наркотик, притягивал ее, искажал восприятие. Ни один мужчина не должен иметь столько власти над женщиной…

– Доверьте мне свою бесценную жизнь еще ненадолго, mittkostbart, – прошептал он, уткнувшись лицом в ее волосы.

В его голосе слышалось желание, что притягивало ее еще сильнее. Теперь ей уже хотелось ему верить. Сердце бешено стучало в груди, под персиковым платьем из муслина. Внезапно что-то шевельнулось внизу и прижалось к раздраженному потайному уголку ее тела, который помнил еще предыдущее касание. Если это был не сон, то что могло быть то?

Упершись обеими руками Клаусу в грудь, она решительно оттолкнула его и, не сдержав вырвавшийся из груди стон, выбежала из столовой.