На другой день за завтраком Анна Максимовна спросила:
      – Где ты пропадал вчера вечером?
      – В школе.
      – Что же ты там делал до поздней ночи?
      – Почему до ночи?
      – А во сколько ты пришел?
      – Да не так уж и поздно.
      – Часов в двенадцать, – сказала Татьяна.
      Алексей Палыч покосился на дочь. Татьяна имела привычку говорить правду в глаза.
      Особенно когда эта правда ее не касалась.
      – Вот еще скажешь – в двенадцать!
      – Ну, без пяти. Я же слышала, как часы били.
      – Ты поторапливайся, – сказал Алексей Палыч. – На электричку опоздаешь.
      – Электричка тут ни при чем. Ты, папа, пожалуйста, не увиливай. Мама крутится как белка в колесе, а ты ей совсем не помогаешь, заботливым голосом сказала Татьяна.
      Татьяна была хорошей дочерью. Подкинув Андрюшеньку Анне Максимовне, она понимала, как тяжело приходится матери. Это понимание Татьяна со свойственной ей откровенностью выражала вслух. Анна Максимовна охотно принимала сочувствие: большей платы ей и не требовалось. Кроме того, Татьяна была заботливой матерью – она считала, что Солнце, Луна и прочая Вселенная должны вращаться вокруг ее сына. Алексей Палыч, по ее мнению, вращался недостаточно быстро.
      Когда в доме появился Саша, у Алексея Палыча мелькнула было мысль о мужском единстве, о том, что силы теперь будут уравновешены – двое на двое. Но Саша в разговоры вступал редко, больше отмалчивался. Он понимал, что для хорошего мужа слишком много летает.
      – У нас картошка кончилась, – сказала Татьяна. – Неужели нужно все взвалить на маму?
      – Сегодня куплю. А ты собирайся и отправляйся, – с раздражением сказал Алексей Палыч.
      – Папа, если ты думаешь... – начала было Татьяна, но Алексей Палыч ее прервал:
      – И не разговаривай со мной, как с ребенком. Я уже вышел из этого возраста.
      Мать и дочь переглянулись. Такого Алексея Палыча они еще не видели. Рядом с ними за столом сидел незнакомый человек – грубиян, вообразивший, что он на самом деле глава семейства.
      Анна Максимовна ощутила легкое беспокойство.
      – У тебя неприятности? Что-то случилось?
      Но Алексей Палыч уже раскаялся и включил задний ход.
      – Что со мной может случиться? – мирно сказал он. – Ты подумай сама: ну что может случиться в Кулеминске?
      Анна Максимовна вздохнула.
      С той поры, когда ради нее Алексей Палыч забросил свои облака, у нее сохранилось чувство вины.
      – Ты бы хоть завтрак с собой брал в школу, – сказала она. – Какие уж там опыты на голодный желудок.
      "Еще и какие!" – подумал Алексей Палыч.
      – Давай свой портфель, я завтрак заверну.
      "Как бы не так, – подумал Алексей Палыч. – Интересно, что я туда натолкал в темноте?"
      – Спасибо, я поем в буфете, – сказал Алексей Палыч вслух. – Ты мне дай, Анечка, рубля два. И сумку для картошки.
      Зайдя в спальню, Алексей Палыч затолкнул портфель с украденным продуктом под шкаф и отправился в магазин.
      Знакомая продавщица (в Кулеминске все продавщицы со всеми знакомы) взвесила десять килограммов картошки.
      – Или своя кончилась? – спросила она, хотя прекрасно знала, что Мухины картошкой не занимались.
      – Да вот так... – ответил Алексей Палыч, чувствуя себя белой вороной, потому что в Кулеминске картошку сажал даже сам директор крупяного завода.
      – Неважная картошка, – сказала продавщица и шепнула: – Анне Максимовне скажите, чтобы зашла. Есть баночная селедка.
      – Хорошая? – наивно спросил Алексей Палыч.
      – Да вы что! – изумилась продавщица. – К нам из города приходили, по пять кило брали.
      И вот тут, размякнув, Алексей Палыч совершил первую ошибку. Сама по себе ошибка была незначительной, но, как увидим, будут другие ошибки, и это приведет к большому скандалу.
      – Скажите, Клавдия Петровна... – В Кулеминске все продавщицы носили имя Клавдия. – Скажите, Клавдия Петровна, а что примерно едят дети месяцев трех-четырех?
      – Мальчик или девочка? – деловито осведомилась продавщица.
      – Ну, скажем, мальчик...
      – Мальчик... – задумалась продавщица. – Конечно, это все равно мальчик или девочка. Это я так спросила... У меня-то девочка. А вот у вас как раз мальчик, разве вы не знаете, чем его кормят?
      – Он уже большой. А чем кормили раньше, забыл.
      – Да и я забыла. Моей-то семь лет, все лопает, лишь бы побольше. А вам зачем?
      – Просто так. Из любопытства.
      – Из любопытства... – протянула продавщица, и глаза ее нехорошо засветились. – Ну, ясно, из любопытства... Как же назвали мальчика?
      – Еще не назвали, – машинально ответил Алексей Палыч и тут же ужаснулся своим словам. – Я хочу сказать... эти... родители... еще не придумали ему имя.
      – Это за три месяца?! – изумилась продавщица.
      – Вот представьте себе... – торопливо сказал Алексей Палыч. – До свидания.
      Алексей Палыч быстро повернулся и пошел к выходу. Продавщица смотрела ему вслед. Смотрела с интересом и подозрением, которые Алексею Палычу ничего хорошего не сулили.
      Когда Алексей Палыч занес картошку домой, Анна Максимовна была занята кормлением Андрюши.
      Впопыхах Алексей Палыч засунул портфель слишком далеко под шкаф, и теперь ему пришлось доставать с помощью кочерги. Чтобы заглушить шум, Алексей Палыч запел.
      Стоя на коленях перед шкафом и шуруя кочергой, Алексей Палыч ненатуральным голосом бормотал нараспев какое-то "на-на-на, ля-ля-ля".
      Если при этом учесть, что и натуральным-то голосом он не пел никогда, что голос его от природы был слегка дребезжащим и что распевал он чуть согнувшись, то можно представить, что до Анны Максимовны донеслось некое козлиное бормотание.
      – Чего ты раскашлялся? – крикнула она из соседней комнаты. – Выпей таблетку, а то в школе совсем охрипнешь.
      – Это я не кашляю, а пою, – отозвался Алексей Палыч.
      – Еще не легче, – засмеялась Анна Максимовна. – С чего же ты запел?
      Выудив пыльный портфель, Алексей Палыч обтер его о пальто; поразмыслив, смахнул пыль с пальто одеялом, а одеяло перевернул на другую сторону.
      Проходя через кухню, он приостановился у плиты, сказал "ля-ля-ля" и в тот же самый момент положил кочергу на место, стараясь не брякнуть.
      – Что ты сказал? – спросила невидимая Анна Максимовна.
      – Я сказал "ля-ля", – ответил Алексей Палыч, внезапно рассердившись на себя и свое мельтешение. – "Ля-ля" и больше ничего. Что ты удивляешься? Эти песни ты целый день слышишь по радио. Я побежал, Аня, уже пора.
      И Алексей Палыч поспешно ушел, оставив жену в легком недоумении. Подозрений у нее пока никаких не было. Просто Алексей Палыч дважды за сегодняшнее утро проявил необычную самостоятельность: сделал выговор дочери и пытался что-то спеть. Особенно удивительным было последнее. Алексей Палыч не пел ни на праздниках, ни на днях рождения, рта не открывал: стеснялся. Ему даже и за других было неловко, если пели очень громко.
      Поэтому легкомысленное "ля-ля", пропетое Алексеем Палычем, значило гораздо больше, чем могло показаться с самого начала. Это было отступление от правил, как будто Алексей Палыч на минуту перестал быть самим собой. Вот что выходило из простого "ля-ля".
      И Анна Максимовна это отметила.
      Отметила пока просто так, не делая никаких выводов.
      Когда Алексей Палыч подошел к школе, было уже без десяти девять.
      Со всех сторон тянулись к главному входу ученики. Те, что помладше, здоровались с Алексеем Палычем открыто и весело. Пожилые десятиклассники, боясь уронить свое достоинство, делали вид, что не замечают учителя, и здоровались, если только сталкивались с ним в упор.
      Впрочем, в это утро Алексей Палыч и сам едва замечал своих учеников.
      Он шел по двору, а взгляд его не отрывался от небольшой, обитой железом двери. В любой другой день он, не задумываясь, зашел бы на минуту в подвал и спокойно вышел бы оттуда, но сейчас ему казалось, что все это будет выглядеть подозрительно.
      Тут он заметил, что с задней стороны школы отворилась дверь. Во двор вышла женщина и направилась прямо к подвалу. У входа в подвал она остановилась, подергала замок и, как показалось Алексею Палычу, даже постучала в дверь.
      "Услышала ребенка! – пронеслось в голове Алексея Палыча. – Все пропало!"
      Женщина заметила учителя и махнула ему рукой.
      – Иди-ка сюда.
      Алексей Палыч подошел. Лицо его было бледным и выглядело как лицо раскаявшегося злодея.
      Это мог бы заметить каждый. Заметила это и стоявшая перед ним женщина, чему вовсе не удивилась. Она привыкла к тому, что все в школе были перед ней виноваты. Сама же она оказывалась всегда права.
      К этому она тоже привыкла.
      – Открой дверь.
      – Зачем, Ефросинья Дмитриевна? – робко спросил Алексей Палыч.
      – Затем, что там у тебя мое ведро осталось. Еще с прошлого года. Или ты его уже уработал?
      Сердце Алексея Палыча, опустившееся в низ живота, начало помаленьку всплывать кверху. Конечно, и в этом случае он был виноват. Именно он занял подвал, в котором уборщица Ефросинья Дмитриевна хранила свои ведра и щетки. С тех пор Ефросинья Дмитриевна малость его невзлюбила и стала называть на "ты", без имени-отчества.
      – Ведра там нет, Ефросинья Дмитриевна. Вы все еще раньше забрали.
      – Что же я, без ума, по-твоему?
      На вопрос этот ответить определенно Алексей Палыч не решился, да и некогда было разговаривать – нужно было немедленно увести Ефросинью Дмитриевну от двери.
      – У меня ключей нет.
      – Принеси.
      – И потом... я вспомнил... Вы извините, но, кажется, ведро я...
      – Загубил, – сурово сказала Ефросинья Дмитриевна.
      – Вот-вот... что-то в этом роде. Но я сегодня же куплю.
      – Ведро-то эмалированное было.
      – Ну конечно... обязательно... Хороший день сегодня, верно, Ефросинья Дмитриевна?
      – У вас всегда все хорошо, – сказала Ефросинья Дмитриевна и медленно стала удаляться. Даже со спины она выглядела величественной и неприступной.
      Между тем у себя дома Ефросинья Дмитриевна была весьма неплохой женщиной.
      Она ухаживала за больным мужем, помогала соседям; из своей скудной зарплаты умудрялась выкраивать деньги на переводы для сына, служившего в армии.
      И только в школе ей кружила голову власть, которая была велика, потому что распространялась на все школьные помещения, вплоть до кабинета директора.
      Когда Ефросинья Дмитриевна удалилась, Алексей Палыч попытался что-нибудь разглядеть в подвальное окно, но ничего не увидел: вчера перед уходом он сам аккуратно завесил окно газетой.
      Из подвала не доносилось ни звука.
      Алексей Палыч нащупал было в кармане ключ, но в школе послышался звонок, и Алексей Палыч торопливо пошел к главному входу.
      Пока он раздевался в учительском гардеробе и поднимался на второй этаж, прошло минут пять. В пустом коридоре он встретился с директором.
      – Опаздываешь? – спросил директор.
      – Сам видишь.
      С директором школы они жили на одной улице вот уже двадцать лет.
      – А что нужно сказать? – улыбнулся директор.
      – Я больше не буду.
      – Верю. А вот с Ефросиньей Дмитриевной ты, ради бога, не ссорься. Это я тебя по-дружески прошу. Подвал я тебе отдал... Мало того, что мне физкультурник всю шею перепилил: секцию борьбы он там хотел организовать... Да ты еще какие-то ведра ей не вернул.
      – Жаловалась?
      – Не то слово.
      – Ведер там не было. Но я куплю.
      – Купи, пожалуйста. Ты меня прости, но на наше с тобой место другие найдутся, а вот на ее – не знаю. Для меня это – проблема номер один.
      – Я бы тебе сказал, какая у меня проблема...
      – Заходи домой, потолкуем.
      – Может, и зайду, – сказал Алексей Палыч, подумав, что не плохо было бы иметь еще одного соучастника. С директором они были в самых дружеских отношениях.
      Как назло, первый урок был у Алексея Палыча в шестом классе.
      Хоть и свой человек Борис, но все же мальчишка: тайна распирала его; весь урок он вертелся, смотрел на Алексея Палыча глазами то намекающими, то сочувствующими; весь вид его говорил о том, что и под страхом смерти не выдаст он их великую тайну, но тот же вид просто кричал о том, что тайна все-таки есть.
      Весь урок Алексей Палыч как бы раздваивался. Душа его находилась в подвале, а тело передвигалось по классу, вызывало к доске и задавало вопросы. Ученики, заметив, что учитель частично отсутствует, понемногу обнахалились. Когда к доске был вызван сын директора крупяного завода, ему стали подсказывать нарочно неверно. Тот, не надеясь на себя, повторял глупости, Алексей Палыч слушал его невнимательно, но написанное на доске говорило само за себя.
      Получив двойку, сын крупяного директора, знавший, разумеется, о токарном станке, сел на место и до конца урока смотрел на Алексея Палыча как на предателя.
      Весь день Алексей Палыч чувствовал себя не в своей тарелке. Ученики ему попадались на редкость тупые, учителя выглядели хмуро и подозрительно. Посмотрев на перемене в окно учительской, Алексей Палыч увидел стоящий неподалеку от школы милицейский газик. Он знал, что в доме напротив живет шофер этого газика, но все же вид желто-синей машины наводил его на неприятные мысли.
      Кроме того, Алексей Палыч все время прислушивался. Он понимал, что невозможно услышать сквозь два потолочных перекрытия слабый младенческий крик, но все же ждал этого крика.
      Немного утешало его то, что мальчик вчера "обещал" не кричать. Но кто, как не учителя, знают цену всяким обещаниям...
      И еще Алексей Палыч думал о том, что мальчик голоден. Андрюша в подобных случаях поднимал такой крик, будто кормили его не три часа тому назад, а в прошлом году. Правда, мальчик был не земной. Возможно, он вообще не нуждался в пище или питался электричеством, но это еще надо было проверить. А пока перед глазами Алексея Палыча возникал голый беззащитный ребенок, которого чья-то мощная и безжалостная рука швырнула в холодный космос. Земля, которая встретилась на его пути, даже не сумела накормить далекого гостя. Но больше это не повторится. Земля поможет ему!
      Так думал Алексей Палыч.
      Он чувствовал себя уже не просто человеком и не просто учителем.
      Он был не похитителем продуктов и загрязнителем ведер.
      Он не боялся даже неприятного разговора с крупяным директором. Алексей Палыч ощущал себя представителем всего Человечества.
      Это была минута радости, горячая искра, недолгий всплеск.
      А потом, на перемене, подошел Борис Куликов и все разрушил.
      – Его там нет, Алексей Палыч, – сказал Борис.
      – Ты с ума сошел! – прошептал Алексей Палыч, снова превращаясь в заговорщика. – Я же тебе сказал – не открывать без меня.
      – А я и не открывал. Там в стекле дырочка; я карандашом газету проткнул – его в загородке нет.
      – Замок на месте?
      – Все на месте.
      ...Маленькие руки цепляются за край доски... раз... другой... десятый... переваливается через загородку голый малыш... внизу пустота. Мягкий удар... Так вот почему там все время тихо!
      Алексей Палыч бросился вниз по лестнице. Ученики прижимались к стенке, уступая ему дорогу. Наткнувшись на пожилую учительницу английского языка, Алексей Палыч сбил с нее очки прежде, чем она его разглядела. Впоследствии учительница долго говорила на педсовете о безобразном поведении учеников на переменах.
      Не озираясь, не думая ни о какой конспирации, Алексей Палыч открыл замки и ворвался в подвал.
      Мальчик лежал на своем месте.
      Все еще не веря глазам, Алексей Палыч ощупал его. Не было ни ушибов, ни царапин. Мальчик был живой и выглядел весело. Правда, что-то в нем изменилось. Впопыхах Алексей Палыч не заметил, что именно. Да и не до того ему было. Ведь если вдуматься, то Алексей Палыч за эти минуты пережил и смерть и новое рождение этого мальчика.
      А он, кажется, узнал Алексея Палыча. Он ткнул ему пальцем в глаз и с улыбкой произнес:
      – Палыч...
      – Я, миленький, я... – сказал Алексей Палыч. – Ты полежи еще чуть-чуть, я скоро приду. Я приду еще с одним мальчиком... Мы ему ушки оторвем за то, что он нас так напугал.
      Наверху снова зазвенел звонок. Он призывал Алексея Палыча на последний урок и никогда еще не звенел так отвратительно.
      В том же темпе Алексей Палыч замкнул дверь и направился в школу.
      На ходу он потирал глаз, ибо малыш ткнул в него по всем правилам.
      В коридоре снова встретился директор.
      – Опять опаздываешь?
      Алексей Палыч молча пожал плечами.
      – Что с тобой сегодня? И вид у тебя такой, как будто с Луны свалился.
      – Почему с Луны? – вздрогнул Алексей Палыч. – Кто тебе сказал, что с Луны?
      На сей раз директор взглянул на Алексея Палыча с удивлением.
      – А откуда же?
      – Это ты про меня? – сообразил наконец Алексей Палыч.
      – А про кого же еще... – засмеялся директор. – Тебе же все космос мерещится: серебристые облака и так далее...
      – Скорее – и так далее, – сказал Алексей Палыч.
      – Слушай, – нахмурился директор, – мне тут с крупяного звонили... Опять ты ему двойку влепил?
      – Сегодня, – сказал Алексей Палыч. – Когда и нажаловаться успел...
      – Вот успел. Он что, совсем безнадежный?
      – Почему безнадежный? Не умственно отсталый, вполне нормальный. Просто не хочет. А главное – на папу надеется.
      – Тогда вот что: ты его подтяни или... или станок верни. А то в неловком мы с тобой положении.
      – Я лучше станок верну, – сказал Алексей Палыч.
      – И вообще, – сказал директор, – я ведь даже не знаю, что там у тебя в подвале творится. У меня сейчас время есть. Дай-ка мне ключи, зайду посмотрю на твою лабораторию.
      – Ключи? – спросил Алексей Палыч. – Ах, ключи... А вот ключей у меня как раз и нет. Всегда, понимаешь, ношу, а сегодня дома забыл.
      Алексей Палыч нахально похлопал себя по карману. Так как врать он начал привыкать только со вчерашнего дня, то похлопал как раз по тому карману, где эти ключи лежали.
      – Да вот же, звенят, – сказал директор.
      – Да это от дома.
      – Зачем же тебе от дома, если дом ваш никогда не запирается?
      – Почему не запирается?
      – Потому что дома у тебя всегда кто-нибудь с внуком.
      – А если я поздно приду?
      – А когда ты поздно приходил?
      – Да что ты ко мне пристал! – сказал Алексей Палыч.
      – А то, – ответил директор, – что запасные ключи всегда должны висеть в учительской. Это на случай пожара. Иначе инспекция с меня будет стружку снимать, а не с тебя. Завтра чтобы ключи были. Договорились?
      – Хорошо, – буркнул Алексей Палыч и направился к двери класса, из которой уже одна над другой, в три этажа, выглядывали ребячьи головы.

      Когда Алексей Палыч вышел после урока во двор, там уже ребята играли в футбол.
      Земля просохла достаточно, чтобы мяч не застревал в грязи, но еще не достаточно, чтобы футболисты не проваливались по уши. То есть сами по себе они не проваливались, но вид у них был такой, будто каждого из них хоть по разу закапывали в землю.
      Судьи не было. Поэтому штрафных не назначали. Просто нападающий, если его сбивали с ног, на некоторое время выключался из игры, потому что начинал бегать не за мячом, а за защитником, стараясь попасть ему по коленке. (Именно так играла сборная крупяного завода, показывая тем самым пример своим младшим братьям.)
      Младшие братья – почти все ученики Алексея Палыча – переняли и другой футбольный прием: после каждого забитого мяча они подолгу обнимали и даже целовали друг друга, словно встретились после долгой разлуки. Впрочем, эта мужская нежность, благодаря телевидению, распространилась сейчас по всему футбольному миру, и, возможно, скоро в футбольных матчах для поцелуев будут назначать дополнительное время.
      Воспользовавшись моментом, когда был забит очередной гол и в центре площадки образовалась поцелуйная куча, Алексей Палыч прошмыгнул в подвал и заперся изнутри. Никто, конечно, не обратил на него внимания. Ребята продолжали носиться по полю, выкрикивая спортивные и неспортивные слова.
      Алексей Палыч подошел к загородке и обнаружил, что мальчика нет.
      Второй дырки в стекле, через которую мог бы исчезнуть мальчик, тоже не замечалось.
      "Неужели он попал точно в ту же дырку? – подумал учитель. – Но зачем тогда его присылали?"
      На какое-то очень короткое время Алексей Палыч ощутил нечто вроде облегчения: кончилось наваждение, не нужно ни от кого прятаться, не нужно заниматься мелким воровством и обманом. Но тут же он понял, что ему очень хочется увидеть мальчика еще хоть раз. Ему даже было слегка обидно, что от него ушли не попрощавшись, не угостившись питательной смесью, которая была добыта с таким трудом.
      "Он на меня обиделся, – подумал Алексей Палыч. – Или _те_, кто его послал, решили, что я плохой человек? Может быть, он сообщил, что здесь не кормят, и его перебросили в другое место? Или вообще забрали назад?"
      Короче говоря, если еще несколько минут назад Алексей Палыч не знал, как разделается с этой историей, то сейчас ему хотелось, чтобы история продолжалась.
      И она продолжилась.
      Между шкафом и стеной, где под окном расположилась батарея отопления, что-то зашевелилось. Алексей Палыч бросился туда; не успел он добежать до окна, как мальчик сам вышел ему навстречу.
      И это был совсем другой мальчик. Вернее, не другой, а изменившийся. То, чего не уловил Алексей Палыч во время переменки, сейчас стало совершенно очевидно: мальчик вырос. И как вырос! Не какие-то там месяца, а как будто несколько лет прошло со вчерашнего дня. Перед Алексеем Палычем стоял все тот же голый и беспупковый, но неимоверно подросший ребенок. На вид ему было года четыре.
      Мальчик подошел к верстаку, подпрыгнул, ухватился руками за край загородки и подтянулся, он уселся в загородке и сказал:
      – Куда пасуешь, дурак! Давай мне пасуй!
      За окном раздавались на площадке вполне похожие выражения.
      – Так нельзя говорить, понимаешь? – родительским тоном сказал Алексей Палыч. – Дурак – нельзя. Дурак – нехорошо.
      – Нехорошо, – согласился мальчик. – Дурак – нехорошо. Дурак, дурак, нельзя, нельзя. Нельзя, дурак, нехорошо.
      – Вот и не говори так больше, – посоветовал Алексей Палыч. – Ты ведь меня понимаешь?
      – Понимаешь, – согласился мальчик и с наслаждением произнес: Дурак, дурак, дурак...
      Алексей Палыч нахмурился, и мальчик, лукаво улыбаясь, добавил гораздо тише:
      – Нехорошо...
      Алексей Палыч со вздохом подумал, что космические дети, как и земные, любят делать то, что запрещается. Как ни странно, но именно это соображение его подбодрило. Если мальчик имеет земной характер, то и общаться с ним можно по-человечески.
      А человеческих детей нужно прежде всего кормить.