31 мая 1893 года
 
      «Не знаешь, чего от него ждать, – досадовала Джиджи. – Никогда не угадаешь, чего ждать от мужа». Впрочем, она была почти уверена: как только за ними закроется дверь ее личного вагона в девонском поезде, Камден тут же потребует близости с ней. Да, она была в этом уверена и даже приняла меры предосторожности.
      Но вопреки ее ожиданиям Камден уселся за чертежи какого-то механического приспособления еще до того, как поезд отъехал от станции. А ей оставалось только смотреть, как мир проносится мимо нее со скоростью шестьдесят километров в час, и сходить с ума от радости.
      И гордиться собой. И витать в облаках.
      Он похвалил ее – и притом от чистого сердца – за то, что было для нее по-настоящему важно. Маркиза чувствовала себя как молоденькая дебютантка, которую на первом же балу нежданно-негаданно пригласил на танец самый отъявленный сердцеед. Она прекрасно понимала, что это хмельное тепло в груди – непрошеное и нелепое – никогда не встретит отклика в его сердце, однако ничего не могла с этим поделать.
      Из-под руки маркиза на бумагу быстро ложились косые строчки и выстраивались столбиками уравнений, которые для непосвященного являлись такой же загадкой, как древнеегипетские иероглифы. Даже она, получившая обширные познания в области математики и механики, чтобы невежество не стало камнем преткновения в сотрудничестве с инженерами, понимала только малую часть из того, что выводила рука ее мужа. Насколько Джиджи поняла, он работал над чертежом двигателя внутреннего сгорания.
      Джиджи скептически относилась к автомобилям. Да, идея была замечательная, к тому же теперь вполне осуществимая. Но кто, кроме самых отчаянных авантюристов и богачей, захочет покупать и управлять этими странными механизмами, когда по городу было намного проще и удобнее передвигаться в карете, а для дальних расстояний как нельзя лучше годились быстрые и надежные поезда?
      Но прошлым летом она все же из любопытства нанесла визит герру Бенцу в Мангейме и теперь собиралась вести переговоры о покупке лицензии на строительство двигателей Бенца для своей фабрики. Благодаря своим математическим способностям, унаследованным от предков по линии Роулендов, Джиджи мгновенно просчитала, сколько средств сэкономит, если сможет воспользоваться чертежом Камдена – при условии, что он применим на деле.
      И если бы Камден на деле был ее мужем.
      – Что-то не так с твоим двигателем?
      – Он недостаточно быстро выпускает отработанные газы, когда скорость вращения вала достигает ста оборотов в минуту, – ответил маркиз, не поднимая глаз и не выказывая ни малейшего удивления по поводу того, что она разбирается в вещах, недоступных пониманию большинства женщин – да и мужчин, уж если на то пошло.
      Впрочем, он ведь знал об уважаемом мистере Уильямсе, ее бывшем наставнике, который затем стал любовником.
      Под действием вакуума, который создавался после выпуска отработанных газов, внутрь цилиндра засасывалась свежая порция воздушной смеси. Расширяющиеся газы, образующиеся в результате воспламенения горючей смеси, приводили двигатель в движение, но остатки отработанных газов, которые не успевали выйти наружу, снижали коэффициент полезного действия.
      – Надо переходить к такту выпуска с опережением поворота коленчатого вала, – сказала Джиджи. – За счет этого немного теряется мощность двигателя, зато возрастает коэффициент полезного действия.
      – Совершенно верно, – кивнул маркиз.
      – Наверное, сложности возникают, когда дело доходит до точных расчетов? – спросила она. Ее инженеры уже давно бились над этой проблемой.
      – Постоянно возникают. К сожалению, конструкцию можно улучшить только до определенного предела. Я свел выбор к двум вариантам и рассчитал углы поворота вала с минимальной погрешностью. Теперь мои инженеры в Нью-Йорке переберут двигатель с учетом поправок, а затем испытают в работе.
      – Хорошо, что не надо самому пачкать руки.
      – Пачкать, руки – это как раз самое интересное. По своим чертежам я всегда строю сам. Что угодно могу смастерить. – Тремейн с улыбкой взглянул на жену, и сердце ее глухо застучало в груди. Что ни говори, а солнце определенно светило ярче, когда Камден улыбался. – Не желаешь стать первой англичанкой, которая прокатится по Роттен-роу в безлошадном экипаже?
      Джиджи невольно усмехнулась.
      – Да уж, ты действительно можешь смастерить что угодно. Я-то знаю твою тайну.
      – Тайну? – удивился Камден.
      – Платье Клаудии, в котором она появилась на своем первом балу.
      – Ах, ты об этом… – Он рассмеялся. – Это не столько моя тайна, сколько Клаудии. Если память мне не изменяет, ей было ужасно стыдно, что бальные платья других девушек шил месье Уорт, а ее – кое-как соорудил брат.
      – Не скромничай.
      – И не собираюсь. Видишь ли, я не знал, как исхитриться, чтобы и вырез получился, как она просила, и лиф не сваливался вниз. Тогда я стащил у матери турнюр на металлическом каркасе, разобрал его на части и обмотал все декольте проволокой. Клаудия на балу ужасно нервничала, боялась, что платье покалечит либо ее, либо кого-то из поклонников.
      – Она показывала мне его, когда приезжала в Англию в девяностом году, – сказала Джиджи. – Я отказывалась верить, что его сшил ты, пока она не поклялась здоровьем своих детей.
      – Это был первый и последний раз, когда я замахнулся на высокую моду. – Тремейн снова рассмеялся. – Мне тогда было девятнадцать, и я считал, что мне все горы по плечу. Клаудия выплакала все глаза, потому что семейный бюджет не позволял купить новое платье для ее первого бала, и тогда я подумал: ну что здесь сложного? В конце концов, моделирование одежды – это ведь упрощенная механика, а я множество раз кроил и шил паруса для игрушечных кораблей.
      – Клаудия говорила, что ты настоящий волшебник.
      – Клаудия смотрит на мир сквозь розовые очки. Я впервые узнал, что такое паника, когда до бала оставалось два дня, а я никак не мог сообразить, каким образом десять ярдов материи драпируются под турнюром. Я зашел в тупик, и вся неэвклидова геометрия не могла мне помочь.
      Джиджи вспомнила то платье, любовно переложенное папиросной бумагой. Оно до сих пор хранилось в бывшей комнате Клаудии в «Двенадцати колоннах». «У меня самый лучший брат на свете», – сказала в тот день Клаудия, более чем прозрачно намекнув, что Джиджи следовало, не откладывая надолго, приобрести билет на трансатлантический лайнер.
      – Но в итоге-то все получилось как надо.
      – Я и юбку обмотал проволокой.
      Муж с женой расхохотались, и от смеха в уголках его глаз собрались морщинки – гусиные лапки, которых она прежде не замечала.
      Отсмеявшись, Камден внимательно посмотрел на жену.
      – А у тебя смех совсем не изменился. Помню, ты казалась мне не по годам искушенной и практичной, пока не начинала смеяться. Ты до сих пор смеешься, как маленькая девочка, которую щекочут, а она икает и захлебывается от хохота.
      Что на это можно было ответить? Будь на месте Камдена любой другой, она бы расценила это если не как признание в любви, то уж, во всяком случае, как проявление нежности. Но как прикажете понимать такие слова, когда их сказал именно он?
      Тремейн поспешил сменить тему:
      – Да, пока не забыл… Я ведь так и не поблагодарил тебя за то, что ты не дала Кристоферу сбиться с пути.
      За эти годы Кристофер несколько раз попадал в неприятные истории. Впрочем, ничего ужасного – никаких незаконнорожденных детей, огромных долгов или друзей-преступников. Но все же его родители хватались за голому и изводились от тревоги. После святоши Камдена и умницы Клаудии они плохо представляли, как справиться с более норовистым отпрыском. Поэтому, повинуясь долгу, в дело вмешалась Джиджи. Она помогала Кристоферу выпутаться из щекотливых ситуаций, не гладила его по головке, в отличие от мягкосердечных родителей, и безжалостно урезала ему месячное содержание, когда он того заслуживал.
      – Не стоит благодарности. – Она пожала плечами. – Мне понравилось вправлять ему мозги.
      – Кристофер жаловался на тебя. Он писал, что ты такая же злобная, как Горгоны, и в сто раз страшнее. Дескать, ты собиралась посадить его на корабль, отправить во Владивосток и бросить в порту без пенса в кармане. И грозилась разорить всех, кто посмеет одолжить ему денег, когда сажала его на хлеб и воду.
      Сейчас Камден говорил с ласковой, улыбкой, и Джиджи чувствовала, что тепло, опасным микробом поразившее ее душу, в конце концов полыхнуло пожарищем безрассудства.
      – Ты скучал по мне? – спросила она неожиданно.
      Внезапно в вагоне воцарилась тишина, нарушаемая лишь низким гудением паровозного двигателя да перестуком стальных колес. Джиджи перевела взгляд в окно; она уже жалела, что задала этот вопрос.
      Камден тоже посмотрел в окно. Долгое время он не произносил ни слова, и она уже почти убедила себя, что им обоим лучше сделать вид, будто никакого вопроса не было и в помине.
      Но он все-таки ответил:
      – Дело ведь было не в этом, верно?
 
      Они подъехали к дому миссис Роуленд в третьем часу пополудни. Незадолго до их отъезда в Лондоне похолодало и зарядил дождь, но здесь, в Девоне, ласково светило солнышко, хотя дороги развезло и с листьев все еще капала вода.
      Розы в полном цвету и ослепительно-белый коттедж с ярко-красной отделкой создавали премилую пасторальную картинку. Джиджи была почти уверена: увидев их вдвоем с Камденом, мать грохнется в обморок. Но видимо, Камден заранее отправил телеграмму – хотя в приветствиях миссис Роуленд проскальзывало некоторое любопытство, она отнюдь не остолбенела от изумления.
      – У вас чудесный дом, – сказал маркиз, чмокнув миссис Роуленд в щеку. – А на фотографии, которую вы мне прислали, он совсем не так хорош.
      – Видели бы вы Девон весной, – сказала Виктория. – В апреле полевые цветы просто бесподобны.
      – Тогда я приеду в Девон в апреле, – пообещал он. – К тому времени я еще буду в Англии.
      Джиджи, которая стояла у окна и смотрела в палисадник, усеянный после утреннего дождика лепестками цветов, спиной почувствовала взгляд матери. Собственно, Камден не сказал ничего особенного. У них был уговор на год, и этот год заканчивался только в будущем мае. Но она не представляла, как они выдержат в том же духе не то что одиннадцать месяцев, а даже одиннадцать недель.
      На десять лет их отношения замерли в мертвой точке, потому что он предельно ясно дал понять: вдвоем им будет тесно даже на всем земном шаре. Вернувшись в Англию, он не просто проявлял враждебность, но еще и раздул ее до былых необъятных размеров. Но теперь вдруг все изменилось. Лед неприязни растаял, и они вступили на неведомую землю, где их ждали рискованные возможности – возможности, о которых Джиджи не смела и думать при свете дня, потому что такие: мысли вели прямиком к безумию.
      – Буду ждать с нетерпением, – сказала миссис Роуленд. – Мы так редко вас видим!
      – Разве я не засыпал вас приглашениями посетить город Нью-Йорк? – с улыбкой спросил Камден. – Но вы всегда находили предлог, чтобы отказаться.
      – Как вы не понимаете, мой дорогой лорд Тремейн?.. – елейным голоском промолвила миссис Роуленд. – Не могла же я поехать в гости к человеку, который не разговаривает с моей дочерью.
      Джиджи чуть не обернулась – так велико было ее изумление. Она бы никогда не подумала, что в этом вопросе мать будет на ее стороне. Ей всегда казалось: раз она сама считает себя кругом виноватой, то и мать винит ее за то, что ее брак потерпел фиаско. А когда она в своих письмах снабдила Камдена всеми необходимыми сведениями для шантажа, Джиджи еще больше утвердилась во мнении, что миссис Роуленд, совершенно не задумываясь, ляжет под самого дьявола – лишь бы лорд Тремейн даровал ее дочери свое милостивое прощение.
      – Конечно, мне не следовало вам писать, – продолжала Виктория. – Но я всегда была… была прискорбно далека от совершенства.
      На этот раз Джиджи все-таки обернулась. Неужели это говорила ее мать? Неужели признавала свою вину?
      Тут в комнату вошел Холлис с чайным сервизом, и все тотчас же заговорили о последнем благотворительном вечере миссис Роуленд. Оказалось, что Камден очень подробно осведомлен о ее стараниях помочь страждущим и обездоленным.
      – Похоже, в этот раз вы собрали намного больше обычного, – заметил маркиз, когда миссис Роуленд назвала сумму пожертвований.
      – Да, пожалуй. – Виктория замялась. – Просто его светлость был так добр, что внес на редкость щедрый вклад.
      – Тот самый герцог, который придет сегодня на обед? – спросила Джиджи.
      О Боже, неужели мать покраснела?! Спору нет, в прошлый раз они немного повздорили из-за герцога Перрина, но тогда миссис Роуленд нисколько не смутилась. Значит, что-то изменилось?
      – Он самый, – кивнула миссис Роуленд и вновь преобразилась в вылитую Мадонну эпохи итальянского Возрождения. – Человек выдающихся качеств. Специалист по античной литературе. Не передать, как я рада, что вы с ним познакомитесь.
      Камден расплылся в улыбке:
      – Я уже трепещу от нетерпения.
      Через несколько минут маркиз уехал в Торки – решил немного прогуляться и заодно полюбоваться местными красотами, которые ему, по всей видимости, нахваливала в своих письмах миссис Роуленд. При нем Джиджи не знала, куда деваться от смущения, да еще цепкий взгляд матери оценивал каждое их движение, каждый их жест – мать, конечно же, пыталась понять, как они ладили между собой все эти дни. Но без его присутствия неловкость между матерью и дочерью сразу проявилась во всей полноте – острая и отчетливая, как запах уксуса.
      – В прошлую пятницу я ходила к папе на могилу, – проговорила наконец миссис Роуленд после нескольких минут тягостного молчания.
      Джиджи искренне удивилась. Они нечасто говорили о Джоне Роуленде – скорбь была глубоко личным делом.
      – Я была там в воскресенье и видела твои цветы. – В воскресенье Джону Роуленду исполнилось бы шестьдесят восемь, если бы брюшной тиф не свел его в могилу сорока девяти лет от роду. – Он любил камелии.
      – Когда тебе было три годика, ты срывала их охапками в саду и дарила ему. Он тебя обожал, – сказала Виктория.
      – А тебя – тем более.
      Отец брал Джиджи с собой всякий раз, когда отправлялся в магазин за подарком для жены. Он ничего не жалел для своей красавицы. Ему нравились крупные, броские вещицы – наверное, именно от него Джиджи унаследовала любовь к вычурным украшениям, хотя редко их надевала, – но под конец он стал покупать только камеи да скромный жемчуг, не хотел, чтобы жена заставляла себя носить то, что казалось ей вульгарным.
      – Когда он ушел из жизни, нашему браку исполнилось десять лет и пять месяцев. – Миссис Роуленд взяла маленькое пирожное с кремом и разрезала его на четыре части. – Вашему браку исполнится десять лет и пять месяцев через две недели. Жизнь непредсказуема, Джиджи. Вам с Тремейном выпала возможность начать все сначала – не отказывайся от нее.
      – Давай лучше не будем, об этом.
      – Нет уж, давай будем, – решительно возразила Виктория. – А если ты считаешь, что я хитрила только потому, что Тремейн – наследник герцогского титула, то ты крупно ошибаешься. Думаешь, я никогда не заставала вас, когда вы сидели вдвоем в гостиной «Верескового луга», взявшись за руки? Никогда – ни прежде, ни потом – я не видела тебя такой жизнерадостной и счастливой. И он тоже впервые отбросил сдержанность и вел себя соответственно своему возрасту, а не так, будто тащит на своих; плечах груз вселенских забот.
      – Это. было очень давно, мама.
      – Может, и давно, но я ничего не забыла. И ты тоже. И он.
      Джиджи тяжело вздохнула и допила чай. Он уже остыл и вдобавок был слишком сладкий – когда Камден передавал ей сахарницу, его пальцы нечаянно коснулись ее руки, и она на добрую минуту разучилась считать.
      – И какой прок в том, что мы все об этом помним? Не спорю, тогда я его любила. Может, и он меня любил. Но все уже в прошлом. Он больше меня не любит, а я не люблю его. Не знаю, где ты углядела какие-то «возможности», но мне никто не предлагал начать сначала, тем более Камден.
      – Да как же ты не понимаешь?! – в досаде вскричала миссис Роуленд, со стуком поставив чашку на стол, чего обычно себе не позволяла. Через ободок чашки выплеснулась молочно-коричневая жижица и растеклась удивительно ровным кружком по льняной скатерти, которую Джиджи купила во время того злополучного визита в Копенгаген. – Он приехал в Англию, живет в твоем доме, слова грубого тебе не скажет, уговаривает тебя поехать вместе ко мне в гости – все это для тебя ничего не значит? Он что, прилюдно должен это сказать или на мраморной доске высечь?
      Мало того, что ей самой приходится отгонять от себя подобные мысли, так еще и мать объясняет ей все по пунктам, точно какой-нибудь недалекой девице из пьес Оскара Уайльда.
      – Мама, ты забыла, зачем он вообще приехал в Англию? – холодно проговорила маркиза. – Мы разводимся. Я обручилась с лордом Фредериком.
      Миссис Роуленд со вздохом встала из-за стола.
      – Пойду прилягу. Не хватало еще появиться перед его светлостью выжатой как лимон. Но если ты всерьез думаешь, что любишь Камдена – не любила, а именно любишь – хоть на йоту меньше, чем лорда Фредерика, то ты глупее, чем все шекспировские дураки.
      Джиджи сидела в гостиной еще долго после того, как миссис Роуленд величественно выплыла из комнаты, всколыхнув в воздухе волну розового аромата. Она рассеянно доела за матерью пирожное, а заодно и две маленькие тартинки с вареньем, остававшиеся в трехъярусной конфетнице.
      Знать бы наверняка, что мать ошибается.

      На первый взгляд герцог не был похож ни на ученого, ни на распутника; на нем не лежала книжная пыль и не висли пышногрудые жрицы любви. Но он, несомненно, был самым настоящим аристократом – импозантным и представительным, не в пример ее свекру, нынешнему герцогу Фэрфорду, который всем своим растерянным и кротким видом словно бы говорил: «Ух, как мне повезло!» Нет, этот человек был рожден, чтобы править низшими классами, и он правил ими – решительно и смело – всю свою сознательную жизнь. В этом человеке чувствовалось истинно герцогское величие, при нем стихали все разговоры, и люди, глядя на него, трепетали от страха.
      Но только не Джиджи. Хотя ее воспитание преследовало одну-единственную цель – сделать ее герцогиней, она, похоже, унаследовала от своих предков-плебеев демократическую жилку.
      – Добрый вечер, ваша светлость.
      – Леди Тремейн, вы все-таки решили составить нам компанию. – Судя по тому, как герцог с озорной хитрецой подхватил ее тон, от него явно не укрылась истинная подоплека этого обеда.
      Кто ее удивил, так это мать, которой демократия была совершенно чужда. Джиджи ожидала, что она будет млеть от благоговения и ликовать – ведь ей наконец-то удалось всеми правдами и неправдами заманить дочь и герцога в одну комнату. Но миссис Роуленд держалась скорее с мрачной решимостью, будто ехала с миссией в Гренландию и заранее знала, что это суровое испытание обречено на провал.
      Не менее загадочным было и обхождение герцога с миссис Роуленд. Люди с его положением в обществе не знали, что такое любезность. С друзьями он, конечно же, держался снисходительно, а на всех остальных смотрел свысока. Однако сейчас он проявлял внимание и такт, чего прежде за ним не водилось.
      Камден появился с опозданием; его волосы все еще были немного влажными после морского купания – он вернулся с побережья.
      – Познакомьтесь с моим зятем, – на редкость игриво промолвила миссис Роуленд. – Лорд Тремейн, его светлость герцог Перрин.
      – Очень приятно, милорд. – Хотя Камден не успел толком привести себя в порядок, он, казалось, лучше всех присутствующих вошел в роль радушного хозяина. – Я имел удовольствие прочесть «Одиннадцать лет до Илиона». Весьма познавательная книга.
      Герцог приподнял черную бровь.
      – Вот уж не думал, что мои скромные труды продаются в Америке.
      – Насчет Америки не знаю. Мой экземпляр мне подарила моя многоуважаемая теща, когда приезжала в Лондон.
      Герцог сверкнул моноклем в сторону миссис Роуленд. Если бы не его импозантная наружность и склонность к самоиронии, то сейчас он бы очень походил на карикатуру из «Панча».
      Миссис Роуленд несколько раз переступила с ноги на ногу, и у Джиджи глаза на лоб полезли. Пусть мужчины в гостиной не придавали этому ни малейшего значения, но она-то прекрасно знала: ее мать никогда не топталась на месте! Она могла стоять неподвижно, как кариатида, и почти так же долго.
      – Мама – тонкий знаток и горячая почитательница творчества великого барда, – пояснила Джиджи. – Мало кто из женщин, да, собственно, и мужчин настолько глубоко разбирается во всем, что связано с Гомером.
      Это сообщение в очередной раз повергло герцога в изумление, но не в то, которое испытывает мужчина, узнав, что женщина что-то смыслит в античной литературе. Нет, здесь все было гораздо сложнее.
      Внимательно посмотрев на миссис Роуленд, герцог изрек:
      – Весьма похвально. Вы непременно должны рассказать, как у вас пробудилась страсть к мудреным предметам моих исследований.
      В ответ миссис Роуленд расплылась в улыбке. Камден же взглянул на Джиджи – видимо, не только она заподозрила что-то в высшей степени странное.
      Тут Холлие доложил, что обед подан, и миссис Роуленд – с почти явным облегчением – предложила всем пройти в столовую.
      Для Виктории в этом удручающем вечере была только одна светлая сторона: герцог не спешил пасть жертвой чар Джиджи.
      Пока Джиджи была маленькой, внешний вид дочери попортил Виктории немало крови. Ее дочь упорно не желала превращаться в безупречную красавицу вроде самой Виктории, а вместо этого росла высокой и нескладной, с широкими плечами и вызывающим взглядом, доводившим Викторию до отчаяния. Но несколько лет назад, когда Виктория наконец поняла, что ей больше нет нужды высматривать изъяны в нарядах и прическе дочери, ей открылась поразительная вещь: оказалось, что мужчины засматривались на Джиджи, некоторые – даже разинув рот. На балах и вечерах они не сводили с нее глаз, пока она ходила, говорила, а порой и поглядывала в их сторону, большей частью – равнодушно. И тогда, посмотрев на дочь отстранение, с позиции совершенно незнакомого человека, Виктория с изумлением поняла, насколько притягательной была Джиджи для мужского пола.
      Не передать словами, какой животный магнетизм, какую пламенную чувственность, унаследованную явно не от матери, излучала Джиджи. Рядом с ней Виктория чувствовала себя старой; она понимала, что пора ее расцвета миновала и красота померкла на фоне яркости и очарования ее дочери.
      Джиджи, как всегда, выглядела потрясающе – алое бархатное платье с глубоким декольте, открывавшим грудь, и изящные руки, сиявшие молочной белизной, словно у нимфы с картины Бугро. Герцог беседовал с Джиджи по всем правилам светского тона, то есть для начала, как полагалось, немного поворчал по поводу погоды. Но в отличие от маркиза, то и дело бросавшего взгляды на супругу и порой забывавшего о еде, герцог все внимание сосредоточил на содержимом своей тарелки, исправно поглощая щавелевый суп, филе из морского языка по-нормандски и утку по-руански.
      – Разрешите похвалить вас, миссис Роуленд, за умело выбранного повара. – Герцог поднял глаза от тарелки. – Все не так уж плохо; должен признать. Я ожидал худшего.
      Как это ни глупо, но Виктория обрадовалась. С того самого вечера, когда они с герцогом играли на шоколадки и когда она чуть ли не силой затащила его в спальню, где он задал жару ее старым косточкам, Виктория постоянно была как на иголках, так как боялась, что каким-то образом может проговориться при дочери. К сожалению, она совсем не умела врать экспромтом. Без многочасовой, а то и многодневной предварительной подготовки она либо выбалтывала правду, либо обманывала так нескладно, что от ее слов за милю разило откровенным враньем.
      А может, она уже проговорилась? Неужели все безумства последних дней были лишь прелюдией к тому, чтобы схватить герцога за лацканы и наконец-то привлечь его внимание? Конечно, он не до конца ей поверил, но совсем не поверить тоже не смог.
      – Благодарю вас, милорд, – сказала Виктория. – Хотя не могу в ответ похвалить вас за деликатность.
      – Пусть деликатничают другие, миссис Роуленд. – Словно в подтверждение своих слов, герцог пристально посмотрел на Джиджи с Камденом и спросил: – Простите любопытство старого дурака, который сто лет не выходил в свет, но неужели такие дружелюбные отношения для разводящихся супругов нынче в порядке вещей?
      – Совершенно верно, – с улыбкой ответил Камден. Он покосился на жену. – Так ведь, дорогая?
      – Безусловно, – подтвердила Джиджи. – Мы терпеть не можем сцен, не правда ли, Тремейн?
      Герцог пожал плечами и заговорил на менее опасную тему:
      – Вы, лорд Тремейн, как я понимаю, превращаете в золото все, к чему прикасаетесь?
      – Навряд ли, сэр. Это леди Тремейн у нас гений коммерции. Я лишь пытаюсь угнаться за ней.
      Виктория выразительно посмотрела на дочь; она очень надеялась, что та уловила восхищение в словах мужа. Однако тень смущения, промелькнувшая в глазах Джиджи, наводила на мысль, что она услышала нечто совсем иное.