Дождь лил как из ведра, машины сплошным потоком еле-еле ползли по бульвару Уилшира, а водители скрежетали зубами, кляня на все лады идиота, который ехал впереди. Я успел нырнуть в просвет на крайней к тротуару полосе и достаточно быстро проехал два или три квартала. Затем повернул раз, другой и припарковался рядом с пожарным гидрантом, полагая, что с чистой совестью оплачу штраф, если полицейский покинет сухое нутро патрульной машины ради того, чтобы выписать квитанцию и прилепить ее на ветровое стекло моего «фольксвагена».
      Я остановился около относительно нового двухэтажного дома, выстроенного подковой вокруг бассейна и выкрашенного в желтый цвет, изрядно потемневший от дождя. Я посидел в «фольксвагене», выкурил сигарету, наблюдая, как запотевают стекла. Ровно в половине седьмого я накинул на плечи дождевик, выскочил из машины и метнулся к дому. Пробежал мимо кустов роз, растущих у лестницы, ведущей на второй этаж. Струи дождя сбили с цветков едва ли не все лепестки. Я практически не вымок, поднялся по ступеням, повернул направо и нажал на кнопку звонка над табличкой с надписью «Кристофер Смолл». Что-то скрипнуло, наверное, кто-то повернул закрылку глазка, чтобы взглянуть, кого принесло в такую погоду, и дверь распахнулась.
      – Заходи, Эдди. Промок?
      – Не очень. Как ты, Марси?
      – Отлично.
      Марси Холлоуэй, высокая, стройная брюнетка с синими глазами, большим ртом и чуть вздернутым носиком держала в одной руке сигарету, а в другой – наполовину опустевший бокал. Узкие брюки обтягивали ноги, белая блуза подчеркивала высокую грудь. Она жила с Кристофером Смоллом почти три года, что по меркам Лос-Анджелеса тянуло на рекорд.
      Я посетовал на погоду, она спросила, не хочу ли я выпить, и я не стал отказываться.
      – Крис будет с минуты на минуту. Шотландское с содовой пойдет?
      – Лучше с водой.
      Марси удалилась в другую комнату с моим дождевиком, а я сел на зеленый диван и начал разглядывать фотографии на противоположной стене. Они покрывали ее от потолка до пола. Каждая под особым, не отбрасывающим блики стеклом, в узкой черной рамке. Кристофер Смолл и кто-то из его друзей, которых у него было великое множество. В встроенном в стену книжном шкафу я насчитал шесть книг. Полки занимали керамика и коллекция фарфоровых кошечек и котят. В одном углу стоял цветной телевизор, в другом – стереокомбайн, под потолком висели два динамика.
      Те, кто обладал достаточно острым зрением, чтобы читать в титрах фамилии актеров, занятых «в эпизодах», наверняка запомнили Кристофера Смолла. Более тридцати лет он прожил в Голливуде, играя водителей такси, репортеров, сержантов, барменов, полицейских, гангстеров и многих других, появляющихся и тут же исчезающих с экрана.
      По грубым оценкам самого Смолла, он снялся более чем в пятистах полнометражных фильмах и телепостановках, но наибольшую славу принес ему фильм, снятый во время Второй мировой войны. Замысел фильма состоял в том, что члены некоей нью-йоркской банды решили, неизвестно по какой причине, что немцы представляют для них большую угрозу, чем фараоны. Гангстеры скопом записались добровольцами в армию, отправились за океан и, похоже, выиграли войну. В конце фильма все они дружно глотали слезы, окружив смертельно раненного главаря, который спешно умирал на руках Смолла, бормоча что-то о братстве, демократии и мире.
      Но звездным мигом Смолла стала более ранняя сцена, когда с автоматом наизготовку он ворвался в амбар, где засел немецкий штаб, с криком: «Не дергаться, фрицы!». Немцы, разумеется, тут же сдались в плен, а фразу подхватил радиокомментатор, и вскоре она стала крылатой, завоевав популярность в школах и колледжах. В середине шестидесятых Восточный университет решил организовать фестиваль Кристофера Смолла, но спонсоров не нашлось, и все закончилось пресс-релизом.
      Смолл вышел из спальни, пожал мне руку, поинтересовался, как идут дела. Я ответил, что все нормально.
      – Марси принесет тебе выпить? – он опустился в зеленое, в тон дивану, кресло.
      – Да.
      Он повернулся к кухне.
      – Марси, принеси и мне.
      Марси что-то крикнула в ответ, наверное, давала понять, что просьба Смолла не останется без внимания.
      – Что-нибудь делаешь? – спросил он, имея в виду работу в кино.
      – Ничего.
      – И не собираешься.
      – Не собираюсь.
      – Если бы ты предложил свои услуги, от них бы не отказались.
      – Спрос не так уж велик.
      – Черта с два.
      – Мне нравится то, чем я сейчас занимаюсь. Вернулась Марси с бокалами на алюминиевом подносе, обслужила нас и устроилась в уголке дивана, положив одну ногу под себя.
      – Вкушаешь обычную лекцию, Эдди? – спросила она.
      – Крис все еще полагает, что я оставил многообещающую карьеру.
      Смолл вытянул ноги, положил одну на другую. Был он в светло-коричневых брюках, желтой рубашке и коричневых туфлях. Волосы давно поседели, появился животик, но лицо осталось тем же: длинное, с выступающим подбородком, запавшими щеками, тонким носом и глубоко посаженными черными глазами, которые, в соответствии со сценарием, могли выражать хитрость, испуг или жестокость.
      – Но ты же не можешь не признать, что вложил немало сил и ума, чтобы выйти на достигнутый тобой уровень. Теперь получается, что все зазря. Твоему старику это не понравилось бы.
      – Он умер, – напомнил я.
      – Тем не менее. Я помню тебя мальчишкой, лет пяти или шести. Он частенько говорил мне, что придет день, когда ты станешь первоклассным каскадером.
      – Разумеется, – кивнул я. – А в десять лет я уже учился фехтовать. Как и хотел с самого детства.
      Мой отец был летчиком-каскадером, одним из первых, появившихся в Голливуде в двадцатых годах, готовых воплотить в жизнь любую причуду сценаристов, взамен требуя лишь десять долларов да место для ночлега. Всю жизнь он гордился тем, что в 1927 году участвовал в съемках «Ангелов ада» и принимал участие в воздушных боях над бухтой Сан-Франциско. Погиб он в возрасте шестидесяти одного года, врезавшись в пассажирский состав, над которым его просили пролететь на предельно малой высоте. От него мне достались двадцать одна машина, изготовленные до 1932 года, дом, заставленный мебелью, и воспоминания. Но, как и сказал Смолл, отец всегда хотел, чтобы я стал каскадером. В двенадцать он научил меня управлять автомобилем, в четырнадцать – самолетом, и к поступлению в университет я был уже признанным гонщиком, фехтовальщиком, гимнастом, боксером, членом Ассоциации каскадеров и Гильдии актеров кино и регулярно снимался в фильмах.
      – Я могу замолвить за тебя словечко в двух-трех местах, – добавил Смолл.
      – Нет, благодарю. Ничего не получится.
      – Ты должен попробовать еще раз, – настаивал он. – Нельзя же взять все и выбросить… все годы, которые ты провел в университете.
      – Только три. Меня вышибли.
      – Все равно надо попробовать.
      – Может, ему нравится его нынешнее занятие, – вступилась за меня Марси.
      – Может, он больше не хочет падать с лошадей.
      – Во всяком случае, я об этом подумаю, – я решил успокоить Смолла и, тем самым, положить конец лекции.
      – Дай мне знать, если я смогу помочь, – кивнул он.
      – Помочь ты можешь даже сейчас.
      – Я к твоим услугам, дружище.
      – Мне нужно кое-что выяснить.
      – О чем?
      Скорее, о ком. Меня интересуют два парня.
      – Кто именно?
      – Сальваторе Коллизи и некий Полмисано.
      Лицо Смолла стало бесстрастным. Он посмотрел на Марси.
      – Пойди куда-нибудь.
      – Куда?
      – О боже, какая разница. Куда угодно. Хоть на кухню. Приготовь что-нибудь.
      Марси быстро поднялась и направилась к кухне. Она явно рассердилась. И вскоре из кухни донеслось громыхание кастрюль.
      В действительности его звали не Кристофер Смолл, но Фиоре Смолдоре, родился он в Восточном Гарлеме на 108-й улице и к четырнадцати годам стал в школе букмекером. Его старший брат Винсент Смолдоре быстро поднимался в гангстерской иерархии, и ему прочили блестящее будущее, но одним октябрьским утром 1931 года его изрешеченное пулями тело нашли на углу 106-й улицы и Лексингтон-авеню. Винсент Смолдоре стал еще одной жертвой в жестокой битве за власть между Джо Массериа и Сальваторе Маранзано. Старший брат Фиоре Смолдоре (вскоре ставшего Кристофером Смоллом) настаивал, чтобы тот закончил школу, но семь пуль в теле Винсента убедили Фиоре, что счастья надо искать в другом месте. К Рождеству 1931 года он оказался в Лос-Анджелесе. Снимался в массовках, в эпизодах, затем выяснилось, что у него хороший голос. Так он нашел себя, а в Нью-Йорке его друзья и враги, завсегдатаи кинотеатров, подталкивали друг друга локтями, когда видели его на экране. Кроме того, им нравилось иметь знакомого, который при необходимости мог показать им Голливуд, даже если он и не был кинозвездой. И Смоллу не оставалось ничего другого, как водить по Голливуду тех, кто нажил в обход закона немалые состояния в Нью-Йорке, Кливленде, Чикаго, Детройте и Канзас-Сити.
      – В сороковых и пятидесятых не было никаких проблем, – как-то рассказывал мне Смолл. – Я водил их по самым фешенебельным ресторанам, и мы фотографировались, где только можно. Но знаешь, куда они хотят ехать теперь? В Диснейленд, вот куда. О господи! Я побывал в Диснейленде уже раз пятьдесят, – каждую фотографию приходится украшать подписью, вроде «Крису, отличному парню, от его друга, Ника» или «С благодарностью за чудесное время, Вито».
      Смолл наклонился ко мне, уперевшись локтями в колени, на его лице отразилась искренняя озабоченность.
      – Чего хотят Коллизи и Полмисано?
      – Ты их знаешь?
      – Знаю. Чего они хотят от тебя?
      – Чтобы я повидался в Вашингтоне с одним человеком.
      – Каким человеком?
      – Крестным отцом Анджело Сачетти. Они утверждают, что Сачетти не умер и что его крестный отец хочет, чтобы я его нашел.
      – Где?
      – Крис, этого я не знаю.
      – Почему ты?
      – Понятия не имею.
      Смолл поднялся, подошел к книжным полкам и взял одного из фарфоровых котят.
      – Знаешь ли, Марси собирает их.
      – Знаю. Я подарил ей пару штук.
      – Сальваторе Коллизи, – обратился Смолл к котенку. – Когда-то давно, в Ньюарке его звали Желтые Гетры.
      – Он все еще носит их, – вставил я.
      – Что?
      – Гетры. Только теперь они перламутрово-серые.
      – Он всегда будет их носить. Хочешь знать, почему?
      – Ладно, почему?
      – Потому что у него мерзнут ноги. А тебя интересует, почему у него мерзнут ноги даже в теплый день в Лос-Анджелесе? – он вернулся к зеленому креслу, сел и уставился на меня.
      – Так почему у него мерзнут ноги даже в теплый день в Лос-Анджелесе?
      – Потому что тридцать семь лет назад, когда он был обычной шпаной на 116-й улице, один парнишка с приятелями прихватил Сальваторе, когда тот трахал его сестру. Знаешь, что они сделали? Устроили небольшое торжество. Наполнили ванну льдом, добавили соли, поставили в нее бутылки с пивом, а потом сняли с Коллизи ботинки и носки и опустили его ноги в ледяную воду, чтобы охладить его любовный пыл. И так продержали его три часа, пока не выпили все пиво, а затем отвезли в Ньюарк и выбросили из машины. Он чудом не потерял ноги, но с тех пор они у него постоянно мерзнут, вот почему он всегда носит гетры, за что и получил соответствующее прозвище.
      – Что произошло потом?
      – Он выждал. Выждал, пока снова смог ходить. А потом начал действовать. Расправился со всеми. Одни угодили под автомобиль, других зарезали, третьих застрелили. Он потрудился на славу. Основательный парень, этот Коллизи, если уж что-то делает, то на совесть. Его труды не остались без внимания, Коллизи перебросили на Манхэттен, а затем сюда. С тех пор он здесь и живет.
      – А Полмисано?
      – Этот-то, – пренебрежительно фыркнул Смолл. – Джузеппе Полмисано, он же Джо Домино. Только что вышел из тюрьмы в Атланте, где отсидел шесть лет за торговлю наркотиками. Обычный солдат и не слишком умен. Хочешь знать, почему его иногда зовут Джо Домино?
      – Почему?
      – Ты заметил, как странно торчит у него левая рука, словно он не может ее разогнуть?
      – Заметил.
      – Так вот, его поймали как-то ночью, четверо, и сломали ему руку в четырех местах. Каждый по разу. А потом перерезали шею и оставили умирать. Только он не умер, хотя они повредили ему голосовые связки. Поэтому у него такой писклявый голос и он всегда носит свитера с закрытым горлом. На нем была водолазка, не так ли?
      – Я подумал, что он просто хочет следовать моде. Смолл покачал головой.
      – Нет, он носит их с тех пор, как ему перерезали горло.
      Я отпил из бокала, ожидая продолжения. Смолл разглядывал пол, держа свой бокал обеими руками. Мне показалось, что он уже забыл о моем присутствии.
      – Почему его прозвали Джо Домино? – я решил напомнить о себе.
      Смолл даже вздрогнул от неожиданности.
      – Почему? Видишь ли, все это происходило как раз после того, как Уоллес Бири снялся в «Да здравствует Вилья!» Ты его видел?
      – Видел.
      – Помнишь сцену, когда Бири решает сэкономить патроны и выстраивает своих пленников по три или четыре в затылок друг другу? А затем убивает их всех одной пулей. Так вот, Полмисано, когда поправился, увидел этот фильм, и идея ему понравилась. Он поймал этих четверых, заставил их встать в затылок друг другу и убил всех одним выстрелом из армейского ружья. Они попадали в стороны, как кости домино. Так, во всяком случае, говорили, и его прозвали Джо Домино.
      – Интересные у тебя знакомые.
      – Тебе известно, откуда я их знаю.
      – Да, ты мне рассказывал. А крестный отец Сачетти? Ты его знаешь?
      Смол помолчал, уставившись в пол.
      – Пожалуй, налью себе еще виски. Тебе добавить?
      – Нет, благодарю.
      Он поднялся и скрылся на кухне. Вскоре вернулся с полным бокалом, причем виски в нем на этот раз было больше, чем воды. Выпил не меньше половины, закурил.
      – Крестный отец, – повторил я.
      – В Вашингтоне.
      – Совершенно верно. В Вашингтоне.
      – Ты помнишь, как-то я рассказывал тебе о моем брате и о том, что он хотел, чтобы я закончил школу и так далее.
      – Помню.
      – Но я не говорил тебе, почему он этого хотел.
      – Нет.
      Смолл вздохнул.
      – Хочешь верь, хочешь – нет, но я готовился к поступлению в колледж. И поступил бы. Можешь представить себе такое… в Восточном Гарлеме! – он невесело рассмеялся. – Только двое из нас готовились в колледж, я и другой парень – он и есть крестный отец Анджело Сачетти.
      – Что-то я упустил нить твоих рассуждений.
      – Давным-давно, за семь или восемь лет до твоего рождения, они провели совещание в Атлантик-Сити.
      – Они?
      Он недовольно посмотрел на меня.
      – Ты хочешь, чтобы я назвал их?
      – А разве у них есть название?
      – Почему бы тебе не спросить у Эдгара Гувера ?
      – А чего его спрашивать. Он называет их «Коза Ностра».
      Смолл улыбнулся.
      – Давай и мы придерживаться этого названия, хотя оно и не соответствует действительности. Но вернемся к совещанию.
      – В Атлантик-Сити.
      – Именно. Там собрались все. Костелло, Лучиано, Вито Геновезе, даже Капоне и его братья. Все, кто играл сколько-нибудь заметную роль. Они собрались вместе и решили, что должны реорганизовать свою деятельность. Поделить страну на районы, прекратить междоусобные войны, улучшить свой образ в глазах общественности. Они захотели стать респектабельными и пришли к выводу, что для этого, среди всего прочего, им нужны ученые люди. Речь зашла о том, кого направить в колледж. Мой брат был там и предложил мою кандидатуру, пообещав, что сломает мне шею, если я вздумаю бросить учиться. Костелло сказал, что и у него есть на примете подходящий парень, с которым он поступит точно так же. Были еще предложения, но в результате они остановили свой выбор на мне и парне, предложенном Костелло.
      Смолл помолчал, вновь отпил из бокала.
      – Тот парень прошел путь до конца. Что случилось со мной, ты знаешь. Он же закончил школу, Гарвард, а затем и юридический факультет университета Виргинии.
      – Он-то и хочет видеть меня в Вашингтоне? – спросил я.
      – Он самый.
      – Как он стал крестным отцом Сачетти?
      – Анджело Сачетти – сын Сонни из Чикаго, а Сонни однажды спас жизнь этому парню.
      – Я опять потерял нить.
      Смолл тяжело вздохнул.
      – Не следует мне рассказывать тебе все это. Не накликать бы на тебя беду.
      – Из сказанного тобой следует, что беда уже постучалась мне в дверь.
      Он подумал и, похоже, принял решение. А может, просто делал вид, что думал. Точно я сказать не мог.
      – Хорошо. Сонни из Чикаго, никто так и не узнал его настоящего имени, появился в Нью-Йорке с годовалым ребенком на одной руке и футляром для скрипки в другой, – он замолчал, скептически взглянул на меня. – Наверное, ты думаешь, что футляр для скрипки – это шутка?
      – Я тебе верю.
      – Тогда не ухмыляйся.
      – Продолжай, Крис.
      – Вроде бы жена Сонни, проститутка, не поладила с одной из чикагских банд, и ее выловили из озера Мичиган.
      Я не знаю, в чем состоял конфликт. Но Сонни взял свой футляр для скрипки и уложил семерых парней, виновных, по его мнению, в смерти жены. А потом привез сына и «томпсон» в Нью-Йорк. В это же время парень, с которым я ходил в школу, окончил юридический факультет и вернулся в Нью-Йорк, где выполнял мелкие поручения Костелло. Он встретился с Сонни из Чикаго, который также работал на Костелло, и они подружились. Знаешь, почему?
      – Не могу даже догадаться, – ответил я.
      – Потому что Сонни из Чикаго, всегда аккуратный, ухоженный, выглядел, как студент колледжа. Говорил на правильном английском, строго одевался, а парень, с которым я ходил в школу, получив образование, зазнался, стал снобом. Тебе все понятно?
      – Пока да.
      – Так вот, парень, который учился в университете, попал в передрягу. У него возникли серьезные осложнения, не с Костелло, но с другим человеком, с кем, неважно. Короче, этого парня едва не отправили в мир иной, но Сонни из Чикаго спас ему жизнь, и он пообещал Сонни, что заплатит долг сторицей.
      Смолл в какой уж раз надолго замолчал.
      – Ну? – не выдержал я.
      – Две недели спустя Сонни поймали на том, что он шельмовал в карточной игре, буквально пригвоздили ножом к стене, да и оставили там. Спасенный Сонни парень узнал об этом и забрал годовалого ребенка к себе. И стал его крестным отцом.
      – И этим ребенком был Анджело Сачетти.
      – Совершенно верно.
      – А почему Сачетти?
      – Не знаю, но кто-то однажды сказал мне, что так назывался сорт лапши.
      – А что случилось с этим парнем из университета… крестным отцом?
      – Его послали в Вашингтон.
      – Зачем?
      – Зачем кто-то посылает кого-то в Вашингтон? В качестве лоббиста.
      – Я должен отметить, что он забыл зарегистрироваться.
      – Напрасно ты шутишь.
      – А что он там делает?
      Смолл скривился, как от зубной боли.
      – Скажем, присматривает за их интересами.
      – И этот парень воспитывал Анджело Сачетти?
      – Во всяком случае, пытался. Может, тебе это не известно, но у него было девять гувернанток и столько же частных учителей. Его выгоняли из четырех школ и трех колледжей. Анджело увлекал только спорт, поэтому он и оказался в Голливуде.
      – Его крестный отец замолвил словечко?
      – Точно, – ответил Смолл.
      – А у крестного отца есть имя и фамилия?
      – Раньше его звали Карло Коланеро. Теперь – Чарльз Коул. В определенных кругах он – Чарли Мастак.
      – Ты, похоже, в курсе всего.
      Смолл махнул рукой в сторону фотографий.
      – После нескольких стаканчиков они тарахтят, не переставая. Знают же, что говорят со своим.
      – Почему Коул хочет, чтобы я нашел Анджело?
      – Понятия не имею. Анджело не принимал в его делах никакого участия. Два года назад поступило известие, что он умер, но я не заметил, чтобы кто-то сильно горевал. А сейчас ты говоришь, что он жив.
      – И они хотят, чтобы я его нашел.
      – Не они. Чарльз Коул, и при встрече с ним я советую тебе поставить свои условия.
      – Ты думаешь, я с ним встречусь?
      Смолл замолчал, но ненадолго.
      – Коул всегда добивается выполнения своих пожеланий.
      – У тебя есть предложения?
      – Конечно. Измени фамилию и исчезни. Поиски пропавшего наследника – лишь предлог. Похоже, заварилась серьезная каша, иначе они не прислали бы Коллизи, да и он сам не стал бы заниматься пустяками. Если же ты не исчезнешь, они найдут способ переправить тебя в Вашингтон.
      Я задумался. Смолл пристально смотрел на меня.
      – Пожалуй, я отвечу «нет».
      – Они не понимают, что это означает.
      – Да что они могут сделать?
      – Только одно.
      – Что же?
      – Что конкретно, не знаю, но ты будешь просто мечтать о том, чтобы сказать «да».

      Кто-то постарался на славу. Изрезали все покрышки «форда» и «ягуара», разодрали в клочья брезентовый откидывающийся верх, у заднего бампера обеих машин на полу стояли пустые канистры из-под сиропа. Тут же лежали крышки от заправочных горловин. «Кадиллак» остался нетронутым.
      Когда я приехал следующим утром, Триппет ходил вокруг «форда», засунув руки в карманы брюк, и отдавал распоряжения Сиднею Дюрану, одному из наших молодых длинноволосых механиков, который разве что не плакал от отчаяния. Я видел, что расстроен и Триппет, иначе он никогда не сунул бы руки в карманы.
      – У нас побывали ночные гости, – приветствовал он меня.
      – Я знаю. Каков урон?
      – Шины и верх уничтожены, но это не беда, их легко заменить. Я надеюсь, что мы сможем очистить баки, но они включили двигатели, чтобы сироп попал в топливную систему. Сироп еще хуже, чем сахар.
      – Мерзавцы, – прокомментировал Сидней.
      – Загляни в салон, – предложил Триппет.
      – Сидения?
      – Именно.
      Я заглянул. Да, они не спешили. Мягкую кожу резали бритвой или острым ножом. Аккуратные вертикальные разрезы через каждые два дюйма. Затем не менее аккуратные горизонтальные. Профессиональный вандализм.
      – А мой кабинет?
      – Ничего не тронуто, так же, как и «кадиллак».
      – «Кадиллак» тронуть они не могли.
      Триппет изумленно воззрился на меня, затем повернулся к Сиднею.
      – Будь другом, приведи Джека и Рамона, и откатите эти машины в мастерскую.
      Сидней откинул со лба прядь белокурых волос, бросил на улицу сердитый взгляд, словно надеялся, что вандалы стоят у витрины, наблюдая за нашей реакцией, и пробормотал пару фраз о том, что бы он сделал с этими сволочами, попадись они ему в руки.
      – Мы бы тебе помогли, – заверил его я. – Но сначала давай уберем эти две машины. Они – не слишком хорошая реклама нашей фирмы.
      – Вы, похоже, не удивлены, – констатировал Триппет, когда Сидней скрылся за дверью.
      – Я думаю, кто-то хочет мне кое-что сказать. Учитывая, с кем мы имеем дело, они оказались более вежливыми, чем можно было ожидать.
      – Кто?
      – Я не знаю, кто это сделал, но, возможно, могу сказать, кто отдал такой приказ.
      – Ваши друзья?
      – Новые знакомые. Давайте выпьем чашечку кофе, и я вам все расскажу.
      Мы пошли в кафе быстрого обслуживания, расположенное за углом, где варили сносный кофе, и после того, как официантка обслужила нас, я рассказал Триппету о Коллизи и Полмисано, о том, кто они такие и чего от меня хотят.