Жгучее южное солнце скрылось уже позади темных кипарисов, которые в Луизиане виднеются повсюду на горизонте; мягкий ветерок, напоенный ароматом ликвидамбара и крупноцветной магнолии, обвевал лица гуляющих. Несмотря, однако, на всю прелесть и красоту природы, гуляющие недолго оставались на палубе и скоро удалились в зал, где столы после обеда были уже убраны и лампы зажжены. Пассажиры тотчас же разделились на группы; одни из них разговаривали, другие играли в экарте или двадцать один.
      Кое-где пассажиры сидели по одному и читали книги, некоторые играли в шахматы.
      На палубе осталось только три пассажира; двое из них были, по-видимому, очень довольны этим, а третья, молодая леди, стояла в стороне от них. Стоявшая пара - Джесси Армстронг и Луи Дюпре. Красота молодого креола, его черные глаза, смуглый цвет лица и темные вьющиеся волосы очаровали младшую дочь Армстронга, но и креол в свою очередь был не меньше увлечен прелестным контрастом роз, васильков и золота. Молодая леди, стоявшая в стороне, время от времени бросала взоры зависти на них; не потому, что она, Елена Армстронг, завидовала своей сестре, но при виде счастья она еще больше чувствовала свое собственное горе. Глядя на них, она вспоминала то время, когда и она так же стояла и разговаривала с тем, кого она не может, не должна больше видеть. Поспешно отвернулась она от них и стала смотреть на реку.
      Медленно двигался пароход вверх по реке. Его колесо, взрывая воду, превращало ее в пену, которая, точно белая лента с легким красноватым оттенком, длинной полосой тянулась позади судна. Елене Армстронг она казалась кровавой, и она некоторое время задумчиво смотрела на нее, а когда обернулась, то увидела, что на палубе, кроме нее, никого нет. Влюбленные ушли в каюту или в общий зал, чтобы присоединиться к собравшемуся там обществу. Елена видела огни, мерцавшие в окнах, слышала гул веселых голосов, но она не желала этого веселья, хотя знала, что многие хотели бы ее видеть, знала, что стоит только ей туда показаться, как она сейчас же станет центром внимания. Она предпочитала уединение, и ей больше нравился однообразный шум колеса; плеск воды больше гармонировал с тоской ее изболевшейся души.
      Уже наступила ночь, и тьма ее все больше и больше окутывала лес и реку, а вместе с тем и мысли девушки становились все более и более мрачными. Воспоминание о прошедшем делало будущее невыносимым, и единственным исходом из этого являлась смерть. Человек, которому она отдала свое сердце, свою первую любовь, пренебрег ею, грубо попрал ее женскую гордость, не ответил на письмо! Сердце ее сжалось при этой мысли, а лицо залилось краской стыда. "Одна минута, - думала она, глядя на реку, - и все будет кончено. Перешагнуть через низкие перила... прыгнув в красноватые волны реки... несколько минут борьбы в воде... не для того, чтобы сохранить жизнь, а чтобы уничтожить ее... и всему конец! Горе, ревность, муки отвергнутой любви... все отойдет в вечность".
      Так думала она, стоя у перил, дрожащая, нерешительная. Не любовь к жизни заставляла ее колебаться, не страх смерти даже в самом ужаснейшем виде, а то, что она видела перед собой. Луна в полном великолепии своем плыла по голубому своду неба, бросая серебристые лучи на поверхность реки. Пароход, отыскивая временами более глубокий фарватер, приближался к одному из берегов; громадные стволы деревьев, лежавшие спокойно на поверхности реки, приходили в движение от взволнованной пароходом воды, и тогда спавшие на них аллигаторы просыпались и с громким, бешеным ревом шлепались в воду. Елена все это видела и слышала. Нервы ее были напряжены до предела, и дрожь пробегала по всему телу.
      - Э, да что тут! Жизнь так ужасна, что нечего бояться смерти... Нечего бояться того, что тебя съедят аллигаторы!
      К счастью, в этот момент на плечи ее легла чья-то рука и послышался нежный голос. Это была Джесси.
      - Сестра, - говорила она, - зачем ты стоишь здесь? Ночь такая холодная, а говорят, что воздух над Красной Рекой полон всяких миазмов... и лихорадки, и горячки. От ужаса волосы дыбом подымаются! Пойдем со мной! Там в зале такие милые люди... Мы собираемся устроить общую игру в карты, в двадцать один или что-нибудь в этом роде. Пойдем!
      Елена вздрогнула от прикосновения руки сестры, как преступник вздрагивает от прикосновения руки шерифа. Джесси заметила это странное волнение, но приписала его другой причине.
      - Будь женщиной, Елена! Будь верна самой себе... Не думай больше о нем. Перед нами новый мир, новая жизнь! Забудь печали прежнего, как и я забыла. Вырви Чарльза Кленси из своего сердца, развей по ветру всякое воспоминание, всякую мысль о нем! Повторяю, будь женщиной... будь сама собой! Похорони прошлое и думай только о будущем... О нашем отце!
      Последние слова подействовали как целительный бальзам на Елену. В душе ее прозвучала нежная струна дочерней любви. Крепко обняв Джесси, она сказала:
      - Сестра, ты спасла меня.
      XI
      Сказав эти слова, Елена крепко поцеловала сестру и, прижавшись к ее щеке, судорожно зарыдала. Джесси возвратила ей поцелуй, не понимая в то же время ни значения ее слов, ни странного тона, которым они были произнесены. Не желая, чтобы Джесси еще о чем-нибудь спрашивала ее, Елена сказала:
      - Иди в зал, сестра! Начинайте игру... Я успею прийти, пока вы тасуете и раздаете карты.
      Джесси, довольная тем, что сестра ее успокоилась, не стала возражать и поспешила к дверям каюты. Оставшись одна, Елена снова подошла к перилам.
      - Пока начнется игра в двадцать один, - сказала она, - я постараюсь раздать свою колоду карт.
      Она вынула из кармана пачку писем, перевязанных голубой лентой, и развязала ее. Вынимая одно письмо за другим, как это делают, раздавая карты, она с пренебрежением бросала их в реку. Когда все письма были брошены, на дне пакета остался портрет, величиною с визитную карточку. На нем был изображен Чарльз Кленси. Портрет был подарен ей в тот день, когда он повергся к ее ногам. Она не разорвала его, как делала это с письмами, но приподняв его так, чтобы свет луны падал на него, еще какое-то время молча смотрела на него. Мучительные воспоминания проходили в ее душе, отражаясь, как в зеркале, на ее лице, когда она всматривалась в черты того, кто так глубоко запечатлелся в ее сердце. Кто мог сказать, что она думала в эту минуту? Кто мог описать ее отчаяние? Но тут ей послышалось, будто среди плещущих волн прозвучали эхом слова ее сестры:
      - Будем думать только о будущем... о нашем отце!
      Это положило конец ее колебанию. Подойдя ближе к перилам, она швырнула фотографию на лопасти вертящегося колеса, говоря в то же время:
      - Прочь от меня изображение того, кого я любила когда-то... изображение человека лживого!.. Сгинь, разбейся, как он разбил сердце мое!
      Из груди ее вырвался вздох, похожий скорее на заглушенное рыдание, вздох невыразимого страдания, который мог вырваться лишь из израненного сердца. Когда она повернулась, чтобы идти в каюту, по лицу ее не было видно, чтобы она стремилась к игре в карты. Да, игре в этот вечер не суждено было состояться! Опасаясь, чтобы в зале не заметили агонии, только что пережитой ею, она направилась к своей собственной каюте, чтобы привести в порядок туалет и поправить прическу. Перед тем как войти в каюту, она остановилась у дверей и повернулась лицом к берегу реки, от которого пароход в эту минуту находился так близко, что тень от высоких лесных деревьев падала на фарватер, по которому он шел, а концы ветвей их почти задевали крышу верхней палубы. Это были кипарисы, покрытые фестонами седобородого мха, который спускался вниз, подобно погребальной драпировке. Вид этот снова пробудил в Елене тяжелые мысли, и она вздохнула с облегчением, когда пароход, пройдя милю, оставил их позади себя в темноте. И вдруг... под тенью кипариса, освещенного летающими мимо светлячками, она увидела, или ей показалось, что она видит, лицо... лицо человека... последнего в ее мыслях... лицо Чарльза Кленси! Там, высоко между деревьями, на уровне верхней палубы.
      Воображение ли это? Разумеется! Кленси не мог быть здесь, ни между деревьями, ни на земле. Она знала, что это обман зрения... галлюцинация... какая бывает у ясновидящих... Была ли это галлюцинация или нет, Елене некогда было размышлять об этом. Не успело еще лицо лживого возлюбленного исчезнуть из виду, как ей показалось, что чьи-то черные, сильные и мускулистые руки протянулись к ней... Нет, не показалось, а это было в действительности. Прежде чем она успела ступить шаг вперед, стараясь увернуться от них, они схватили ее поперек талии и подняли на воздух.
      В таком положении они продержали ее две-три секунды, в течение которых она успела заметить, что сестра выбежала с пронзительным криком, в ответ на ее собственный пронзительный крик.
      Она хотела крикнуть вторично, но не успела, руки выпустили ее, и она полетела вниз, а спустя несколько секунд почувствовала, что погружается в воду. В ушах у нее зашумело, горло сдавило. Несмотря на недавние мысли о самоубийстве, инстинктивное отвращение к смерти взяло верх над усталостью жизни. Но кричать она не могла, потому что рот ее был полон воды... Она задыхалась, и ей казалось, что на шее у нее петля, которую кто-то стягивает все туже и туже. Она не могла кричать и только, погружаясь в воду, всеми силами старалась выплыть на ее поверхность. Отчаянный крик, на который выбежала сестра ее, вызвал также и других пассажиров, которые всей толпой высыпали на палубу.
      - Человек за бортом! - крикнул кто-то.
      Крик этот достиг до слуха штурмана, который тотчас же затормозил колесо и остановил движение парохода; сильное течение, против которого шел последний, способствовало в этом случае быстрой остановке. Вслед за криком "человек за бортом!" последовал второй крик: "это какая-то леди!" В ответ на этот крик со всех сторон посыпались вопросы: "Какая леди? Где?" Некоторые из пассажиров сняли сюртуки, приготовляясь броситься в воду на помощь утопающей. Между ними находился и молодой Дюпре, который уже знал, кто эта леди, потому что Джесси крикнула ему:
      - Это Елена! Она упала или бросилась через борт.
      Джесси продолжала кричать по-прежнему:
      - Сестра моя! Спасите ее! Спасите!
      - Попытаемся. Скажите, где вы ее видите?
      - Там... под тем деревом. Она была среди его ветвей... а затем упала в воду... Я слышала плеск... но не видела ее потом... Она пошла ко дну. Милосердный Боже! О, Елена, где ты?
      Дюпре, не дослушав до конца ее слов и прыгнув через перила, поплыл к тому месту, на которое она указывала.
      - Молодчина! - с восторгом и гордостью подумала Джесси о своем возлюбленном. Она стояла вместе с другими на палубе и вместе с ними следила с волнением за всеми движениями Дюпре; глаза ее горели лихорадочным блеском. Луна спустилась теперь до верхушек деревьев, тень которых черной пеленой стлалась по поверхности реки и была несравненно темнее у того берега, где остановился пароход. Река в этом месте была глубока, и течение ее здесь было более быстрое; к тому же здесь находилось излюбленное место отвратительных аллигаторов и одного вида акул юго-западных вод. Не мудрено, что Джесси приходила в ужас при мысли о том, какой опасности подвергаются самые дорогие для нее люди: сестра и возлюбленный. Тем временем с парохода спустили лодку и направили ее туда, где видели Дюпре. Стоявшие на палубе с напряженным вниманием прислушивались к малейшему шуму. Недолго пришлось им ждать. С темной поверхности воды раздался крик: "Спасена!" А затем голос боцмана: "Все в порядке! Мы вытащили их обоих. Веревку!"
      Веревка была брошена, и спустя минуту с лодки крикнули: "Тяни!"
      При свете огня, падавшего на лодку, на дне ее виднелись очертания женской фигуры, одетой, по-видимому, в белое платье, покрытое теперь тиной и промокшее насквозь. Голову ее поддерживал Дюпре, одежда которого находилась в таком же плачевном состоянии. При виде Елены, казавшейся совершенно безжизненной, со всех сторон раздались восклицания сожаления. Джесси вскрикнула, бросившись к ней, а отец дрожал всем телом, когда нес ее в каюту. Он был уверен, что несет на руках труп. Но нет! Она дышала, пульс ее бился, губы что-то тихо шептали. К счастью, на пароходе оказался врач, который тотчас же принял необходимые меры для приведения ее в чувство и спустя несколько минут объявил, что жизнь Елены вне опасности. Известие это обрадовало не только пассажиров, но и всех людей, входящих в состав экипажа. Одна только Джесси была грустна по-прежнему. Ее мучило подозрение, что сестра ее покушалась на самоубийство.
      XII
      Первую ночь после убийства Кленси Ричард Дерк провел без сна. Не потому, что его мучило раскаяние, такое чувство не было доступно его душе. Его волновали страх и любовь.
      Страшился он не совершенного им преступления, а только его последствий. Не спал он больше всего от ревности к Елене Армстронг; он знал, правда, что она никогда не увидит больше Чарльза Кленси, тело которого валялось где-то на болоте, но его бесило, что она уезжала отсюда. Единственным утешением его было сознание того, что не он один, но и она будет страдать от ревности, при мысли о том, что Кленси изменил ей ради какой-то креолки. И все-таки она уезжала, и если не будет принадлежать его сопернику, то никогда не будет принадлежать и ему, даже если он последует за ней в Техас. А для чего? Для того чтобы попытаться снова войти с ее отцом в отношения кредитора и должника и на этом строить новые воздушные замки? Ведь это же немыслимо! Полковник не такой человек, чтобы позволить вторично подчинить себя, и к тому же, наученный опытом, он будет гораздо осторожнее.
      Главным образом эти мысли не давали спать Ричарду Дерку, и стоило ему вздремнуть хотя бы на минуту, как он снова просыпался и снова ломал себе голову над одним и тем же вопросом. И среди этих размышлений ему слышались попеременно то сказанные Еленой слова: "Никогда!", то бешеный лай собаки, как бы говорящей: "Я требую мести за своего убитого хозяина!"
      На вторую ночь ревность отступила на второй план, и им всецело овладело одно только чувство страха, не перед какой-нибудь отдаленной опасностью, а перед реальной опасностью, близкой, почти нависшей над ним. К этому страху присоединялся еще суеверный страх. Уходя из лесу после совершенного им убийства, он оставил тело Кленси под кипарисом, а возвратясь, что он нашел? Для него, как и для других, исчезновение тела было необъяснимой тайной, которая весь день держала его нервы в напряженном состоянии; теперь же, среди ночной тьмы и ничем не нарушаемой тишины, мысль об этом наводила на него панический ужас. Был ли Кленси мертвый или живой, сам ли он ушел оттуда или его унесли, обстоятельство это было одинаково опасно для него. Мертвый, конечно, лучше, потому что очевидных улик тогда не могло быть против него. И предчувствие грозящей ему опасности мучило, пугало его, и он то и дело спрашивал себя:
      - И зачем, черт возьми, я это сделал?
      И в этом вопросе не слышно было раскаяния в совершенном преступлении, а досада на то положение, в которое оно его поставило. Всю ночь мучился он и не мог сомкнуть глаз до самого рассвета, когда с первыми проблесками дня к нему в комнату ворвались и мелодические голоса лесных певцов, и менее гармоничные крики домашних гусей, клохтанье кур и веселое кукареку их владыки. Все эти и более и менее приятные звуки слышал Дик Дерк, но был совершенно равнодушен к ним. Зато к другим доносившимся к нему звукам он прислушивался очень внимательно. Во-первых, стук лошадиных копыт, во-вторых, смешанный гул человеческих голосов, говоривших с оттенком гнева и жажды мести. Сначала они доносились смутно, затем становились все громче и громче и наконец раздались у самых стен. Убийца не в силах был оставаться в постели, нечистая совесть сразу подсказала ему, что это за шум. Вскочив на ноги, он осторожно приблизился к окну, дрожащими руками приподнял гардину и заглянул во двор. Там он увидел человек десять вооруженных всадников, во главе которых находился знакомый ему шериф, рядом с ним его помощник, а позади отряд констеблей. Все они моментально спешились и двинулись прямо к дому, а спустя минуту в дверь его комнаты кто-то постучал.
      Он растерялся и вместо того, чтобы спросить "кто там", сказал - "войдите!"
      Дверь распахнулась, и на пороге ее показался шериф.
      - Ричард Дерк, я должен арестовать вас, - сказал он твердым властным голосом.
      - За что? - машинально спросил Дерк, дрожа всем телом.
      - За убийство Чарльза Кленси.
      В ночь, предшествовавшую аресту Ричарда Дерка, не спал также и охотник на опоссумов. Причиной бессонницы была совесть; хотя преступление его было сравнительно ничтожное, все же оно не давало ему покоя. Ночью, после возвращения с охоты, когда он рассказал Фебе все, что с ним случилось, он спал довольно хорошо. Но тогда он не был еще уверен, что совершилось убийство; он слышал выстрел, гневные голоса и думал, что произошла ссора между его молодым господином и, как ему казалось, Чарльзом Кленси. Правда, поспешное бегство первого заставило его думать, что дело кончилось трагическим образом, но это было лишь предположением с его стороны, и он надеялся, что развязка была совсем не так ужасна, как казалось. Вот почему утром, когда он с киркой в руках вышел по обыкновению на работу, никто не заподозрил его в том, что он что-то скрывает. Он считался самым веселым среди рабочих, и смех его громче и дольше всех раздавался на полях плантации; в этот же памятный день он звучал еще веселее и раскатистее прежнего. Но звучал он так лишь до полудня, когда кто-то принес невольникам известие, что убит человек... Чарльз Кленси. Охотник на опоссума уронил от ужаса свою кирку, как и все остальные невольники. Все они хорошо знали "массу Кленси", уважали, и многие любили его. Он всегда встречал их так приветливо и говорил с ними так ласково.
      Но если товарищи Синего Билля смолкли от огорчения, он смолк еще по другой причине. Они только услышали, что молодой масса Кленси убит, а он знал как, когда, где и кем. Знание это вдвойне удручало его; он, во-первых, был огорчен смертью Чарльза Кленси, во-вторых, боялся за собственную жизнь. Узнай только масса Дик, что он, сидя на дереве, был свидетелем всего происходившего, и он, Синий Билль, полетит туда, откуда ему не вернуться для дачи показаний. В этот день Феба не работала в поле, что очень беспокоило Синего Билля, который верил в привязанность своей жены, но сомневался в ее умении молчать. Он боялся, чтобы она не проболталась: достаточно было самого ничтожного слова, чтобы его призвали к ответу и, заподозрив истину, подвергли пытке. Как же обрадовался он, когда раздался вечерний колокол и он мог идти домой.
      За ужином Феба рассказала ему разные подробности о событиях дня, - о поисках Кленси, о разных приключениях во время поисков, в том виде, разумеется, в каком слухи об этом дошли до плантации Дерка; также о том, что в поисках участвовали старый господин и молодой, которые теперь уже вернулись домой. От себя уже она добавила, что "масса Дик был такой испуганный, а щеки у него такие бледные, как шерсть у старой самки опоссума". После ужина они отправились на покой, но в эту ночь оба плохо спали под тяжестью хранимой ими тайны. Утром они были поражены небывалым шумом в негритянском квартале. Это были не обычные раскатистые взрывы хохота, а какой-то серьезный говор, как будто бы случилось какое-нибудь несчастье. Выглянув за дверь, Синий Билль увидел, что все чем-то сильно взволнованы. Причину этого он скоро узнал: один из его товарищей подбежал к нему и сказал:
      - Массу Дика арестовал шериф... Они говорят, он убил массу Чарльза Кленси.
      Синий Билль пустился бегом к "большому дому" и поспел туда вовремя, чтобы видеть, как его молодого господина посадили на лошадь и увезли под конвоем вооруженных людей. Он поспешил домой и сообщил жене о случившемся.
      - Феба, - продолжал он после рассказа, - теперь нам с тобой не нужно бояться. Я видел Сима Вудлея между теми, что приезжали, а он, знаешь, всегда будет за нас, чтобы ни случилось. Видишь вот, я хочу ему все рассказать, все, что я слышал и видел, и дам ему письмо и картинку. Ты как думаешь?
      - А думаю я, что тебе всю правду говорить надо. Что с того, если старый Эфа Дерк бичом сдерет всю шкуру нам со спины?.. Я возьму с тебя свою долю побоев... половину. Да, Билли, я скажу, что и я виновата. Только правду надо говорить... всю правду, как есть.
      - И я скажу... Феба, ты у меня хорошая такая... Поцелуй меня, старуха! Что делать! Надо умереть... ну и умрем вместе.
      И два черных лица склонились друг к другу и крепко прижались одно к другому.
      XIII
      Ричард Дерк был доставлен в тюрьму, которая находилась не в Натчезе, а в меньшем городке, лежащем за границей того округа, где были плантации Дерка и Армстронга.
      Там его сдали под надзор тюремщику Джо Харкнессу. Сопровождали его туда только помощник шерифа и отряд констеблей. Что касается самого шерифа и всадников, приехавших с ним, то они остались, чтобы произвести обыск, не найдется ли каких-либо улик против обвиняемого. Обыск был произведен, несмотря на волнение владельца дома, который ходил за ними из комнаты в комнату, то плача, как ребенок, то изрыгая самые ужасные проклятия. Никто из производивших обыск не выразил сочувствия Эфраиму Дерку. Он никогда не пользовался популярностью среди своих соседей, как плантаторов, так и бедняков белых, которые все одинаково ненавидели его. Многие из них были его должниками, и его железная рука давила их так же, как давила Армстронга. Обыск был произведен самый бесцеремонный во всем доме, начиная с чердака и кончая подвалом. Нигде и ничего найдено не было, кроме двуствольного ружья и платья, в котором был Ричард Дерк в роковой день для Кленси. На них не было ни малейших следов крови, но пола сюртука оказалась простреленной пулей и, как признали многие, пулей из карабина. Странное открытие! Оно говорило скорее в пользу обвиняемого, указывая на то, что между ним и Кленси была дуэль и они, следовательно, обменялись выстрелами.
      Зато показания невольников, напротив, подтверждали подозрения. Испуганные ловким и строгим допросом, они не посмели лгать и сказали все, что им было известно. Их молодой масса Дик надевал совсем другую пару сапог, когда ходил на охоту в тот день, а вчера, когда ходил с другими на поиски, на нем была не та пара. Последнюю пару шериф держал в руках, но первая куда-то исчезла, и ее нигде не могли найти ни в доме, ни около дома. И не удивительно! Один сапог этой пары находился в сумке Сима Вудлея, а другой - в сумке Неда Хейвуда. Оба они, удалившись от остальных, втихомолку произвели поиски в саду, где и нашли эти сапоги; они были спрятаны под кучей сухого хвороста и оказались покрытыми густым слоем грязи. Сим почему-то находил нужным молчать пока о своей находке и хранить тайну до поры до времени.
      По окончании обыска шериф и сопровождавшие его всадники покинули плантацию Эфраима Дерка и направились к коттеджу мистрис Кленси, чтобы дать ей отчет о поисках тела ее сына. В коттедже они застали доктора, который сказал им, что с мистрис Кленси нельзя говорить, так как самая ничтожная неприятность может оказаться роковой для нее. Ее соседи снова отправились в лес: одни - пешком, другие - верхом на лошадях. На этот раз они разделились на несколько групп и разошлись в разные стороны; они обошли всю местность на несколько миль кругом, но нигде не нашли ни мертвого, ни живого тела, никаких следов человеческого существа. И второй день, таким образом, не дал им ничего нового, что могло бы пролить свет на совершенное преступление или указать место, где находится тело Кленси. Неутешительные вести им пришлось принести матери о пропавшем сыне. Не лучше ли было ничего не говорить ей? Да и что было говорить! Никакие громы небесные не могли теперь разбудить мистрис Кленси, которая спала глубоким, бесчувственным сном смерти. Долгие лишения после потери имущества, смерть мужа и, наконец, потеря единственного сына сломили силы бедной женщины. Когда соседи, возвратившись с поисков, подошли к уединенному коттеджу, они были поражены тишиной, царившей в нем. При их приближении дверь коттеджа отворилась, и на пороге показалась женщина, которая, подняв руку, торжественным голосом сказала им: "мистрис Кленси умерла!"
      Трудно передать, как поразила пришедших эта простая, торжественная фраза. "Двойное убийство", - мелькнуло у всех в голове: смерть сына убила мать. Один и тот же удар сразил обоих.
      Соседи мистрис Кленси, узнав о ее смерти, не успокоились и не вернулись домой. Не таковы нравы в далеких лесах Америки; сердца их жителей всегда открыты для лучших, гуманных чувств. Огорченные смертью вдовы, они готовы были отдать все свое имущество, чтобы только возвратить ее к жизни или воскресить ее сына. Но это было не в их власти, и свое сочувствие к покойной они могли доказать, лишь наказав того, кто был главной причиной ужасного несчастья. Для этого надо было найти настоящего виновника; как знать, был ли действительно виновен человек, только что арестованный? Чтобы убедиться в этом, необходимо было иметь какое-нибудь доказательство, несравненно более веское, нежели доказательства, добытые ими до сих пор.
      И вот, как и в предыдущую ночь, собирается совет, состоящий на этот раз не из каких-нибудь десяти человек, а почти из целой полусотни. Члены совета не садятся, а становятся кругом, образуя собою кольцо, окружающее пустое пространство. Дело разбирается по пунктам, излагаются события в том виде, как они каждому известны, припоминаются разные подробности и высказываются предположения о причинах, в зависимости от которых находятся эти события.
      Происходит, короче говоря, заседание суда Линча, на котором до мельчайших подробностей разбирается каждое обстоятельство, могущее пролить свет на темное дело. Самыми серьезными пунктами против обвиняемого служат поведение его самого и поведение собаки по отношению к нему. Но это еще не все: пуля, вынутая из кипариса и вложенная в дуло ружья, несомненно, вылетела отсюда. Что касается другой пули, которой была прострелена пола сюртука, все единогласно подтверждают, что она могла вылететь только из карабина. Менее серьезным пунктом признается тот факт, что за два дня Дерк переменил два платья, хотя в то же время придается серьезное значение тому, что сапоги, надетые на нем в первый день, куда-то бесследно исчезли и их никак не могли найти.
      - Так-таки и не нашли? - спросил Сим Вудлей, стоявший несколько в стороне от совета, потому что опоздал к его началу и только сейчас узнал, с чем дело. Старый охотник был очень огорчен смертью мистрис Кленси, с мужем которой и с сыном был всегда дружен. Вот почему он так старался, чтобы правосудие наказало убийцу. Накануне он, вместе с Хейвудом, нарочно отстал от других, чтобы исследовать замеченную им пулю, сегодня на очереди были сапоги.
      - Они не только могут быть найдены, - продолжал он, - они уже найдены. Вот они!
      И, сказав это, он поднял вверх вытащенный им из своей сумки сапог; одновременно с ним Хейвуд поднял второй - пару первого.
      - Те самые, которые вы ищете, - снова начал Вудлей. - Эти сапоги Дика Дерка и были на нем третьего дня. Следы их оставлены на болоте, недалеко от того места, где бедного Чарльза Кленси свалил смертельный выстрел. Товарищи, что вы думаете об этом?
      - Где ты нашел сапоги? - спросило несколько человек в один голос.
      - Не все ли равно, где! Вы видите, что мы их нашли. Где, как и когда, об этом будем говорить на суде. По лицам вашим вижу, товарищи, что вещь такого рода пригодится нам.
      - Разумеется, - твердым голосом отвечал один из судей.
      - В таком случае, - продолжал охотник, - я и Хейвуд, мы готовы дать все сведения, которые сами добыли. Мы с ним провели большую часть дня, собирая их, и теперь мы к услугам заседания "суда Линча".
      - Прекрасно, Вудлей! - сказал один почтенный плантатор. - Предположите, что вы на суде, и расскажите все, что знаете.
      Вудлей немедленно приступил к даче показаний, которые он мешал с собственными своими предположениями и заключениями, действуя в этом случае не как свидетель, а как адвокат. Нечего и говорить, что все его показания и выводы были не в пользу обвиняемого. За ним следовал Хейвуд, который подтвердил все показания своего старшего товарища. Слова обоих произвели до того потрясающее впечатление на членов "суда Линча", что они готовы были немедленно приступить к произнесению скорого и беспощадного приговора.
      XIV
      Пока судьи совещались между собою, в коттедже часы пробили полночь. Не успел еще стихнуть последний удар, как со стороны ворот послышался чей-то голос, не принадлежащий, по-видимому, никому из участвовавших в совещании.
      - Здесь масса Вудлей? - спрашивал голос.
      - Да, он здесь, - отвечали ему.
      - Могу я видеть вас, масса Вудлей? - спросил опять голос.
      - Разумеется, - сказал охотник, направляясь к воротам. - Мне как будто бы знаком этот голос, - продолжал он. - Это ты, Синий Билль?
      - Тс-с, масса Вудлей! Не кричите, ради Бога, не называйте громко меня. Услышат вот те люди, пропал тогда ни за что ни про что бедный негр.
      - Не бойся ничего, Билль! В чем дело? Ты чего это говоришь так таинственно? Случилось что-нибудь? А, понимаю! Ты ушел в неположенное время. Кому из них дело до этого, а я тебя не выдам. Говори, зачем ты пришел сюда?
      - Отойдем подальше, масса Вудлей, и я все расскажу вам. Я не смею говорить здесь... Не надо, чтобы они видели меня. Уйдем в сторону от дома, в тот лесок... Там я скажу, зачем пришел. Негру надо сказать что-то... очень, очень важное. Да, масса Вудлей, очень, очень важное. Тут дело о жизни и смерти.
      Сим не медлил больше и, отворив ворота, вышел на дорогу; отсюда он последовал за негром, который провел его в чащу кустов.
      - Ну, в чем же дело? - спросил Вудлей негра.
      - Масса Вудлей, хотите знать, кто убил Чарльза Кленси?
      - Как же, Билль, ведь мы все время только об этом и говорим... хотим, разумеется, знать. Но кто может это сказать?
      - Негр может.
      - Ты это серьезно говоришь, Билль?
      - Так серьезно, что совсем не буду спать, пока не расскажу своей тайны. Да и старуха не будет спать. Нет, масса Вудлей, Феба не даст мне покоя, пока я не сделаю этого. Она говорит, что каждый христианин должен так поступать, а мы с ней оба методисты. Ну, а теперь я скажу вам, что человек, который убил Чарльза Кленси, был мой собственный масса... молодой масса... Дик.