- Ваша королева? - воскликнул запальчиво Сегэн. - Ваша королева, как вы ее называете, моя дочь!
      - Ха-ха-ха! - разразились насмешливым хором дикари. - Королева Тайна белая! Его дочь! Ха-ха-ха!
      Стены дрожали от их дьявольского хохота.
      - Да, она моя дочь! - повторил дрогнувшим голосом Сегэн, уже не сомневавшийся ни минуты в том, какой оборот примет дело.
      - А я говорю - нет! - надменно крикнул тот же индеец. - Королева - не дочь твоя, она нашего племени! Она - дочь Монтесумы, королева навахо!
      - Королева нам должна быть возвращена! - воскликнули некоторые. - Она наша, мы требуем вернуть нам ее!
      Сегэн, скрепя сердце, пытался дружелюбно и терпеливо рассказать и объяснить все, напоминая, когда и при каких обстоятельствах она ими же была взята в плен. Но все было напрасно! Навахо упорно стояли на своем и решительно заявили, что, если королева им не будет возвращена, они ни под каким видом на обмен не согласятся.
      Требование было высказано в таком вызывающем, оскорбительном тоне, что охотникам становилось ясно - они добиваются схватки. Так оно в действительности и было. Теперь, когда у белых не было ружей, которых они так боялись, они рассчитывали одержать победу над ними.
      Но и охотники были готовы к бою, если на то пойдет, и в победе они также были уверены. Они ждали только сигнала своего предводителя, чтобы ринуться на врага; но Сегэн вполголоса попросил их не терять терпения и обратился еще раз к индейцам.
      - Братья! - начал он сдержанно. - Вы отрицаете, что я - отец этой девушки. Две из ваших пленниц, которых вы знаете, моя жена и моя дочь, мать и сестра ее. Вы отрицаете и это. Если вы искренни в своем недоверии к моим словам, то вы должны согласиться на предложение, которое я хочу вам сделать: велите привести к нам тех, и я велю привести ту, которую вы называете вашей королевой. Если девушка не узнает свою мать и сестру, то я откажусь от своих притязаний и предоставлю ей вернуться, если она пожелает, вернуться к вам.
      Охотники были озадачены таким предложением своего предводителя. Они ведь знали, что все попытки Сегэна воскресить воспоминания в уме девушки были безуспешны. Как же он мог допустить, что она тотчас припомнит и узнает мать?
      Но и сам Сегэн на это почти не надеялся и не рассчитывал; он прибегнул к этому предложению, как к последней отчаянной попытке. Он думал, что когда его жена и дочь очутятся здесь, вблизи построек, то, в случае схватки, быть может, возможно будет увести их и таким же образом отбить и другую дочь, Адель. Нервным шепотом поделился он этой мыслью с ближайшими товарищами, чтобы гарантировать себе, таким образом, их сдержанность и осторожность.
      Навахо отнеслись сначала с крайним изумлением к этому требованию; они встали со своих мест и столпились в дальнем углу для совещания, но вскоре по выражению их лиц можно было понять, что они готовы согласиться.
      Они знали, что девушка не признала в бледнолицем предводителе своего отца; они внимательно наблюдали за ней, когда она подъезжала по противоположному берегу оврага, и даже успели столковаться с нею знаками, прежде чем охотники это заметили; таким образом, они не боялись того, что она узнает свою мать. Она была так мала, когда попала в плен, времени прошло так много, обращались с нею в ее новой жизни так хорошо, что воспоминания детства, наверное, изгладились в ее душе без следа.
      Хитрые дикари все это отлично рассчитали, решили принять предложение и, вернувшись на прежние места, объявили о своем согласии.
      Тотчас было отряжено два человека - по одному от каждой стороны, - чтобы привести трех пленниц, и все остались на местах в ожидании их прибытия.
      Немного спустя их ввели.
      Разыгравшаяся затем сцена была полна глубокого трагизма. Встреча Сегэна с женой и дочерью и Генри Галлера с Зоей... Момент, когда мать увидела и узнала свое давно погибшее для нее дитя, свою Адель, и ее страдание и ужас при виде равнодушия и безучастия, с которыми та встречала поцелуи и объятия и слезы матери... Взволнованные, полные сочувствия и сострадания лица охотников и злобные торжествующие взгляды и жесты индейцев... Вся эта картина не могла не довести до крайности скопившиеся еще ранее ожесточение и злобу в душе охотников до безмерной, безграничной ярости к этим диким извергам.
      Менее чем через четверть часа пленные женщины были уведены теми же людьми, которые привели их; остальные остались на местах для окончания переговоров.
      Индейцы тотчас вернулись к своим прежним условиям: взрослых пленных они согласны обменивать одного за одного; за своего предводителя Дакому они согласны выдать двух; но настаивают на получении двоих детей за каждую взрослую женщину.
      Хотя на таких условиях белые могли получить всего двенадцать своих, Сегэн все же вынужден был дать согласие, но под одним непременным условием, что белым будет предоставлено право выбрать самим среди пленных тех, кого они пожелают, в обмен на пленных, возвращаемых навахо.
      К невыразимому негодованию всех охотников дикари отказали и в этом. Теперь уже ни у кого не оставалось сомнения, чем окончится это совещание. Ненависть загоралась от ненависти, и во всех глазах пылала месть.
      Индейцы злобно смотрели на белых своими раскосыми глазами. Дьявольское торжество сквозило в их взглядах - было очевидно, что они считали себя сильнее противника; между тем противники едва сдерживали себя, стараясь не ослушаться приказа Сегэна, и сидели, подавшись вперед, готовые ринуться в атаку всякий миг.
      На той и другой стороне царило долгое, жуткое молчание - зловещий предвестник бури. Вдруг тишину прервал раздавшийся снаружи крик; это был клекот орла.
      В Мимбрских горах орлы встречаются довольно часто, какой-нибудь мог пролететь над оврагом. Белые вначале не обратили внимания на этот звук, но им вдруг показалось, что вслед за этим глаза навахо засверкали еще большей угрозой и торжеством. Что же это могло значить? Не было ли это сигналом индейских разведчиков, разглядевших идущий отряд Дакомы?
      Охотники прислушались - крик повторился... Это уже серьезно обеспокоило их. Молодой вождь в гусарском мундире встал с места. Он был самым несговорчивым противником во время переговоров. Со слов Рубэ охотники знали о нем как о человеке низком и жестоком, но пользовавшемся при этом огромным влиянием среди воинов.
      Он отверг запальчиво и последнее предложение Сегэна и теперь встал, чтобы объяснить свой отказ.
      - Почему же это белому вождю так сильно хочется самому выбрать наших пленных? - спросил он, глядя в упор на Сегэна. - Быть может, ему хотелось бы получить обратно златокудрую девушку?
      Он умолк, как бы ожидая возражения. Но Сегэн не отозвался. Через секунду продолжал:
      - Если белый вождь полагает, что королева - его дочь, то не должен ли он был бы даже желать, чтобы ее сестра сопутствовала ей и отправилась бы также с ней в нашу страну?
      Он снова сделал паузу, но Сегэн молчал по-прежнему, - только жилы вздулись у него на шее.
      Оратор продолжал:
      - Почему белый вождь не хочет отпустить с нами златокудрую девушку? Я сделаю ее своей женой. Известно ли белому вождю, кто я? Я вождь навахо, потомок великого императора Монтесумы, сын короля.
      Снова послышался орлиный клекот.
      - А она кто? - еще более вызывающе продолжал дикарь, словно сигнал придал ему новый запас смелости. - Кто она, что я должен был бы вымаливать себе ее а жены? Дочь человека, не пользующегося почетом даже среди своего собственного народа... Дочь какого-то охотника за скаль...
      Он не успел окончить фразу, и она навеки осталась неоконченной. Пуля Сегэна попала ему в лоб и мгновенно свалила его с ног. Только красная, круглая дырочка, окруженная легкой синевой от пороха, блеснула на лбу падающего вниз лицом трупа.
      XXIX. Схватка в плавильне
      Вмиг и охотники, и индейцы вскочили, как один человек. Двойной клич к нападению прозвучал, словно вырвался из одной груди. С быстротою молнии выхвачены были из-за курток и поясов под плащами ножи, пистолеты и томагавки, - в одно мгновение вспыхнула общая свалка.
      Затрещали выстрелы, засвистели в воздухе томагавки, засверкали остро отточенные лезвия ножей - ужасающая, адская картина!..
      Пространство было так тесно, так неудержима была ярость противников, что надо было думать, что в первой же стычке обе стороны уничтожат друг друга. На деле же было не то. В первые моменты боя нападение бывает обыкновенно нерешительно, защита энергичнее.
      К тому же бой шел почти впотьмах, так как в первые же мгновения двое вцепившихся друг в друга противников повалились на пол, захлопнув при падении дверь и продолжая кататься по полу в борьбе. Время от времени слышен был удар, глухой стук падающего тела. Комната наполнилась дымом, пылью, серными парами, так что дерущиеся, полузадохшиеся, наносили удары, почти не видя и не сознавая, кому и куда.
      Галлер почувствовал, что ему делается дурно. В первый миг, тотчас вслед за выстрелом Сегэна, он выхватил свой револьвер и выстрелил в лицо вскочившего с места врага; затем, почти не останавливаясь, выпустил один за другим все шесть зарядов и, борясь усилиями воли с подступавшим чувством удушья, метался по комнате, стараясь найти дверь.
      Едва держась на ногах и ощупывая вершок за вершком тонкую глиняную стену, пробираясь к двери, он вдруг услышал где-то близко около себя исступленный голос Билла Гарея. Великан держал в своем могучем кулаке зажатой шею индейца и, за недостатком ножа, потряс его несколько раз, все не выпуская шею, и тотчас же швырнул, не сомневаясь в его смерти, изо всей силы на пол с возгласом: "Вот тебе на дорогу!"
      Этот возглас еле слышал явственно Галлер, но что было потом, он сознавал смутно, как сквозь сон. Он чувствовал, как об него стукнулось чье-то тело, чувствовал, что стена, о которую он опирался, начала подаваться... Каким-то образом голова его очутилась среди ослепительного света... Он смутно услышал какой-то треск, точно от рухнувшего потолка, а потом все завертелось и минут на десять все вокруг пропало, исчезло, он ничего не сознавал, ничего не мог припомнить. Он потерял сознание.
      Десять минут! Какой короткий промежуток времени, но какой богатый тяжкими событиями и последствиями! Этих десяти минут оказалось достаточно, чтобы пламя объяло домик плавильни и выгнало бойцов из пылающих развалин.
      Из навахо не уцелел ни один, но и среди охотников немногие вышли не ранеными: уцелевшие, среди которых оказались Сегэн, Рубэ, Гарей и Эль Соль, едва выползли из-под горящих обломков домика и поспешно бросились, чтоб спрятаться в укромном месте, известном лишь Сегэну, в одной из заброшенных шахт.
      Начинавший понемногу приходить в себя Галлер как раз успел заметить своих четырех спутников, когда они украдкой спустились в углубление шахты. Еще не будучи в силах подняться и предпринять что-нибудь, он обводил глазами все вокруг себя - и вот, почти в одну и ту же минуту, увидел три картины, одна другой печальнее и тревожнее.
      Три женщины карабкались по крутой тропинке, пролегавшей по левой отвесной стене оврага, за ними шли, подталкивая их, три индейца. Нельзя было не узнать их - это была жена и обе дочери Сегэна. Толпа индейских всадников, человек в пятьдесят, оставив далеко за собой маленькую группу, спускалась вниз по оврагу и, наверное, через несколько минут должна была достигнуть рудника.
      Сцена на правой стороне обрыва была еще ужасней. Там неслись галопом охотники на своих лошадях, и за ними гналась огромная толпа диких всадников без всякого сомнения, подоспевший отряд Дакомы. Охотники не остановились и не уменьшили бег и тогда, когда достигли построек, а мчались через все еще пылавшее пламя пожара вперед, в долину.
      Отряд индейцев продолжал преследовать их, а подскакавший всего через две-три минуты отряд из пятидесяти всадников остановился перед пылающей грудой развалин, и все начали шарить между стен.
      XXX. Галлер в плену
      Галлер все еще лежал среди кактусов в том месте, где очутился при падении; но он понимал, что его не добровольно выбранное убежище ненадолго ускользнет от пронырливых глаз дикарей, - и потому он предпочел сам выйти и показаться.
      Действительно, в ту же минуту, как он приподнялся и поднял руки над головой в знак того, что сдается, индейцы тоже увидели его; раздался торжествующий возглас врагов - и в ту же минуту его повалили на землю и связали по рукам и ногам.
      Ободренные первой находкой, индейцы еще усерднее продолжали свои поиски и, по-видимому, не без успеха, как можно было судить по послышавшимся еще несколько раз злорадным крикам торжества.
      Одного за другим притащили навахо сначала Санчеса, потом рыжеволосого ирландца Бернея и еще трех охотников-мексиканцев, которые были ранены более или менее тяжело и потому не могли своевременно укрыться в убежище шахты; все были крепко связаны ремнями из оленьей кожи.
      Связанные пленные были оставлены пока на открытом месте перед рухнувшим домиком плавильни и могли видеть все, что происходило вокруг.
      Индейцы рылись в пожарище, расчищая его от обуглившихся и нагроможденных в кучу бревен, чтобы разыскать тела своих воинов, - и не было предела их ярости, когда они убедились по обуглившимся трупам, как мало белых пало в схватке, тогда как с их стороны семнадцать лучших воинов обрели смерть.
      Рассвирепев до последней степени, они набросились было на пленных охотников, решив тут же упиться зверской расправой над ними, чтоб сколько-нибудь утолить жажду мести. Но в ту же минуту к месту, где лежали пленные, подъехал вернувшийся с преследования Дакома и удержал их, выразив желание, чтобы белые были принесены на родине в жертву богу Солнца.
      Как узнал впоследствии Галлер, прежний вождь навахо был убит пулей охотников, и роль эта перешла к Дакоме, которого вырвали у охотников в первые же моменты преследования.
      Присмирев после распоряжения Дакомы, они собрали валявшиеся в пепле ножи, пистолеты, томагавки, затем отнесли останки своих погибших соплеменников в сторону и, уложив их там на земле, громким голосом запели гимн мести.
      По окончании этой церемонии и последовавшего за ней торжественного обряда погребения воинов были приведены шесть мулов, и каждого пленного усадили на мула верхом так, что они были обращены лицом к хвосту животного, затем ноги каждого привязали к шее раздраженно мотавшего головой мула, а ступни связали одну с другой; потом туловище пригнули так, что пленный оказывался лежащим спиной на спине мула, и наконец опустили вниз руки, связав и их под брюхом животного.
      Прицепив их таким образом, поводья тотчас же опустили, и раздраженные неудобной ношей мулы начали подниматься на дыбы, бить задом, что причиняло мучительную боль несчастным пленным и оттого безмерно потешало и восхищало диких мучителей.
      Удовольствие, испытываемое ими при этой зверской забаве, было так велико, что, когда мулам надоело брыкаться, они искусственно продолжали пытку, то нанося животным уколы своими стрелами, то закладывая им под хвосты колючие ветки кактуса. Забава кончилась обмороком пленных.
      Устроив таким образом своих пленных, индейцы разделились на два отряда и поехали вверх по обеим сторонам оврага. Первый, меньший отряд поспешил вперед кратчайшей дорогой, имея при себе мексиканских пленных, девушек и детей навахо, чтобы успеть дома все приготовить для торжественной встречи и празднеств в честь победителей; а больший отряд, под предводительством Дакомы, с пленными охотниками и отнятыми при набеге стадами, направился к ручью, еще недавно служившему лагерем злополучных охотников.
      Здесь отряд остановился на ночь и на весь следующий день, так как в отдыхе нуждались и изможденные лошади Дакомы, успевшие нагнать охотников, несмотря на огромный крюк, и изранивший копыта скот. Потом пленных снова укрепили на спинах мулов, и победоносный отряд двинулся через прерию на родину.
      XXXI. Ловкий наездник
      Целых семь дней длился путь, - транспорт скота не позволял двигаться вперед быстро, - прежде чем Галлер и захваченные одновременно с ним товарищи очутились в столице навахо.
      Когда индейское войско подходило к городу, навстречу ему высыпала огромная толпа женщин и детей, - гораздо более многочисленная, чем виденная Галлером при первом посещении города.
      Оказалось, что тут были и гости, жители более отдаленных северных селений, прибывшие, чтобы присутствовать при триумфальном въезде и приеме победителей и принять участие в грандиозном пиршестве, которым всегда празднуют навахо счастливый исход набега.
      Пленных возили по улицам западной части города, и их сопровождала толпа возгласами злобы и любопытства. Отъехав шагов на сто от жилых домов, конвой остановился на самом берегу реки. Здесь живую добычу отвязали и ссадили всех на землю.
      На мгновение несчастные охотники порадовались чувству физической свободы от уз, но скоро им пришлось убедиться, что их ожидало худшее. Начались мучения и издевательства над ними.
      Их швырнули, как бревна, на землю, растянули спиной на дерне и затем вбили вокруг каждого по четыре кола. Затем вокруг обеих рук и обеих ног каждого обвязали по кожаному ремню и, обмотав свободные концы вокруг кольев, притянули их так крепко, что суставы и кости заныли.
      Так должны они были лежать, лицом к небу, подобно кожам, растянутым для просушки, не имея возможности шевельнуться, кроме поворота головы вправо и влево.
      Когда конвой удалился, место его заняли любопытствующие женщины и девушки. Галлер заметил, что они особенно толпились вокруг ирландца Бернея, прыгая вокруг него с комическими гримасами, громко хохоча, тыча в него пальцами и указывая на что-то друг другу. Галлер долго не мог понять, что такое необыкновенное открыли они в нем, но скоро загадка объяснилась.
      Кому-то из конвойных понравилась, по-видимому, меховая шапка Бернея, и он взял ее себе, - так что ирландец лежал с обнаженной копной своих огненно-рыжих волос; они-то и потешали дикарок, никогда не видевших цвета лисицы.
      Одна из них, более смелая или более любопытная, подошла поближе, нагнулась и дотронулась было рукой до волос, но тотчас отскочила, как будто обожгла о них пальцы.
      Это вызвало новый взрыв смеха, и со всех сторон к Бернею стали подбегать и сначала только трогать рукой короткую жесткую щетину на его голове, а потом расходились до того, что стали дергать и даже выдергивать волосы. Ирландец долго молча терпел боль, но потом это ему надоело, и он заговорил, но тоном самой добродушной просьбы:
      - Эй, вы там, девушки! Оставьте-ка меня в покое! Никогда рыжих волос не видали, что ли?
      Женщины, конечно, ни слова не поняли и только еще веселее обнажали зубы, не только не прекратив свои пытки, но еще больше осмелев.
      - Да перестаньте же наконец! - крикнул он уже резче, мотая головой от боли. - Перестаньте дергать, вы из меня жилы выматываете! Ой... ох... Матерь святая, оставите ли вы меня в покое, собачья свора!
      Тон его голоса свидетельствовал о жестокой боли и нестерпимом раздражении, но это, по-видимому, только пришпоривало бессмысленную веселость дикарок. Казалось, пытке конца не будет, - ирландец уже не говорил, а шипел сквозь стоны слова проклятий. Вдруг они перестали дергать, о чем-то посовещались между собой, и несколько женщин убежали; по-видимому, у них созрел какой-то новый план. Действительно, через некоторое время они вернулись, таща в руках большой горшок с водой и другой сосуд с жидким мылом. Было ясно, что они надумали смыть красную краску с волос.
      Две-три мускулистых женщины ослабили ремни на руках Бернея, так, чтобы его можно было посадить, и, захватив его голову, обильно намылив и облив водой, принялись тереть изо всех сил мочалкой из говяжьих сухожилий. Терли, скребли, царапали, снова мылили, обливали водой...
      Напрасно несчастный метался, извивался, убедительно доказывая им на своем языке, что у него волосы не крашены, а природная краска не смывается, женщины старательно довели свое дело до конца и, когда решили, что натерли достаточно, вылили всю оставшуюся воду на его голову и плечи, чтобы сполоснуть мыло.
      Изумлению дикарок не было конца, когда им пришлось убедиться, что волосы все так же ярко пылали огнем. Притащили еще воды, и тупая бессмысленная пытка повторилась с начала до конца...
      С наступлением сумерек явилась новая смена стражи, просидевшая, не сомкнув глаз и не пошевельнувшись, всю ночь. Но разговаривать пленным не запрещали, и они толковали о том, что именно ожидает их утром. Никто из них ничего не знал наверняка, но Санчес, немного понимавший наречие навахо, кое-что узнал из разговора женщин между собой.
      - Завтра, - рассказывал он то, что успел узнать, товарищам, - состоится великий танец Монтесумы; это праздник преимущественно для женщин и девушек. Послезавтра же состоится большой турнир, на котором воины покажут свое искусство в стрельбе из лука и будут состязаться в борьбе и верховой езде. Пусть бы они меня допустили к участию в последнем, я показал бы им такую штуку, какой еще не видали эти ловкие наездники.
      Санчес был не только знатоком боя быков, но и необыкновенным наездником, так как в ранней юности долго специально учился этому искусству.
      - На третий день нас погонят сквозь строй... А на четвертый...
      - Что же на четвертый?
      - На четвертый нас сожгут во славу их бога Солнца.
      Пленные все были люди отважные, не раз глядевшие в глаза смерти, и потому думали о смерти без страха. Угнетало их только унизительное сознание такой смерти, какая им предстояла, не в открытом бою, а от руки диких мучителей; кроме того, мучила мысль о проигранном деле. Горька была также неизвестность, тревога о судьбе остальных товарищей, а для Галлера еще тяжела была и мысль о судьбе дорогой ему девушки. Но привычка владеть собой и закаленная воля помогли им заставить себя проспать несколько часов.
      Наутро во всем городе начались чистка, уборка и приготовления к торжеству танца Монтесумы. Церемония эта должна была совершиться среди лужайки против храма, и перед самым началом пленников отвязали и потащили туда, чтоб заставить их полюбоваться и подивиться великолепию национального праздника.
      Сам по себе танец был довольно несложен. На высоких подмостках восседали, изображая императора Монтесуму и его супругу, воин и молодая девушка. На этот раз эти роли исполняли на троне Дакома и Адель, а мимо них проходили процессии пестро разряженных женщин, потом девушек с венками и гирляндами цветов в разнообразных позах и комбинациях.
      Несколько часов длилось однообразное и скучное представление; остальную часть дня дикари пировали. Пленным отпустили самую скудную пищу, достаточную только для поддержания жизни. Ночь они снова провели, как и накануне.
      На следующий день с раннего утра воины начали наряжаться, готовясь к турниру, на который снова были приведены в качестве зрителей пленные. На этот раз Галлер заметил на террасе храма несколько пленных женщин, явившихся добровольно или приведенных насильно, чтоб полюбоваться зрелищем. Он стоял так близко, что мог хорошо рассмотреть молодую королеву. В своих великолепных, богатых одеждах она отнюдь не имела огорченного вида, - и Галлер с грустью убедился в этом, думая о своем несчастном друге Сегэне.
      Обводя глазами террасу, Галлер вздрогнул и почувствовал, что сердце его замерло: на правой стороне ее, тщательно отделенные толпой от королевы, стояли ее бедные мать и сестра, с бледными, изможденными лицами, с выражением глубокой скорби и беспредельной тоски в глазах.
      Лукавые индейцы, очевидно, опасались сближения между этими женщинами, до тех пор, по крайней мере, пока не будет бесповоротно решена участь новых пленниц.
      Галлер с усилием отвернулся от них, чтоб не пробуждать ничьих подозрений на случай, если за ним наблюдали, и начал безучастно смотреть на происходившие в степи состязания. Турнир уже начался, и воины щеголяли друг перед другом искусной ездой и фокусами с оружием.
      Некоторые ехали галопом, прижавшись к боку лошади одной ногой и протянув свободно другую, пуская в этом неудобном положении без промаха стрелы в цель.
      Другие скакали в карьер по равнине, перескакивая при этом с одной лошади на другую. Третьи вскакивали в седло на полном ходу лошади и оказывались в совершенно правильном и прочном положении в седле. Потом показывались чудеса ловкости с арканом. Было еще одно красивое упражнение, при котором воины сбрасывали друг друга с коней, в подражание выбиванию из седла, практиковавшемуся средневековыми рыцарями.
      Зрелище было в самом деле необычайно красивое, - огромный, великолепный цирк в пустыне. А для Санчеса цирк всегда имел особую притягательную силу. Галлер видел, с каким вниманием и увлечением следил он за каждой подробностью виртуозных упражнений, и вдруг заметил какое-то непонятное беспокойство в лице и во всей фигуре Санчеса. Казалось, бывшим наездником овладела какая-то мысль, какая-то решимость...
      - Скажи своим братьям, - вдруг обратился он к одному из конвойных, - что я могу превзойти лучшего из ваших наездников.
      Изумленный таким хвастовством индеец решил передать своим эту похвальбу, хотя бы ради курьеза, - и через несколько минут к Санчесу подъехала кучка любопытных воинов.
      - Ты, жалкий белый раб? Ты хочешь состязаться в верховой езде с воинами навахо?! Ха-ха-ха!
      - А вы умеете скакать, стоя на голове? - спокойно ответил вопросом Санчес.
      - Как это, стоя на голове?
      - Да так, на своей голове, в то время как лошадь скачет галопом?
      - Да кто же это умеет? Как это возможно?
      - Возможно, и я умею, - так же спокойно заявил Санчес.
      - Стоит его слушать! Хвастает, дурак! - закричали некоторые.
      - Пусть покажет! - воскликнул один. - Дайте ему лошадь, ей ничего не сделается.
      - Дайте мне мою собственную лошадь, я покажу вам этот фокус.
      - Какая твоя лошадь? Где она?
      - Вон, на лугу, мустанг в яблоках.
      Когда Галлер оглянулся вместе со всей толпой на луг, он увидел недалеко и своего любимого Моро; невдалеке от него лежал и верный Альп; он много раз пытался пробраться к Галлеру, но конвойные его прогоняли, и он наконец присоединился к Моро.
      После короткого совещания индейцы согласились исполнить желание Санчеса. Мустанга поймали арканом, и Санчеса развязали. Индейцы не боялись, что он может ускользнуть: они были уверены, что такую лошаденку, как этот мустанг, они на своих лошадях во всякое время догонят; к тому же у обоих входов в долину была поставлена удвоенная стража.
      Санчес быстро сделал нужные приготовления. Он крепко привязал к спине лошади бизонью кожу, потом медленно провел лошадь три-четыре раза по кругу, чтобы дать ей возможность ознакомиться с местом, потом быстро выпустил повод и как-то особенно крикнул, после чего мустанг пошел ровным неспешным галопом по кругу. Убедившись, что лошадь обежала круг несколько раз за одинаковый промежуток времени, Санчес быстро прыгнул ей на спину и проделал известный фокус езды вниз головой, который дикие сыны пустыни видели, однако, впервые.
      Не было конца изумлению и бурным восторгам индейцев; Санчеса заставляли повторять свой фокус бесчисленное множество раз. Но Санчес этим не только не тяготился, а напротив, не мог успокоиться сам, пока не показал своим зрителям всех искусных штук и проделок, какие только знал, повергая их каждый раз все в новое и новое изумление.
      Когда окончился турнир и пленников снова увели к реке, искусного наездника между ними не было. Счастливцу спас жизнь его талант. Отныне он стал учителем верховой езды у навахо.
      XXXII. Смелый побег
      Настал и следующий день, тот день, в который пленники должны были подвергнуться прогону сквозь строй. Несчастных привели спозаранку на то же место, и приготовления к этой жестокой забаве-казни производились на их глазах.
      Воинов выстроили в два ряда на несколько сот шагов в длину по равнине, с промежутком в три-четыре шага между одним и другим рядом. У каждого в руке было по короткой деревянной палке. В промежутке между этими обоими рядами должны были пробегать пленные и на бегу получать удары от каждого, кто успеет.
      Тому из пленных, кто умудрится пройти сквозь весь строй и добежать до подошвы горы, не будучи повален с ног дубинами, обещали сохранить жизнь.
      - Правда ли это, Санчес? - спросил Галлер шепотом товарища, который, в качестве уже свободного человека, очутился случайно (а быть может, и не случайно) около Галлера.
      - Нет, - ответил так же тихо Санчес, - это только хитрость, чтобы побудить вас бежать быстрее и доставить себе большую потеху. Убьют вас все равно... я слышал разговоры.
      Милость была бы, во всяком случае, сомнительная, если бы пленных оставили в живых при таких условиях, потому что пройти сквозь этот ужасный строй было бы невозможно для самого здорового и крепкого человека.
      - Санчес! - снова позвал его шепотом Галлер, которому вторично пришла в голову одна отчаянная мысль, прежде отброшенная. - Не могли бы вы уронить... нож... какое-нибудь оружие... что-нибудь в этом роде в ту минуту, когда меня развяжут?
      - Это вам не ничем не поможет, Галлер... Бежать вам не удастся, если бы у вас было даже пятьдесят ножей.
      - Маловероятно, конечно, я сам понимаю. Но попытаться все же хотелось бы. Ведь в худшем случае я рискую только жизнью, а умереть с оружием в руке все же достойнее мужчины.
      - Вы правы, - пробормотал взволнованно Санчес. - Я попробую помочь вам добыть оружие. Но моя собственная жизнь...
      Он внезапно умолк и через секунду продолжал, многозначительно подчеркивая тоном свои слова, делая вид при этом, что внимательно вглядывается в вершину синеющей вдали горы:
      - Если вы оглянетесь назад через плечо, то увидите, быть может, томагавк... мне кажется, он слабо держится... кажется, его можно сорвать...
      Галлер понял, что имел в виду Санчес, и оглянулся украдкой назад.
      Всего в нескольких шагах от него стоял верховный вождь Дакома, весь поглощенный распоряжениями по поводу предстоящей церемонии. Галлер увидел томагавк за поясом индейца: действительно, он был засунут некрепко, и, быть может, рванув сильно и ловко, его можно было бы вырвать...
      Галлер отличался не только смелостью характера и большой ловкостью, но и находчивостью и самообладанием в минуты опасности. В искусстве же бега и прыжков он почти не имел соперников. Итак, надежда была, а потерять он мог так мало. Было бы безумием не попытаться.