Фарнезе лишил Хинкарта права собственности и снова назначил на этот пост Леонарда Первого, Почтмейстера Турна и Таксиса. Но ситуация в монополии была крайне нестабильной. Не доверяя протестанским симпатиям богемской ветви семейства, император Рудольф Второй на время отменил свое покровительство. Почтовая компания с головой увязла в долгах.
      Не исключено, что Тристеро почувствовал, как ослабла и задрожала мощная структура континентального масштаба, которую мог в свое время прибрать к рукам Хинкарт, и это вдохновило его на создание собственной системы. Он, вероятно, был в высшей степени неуравновешенным человеком - из тех, что могли вдруг появиться на чужом собрании и затеять там речь. Излюбленная тема - лишение наследства. Почтовая монополия принадлежала Огайну по праву победы, а Огайн принадлежал Тристеро по праву крови. Он величал себя Эль-Десхередадо, что значит "Лишенный наследства", и приказал, чтобы его последователи носили черные ливреи, ибо черный цвет символизировал единственное, что осталось при них в изгнании - ночь. Вскоре он добавил к своей иконографии почтовый рожок с сурдинкой и мертвого барсука лапами вверх (некоторые говорят, что имя Таксис происходит от итальянского tasso, барсук - намек на шапки из барсучьего меха, которые носили первые бергамские курьеры). Он тайно принялся за кампанию террора и грабежа на почтовых дорогах "Турна и Таксиса".
      Потом Эдипа провела несколько дней в библиотеках и пылких дискуссиях с Эмори Борцем и Ченгизом Коэном. Она опасалась за их безопасность - в свете того, что случилось с другими ее знакомыми. На следующий день после прочтения "Странствий" Блобба она вместе с Борцем, Грэйс и студентами посетила похороны Дриблетта, где слушала беспомощную и горестную надгробную речь младшего брата, наблюдала за рыдающей матерью, казавшейся в дневном смоге призраком, а вечером они вернулись на могилу выпить мускатель "Напа Волли", какого немало скушал в свое время Дриблетт. Луны не было, смог укрыл звезды - черным-черно, словно всадник Тристеро. Эдипа сидела мерзнущей задницей на земле и размышляла: не погибла ли вместе с Дриблеттом одна из версий ее самой, как он и предсказывал из душевой тем вечером. Возможно, ее сознание продолжит разминать не существующие более мышцы психики и будет предано и высмеяно фантомом эго, как инвалид - фантомом своей конечности. Когда-нибудь она сможет заменить исчезнувшее протезом - платьем определенного цвета, фразой в письме, очередным любовником. Она старалась дотянуться до того, что могло - пусть это и невероятно - уцелеть в шести футах под землей, благодаря закодированной силе сцепления протеинов, все еще сопротивляясь разложению; до того, что сосредотачивалось в неподатливом состоянии покоя для последнего броска, последнего прорыва вверх сквозь землю, что еле брезжило, пытаясь сохранить преходящую, крылатую форму в стремлении либо сразу упокоиться в теплой ипостаси призрака, либо навеки раствориться во мгле. Если ты придешь ко мне, - молила Эдипа, - захвати с собой воспоминания о последней ночи. А если ты должен хранить в себе свой груз, принеси хоть последние пять минут - этого довольно. Я все равно пойму, связан ли твой выход в море с Тристеро. Если они избавились от тебя по той же причине, что и от Хилариуса, Мучо и Мецгера, то виной тому могла быть уверенность, что ты мне больше не нужен. Они ошиблись. Ты нужен. Дай мне свои воспоминания, и я останусь с тобой навеки. Она вспомнила его голову, плавающую в пару душевой, говорящую: ты можешь в меня влюбиться. Но смогла бы она его спасти? Эдипа оглянулась на девушку, которая сообщила о его смерти. Была ли она любовницей? Знала ли она, почему Дриблетт вставил тем вечером две дополнительные строчки? А знал ли он сам? Теперь никто не ответит на этот вопрос. Сотня идефиксов - перемешанных, перекомбинированных: секс, деньги, болезнь, отчаяние по поводу своего времени и места, - кто знает? Мотивы корректировки сценария не яснее мотивов самоубийства. Обоими событиями руководила некая причуда. Может, - Эдипа на миг почувствовала, как в нее вторглось нечто, словно этот крылатый свет из могилы проник в святилище ее сердца - может, выпрыгнув из того же склизкого лабиринта, он непостижимым образом добавил две строчки в качестве репетиции своего ночного выхода в необъятную глубь тихоокеанской первородной крови. Она ждала, когда крылатый свет объявит о благополучном прибытии. Но все молчало. Дриблетт! позвала она. Ее зов откликнулся эхом из многомильных изгибов мозга. Дриблетт!
      Но с ним вышло так же, как и с Демоном Максвелла. То ли она неспособна установить связь, то ли его не существовует вовсе.
      Кроме происхождения Тристеро, библиотеки не могли ничего поведать об этой организации. По книгам выходило, будто она не смогла выжить в борьбе за независимость Нидерландов. Дабы найти остальное, Эдипе пришлось подойти со стороны "Турна и Таксиса". Но здесь обнаружились свои подводные камни. Казалось, для Эмори Борца это превратилось в своего рода интеллектуальную игру. Он, например, придерживался теории зеркальных образов, согласно которой любому периоду нестабильности "Турна и Таксиса" соответствовало свое отражение в теневом государстве Тристеро. Он, в частности, применил эту теорию, чтобы объяснить, почему это навевающее страх имя впервые появилось в напечатанном виде лишь к середине семнадцатого столетия. Как автору каламбура "Тристеро dies irae" удалось преодолеть свое глубокое нежелание об этом писать? Как попала в издание фолио половина ватиканского двувстишья, из которого изъята строка с "Тристеро"? Откуда взялась смелость даже намекнуть на соперника "Турна и Таксиса"? Борц утверждал, будто внутри системы Тристеро наверняка разразился кризис, достаточно серьезный, чтобы воздержаться от мести. Скорее всего, именно кризисом и объяснялся тот факт, что доктору Блоббу сохранили жизнь.
      Но имел ли Борц право столь рьяно плести венки из простых слов, превращать слова в розы, из чьих красных, ароматных сумерек история ускользала невидимой? Когда Леонард Второй-Франсис, граф Турн и Таксис", в 1628 году скончался, его жена Александрина Рийская унаследовала пост почтмейстера, хотя ее право и не было официально признано. Она оставила пост в 1645-м. Истинная принадлежность власти над монополией оставалось неопределенной до 1650 года, пока дела не принял наследник мужского пола Ламораль Второй Клод-Франсис. Тем временем в Брюсселе и Антверпене проявились признаки разложения системы. Местные частные почтовые службы стали манкировать императорскими лицензиями, и оба города вовсе закрыли у себя представительства "Турна и Таксиса".
      Как же, - вопрошал Борц, - должен был ответить Тристеро? - По мнению Борца - провозгласить себя воинствующей фракцией и объявить о наставшем, наконец, великом моменте. Выступить в защиту захвата власти силой, пока соперник уязвим. Но консерваторы заботились лишь о том, чтобы оставаться в оппозиции - как и поступала система Тристеро в предыдущие семьдесят лет. Кроме того, могли существовать, скажем, два-три провидца - тех, кто сумел мыслить исторически, вознесясь над сиюминутной ситуацией. По крайней мере, один - достаточно прозорливый, чтобы предвидеть конец Тридцатилетней войны, Вестфальский мир, крушение Империи, грядущую деградацию в партикуляризм.
      - Похожий на Кирка Дугласа, - восклицал Борц, - он носит меч, а зовут его как-нибудь напыщенно - скажем, Конрад. Они встречаются в задней комнате таверны - девки в пейзанских рубахах с пивными кружками, все вокруг поддаты и визжат, - и тут на стол запрыгивает Конрад. Толпа замолкает. "Спасение Европы, - говорит он, - зависит от почтовой связи. Мы сталкиваемся с анархией ревнивых германских князьков, сотен князьков - они плетут интриги, контр-интриги, устраивают междоусобицы, разваливают Империю бесполезными препирательствами. Но контролировать всех этих князьков может лишь тот, кто контролирует линии связи. Такая сеть объединила бы весь Континент. Итак, я предлагаю слиться с нашим старым врагом - "Турном и Таксисом"... - Крики "нет!", "ни за что!", "свергнуть предателя!" раздавались, пока крошка-официантка - влюбленная в Конрада восходящая звезда - не трахнула кружкой по башке самого шумного из горлопанов. "Вместе, - продолжает Конрад, - наши две системы станут непобедимы. Мы сможем отказаться от любых почтовых услуг, кроме тех, государственных. Без нас никто не сможет управлять войсками, перевозить продукты, и так далее. Если кто-то из князей попытается основать собственную курьерскую систему, мы сможем ее подавить. Мы - те, кто столь долго оставались без наследства, унаследуем Европу!" - Следуют продолжительные аплодисменты.
      - Но ведь они не уберегли Империю от распада, - возразила Эдипа.
      - Ну, - Борц пошел на попятный, - молодчики дерутся с консерваторами до перемирия, Конрад со своей группкой провидцев, неплохие ребятки, пытаются утихомирить драчунов, но к тому моменту, как дело вроде бы улажено, все выдохлись, Империя - на грани, "Турн и Таксис" не желает никаких сделок.
      И с крахом Священной Римской Империи источник легитимности "Турна и Таксиса" теряется навеки вместе с прочими прекрасными заблуждениями. Подобная ситуация порождает благоприятную почву для паранойи. Если Тристеро удается хотя бы частично сохранить секретность, а "Турн и Таксис" по-прежнему не имеют ни малейшего понятия о своем сопернике имасштабе его влияния, тогда становится понятным, как большая часть их братии уверовала в нечто весьма похожее на скевхамитскую слепую идею, в автоматического анти-Бога. Что бы ни скрывалось за этой силой, она вполне в состоянии убить всадников, спустить на их дороги внезапные оползни, а в более широком смысле - затеять очередную войну конкурентов на местном уровне, а вскоре - и на государственном, дабы развалить Империю. Это призрак их времени, который явился окунуть "Турна и Таксиса" задницей в блевотину.
      Но в течение следующих полутора веков паранойя отступает по мере того, как перед ними раскрывается извечный Тристеро. Могущество, всеведение, неукротимая злоба - то, что они считали атрибутами некоего исторического принципа, духом времени, стало приписываться очередному врагу человечества. Вплоть до того, что к 1795 году появилось предположение, будто система Тристеро целиком организовала Французскую революцию - лишь для того, чтобы выпустить "Прокламацию 9-го Фримера, Года третьего", провозглашавшую конец почтовой монополии "Турна и Таксиса" во Франции и Нидерландах.
      - Откуда появилось? - спросила Эдипа. - Вы об этом где-то прочли?
      - А разве этот вопрос еще не поднимался? - ответил Борц. - Впрочем, может, и не поднимался.
      Она не стала продолжать спор. Почувствовала апатию к дальнейшим расследованиям. Она, например, не спросила Ченгиза Коэна, ответил ли Экспертный комитет по поводу марок. Она знала, что соберись она в "Весперхэйвн Хауз" еще раз поговорить со старым мистером Тотом о его дедушке, выяснилось бы, что и тот уже умер. Она понимала: нужно написать К. да Чингадо, издателю странного мягкообложечного издания "Курьерской трагедии", но так и не написала, ни разу не спросив Борца, написал ли он. Хуже того, она обнаружила, что готова идти на все, лишь бы избежать разговоров о Рэндольфе Дриблетте. Стоило появиться девушке - той, что была на поминках, - Эдипа всякий раз находила предлог уйти. Она чувствовала, что это предательство по отношению к Дриблетту и себе самой. Но все равно поступала так, беспокоясь, как бы ее откровение не разрослось сверх определенного предела. Как бы оно не переросло саму Эдипу и не подчинило ее своей воле. Когда Борц однажды вечером спросил ее, не стоит ли обратиться к Д'Амико из Нью-Йоркского университета, Эдипа ответила "нет" - ответила слишком резко, слишком нервозно. Он больше не упоминал об этом, а она - тем более.
      Правда, Эдипа как-то отправилась все же в "Скоп" - встревоженная, одинокая, она заранее знала, что ее там ждет. А ждал ее там Майк Фаллопян уже пару недель не брившийся, одетый в застегнутую до ворота оливковую рубаху, мятые военные штаны, но без манжет и поясных петель, военную куртку на двух пуговицах. Правда, без шляпы. Он стоял в окружении девах, которые пили коктейли с шампанским и орали вульгарные песенки. Приметив Эдипу, Фаллопян одарил ее широкой улыбкой и замахал рукой.
      - Ну и видок! - сказала она. - Будто вы на марше. Мятежники на полигоне в горах. - Враждебные взгляды девиц, обвившихся вокруг досягаемых частей Фаллопяна.
      - Революционная тайна, - засмеялся он, выбрасывая руки вверх и стряхивая с себя парочку герлов-последовательниц. - А теперь уходите, все, я хочу поговорить с ней. - Когда те оказались за пределами слышимости, его глаза обернулись к Эдипе - с симпатией, раздражением и еще, пожалуй, с некоторой чувственностью. - Как твои поиски?
      Она представила краткий отчет о положении дел. Он слушал, не перебивая, а лицо постепенно принимало незнакомое выражение. Эдипу это встревожило. Чтобы немного его встряхнуть, она сказала: - Почему бы и вам не пользоваться этой системой?
      - А разве мы в подполье? - он вернулся в прежнее состояние и выглядел достаточно спокойным. - Разве мы отверженные?
      - Я не имела в виду...
      - Может, мы их еще не нашли, - говорил Фаллопян. - Или может, они еще не успели обратиться к нам. Или может, мы пользуемся В.Т.О.Р.-ом, но тайно. - В зал заструилась электронная музыка, а он продолжал: - Тут есть еще один аспект. - Она поняла, о чем он собирается сейчас сказать, и рефлексивно заскрежетала коренными зубами. Нервная привычка, развившаяся у нее за последние несколько дней. - Тебе, Эдипа, никогда не приходило в голову, что тебя водят за нос? Что все это - посмертный розыгрыш Инверарити?
      Приходило. Но эту возможность Эдипа упорно отказывалась рассматривать напрямую и иначе, как в самом случайном свете. Подобно мысли о неотвратимости смерти. - Нет, -сказала она, - это же смешно.
      Фаллопян наблюдал за нею в высшей степени сочувственно. - Тебе следует, - спокойно, - обязательно следует над этим поразмыслить. Запиши неоспоримые факты. Голые факты расследования. А потом запиши предположения, умозрительные выводы. И посмотри, что получится. Сделай хотя бы это.
      - Ага, - холодно произнесла она, - хотя бы это. А потом?
      Он улыбнулся - возможно, пытаясь спасти то, что стало беззвучно рушиться - в воздухе между ними исподволь расширялась сеть невидимых трещин. - Пожалуйста, не сходи с ума.
      - Полагаю, потом нужно установить надежность моих источников? шутливым тоном продолжала Эдипа. - Верно?
      Он не ответил.
      Эдипа встала, раздумывая, в порядке ли прическа, не выглядит ли она отвергнутой истеричной бабой после сцены с дружком. - Я знала, что твое поведение изменится, Майк, - сказала она, - так было со всеми, с кем я сталкивалась. Но никогда не доходило до ненависти ко мне.
      - Ненависти к тебе? - Он покачал головой и рассмеялся.
      - Если тебе понадобятся нарукавные повязки или оружие, обратись к Винтропу Тремэйну у трассы. "Swastika Shoppe". Скажи, что от меня.
      - Спасибо, мы уже знакомы. - Она ушла, а он в своем модифицированном кубинском костюме остался разглядывать зал и ждать своих девиц.
      И все же, как обстоят дела с ее источниками? Да, она избегала этого вопроса. Однажды ей позвонил Ченгиз Коэн и возбужденно попросил приехать глянуть на одну вещицу, только что полученную по почте. По "Почте США". Вещица оказалась старой американской маркой с изображением почтового рожка с сурдинкой, барсука пузом вверх и девизом: "Всетишайшего Тристеро Ожидаем Раболепно".
      - Так вот, что это значит, - сказала Эдипа. - Где вы это раздобыли?
      - Один приятель, - ответил Коэн, роясь в потрепанном каталоге Скотта, из Сан-Франциско. - По обыкновению она не стала выспрашивать у него имя или адрес. - Странно. Он сказал, что не смог найти эту марку в каталогах. Но вот же она. В приложении, смотрите. - В начале книги был вклеен листок. На нем под номером 163L1 изображалась репродукция этой марки с подписью: "Экспресс-почта Тристеро, Сан-Франциско, Калифорния", и указывалось, что ее следовало напечатать в рубрике "Местная тематика" между номерами 139 (Почтовый офис на Третьей авеню, Нью-Йорк) и 140 ("Юнион пост", тоже Нью-Йорк). Эдипа, в состоянии интуитивной экзальтации, тут же открыла последнюю страницу и обнаружила там штамп магазина Цапфа.
      - Безусловно, - принялся уверять Коэн. - Как-то я поехал туда на встречу с мистером Мецгером, пока вы были на севере. Понимаете, это специализированное издание Скотта по американским маркам, каталог, которым я, как правило, не пользуюсь. Ведь я, в основном, интересуюсь Европой и колониями. Но мое любопытство разгорелось, и поэтому...
      - Конечно, - произнесла Эдипа. Приложение мог вклеить кто угодно. Она отправилась в Сан-Нарцисо, чтобы еще раз взглянуть на список имущества Инверарити. И действительно оказалось, что Пирс владел всем торговым комплексом, где располагались и магазин Цапфа, и лавка Тремэйна. Вдобавок, театр "Танк" тоже принадлежал ему.
      Окей, - говорила себе Эдипа, вышагивая по комнате, внутри - пустота и предчувствие чего-то подлинно жуткого, - окей. Ведь этого было не избежать. Любой подъездной путь к Тристеро можно проследить до Инверарити. Даже Эмори Борц со своим экземпляром блоббовых "Странствий" (купленном - как, несомненно, выяснилось бы, если спросить - тоже у Цапфа) преподавал в Колледже Сан-Нарцисо, щедро спонсируемом покойником.
      И что отсюда следует? То, что Борц вместе с Мецгером, Коэном, Дриблеттом, Котексом, тем татуированным моряком в Сан-Франциско, В.Т.О.Р.-курьерами, которых она встречала, - что все они были людьми Пирса Инверарити? Подкупленными? Или просто верными помощниками, которые работают бесплатно, ради забавы, грандиозного розыгрыша, состряпанного, дабы привести ее в смятение, или вызвать в ней ужас, или морально оздоровить?
      Поменяй имя на Майлз, Дин, Серж и (или) Леонард, детка, - посоветовала она своему отражению в зеркальце при сумеречном свете того дня. Они в любом случае назовут это паранойей. Они. Либо ты и в самом деле наткнулась - без помощи ЛСД или другого индола-алкалоида - на тайную действенность и скрытую интенсивность сна, на сеть, с помощью которой общаются друг с другом энное число американцев, оставляя свою ложь, зазубренные рутинные фразы, скучные симптомы духовной нищеты официальной почтовой системе; или, может, на подлинную альтернативу безысходности, отсутствию интереса к жизни, что терзает головы твоих сограждан, включая, детка, и тебя саму. Либо это - твои галлюцинации. Либо против тебя затеяли заговор, столь дорогостоящий и искусный - тут тебе и подделка марок со старинными книгами, и постоянная слежка за каждым твоим движением, и разбрасывание по всему Сан-Франциско изображений почтовых рожков, и подкуп библиотекарей, и наем профессиональных актеров, и одному лишь Пирсу Инверарити известно что еще - и все это неким образом оплачивается из состояния, распорядителем которого назначена ты, финансируется способом столь тайным или столь сложным для твоей неюридической башки, что ты оставалась об этом в неведении, - заговор настолько лабиринтообразный, что его настоящая цель должна быть чем-то более серьезным, чем просто розыгрыш. Либо все это - плод твоего воображения, а ты - свихнувшаяся чудачка.
      Теперь, когда Эдипа рассматривала эти варианты, они виделись ей равновозможными. Четыре симметричных варианта. Ни один ей не нравился, но она надеялась, что у нее просто психическое расстройство. Тем вечером она несколько часов сидела - оцепеневшая настолько, что не могла даже выпить, и училась дышать в вакууме. Ибо то, о Боже, была настоящая пустота. Никто не мог придти к ней на помощь. Никто во всем мире. С каждым - что-нибудь да не так: или сумасшедший, или возможный враг, или покойник.
      Ее стали беспокоить старые пломбы в зубах. Порой она сидела ночами, уставясь в потолок, залитый розовым сиянием сан-нарцисского неба. Иногда могла проспать под снотворным часов восемнадцать кряду и просыпаться обессилевшая, еле стоящая на ногах. На встречах с искушенным в своем деле, вечно тараторящим стариком, который теперь занимался наследством, объем ее внимания зачастую измерялся секундами, и она больше нервно посмеивалась, чем говорила. Время от времени у нее начинались приступы тошноты, они длились от пяти до десяти минут, причиняя невыносимые мучения, а затем неожиданно проходили, будто их вовсе не было. Случались мигрени, кошмары, менструальные боли. Однажды она поехала в Лос-Анжелес, по телефонной книге выбрала наугад врачиху, пошла к ней и сказала, что подозревает беременность. Ей назначили анализы. Эдипа записалась под именем Грэйс Борц и на следующий прием не явилась.
      Всегда такой робкий Ченгиз Коэн теперь чуть не каждый день появлялся с новыми штучками: статья в устаревшем каталоге Цумстайна, приятель в Королевском филателистическом обществе, смутно припоминавший почтовый рожок с сурдинкой - в каталоге на дрезденском аукционе в 1923 году, а однажды машинописный текст, присланный ему другим приятелем из Нью-Йорка. Предполагалось, что это перевод статьи из знаменитой Bibliotheque des Timbrophiles Жана-Батиста Моэна выпуска 1865 года. Статья читалась, как очередная костюмированная драма от Борца, и повествовала о серьезнейшем расколе в рядах Тристеро во времена Французской революции. Согласно недавно обнаруженным и расшифрованным дневникам графа Рауля Антуана де Вуазье, маркиза де Тур-э-Тасси, отдельные члены системы Тристеро так и не приняли падение Священной Римской Империи и расценивали революцию как временное помешательство. Чувствуя себя обязанными в качестве собратьев-аристократов помочь "Турну и Таксису" пережить бедствия, они прозондировали, заинтересован ли, собственно, дом в субсидиях. Этот ход расколол Тристеро напрочь. На съезде в Милане споры бушевали целую неделю, люди становились друг другу смертельными врагами, распадались семьи, лилась кровь. В итоге решение субсидировать "Турна и Таксиса" провести не удалось. Многие консерваторы восприняли это как свидетельство против себя в Судный день и прервали всякие сношения с Тристеро. "Таким образом, - чопорно заключалось в статье, - эта организация вошла в полумрак исторического затмения. Со времен Аустерлицкого сражения до кризиса 1848 года система Тристеро плыла по течению, лишенная почти всякого покровительства со стороны той знати, что в свое время ее поддержала, и теперь деятельность системы свелась к обслуживанию анархистской переписки; она появлялась лишь на периферии - в Германии в связи со злополучной Франкфуртской ассамблеей, в Буда-Пеште на баррикадах, и еще, быть может, среди юрских часовщиков, которых она готовила к прибытию Бакунина. Большинство же членов системы в период с 1849-го по 1850-й годы бежали в Америку, где они, несомненно, ныне предоставляют свои услуги тем, кто стремится угасить пламень Революции."
      Уже не столь воодушевленная, как еще неделю назад, Эдипа показала этот фрагмент Эмори Борцу. - Кажется, все члены Тристеро, сбежавшие во время реакции 1849-го, прибывают в Америку, - сказал он, - исполненные высоких надежд. Только что они обретают? - На самом деле он никого не спрашивал, это была лишь часть игры. - Сплошные беды. Где-то в 45-м американское правительство провело масштабную почтовую реформу, снизив свои расценки и вытеснив из бизнеса большинство частных курьерских служб. В 70-80-х любой частник, пытающийся конкурировать с правительством, немедленно подавлялся. Едва ли эмигранты Тристеро в 49-м или 50-м году были расположены возобновить свою европейскую деятельность.
      - То есть, они просто остаются, - говорил Борц, - в условиях конспирации. Обычно эмигранты прибывают в Америку, дабы обрести свободу от тирании, быть принятыми культурой, ассимилироваться в ней, в этой плавильной печи. Грядет Гражданская война, и большинство эмигрантов, будучи либералами, идут в армию сражаться за сохранение Союза. Но не Тристеро. Они просто меняют противника. К 61-му году их система прочно укоренились, и об ее подавлении уже не может быть и речи. Пока "Пони Экспресс" бросает вызов пустыням, дикарям и ударам в спину, Тристеро преподает своим людям ускоренные курсы диалектов атапасков и сиу. Переодетые индейцами, их посыльные совершают набеги на запад. Всякий раз, когда они достигают Побережья, их степень износа - ноль, ни царапины. Теперь главное внимание уделяется молчанию, имперсонации - оппозиция, замаскированная под преданность.
      - А как же тогда эта марка у Коэна? "Всетишайшего Тристеро ожидаем раболепно"?
      - На ранних стадиях они мало что скрывали. Позднее, когда федеральные власти закрутили гайки, они переключились на марки, с виду абсолютно кошерные, да только не совсем.
      Эдипа помнила их наизусть. На темно-зеленой пятнадцатицентовой марке из колумбовской серии 1893 года ("Колумб объявляет о своем открытии") лица трех придворных, слушающих эту новость справа на марке, слегка изменены и выражают безотчетный страх. В трехцентовой серии "Матери Америки", выпущенной в 1934 году к Дню матери, цветы слева от памятника заменены венериной мухоловкой, белладонной, ядовитым сумахом и некоторыми другими незнакомыми Эдипе растениями. В серии 1947 года "Столетие выпуска первой почтовой марки" в честь великой почтовой реформы, означавшей начало конца для частных почтовиков, голова всадника "Пони Экспресс" в нижней левой части расположена под вызывающим тревогу углом, неведомым среди живых. Темно-фиолетовая трехцентовая марка обычного почтового выпуска 1954 года изображает едва различимую, угрожающую улыбку на лице статуи Свободы. На марке, посвященной брюссельской выставке 1958 года и изображающей вид павильона США с самолета, есть - слегка в стороне от крошечных фигурок других посетителей - безошибочно узнаваемый силуэт лошади со всадником. Кроме того, были еще и марка "Пони Экспресс", которую показывал Коэн во время первого визита Эдипы - четырехцентовый Линкольн с надписью "Потча США", - и зловещая восьмицентовая марка авиа на письме татуированного моряка в Сан-Франциско.
      - Что ж, любопытно, - сказала она, - если статья, конечно, подлинная.
      - Думаю, проверить несложно, - Борц направил взгляд прямо ей в глаза. Почему бы вам этим не заняться?
      Зубная боль усиливалась, Эдипе снились бестелесные голоса, от чьей злобности не помогли бы никакие мольбы, мягкий полумрак зеркал, из которых вот-вот что-то шагнет, и ожидающие ее пустые комнаты. Гинекология не знает анализов для определения природы ее плода.
      Однажды ей позвонил Коэн сказать, что подготовка к аукциону по продаже коллекции Инверарити уже закончена. "Подделки" Тристеро выставляются как лот 49. - И еще тревожная новость, миз Маас. На сцене появился новый журнальный покупщик, о котором ни я, ни какая другая фирма в округе ни разу не слышали. Это весьма необычно.
      - Кто-кто?
      Коэн объяснил ей, что покупщики делятся на тех, кто лично присутствует на аукционе, и тех, кто присылает заявки по почте. Заявки заносятся организаторами аукциона в специальный журнал, отсюда и название. Так уж полагается, что имена журнальных покупщиков не подлежат огласке.
      - Тогда откуда вы знаете, что он вам незнаком?
      - Слухи. Он действует сверхсекретно - через агента Морриса Шрифта, человека достойного, с весьма неплохой репутацией. Вчера Моррис связался с аукционистами и сказал, что клиент желает предварительно исследовать наши подделки, лот 49. Как правило, возражений не бывает, если известно, кто будет осматривать лот, если он оплатит почтовые услуги и страховку, и если все вернет в двадцать четыре часа. Но Моррис вел себя таинственно, не назвал имени клиента, не дал о нем никаких иных сведений. Кроме того, что клиент, насколько ему известно, - человек со стороны. И естественно, будучи фирмой консервативной, они ему отказали.
      - А вы что думаете по этому поводу? - спросила Эдипа, зная уже немало.
      - Что наш таинственный покупщик может быть из Тристеро, - сказал Коэн. - И видел описание лота в каталоге. И хочет иметь доказательства, что Тристеро находится в неофициальных руках. Любопытно, какую цену он назначит.
      Эдипа вернулась в "Свидание с Эхо" и пила там бурбон, пока не село солнце и не наступила самая темная минута ночи. Потом вышла и некоторое время ехала по шоссе с выключенными фарами - хотела посмотреть, что будет. Но ангелы хранили ее. Вскоре после полуночи Эдипа опомнилась в телефонной будке в пустынном, незнакомом, неосвещенном районе Сан-Нарцисо. Она позвонила на коммутатор в бар "Все по-гречески" в Сан-Франциско и ответившему ей музыкальному голоску описала прыщавого, стриженого под ежик "анонимного инаморато", с которым она как-то беседовала, потом ждала, а необъяснимые слезы по нарастающей давили на глаза. Полминуты звякающих бокалов, взрывов смеха, звуков музыкального автомата. И он подошел.
      - Это Арнольд Снарб, - произнесла она, задыхаясь.
      - Я был в пра-ативной уборной, - сказал он. - Пра-астой сортир занят.
      Она быстро - уложилась в минуту - поведала ему, что узнала о Тристеро и что случилось с Хилариусом, Мучо, Мецгером, Дриблеттом, Фаллопяном. - Так что вы, - завершила она, - единственный, кто у меня остался. Я не знаю, как вас зовут, и знать не хочу. Но я должна понять, было ли это подстроено. Ведь вы случайно наткнулись на меня и рассказали о рожке. Для вас это, может, и розыгрыш, но меня пару часов назад он перестал забавлять. Я выпила и вела по этим дорогам машину. В следующий раз я буду более осмотрительной. Во имя Господней любви, человеческой жизни или чего угодно, что дорого вам, пожалуйста. Помогите мне.
      - Арнольд, - отозвался он. Затем последовала пауза кабацкого шума.
      - Все кончено, - сказала она, - я сыта по горло. Теперь я все это прикрываю, и конец. Вы свободны. Абсолютно. Вы можете мне доверять.
      - Слишком поздно, - произнес он.
      - Для меня?
      - Для меня. - Он повесил трубку прежде, чем она успела спросить, что он имеет в виду. Больше монет у нее не было. Пока успеет разменять банкноту, он уйдет. Эдипа стояла между телефонной будкой и взятой напрокат машиной, в ночи и в полной изоляции от мира, и пыталась повернуться лицом к морю. Но потеряла всякие ориентиры. Она поворачивалась, вращаясь на толстом каблуке, но не смогла найти и горы. Словно между ней и остальной землей не существовало барьеров. Сан-Нарцисо в тот момент потерял (потеря абсолютная, немедленная, астральная, оркестроподобный, пронесшийся меж звезд звон неподвластного ржи колокола) для нее всякую уникальность, осталось лишь пустое название, он снова слился с всеамериканской непрерывностью земной коры и растительного покрова. Пирс Инверарити умер бесповоротно.