Всю ночь в автобусах она слушала по радио песенки из последних позиций "Двухсот хитов" - они никогда не станут популярными, их мелодии и тексты исчезнут, будто никогда и никем не пелись. Девушка-мексиканка, несмотря на гул мотора, пыталась слушать одну из этих песен, напевая мелодию, словно собираясь запомнить навеки; на стекле, запотевшем от ее дыхания, она ноготком вычерчивала почтовые рожки и сердечки.
      В аэропорту Эдипа - она казалась себе невидимкой, - подглядела партию в покер, где неизменно проигрывающий аккуратно и добросовестно вносил каждый свой проигыш в бухгалтерскую книгу, чьи страницы были украшены небрежно выведенными почтовыми рожками. "В среднем, друзья, моя выручка - 99.375 процентов", - объявил он. Незнакомцы смотрели на него, кто равнодушно, а кто с раздражением. "Это за двадцать три года, - продолжал он, пытаясь улыбаться. - Всегда малюсенький процент, когда чет случается нечетом. Двадцать три года. Мне никогда не удастся превзойти эту цифру. Почему же я не бросаю это дело?" - Никто не ответил.
      В одной из уборных было объявление от ГОСТа - Генерального общества смерти (территориального) - вместе с номером абонентского ящика и почтовым рожком. Раз в месяц они выбирали жертву среди невинных, добродетельных, общественно полезных и обеспеченных людей, употребляли ее или его в сексуальном смысле, а затем приносили в жертву. Эдипа не стала списывать номер.
      Какой-то нескоординированный мальчишка собирался лететь рейсом "Трансуорлд Эйрлайнс" на Майями, - он хотел проникнуть ночью в дельфинариум и вступить в переговоры с дельфинами, которые сменят, по идее, на земле человека. Он страстно, взасос целовал на прощание мать. "Я напишу тебе, мамочка", - повторял он. "Пиши через ВТОР, - говорила она, - помни об этом. Иначе полиция тебя схватит. А дельфины возненавидят ". "Я люблю тебя, мамочка", - сказал он. "Люби дельфинов, - посоветовала она. - Пиши через ВТОР".
      Так все и шло. Эдипа играла роль подслушивающего соглядатая. Кроме всего прочего она обнаружила сварщика, который лелеял уродство своего деформированного лица; бродягу-ребенка, жалевшего, что не родился мертвым, подобно тому, как некоторые изгои жалеют, что упустили и не примкнули к милой убаюкивающей пустоте общины; негритянку с замысловатым узором слоеного шрама через всю по-детски пухлую щеку, она постоянно проходила через ритуалы выкидыша - всякий раз по разным причинам, - увлеченная не столько процессом, сколько перерывами в нем; престарелого ночного сторожа, грызущего кусок мыла "Айвори Соуп", он выдрессировал свой виртуозный желудок справляться с лосьонами, освежителями воздуха, лоскутками материи, табаком, мазями в безнадежной попытке усвоить все - все обетованное, все плоды производства, все предательство, все язвы, пока не поздно; и даже еще одного соглядатая, висевшего у спокойно освещенного городского окна в поисках Бог знает какого особого образа. И любой намек на отчуждение, на уход от обычной жизни был украшен почтовым рожком - на запонке, переводной картинке или машинальном бесцельном рисунке. Она настолько привыкла к встрече с ним, что позднее, в воспоминаниях, ей казалось, будто она виделаего чаще, чем это было на самом деле. Хотя хватило бы и пары-тройки раз. Даже с лихвой.
      Она каталась в автобусах и гуляла, пока, предавшись несвойственнному для нее фатализму, не шагнула в рассветающее утро. Что стало с той Эдипой, которая так смело приехала сюда из Сан-Нарцисо? Та оптимистичная детка действовала подобно частным сыщикам из старинных радиопостановок, будучи уверена, что для раскрытия любой великой тайны нужны лишь мужество, находчивость и свобода от узколобо-коповских правил.
      Но любой частный cыщик рано или поздно подвергается экзекуции. У почтовых рожков для экзекуции имелся свой способ - их изобилие этой ночью, их зловещее, нарочитое репродуцирование. Зная ее болевые точки, ганглии ее оптимизма, они парализовывали Эдипу точнейшим образом нацеленными щипками.
      Прошлой ночью она могла еще задавать себе вопрос: какие еще неформалы, кроме знакомых ей парочки-другой, общаются через ВТОР? К рассвету она имела уже полное право спросить: а кто, собственно, общается по-другому? Если чудеса - как много лет назад постулировал на масатланском пляже Хесус Аррабаль - и в самом деле проникают в мир этот из мира иного - поцелуй космических бильярдных шаров, - то к ним относятся и все сегодняшние рожки. Ведь Бог знает сколько на свете граждан намеренно выбрали отказ от сообщения через официальную почтовую систему Ю.С. Мэйл. И это не акт предательства, и даже, вероятно, не вызов. Но хорошо просчитанный уход от жизни Республики, от ее аппарата. В чем бы ни было им отказано - пусть из ненависти, или безразличия к их голосам, из лазеек в законодательстве, или просто из невежества, - этот уход оставался за ними - уход необъявленный, приватный. Ведь не могли же они уйти в вакуум, значит, должен быть отдельный, безмолвный, замкнутый мир, о котором никто не подозревает.
      В самом центре, на Говард-стрит, когда начинался утренний час пик, Эдипа вылезла из драндулета, чей древний водитель ежедневно терпел убытки, и двинулась по направлению к Пристани. Она знала, что выглядит ужасно: костяшки рук черны от стертого грима, во рту привкус старой выпивки и кофе. На лестнице, ведущей в пропахшие инсектицидами сумерки меблирашек, она через открытую дверь увидела свернувшегося калачиком старика, неслышно подрагивающего от плача. Белые, как дым, руки закрывали лицо. На тыльной стороне левой ладони она разглядела почтовый рожок, вытатуированный старыми чернилами, блекнущий и расплывающийся. Зачарованная, она вошла в этот полумрак и стала подниматься по скрипящим ступенькам, останавливаясь в нерешительности на каждой. Когда до старика оставалось три ступенькии, его руки разлетелись в стороны, и изможденное лицо, жуткий торжествующий взгляд глаз с лопнувшими капиллярами остановили Эдипу.
      - Вам помочь? - Ее трясло от усталости.
      - Моя жена во Фресно, - сказал старик. Он был одет в старый двубортный костюм, протертую серую рубаху, широкий галстук, и без шляпы. - Я ушел от нее. Так давно, что уже не припомню. Это ей. - Он протянул Эдипе письмо - на вид он таскал его с собой годами. - Опустите его... - он вытянул вперед татуировку и посмотрел ей в глаза, - ну, вы знаете. Я не могу туда пойти. Сейчас это уже слишком далеко, у меня была тяжелая ночь.
      - Понимаю, - ответила она. - Но я в городе недавно. И не знаю, где здесь это...
      - Под мостом автострады. - Старик махнул рукой в направлении, куда она шла. - Там он всегда есть. Увидите. - Глаза закрылись. Какие плодородные почвы поднял он, просыпаясь с каждым рассветом, какие концентрические галактики открыл - он, выхватываемый каждую ночь из тихой бороздки, которую основательно перепахивало массивное тело города? Какие голоса ему слышались - обломки люминисцентных богов среди замызганной листвы обоев, зажженные огарки свечей, вращающиеся в воздухе - прототипы сигареты, которую он - или его друг - заснув, забудет во рту, и окончит жизнь в пламени, вместе с интимной солью, хранимой все эти годы ненасытным матрасом, способным удерживать в себе пот от всякого кошмара, жидкость из всякого беспомощного мочевого пузыря, порочное, печальное завершение поллюционного сна - словно банк памяти в компьютере для подсчета потерь? Эдипой почувствовала вдруг острую потребность прикоснуться к нему - будто иначе не сможет поверить в старика, не сможет его вспомнить. Вымотанная, едва сознающая, что делает, она прошла через последние три ступеньки и присела - обняла этого человека, держала его, направив еле теплящийся взгляд своих глаз вниз по лестнице - в утро. Она почувствовала на груди влагу и увидела, что он снова плачет. Хотя он еле дышал, слезы хлестали, как из насоса. "Я не могу помочь, - шептала она, баюкая его, - не могу". До Фресно было уже слишком далеко.
      - Это он? - спросил голос сзади, наверху. - Моряк?
      - У него на руке татуировка.
      - Вы не могли бы дотащить его сюда? Это он. - Она обернулась и увидела улыбающегося человека в фетровой шляпе - еще старше и меньше ростом. - Я бы помог вам, но мне нездоровится, артрит.
      - Туда? - спросила она. - Наверх?
      - А куда же, дамочка, еще?
      Эдипа не знала. Она на мгновение отпустила старика - нехотя, словно он был ее ребенком, - и он поднял на нее взгляд. - Пойдемте, - сказала она. Он протянул ей татуированную руку, и Эдипа взяла ее; так они и поднимались пролет, потом еще два: рука за руку, очень медленно - к артритику.
      - Он пропал прошлой ночью, - говорил тот. - Сказал, будто едет искать свою старуху. С ним это порой случается. - Они вошли в лабиринт комнат и коридоров, освещенных десятисвечовыми лампочками и разделенных штукатурными перегородками. Сзади с трудом продвигался человек. - Сюда, - наконец произнес он.
      В комнатенке Эдипа увидела еще один костюм, пару евангелистских брошюрок, коврик, стул. Картинка со святым, обращающим колодезную воду в масло для иерусалимских пасхальных лампад. Еще одна лампочка - мертвая. Кровать. Матрас - в ожидании. Эдипа принялась мысленно прокручивать сцену. Она могла бы разыскать владельца этого дома, вызвать его в суд, купить новый костюм в "Русе Аткинсе", и рубаху, и туфли, дать, наконец, старику денег на билет до Фресно. Но тот со вздохом отпустил ее руку, будто знал, что сейчас самый удачный момент: она с головой погружена в свои фантазии, и этого не заметит.
      - Просто опустите письмо, - сказал он, - там есть марка. - Она взглянула и увидела знакомую карминную восьмицентовую авиамарку с самолетиком, прямо над куполом Капитолия. Но на верхушке купола стояла крошечная черная-пречерная фигурка с распростертыми руками. Эдипа не знала наверняка - что, собственно, должно находиться на верхушке Капитолия, - но была уверена, что ничего подобного там быть не может.
      - Пожалуйста, - произнес моряк. - Теперь уходите. Не стоит здесь оставаться. - Она порылась в кошельке, нашла там десятку и доллар, и протянула ему десятку. - Я спущу эти бабки на бухло, - сказал он.
      - Не забудь о друзьях, - напомнил артритик, узрев десятку.
      - Сучка, - сказал моряк. - Почему не дождалась, пока он уйдет?
      Эдипа наблюдала, как он ворочается, устраиваясь на матрасе поудобнее. Матрас, набитый памятью. Папка номер один...
      - Дай сигарету, Рамирес, - произнес моряк. - Я знаю, у тебя есть.
      Неужели, наконец, сегодня?
      - Рамирес! - восликнула она. Артритик повернул к ней голову на проржавевшей шее. - Ведь он сейчас умрет, - сказала Эдипа.
      - Все умрут, - сказал Рамирес.
      Ей припомнился Джон Нефастис, его рассуждения о Машине и о массовой гибели информации. Произойдет то же самое, когда вспыхнет матрас под моряком - похороны викинга: заложенные в память матраса, закодированные годы бесполезности, преждевременные смерти, самобичевания, разложение надежд, все, что дремлет в нем, прекратит существование навеки. Эдипа изумленно уставилась на эту вещь. Будто открыла новый необратимый процесс. Размышляя, она удивлялась, сколько же всего может затеряться в мире - даже галлюцинации этого моряка, от которых и следа не останется. Она держала его и чувствовала, что он страдает DT. За этой аббревиатурой крылась метафора delirium tremens, белая горячка, трепещущая земля, невспаханная плужным лемехом сознания. Святой, чья вода может гореть в лампадах; ясновидящий, чье забытье - дыхание Бога; параноик, для которого все организовано - в сферах приятных или же устрашающих - вокруг его собственного жизненного ритма; играющий образами мечтатель - он исследует древние зловонные шахты и тоннели истины: все они подразумевают особую значимость слова - или того, что в настоящий момент сойдет за слово, - они служат амортизаторами, защищая нас. Следовательно, метафора - это выпад в сторону как истины, так и лжи, в зависимости от того, где вы сейчас - внутри в безопасности, или же снаружи в затерянности. Эдипа понятия не имела, где она теперь. Трепещущая, подобная пустой виниловой болванке, она почувствовала, будто иголка скользнула в сторону, продираясь со скрипом сквозь дорожки лет, и вновь услышала серьезный высокий голос ее второй или третьей университетской любви - Рэя Глозинга, который, без конца повторяя "значит" и синкопированно касаясь кончиком языка пломбы, ныл про алгебру и начала анализа; "dt" - спаси Боже этого татурованного старика - означает еще и производную по времени, убывающе малый временной интервал, в котором каждому изменению суждено предстать, наконец, тем, чем оно является на самом деле, когда не может более маскироваться под нечто безобидное - под среднюю величину, например; когда скорость сосредотачивается в налетающей частице, пускай частица и замерла на лету, когда смерть сосредотачивается в клетке, пускай даже клетку рассматривают в самом разгаре ее жизни. Эдипа знала, что моряк видывал миры, не видимые никому, - хотя бы потому, что существовала на свете эта высокая магия игры низкими образами, и припадки DT должны давать доступ к dt спектров неизвестного нам солнца - музыка, чьи ноты - лишь арктическое одиночество и страх. Но Эдипа ничего не ведала о том, что могло бы спасти эти миры, или этого старика. Она попрощалась, спустилась по лестнице и направилась, куда он велел. Целый час она рыскала среди навсегда лишенных солнца оснований автомоста, находя там лишь пьянчуг, бродяг, обычных прохожих, педерастов, проституток, психов, но никаких потайных почтовых ящиков. В конце концов, в одном из самых темных мест она увидела бачок с качающейся трапециедальной крышкой - в такие обычно выбрасывают мусор; старый зеленый бачок, около четырех футов высотой. На качающейся части от руки было выведено В.Т.О.Р. Ей пришлось вглядываться, чтобы заметить между буквами точки.
      Эдипа присела в тени опоры. Она, похоже, вздремнула. Очнувшись,увидела парнишку, опускающего в бачок связку писем. Эдипа подошла и опустила письмо моряка, потом снова спряталась и стала ждать. Ближе к полудню показался юный пьяница с мешком; он отпер и отодвинул пластинку с боку бачка и вытащил письма. Эдипа подождала, пока он отойдет и двинулась следом. Похвалив себя за то, что догадалась, по крайней мере, надеть туфли без каблуков. Почтальон повел ее через Маркет и далее, в сторону муниципалитета. На улочке рядом с откровенно убогим зданием Общественного центра, заразившейся его серостью, он встретился с другим посыльным, и они обменялись мешками. Эдипа решила продолжать слежку за тем, кого уже вела. Она шла за ним всю дорогу через замусоренный, путаный, шумный Маркет, по Первой улице до автостанции, где он купил билет до Окленда. Эдипа последовала его примеру.
      Оставив позади мост, они въехали в огромную пустоту оклендского послеполуденного слепящего блеска. Ландшафт потерял всякое разнообразие. Почтальон вышел в неизвестном Эдипе районе. Она следовала за ним часами по улицам, чьих названий не знала, по магистралям, которые убивали ее, несмотря на час дневной дремоты; они заходили в глухие закоулки, поднимались по длинным горным дорогам, плотно уставленным двух- и трехспаленными домами, чьи ослепшие окна не отражали ничего, кроме солнца. Понемногу мешок почтальона пустел. В конце концов он влез в автобус до Беркли. Эдипа за ним. Примерно на середине Телеграфа почтальон вылез и повел ее по улице к многоквартирному дому в псевдо-мексиканском стиле. Он ни разу не оглянулся. Тут жил Джон Нефастис. Эдипа вернулась туда, откуда начала, и не могла поверить, что прошло двадцать четыре часа. Всего или уже?
      В отеле она застала полный холл глухонемых делегатов в вечерних праздничных шляпах из гофрированной бумаги, по образцу тех меховых китайских коммунистических штучек, что стали популярными во времена корейского конфликта. Все до единого были пьяны, и ее подхватили сразу несколько человек, чтобы отвести на вечеринку в большой танцевальный зал. Она пыталась вырваться из беззвучного жестикулирующего роя, но сил не хватало. Ноги ныли, во рту был мерзкий привкус. Хлынувшая в танцевальный зал волна внесла туда и Эдипу, а там ее подхватил за талию миловидный юноша в пиджаке из харрисовского твида и закружил в вальсе сквозь шуршащее, шаркающее молчание, под огромной незажженной люстрой. Каждая пара танцевала под то, что звучало в голове у ведущего партнера: танго, тустеп, босса-нову, слоп. Интересно, пришло Эдипе в голову, - как скоро столкновения станут серьезной помехой? Ведь они неизбежны. Единственный выход - если вдруг упорядочится этот немыслимый порядок музыки, множество ритмов, все тональности сразу, хореография, в которой каждая пара легко срабатывалась. Они слышали нечто каким-то дополнительным чувством, атрофированном у Эдипы. Она танцевала, ведомая партнером, обмякшая в объятиях юного немого, и ждала, когда же пары начнут сталкиваться. Но все шло, как прежде. Не чувствуя ни единого прикосновения, кроме рук своего партнера, она протанцевала полчаса, пока, по какому-то таинственному соглашению, не наступил перерыв. Хесус Аррабаль назвал бы это анархистским чудом. Эдипа, не имеющая для этого феномена слов, чувствовала себя деморализованной. Она сделала реверанс и убежала.
      На следующий день, проспав двенадцать часов кряду без достойных упоминания сновидений, Эдипа выписалась из отеля и поехала по перешейку в Киннерет. По дороге у нее было достаточно времени, чтобы поразмыслить о вчерашнем дне, и она решила посетить своего аналитика, доктора Хилариуса, все ему рассказать. Может, она попала в холодные, не ведающие пота клещи некоего психоза? Она убедилась собственными глазами в существовании системы ВТОР: видела двух ВТОР-почтальонов, ВТОР-ящик, ВТОР-марки, ВТОР-штампы. А образ почтового рожка с сурдинкой буквально наводнял собой побережье Залива. И все же ей хотелось, чтобы это оказалось фантазией - естественным результатом ее обид, потребностей или двойных порций вечернего алкоголя. Ей хотелось, чтобы Хилариус сказал ей: ты слегка свихнулась, тебе нужен отдых, и нет никакого Тристеро. И еще ей хотелось знать - почему в вероятности существования Тристеро ей видится угроза для себя.
      Вскоре после заката она въехала на аллею возле клиники Хилариуса. Свет в офисе, похоже, не горел. Ветви эвкалипта колыхались в воздушном потоке, который струился с гор, влекомый вечерним морем. Она дошла до середины вымощенной плитами дорожки, когда мимо уха, напугав ее до смерти, прожужжало какое-то насекомое, и тут же прозвучал выстрел. Это не насекомое, - подумала Эдипа и, услышав еще один выстрел, поняла в чем дело. В увядающем свете сумерек она была прекрасной мишенью; единственный возможный путь лежал к клинике. Эдипа бросилась к стеклянным дверям, но обнаружила их запертыми, а холл внутри - темным. Рядом с клумбой она нашла камень и запустила им в одну из дверей. Камень отскочил. Она принялась искать другой, но тут внутри появилась белая фигура - порхая, фигура подбежала к двери и отперла ее. Эдипа узнала Хельгу Бламм, ассистентку Хилариуса.
      - Быстрее! - протараторила она, и Эдипа проскользнула внутрь. Женщина была на грани истерики.
      - Что происходит? - спросила Эдипа.
      - Он свихнулся. Я пыталась вызвать полицию, но он схватил стул и разгромил коммутатор.
      - Доктор Хилариус?
      - У него мания преследования. - Полоски слез вились вниз по ее скулам. - Он заперся в офисе с винтовкой. - "Гевер" 43-го года, с войны, - вспомнила Эдипа, - он хранил ее как сувенир.
      - Он стрелял в меня. Как вы думаете, в полицию сообщат?
      - Он стрелял уже в полдюжины людей, - ответила сестра Бламм, ведя Эдипу по коридору в свой офис. - Да, хорошо бы вызвали полицию. - Эдипа заметила открытое окно на линии, безопасной для отступления.
      - Вы могли убежать, - сказала она.
      Наливая в чашки горячую воду из умывальника и размешивая растворимый кофе, Бламм подняла глаза и насмешливо взглянула на Эдипу. - Ему может понадобиться помощь.
      - А кто его предполагаемые преследователи?
      - Он говорит, трое с автоматами. Террористы, фанатики, это все, что я смогла понять. Он принялся крушить коммутатор. - Она окинула Эдипу враждебным взглядом. - Слишком много смазливеньких телок - вот что его довело. В Киннерете этого добра хоть отбавляй. Не смог справиться.
      - Меня не было в городе, - заметила Эдипа. - Может, я смогу разузнать, в чем дело. Может, я не покажусь ему угрозой?
      Бламм обожглась кофе. - Начнете говорить с ним о своих проблемах, и он, пожалуй, вас подстрелит.
      У двери, которую Эдипа еще ни разу не видела закрытой, она ненадолго остановилась, спрашивая себя о собственном психическом здравии. Почему она не сбежала через окошко Бламм? Потом просто прочла бы в газетах о дальнейших событиях.
      - Кто там? - завопил Хилариус, то ли услышав ее дыхание, то ли уловив что-то еще.
      - Миссис Маас.
      - Пусть Шпеер вместе со своим министерством кретинов вечно гниет в аду. Вы понимаете, что половина тех выстрелов были холостыми?
      - Можно мне войти и поговорить с вами?
      - Все вы одним миром мазаны, - откликнулся Хилариус.
      - Я без оружия. Можете обыскать.
      - А вы тем временем вырубите меня приемом карате в позвоночник, нет, благодарю.
      - Почему вы противитесь любому моему предложению?
      - Слушайте, - сказал Хилариус, немного погодя, - я что, был плохим фрейдистом? Разве у меня бывали серьезные отклонения?
      - Вы то и дело корчили рожи, - ответила Эдипа, - но это мелочи.
      В ответ раздался долгий горький смех. Эдипа ждала.
      - Я пытался, - сказал аналитик из-за двери, - подчиниться этому человеку, призраку этого вздорного еврея. Пытался культивировать веру в буквальную истину им написанного, даже если идеи были идиотскими и противоречивыми. Это минимум, который я мог выполнить, nicht wahr? Нечто вроде епитимьи.
      - И какая-то часть меня и впрямь хотела верить, подобно ребенку, который слушает жуткую сказку, но знает, что его никто не тронет, верить, будто бессознательное подобно любой другой темной комнате, нужно лишь зажечь свет. Что зловещие фигуры окажутся лишь игрушечными лошадками и бидермайеровской мебелью. Что терапия может, в конце концов, усмирить бессознательное и вывести в общество без страха вернуться к прежнему. Я хотел верить, несмотря на весь опыт своей жизни. Представляете?
      Она не представляла, поскольку не имела ни малейшего понятия о том, чем занимался Хилариус до появления в Киннерете. Вдали послышались сирены электронные сирены, которыми пользовались местные копы, - они походили на игрушечные свистки, вдруг раздавшиеся по школьной системе оповещения. Их звук настойчиво, по линейной функции усиливался.
      - Да, я их слышу, - сказал Хилариус. - Как вы думаете, меня смогут защитить от этих фанатиков? Они проходят сквозь стены. Они реплицируются: ты сбегаешь от них, поворачиваешь за угол, а они уже там, снова бегут за тобой.
      - Сделаете мне одолжение? - спросила Эдипа. - Не стреляйте в копов, они за вас.
      - У ваших израильтян есть доступ к любой униформе, - ответил Хилариус. - Я не могу быть уверен, что эта "полиция" безопасна. Ведь вы не можете знать наверняка, куда меня повезут, если я сдамся.
      Эдипа слышала, как он вышагивает взад-вперед по офису. Внеземные звуки сирен из ночного мрака надвигались на них. - Я могу сделать, - сказал Хилариус, - одну гримасу. Вы ее еще не видели; и никто в этой стране не видел. Я делал ее единственный раз в жизни, и возможно, в Центральной Европе еще живет - хотя если и живет, то растительной полужизнью, - тот молодой человек, что видел ее. Он примерно ваш ровесник. Безнадежно психически болен. Его звали Цви. Вы можете сказать "полиции", или как там они себя сегодня называют, что я снова могу сделать эту гримасу? Что радиус ее действия - сотня ярдов, и всякого, кто на свою беду окажется в этой зоне, она затянет в глубокую темницу, где живут кошмары, и навеки запрет над ним люк. Заранее благодарю.
      Сирены достигли входа в клинику. Она слышала, как хлопали дверцы машин, слышала выкрики копов и потом - внезапный грохот: они ворвались внутрь. Тут дверь офиса отворилась. Хилариус схватил ее за запястье, втащил в комнату и снова заперся.
      - То есть, теперь я заложница, - сказала Эдипа.
      - О, - промолвил Хилариус, - так это вы!
      - А с кем же, вы думали, вы...
      - Обсуждали свой случай? С кем-то другим. Есть я, и есть другие. Знаете, обнаружилось, что когда принимаешь ЛСД, это различие начинает стираться. Эго теряет четкие границы. Но я никогда не принимал этот наркотик, я предпочел оставаться в состоянии относительной паранойи, когда, по крайней мере, осознаешь - кто есть я и кто есть другие. Возможно, вы именно поэтому и отказались участвовать, а, миссис Маас? - Он взял в свои канатоподобные руки винтовку и направил на нее. - Что ж, ладно. Полагаю, вы должны были передать мне послание. Что вам велели мне передать?
      Эдипа пожала плечами. - Не закрывайте глаза на свой общественный долг, - предложила она. - Взгляните на вещи трезво. Вы меньше их численно, и они превосходят вас по огневой мощи.
      - Ах, меня меньше? Там нас тоже было меньше. - Он жеманно взглянул на нее.
      - Где?
      - Там, где я сделал эту гримасу. Где проходил интернатуру.
      Ей показалось, она поняла, о чем он говорит, но все же хотела узнать поконкретнее: - Где?
      - Бухенвальд, - ответил Хилариус. Полицейские застучали в дверь.
      - У него ружье, - откликнулась Эдипа, - и здесь я.
      - Кто вы, леди? - Она назвалась. - Как пишется ваше имя? - Они записали адрес, возраст, телефон, ближайших родственников, место работы мужа - для репортеров. Хилариус тем временем рылся в ящике в поисках патронов. - Вы можете уговорить его выйти? - спрашивали полицейские. - Телевизионщики хотят поснимать через окно. Можете его отвлечь?
      - Держитесь наготове, - посоветовала Эдипа, - а там поглядим.
      - Вы неплохо играете, - закивал Хилариус.
      - То есть, вы думаете, - произнесла Эдипа, - они хотят увезти вас в Израиль и судить, как Эйхманна? - Аналитик продолжал кивать. - За что? Что вы делали в Бухенвальде?
      - Я работал, - принялся рассказывать Хилариус, - над экспериментально индуцируемыми психическими заболеваниями. Кататонический еврей ничуть не хуже мертвого еврея. Либеральные круги СС думали, так будет гуманнее. Итак, он энергично приступил к опытам, вооружившись метрономами, змеями, брехтовскими ночными сценами, хирургическим удалением определенных желез, галлюцинициями в духе "волшебного фонаря", новыми препаратами, угрозами, повторяемыми в потаенные громкоговорители, гипнозом, часами, идущими назад, и гримасами. - Союзники, - вспоминал он, - к сожалению, прибыли раньше, чем мы успели собрать достаточно данных. Если не считать отдельных достижений, вроде Цви, у нас набралось не слишком много материала для статистики. - Он улыбнулся выражению ее лица. - Да, вы меня ненавидите. Но разве не пытался я искупить вину? Будь я настоящим нацистом, то выбрал бы Юнга, nicht wahr? Но я выбрал Фрейда, еврея. Во фрейдовском мировоззрении нет места бухенвальдам. По Фрейду, Бухенвальд, если впустить туда свет, превратился бы в футбольное поле, а пухлые детишки в газовых камерах изучали бы искусство икебаны и сольфеджио. Печи Аушвица выпекали бы птифуры и свадебные пироги, а в ракетах "Фау-2" поселились бы эльфы. Я пытался во все это поверить. Я спал ночами по три часа, стараясь не видеть снов, а оставшийся двадцать один час посвящал насильственному обретению веры. И все же моей епитимьи оказалось недостаточно. Они явились, подобно ангелам смерти, чтобы схватить меня, несмотря на все старания.
      - Ну как там у вас? - поинтересовался полицейский.
      - Просто замечательно, - откликнулась Эдипа. - Когда станет безнадежно, я дам вам знать. - Тут она увидела, что Хилариус положил свою "Гевер" на стол, а сам на другом конце комнаты делает вид, будто пытается открыть картотеку. Она подняла винтовку, направила на него и сказала: - Мне придется тебя убить. - Эдипа знала: это он захотел, чтобы она взяла оружие.
      - Не за этим ли вас прислали? - Он скосил глаза, затем вернул их в нормальное положение и посмотрел на нее, высунув, в порядке эксперимента, язык.
      - Я пришла в надежде, - сказала она, - что вам удастся освободить меня из сетей одной фантазии.
      - Лелейте ее! - свирепо воскликнул Хилариус. - Разве у всех вас есть что-то другое? Держитесь за нее крепче - за ее крошечный усик, не позволяйте фрейдистам выбивать ее уговорами, или фармацевтам - вытравливать ее. В чем бы она ни заключалась, дорожите ею, ибо когда вы ее потеряете, она перейдет к другим. Вы постепенно перестанете существовать.
      - Сюда! - закричала Эдипа.
      На глаза Хилариуса навернулись слезы. - Вы что, не собираетесь стрелять?
      Полицейский попробовал дверь. - Эй! Она заперта, - сказал он.
      - Взломайте ее! - взревела она. - И Гитлер Хилариус оплатит по счетам.
      Пока нервные патрульные со смирительными рубашками и дубинками, которые так им и не пригодились, приближались к Хилариусу, пока три соперницы-неотложки, рыча, задом въезжали на газон, пытаясь втиснуться в нужную позицию и вызывая поток оскорблений со стороны Хельги Бламм, Эдипа приметила на улице среди прожекторов и глазеющей толпы машину с передвижной бригадой радиостанции ЙУХ, а внутри - своего мужа Мучо, разглагольствующего в микрофон. Неторопливо перебирая ногами, она прошла мимо щелкающих вспышек и засунула голову в машину.
      Мучо нажал на "кнопку для кашля", но лишь улыбнулся. Это выглядело странно. Разве можно услышать улыбку? Пытаясь не производить шума, Эдипа забралась внутрь. Мучо сунул ей под нос микрофон, бормоча: - Ты в эфире, просто будь собой. - Потом - серьезным радиовещательным голосом: - Как вы себя чувствуете после этого кошмарного происшествия?
      - Кошмарно, - ответила Эдипа.
      - Прекрасно, - сказал Мучо. Он попросил ее кратко изложить для слушателей события в офисе. - Благодарю вас, миссис Эдна Мош, - завершил он, - за рассказ очевидца драматической осады психиатрической клиники Хилариуса. С вами - вторая бригада станции ЙУХ, и сейчас мы вернемся в студию к Уоррену Кролику. - Он отключился. Что-то здесь было не так.
      - Эдна Мош? - спросила Эдипа.
      - В эфир все выйдет как надо, - ответил Мучо. - У этого агрегата жуткие искажения, а потом они все равно перезапишут.
      - Куда его увезут?
      - Думаю, в бесплатный госпиталь, - сказал Мучо, - для наблюдения. Интересно, что они будут наблюдать?
      - Вползающих в окна израильтян, - ответила Эдипа. - Если ни одного не увидят, значит он псих. - Подошли полицейские. После беседы ей велели не уезжать из Киннерета на случай суда. Наконец она вернулась в свою машину и поехала в студию вслед за Мучо. Сегодня он дежурил в эфире с часу до шести.