Тем временем герцог Анжело плетет интриги, дабы объединить герцогства Сквамулья и Фаджио, выдав замуж единственную имеющуюся в наличии при дворе женскую особу, свою сестру Франческу, за узурпатора Паскуале. Но для этого союза есть одно препятствие: Франческа - мать Паскуале, и более того, ее тайная любовная связь с добрым экс-герцогом Фаджио послужила одной из причин для отравления последнего. Далее - забавная сцена, где Франческа в деликатных выражениях пытается напомнить братцу насчет общественных табу относительно инцеста. Но Анжело отвечает на это, что подобные табу ускользали от ее внимания в течение последних десяти лет, пока у них длился собственный роман. Будь то хоть инцест, хоть что, но свадьбе быть, ведь она жизненно важна для его стратегических планов. Церковь никогда не даст санкции на такой брак, возражает Франческа. Тогда, говорит герцог Анжело, я подкуплю кардинала. Он ласкает сестру, покусывает ее за шею, диалог модулируется в лихорадочную пантомиму пылкого желания, и в конце сцены парочка валится на диван.
      Сам же акт заканчивается тем, что Доменико, которому наивный Никколо выболтал свою тайну, пытается пробраться во дворец, дабы поговорить с герцогом Анжело и предать сердечного друга. Герцог в апартаментах, конечно же, занят своим любимым делом, и Доменико ничего не остается, как обратиться к помощнику коменданта, коим оказывается тот самый Эрколе, что когда-то спас жизнь юному Никколо и помог ему сбежать из Фаджио. В этом он и признается Доменико, правда, предварительно соблазнив безрассудного информатора нагнуться и засунуть голову в любопытный черный ящик - там, мол, порнографическая диорама. Над головой вероломного Доменико тут же захлопывается стальной зажим, крики о помощи заглушаются ящиком. Эрколе связывает его по рукам и ногам алыми шелковыми веревками, рассказывает Доменико, на кого тот имел несчастье напороться, лезет в ящик клещами, выдирает оттуда домеников язык, наносит пару ударов ножом, выливает в ящик чашу царской водки, перечисляя при этом и другие приятности, включая кастрацию, которым подвегнется Доменико прежде чем ему позволят умереть, все это среди воплей, безъязыких попыток молить о пощаде и мучительных усилий вырваться. Насадив язык на рапиру, Эрколе бежит к факелу на стене, поджигает язык и, размахивая им, как умалишенный, заключает акт, вопия:
      Твоим злодействам грязным путь закрыт.
      Так мыслит Эрколе - фигляр и параклит.
      Несвятый Дух повержен силой правой.
      Ты - гость пятидесятницы кровавой.
      Потушили свет, и кто-то в другом конце зала отчетливо икнул. - Хочешь уйти? - спросил Мецгер
      - Я хочу досмотреть до костей, - сказала Эдипа.
      Ей пришлось ждать четвертого акта. Второй же большей частью был посвящен затяжным пыткам, завершившимся смертью князя церкви, который предпочел мученичество санкционированию свадьбы между Франческой и ее сыном. Сцена прерывалась всего пару раз - когда Эрколе, подглядев за агонией кардинала, посылает вестовых к фаджийским "положительным элементам", настроенным против Паскуале, и просит их разнести слух о планах Паскуале жениться на своей матери, рассчитывая вызвать тем самым некоторое общественное недовольство; и еще когда Никколо проводит день с курьером герцога Анжело и слушает историю о Пропавшем дозоре, куда входило десятков пять отборных рыцарей, цвет фаджийской молодежи, стоявшие на защите доброго герцога. Однажды, во время маневров у границы со Сквамульей, все они бесследно исчезли, а вскоре доброго герцога отравили. Вечно испытывающий трудности в сокрытии своих эмоций честный Никколо заключает, что если, мол, эти два события связаны между собой, и если след ведет к герцогу Анжело, то, черт подери, пусть герцог бережется, и весь сказ. Другой курьер, некто Витторио, воспринимает это как личное оскорбление и, в своей реплике в сторону, клянется донести герцогу об измене при первой же возможности. Тем временем в комнате пыток кровь кардинала собирают в потир и понуждают освятить ее - не во имя Бога, но во имя Сатаны. Потом ему на ноге отрезают большой палец, заставляют держать его, как облатку, и говорить: "Сие есть тело мое," а остроумный Анжело замечает, что впервые за пятьдесят лет систематического вранья кардинал глаголет истину. Эта в высшей степени антиклерикальная сцена была вставлена, скорее всего, в качестве подачки пуританам тех времен (бесполезный жест, поскольку те никогда в театр не ходили, почему-то считая его аморальным).
      Действие третьего акта происходит при дворе Фаджио и состоит в убийстве Паскуале как кульминации переворота, затеянного агентами Эрколе.
      Пока на улицах бушуют бои, Паскуале запирается в своей патрицианской оранжерее и проводит там оргию. Среди присутствующих на веселье - свирепая черная дрессированная обезьяна, привезенная из недавнего путешествия по Вест-Индии. Разумеется, это загримированный человек, по сигналу он прыгает с канделябра на Паскуале, и одновременно полдюжины переодетых мужчин, которые до сей минуты изображали танцующих девушек, бросаются со всех сторон сцены на узурпатора. Потом минут десять эта мстительная компания практикует на Паскуале покалечение, удушение, отравление, сожжение, топтание ногами, выкалывание глаз и иные действия, а тот к нашему вящему удовольствию выразительно демонстрирует свои разнообразные ощущения. В конце концов он умирает в страшных муках, и тут маршем входит некто Дженнаро, абсолютное ничтожество, который объявляет себя временным главой государства, пока не найдется полноправный герцог Никколо.
      После всего этого наступил антракт, и Мецгер, пошатываясь, вышел покурить в карликовое фойе, а Эдипа направилась в туалет. Она тщетно искала глазами символ, увиденный прошлым вечером в "Скопе", но все стены оказались на удивление пустыми. Непонятно почему, она испугалась, не обнаружив даже намека на общение, которым так славятся уборные.
      В четвертом акте "Курьерской трагедии" мы обнаруживаем злого герцога Анжело в состоянии нервозного бешенства. Он только что узнал о перевороте в Фаджио и о том, что Никколо, вообще-то говоря, может быть и жив. До него доносятся слухи: Дженнаро готовит армию для нападения на Сквамулью, а Папа собирается принять меры в связи с убийством кардинала. Окруженный со всех сторон изменой, герцог просит Эрколе, о подлинной роли которого он все еще не догадывается, вызвать-таки курьера от Турна и Таксиса, размыслив что не может нынче доверять своим людям. Эрколе приводит Никколо, и тот ждет письма. Анжело берет перо, пергамент и чернила, и объясняет - правда, аудитории, а не нашим героям, которым до сих пор ничего не известно о последних событиях, - что, дабы предупредить вторжение со стороны Фаджио, он должен спешно убедить Дженнаро в своих благих намерениях. Кропая письмо, он позволяет себе парочку беспорядочных загадочных замечаний по поводу чернил, подразумевая, что на самом деле они - весьма особая жидкость. Например:
      Во Франции сей черный эликсир зовется encre,
      Но бедная Сквамулья здесь подражает галлам,
      Anchor ему название нарекши из глубины неведомой.
      Или вот:
      Нам лебедь подарил свое перо,
      Баран же злополучный дал нам кожу,
      Но то, что чернотой и шелком льется,
      Есть посреди. Его не щиплем, грубо не сдираем,
      Но собираем средь иных зверей.
      Все эти реплики сопровождаются приступами веселья. Послание к Дженнаро завершено и запечатано, Никколо прячет его в карман камзола и отправляется в Фаджио, до сих пор пребывая, равно как и Эрколе, в неведении о перевороте и о своей надвигающейся реставрации в качестве полноправного герцога Фаджио. Действие переключается на Дженнаро - во главе небольшого отряда, движущегося на Сквамулью. Слышится много толков в том смысле, что если Анжело, мол, и впрямь хочет мира, то лучше бы послал гонца прежде, чем они достигнут границы, а иначе, пускай нехотя, но все же придется им прихватить его за задницу. Потом - вновь Сквамулья, где Витторио, герцогский курьер, докладывает о предательских разговорах Никколо. Кто-то вбегает с докладом, что найдено изувеченное тело вероломного приятеля Никколо - Доменико, а у того на подошве сапога обнаружили Бог знает откуда появившееся нацарапанное кровью послание, из которого выясняется подлинная личность Никколо. Анжело впадает в апоплексический гнев и приказывает изловить и изничтожить Никколо. Но пусть это сделают не его, Анжело, люди.
      На самом деле, примерно в этом месте пьесы все пошло особым образом, и между словами стал просачиваться осторожный холодок двусмысленности. Имена до сих пор произносились либо в буквальном смысле, либо как метафора. Но теперь, когда герцог отдал свой фатальный приказ, начинает преобладать новый способ выражения. Назвать этот способ можно, пожалуй, "ритуальным уклонением". Нам дают понять, что об определенных вещах нельзя говорить прямо, некоторые вещи нельзя показывать со сцены, хотя трудно себе представить, принимая во внимание невоздержанность предыдущих актов, в чем, собственно, эти вещи могли бы выражаться. Герцог не просвещает нас на сей счет, или просветить не может. Набрасываясь с криками на Витторио, он вполне недвусмысленно высказывается по поводу того, кто не должен гнаться за Никколо: свою охрану он описывает как паразитов, фигляров и трусов. Но кто же тогда? Витторио-то знает, - да любой придворный лакей, слоняющийся без дела в сквамульянской ливрее и обменивающийся с дружками Многозначительными Взглядами, - и тот знает. Все это - огромная вставная шутка. Аудитория тех времен тоже все понимала. Анжело знает, да не говорит. Он не проливает на это света, даже ясно намекая:
      Да будет эта маска на его могиле.
      Пусть он пытался не свое присвоить имя,
      Мы спляшем, так и быть, как если б это - правда.
      Наймем мечи мы Быстрых, Тех,
      Кто смог поклясться в мести неусыпной,
      Пусть даже шепотом услышится то имя,
      Что Никколо украл. И трижды пропадет,
      Но все предначертания исполнит
      Неназываемый...
      Потом - опять Дженнаро со своей армией. Из Сквамульи возвращается разведчик сказать, что Никколо уже выдвинулся. Неописуемая радость, в эпицентре которой Дженнаро - он чаще ораторствует, чем просто говорит умоляет, чтобы все помнили: Никколо едет в наряде курьера Турна и Таксиса. Все кричат, что все и так, мол, ясно. Но тут опять, как это было уже в сцене при дворе Анжело, в текст вкрадывается некий холодок. Все актеры (очевидно, им велели так делать) вдруг как бы понимают, что имеется в виду. Даже менее осведомленный, чем Анжело, Дженнаро взывает к Богу и Святому Нарциссу о защите Никколо, и они едут дальше. Дженнаро спрашивает лейтенанта, где они сейчас, и оказывается - всего в лиге от того озера, где последний раз видели Пропавший дозор из Фаджио до ее таинственного исчезновения.
      А тем временем во дворце Анжело разоблачили, наконец, интриги Эрколе. Его, оговоренного Витторио и полудюжиной других людей, обвиняют в убийстве Доменико. Парадом входят свидетели, начинается пародия на суд, и Эрколе встречает смерть в нехарактерно тривиальном массовом избиении.
      В следующей сцене мы в последний раз видим Никколо. Он остановился перевести дух у реки, где, как он помнит из рассказа, исчез фаджийский дозор. Он садится под деревом, вскрывает письмо от Анжело и узнает, наконец, о перевороте и кончине Паскуале. Он понимает, что мчится навстречу возвращению на престол, любви всего герцогства, воплощению его самых дерзких надежд. Прислонившись к дереву, он вслух читает письмо - с комментариями, саркастично - о явной лжи, которую смастерил для Дженнаро Анжело, чтобы успеть собрать армию для похода на Фаджио. За кулисами раздается звук шагов. Никколо вскакивает, вглядываясь в одну из радиальных просек, руки намертво застыли на рукоятке меча. Из-за дрожи он не может вымолвить ни слова без заикания, и здесь следует самая, должно быть, короткая строка, когда-либо написанная белым стихом: "Т-т-т-т-т...". Будто очнувшись от парализовавшего его сна, он начинает отступать - что ни шаг, то пытка. Вдруг в податливой и жуткой тишине появляются три фигуры - с грацией танцоров, длинноногие, женоподобные, одетые в черные леотарды, в перчатках, на лицах - темные чулки, - фигуры появляются на сцене и останавливаются, устремив на него взгляды. Их лица под чулками затенены и деформированы. Они ждут. Свет гаснет.
      Снова Сквамулья, где Анжело пытается созвать армию, но безуспешно. Отчаявшись, он собирает оставшихся лакеев и хорошеньких девочек, запирает как заведено - все выходы, вносится вино, и разгорается оргия.
      Акт заканчивается тем, что силы Дженнаро выстраиваются у озера. Приходит солдат и сообщает, что найдено тело, опознанное как Никколо по детскому амулету на шее, и состояние этого тела слишком ужасно, чтобы о нем можно было поведать. Вновь опускается тишина, каждый пытается перевести взгляд на соседа. Солдат передает Дженнаро запятнанный кровью свиток, который нашли возле тела. По печати мы понимаем, что это - письмо Анжело, переданное через Никколо. Дженнаро читает письмо, повторно его осматривает, а потом читает вслух. Это - не тот лживый документ, отрывки из которого читались Никколо, но теперь, в результате какого-то чуда, мы слышим пространную исповедь Анжело о всех его преступлениях, заключенную откровением по поводу случившегося с Пропавшим дозором. Все до единого, вот нам-то сюрприз - они по одному перебиты Анжело и сброшены в озеро. Потом их тела выловили и сделали из них костный уголь, а из угля - чернила, которыми пользовался известный своим черным юмором Анжело в последующей переписке с Фаджио, посему и прилагается следующий документ.
      Отныне кости этих Совершенных
      Смешались с кровью Никколо.
      И две невинности едины стали,
      И чадо их явилось чудом.
      Исполнена жизнь лжи, записанной как истина.
      Но истина лишь в гибели
      Фаджийских славных войск.
      Мы это видели.
      В присутствии чуда все падают на колени, восславляют имя Господа, оплакивают Никколо, клянутся превратить Сквамулью в пустыню. Но Дженнаро заканчивает на самой отчаянной нотке - наверное, настоящий шок для аудитории тех дней - ибо там, наконец, звучит не произнесенное Анжело имя - то имя, которое пытался выговорить Никколо:
      Кто звался Турн и Таксис, у того
      Теперь один лишь бог - стилета острие.
      И свитый рог златой отпел свое.
      Святыми звездами клянусь, не ждет добро
      Того, кто ищет встречи с Тристеро.
      Тристеро. В конце акта это имя повисло в воздухе, когда на мгновение выключили свет, - повиснув в темноте, оно сильно озадачило Эдипу, но пока еще не обрело над ней власти.
      Пятый акт - развязка - был весь посвящен кровавой бане во время визита Дженнаро ко двору Сквамульи. Здесь фигурировало все, что знал человек эпохи Возрождения о насильственной смерти - яма со щелоком, похороны заживо, натасканный сокол с отравленными когтями. Как позже заметил Мецгер, это походило на мультфильм про койота и земляную кукушку, только в белом стихе. Чуть ли ни единственным персонажем, оставшимся в живых среди забитой трупами сцены, оказался бесцветный администратор Дженнаро.
      Судя по программке, "Курьерскую трагедию" поставил некто Рэндольф Дриблетт. Он также сыграл Дженнаро-победителя. - Слушай, Мецгер, - сказала Эдипа, - пошли со мной за кулисы.
      - Ты там с кем-то знакома? - поинтересовался Мецгер, которому не терпелось уйти.
      - Надо кое-что выяснить. Я хочу поговорить с Дриблеттом.
      - А, о костях. - У него был задумчивый вид. Эдипа сказала:
      - Не знаю. Просто это не дает мне покоя. Две разные вещи, но какое сходство!
      - Прекрасно, - сказал Мецгер, - а потом что, пикет напротив Управления по делам ветеранов? Марш на Вашингтон? Боже упаси, - обратился он к потолку театра, и несколько уходящих зрителей повернули головы, - от этих высокообразованных феминисток с придурковатой башкой и обливающимся кровью сердцем! Мне уже тридцать пять, пора бы набраться опыта.
      - Мецгер, - смутившись, прошептала Эдипа, - я из "Юных Республиканцев".
      - Комиксы про Хэпа Харригана, - Мецгер повысил голос еще больше, - из которых она, похоже, еще не выросла, Джон Уэйн по субботам - тот, что зубами мочит по десятку тысяч япошек, - вот она - Вторая мировая по Эдипе Маас. Сегодня люди уже ездят в "Фольксвагенах" и носят в кармане приемник "Сони". Но только, видете ли, не она, ей хочется восстановить справедливость через двадцать лет после того, как все кончилось. Воскресить призраков. И все из-за чего - из-за пьяного базара с Манни Ди Прессо. Забыла даже об обязательствах - с точки зрения права и этики - по отношению к имуществу, которое она представляет. Но не забыла о наших мальчиках в форме - какими бы доблестными они ни были и когда бы ни погибли.
      - Не в том дело, - запротестовала она. - Мне наплевать, что кладут в фильтры "Биконсфилда". Мне наплевать, что покупал Пирс у коза ностры. Я не хочу даже думать о них. Или о том, что случилось на Лаго-ди-Пьета, или о раке... - Она огляделась вокруг, подбирая слова и чувствуя себя беспомощной.
      - В чем тогда? - настаивал Мецгер, поднимаясь с угрожающим видом.
      - Не знаю, - произнесла она с некоторым отчаянием. - Мецгер, перестань меня мучить. Будь на моей стороне.
      - Против кого? - поинтересовался Мецгер, надевая очки.
      - Я хочу знать, есть ли тут связь. Мне любопытно.
      - Да, ты любопытная, - сказал Мецгер. - Я подожду в машине, идет?
      Проводив его взглядом, Эдипа отправилась разыскивать гримерные, дважды обогнула кольцевой коридор, прежде чем остановилась у двери в затененной нише между двумя лампочками на потолке. Она вошла в спокойный элегантный хаос - накладывающиеся друг на друга излучения, испускаемые короткими антеннами обнаженных нервных окончаний.
      Девушка, снимавшая бутафорскую кровь с лица, жестом указала Эдипе в сторону залитых ярким светом зеркал. Она двинулась туда, протискиваясь сквозь потные бицепсы и колыхающиеся занавеси длинных волос, пока, наконец, не очутилась возле Дриблетта, все еще одетого в серый костюм Дженнаро.
      - Великолепный спектакль, - сказала Эдипа.
      - Пощупай, - ответил Дриблетт, вытягивая руку. Она пощупала. Костюм Дженнаро был сшит из фланели. - Потеешь, как черт, но ведь иначе его себе не представить, правда?
      Эдипа кивнула. Она не могла оторвать взгляда от его глаз. Яркие черные глаза в невероятной сети морщинок, словно лабораторный лабиринт для изучения интеллекта слез. Эти глаза, казалось, знали, чего она хочет, хотя даже сама она этого не знала.
      - Пришла поговорить о пьесе, - сказал он. - Позволь мне тебя огорчить. Ее написали просто для развлечения. Как фильмы ужасов. Это - не литература, и она ничего не значит. Варфингер - не Шекспир.
      - Кем он был? - спросила она.
      - А Шекспир? С тех прошло так много времени.
      - Можно взглянуть на сценарий? - она не знала точно, чего ищет. Дриблетт махнул в сторону картотеки рядом с единственной душевой.
      - Займу поскорее душ, - сказал он, - пока сюда не примчалась толпа "Подбрось-ка-мне-мыло". Сценарии - в верхнем ящике.
      Но все они оказались фиолетовыми, исчерканными ремарками, потрепанными, разорванными, в пятнах кофе. И больше в ящике ничего не было. - Эй! крикнула она в душевую. - А где оригинал? С чего ты делал копии?
      - Книжка в мягкой обложке, - откликнулся Дриблетт. - Только не спрашивай, какого издательства. Я нашел ее в букинистической лавке Цапфа рядом с трассой. Антология. "Якобианские пьесы о мести". На обложке - череп.
      - Можно взять почитать?
      - Ее уже забрали. Вечная история на пьянках после премьеры. Я всякий раз теряю по меньшей мере полдюжины книжек. - Он высунул голову из душевой. Остальную часть его тела обволок пар, и казалось, будто голова приобрела сверхъестественную подъемную силу, подобно воздушному шарику. Он внимательно, с глубоким изумлением посмотрел на нее и сказал: - Там был еще экземпляр. Он, наверное, до сих пор лежит у Цапфа. Ты сможешь найти его лавку?
      В нее что-то забралось, быстро сплясало и выскочило. - Издеваешься, да? - Окруженные морщинками глаза взглянули на нее, но ответа не последовало.
      - Почему, - сказал, наконец, Дриблетт, - все интересуются текстами?
      - А кто это "все"? - Пожалуй, слишком поспешила. Ведь он мог говорить в самом общем смысле.
      Дриблетт покачал головой. - Только не втягивайте меня в ваши ученые споры, - и добавил: - кем бы вы все ни были, - со знакомой улыбкой. Эдипа поняла вдруг, - ее кожи пальцами мертвеца коснулся ужас - что таким же взглядом - видимо, по его наущению - одаривали друг друга актеры, когда речь заходила о Тристеро-убийцах. Что-то знающий взгляд, так смотрит на тебя во сне незнакомая неприятная личность. Она решила спросить его об этом взгляде.
      - Так написано в авторских ремарках? Все эти люди, очевидно, в чем-то замешаны. Или это один из твоих собственных штрихов?
      - Мой собственный, - ответил Дриблетт, - и еще я придумал, что те трое убийц в четвертом акте должны выйти на сцену. Варфингер вообще их не показывает.
      - А ты почему решил показать? Ты уже что-нибудь слышал о них?
      - Ты не понимаешь, - он пришел в ярость. - Вы все - как пуритане с Библией. Помешаны на словах, одни слова. Знаешь, где живет эта пьеса? Ни в картотеке, ни в той книжке, которую ты ищешь, - из-за паровой завесы душевой появилась рука и указала на висящую в воздухе голову, - а здесь. Я для того и нужен. Облачить дух в плоть. А кому нужны слова? Это - просто фоновые шумы для зубрежки, чтобы строчку связать со строчкой, чтобы проникнуть сквозь костный барьер вокруг памяти актера, правильно? Но реальность - в этой голове. В моей. Я - проектор в планетарии, вся маленькая замкнутая вселенная, видимая в круге этой сцены, появляется из моего рта, глаз, и иногда из других отверстий.
      Но она продолжала стоять на своем. - Что заставило тебя почувствовать иначе, чем Варфингер, то, что касается Тристеро? - На этом слове лицо Дриблетта внезапно исчезло в пару. Будто выключилось. Эдипа не хотела произносить это слово. Дриблетту удалось - здесь, вне сцены, - создать вокруг него ту же ауру ритуального уклонения, какую он создал на сцене.
      - Если бы я здесь растворился, - размышлял голос из-за завесы клубящегося пара, - если бы меня сейчас смыло через трубу в Тихий океан, то увиденное тобою сегодня исчезло бы вместе со мной. И ты, та часть тебя, которая так озабочена - Бог ведает, почему, - этим маленьким миром, тоже бы исчезла. Единственное, что на самом деле осталось бы, - это то, о чем Варфингер не лгал. Может, Сквамулья и Фаджио, если они вообще существовали. Может, почтовая система Турна и Таксиса. Филателисты говорили мне, что такая система была. А может, тот, другой. Дьявол. Но это все были бы ископаемые, остатки. Мертвые, минеральные, не имеющие ни ценности, ни потенциала. Ты можешь влюбиться в меня, можешь поболтать с моим аналитиком, можешь спрятать магнитофон у меня в спальне, послушать, о чем я говорю во сне, где бы я в тот миг ни летал. Хочешь? Потом составишь вместе накопленные штрихи и напишешь диссертацию, даже несколько, о том, почему мои персонажи реагируют так, а не иначе, на возможность существования Тристеро, почему убийцы выходят на сцену, почему они в черных костюмах. Можешь потратить на это всю жизнь, но так и не дойдешь до истины. Варфингер дает слова и придумывает истории. А я даю им жизнь. Вот так-то. - Он замолк. Послышался плеск.
      - Дриблетт, - через некоторое время позвала Эдипа.
      Его лицо ненадолго высунулось. - Мы можем попробовать. - Он не улыбался. Его глаза ждали в центре своих паутин.
      - Я позвоню, - сказала Эдипа. Она вышла и всю дорогу на улицу думала: Я пришла сюда спросить о костях, а вместо этого мы говорили об этой штуке с Тристеро. Она стояла на полупустой автомобильной стоянке, смотрела, как к ней приближаются фары мецгеровой машины, и размышляла, насколько все это было случайностью.
      Мецгер слушал радио. Она села в машину, и они проехали две мили, прежде чем она поняла, что капризы ночного радиоприема принесли из Киннерета волны станции ЙУХ, и что говорящий сейчас диск-жокей - ее муж Мучо.
      4
      Ей и довелось вновь повстречаться с Майком Фаллопяном и, в некотором роде, исследовать текст "Курьерской трагедии", но полученные результаты встревожили ее не больше, чем другие откровения, число которых теперь прибывало по экспоненте: чем больше ей удавалось узнать, тем большему предстояло возникнуть, прежде чем все, что она видела и обоняла, о чем мечтала и помнила, не сплелось неким образом в "Систему Тристеро".
      Для начала она внимательнее перечла завещание. Ведь если все происходящее - и впрямь попытка Пирса создать нечто после собственной аннигиляции, тогда в круг ее обязанностей входит попытка вдохнуть жизнь в то, что продолжает существовать, попытаться сыграть роль Дриблетта - быть темной машиной в центре планетария, превратить имущество Пирса в пульсирующее, усыпанное звездами Значение под нависающим над нею куполом. Только хорошо бы на пути не стояло столько препятствий: абсолютное неведение относительно законов, инвестиций, недвижимости, самого покойника, в конце концов. Сумма, записанная в поручительстве, о котором известил ее суд по наследственным делам, была, пожалуй, оценкой этих препятствий в долларовом эквиваленте. Под символом, срисованным со стенки скоповской уборной, она написала: "Следует ли мне изобрести новый мир?" Если и не изобрести мир, то, по крайней мере, скользить лучрм под куполом, выискивая свои созвездия - вот Дракон, а вот Кит или Южный Крест. Пригодиться могло все, что угодно.
      Примерно такие чувства подняли ее как-то ни свет ни заря и привели на собрание акционеров "Йойодины". Хотя делать там было явно нечего, Эдипе казалось, что этот визит выведет ее из бездействия. На проходной ей выдали круглый белый значок гостя, и она припарковалась на огромной стоянке рядом со сборным розовым зданием около сотни ярдов в длину. Это был кафетерий "Йойодины" - место, где проводилось собрание. Два часа просидела Эдипа на длинной лавке между двумя стариками - скорее всего, близнецами, - чьи руки попеременно (будто их владельцы спали, а сами руки, покрытые родинками и веснушками, бродили по ландшафтам сна) опускались на ее бедра. Вокруг носились негры с кастрюлями пюре, шпината, креветок, цуккини, жаркого и ставили их на блестящий мармит, готовясь к полуденному вторжению сотрудников. Обсуждение длилось час, а в течение следующего часа акционеры, их поверенные и представители администрации проводили йойодинский праздник песни. На мотив гимна Корнелльского университета они спели:
      ГИМН
      Над дорогами Л-А,
      Где ревут машины,
      Гордо светит "Галактроникс"
      Со своей вершины.
      До конца, - клянемся свято,
      Верность сохраним мы
      Зданьям розовым и штату
      Славной "Йойодины".
      Ведущим голосом хора выступал сам президент компании, мистер Клейтон Чиклиц, по прозвищу "Кровавый"; а потом, на мотив "Оры Ли", была исполнена
      ПЕСНЯ
      (для мужского хора без аккомпанемента)
      "Бендикс" шлет боеголовушки,
      "Авко" тоже из крутых.
      "Граммэн", "Дуглас", "Норт Американ"
      Все, как будто, при своих.
      "Мартин" - тот пуляет с берега,
      "Локхид" - прямо с субмарин.
      Бизнес-планчик нам составить бы,
      А не то мы прогорим.
      "Конвер" взял, да прямо спутника
      На орбиту запустил.
      "Боинг" выдумал "Миньютмена".
      Где нам взять на это сил?
      "Йойодина", "Йойодинушка",
      Все твои контракты - швах.
      Обороны министерствушко
      Наш заклятый, злобный враг.
      И пару дюжин других старых любимых песенок, чьи тексты она не смогла запомнить. Потом певцы разбились на группы величиной со взвод для краткой экскурсии по фабрике.
      Эдипа умудрилась заблудиться. С минуту она глазела на макет космической капсулы, надежно обставленный сонными стариками; потом еще минуту провела среди беспокойного флюоресцирующего шумка конторской деятельности. Насколько ей виделось в любом направлении, все было выполнено в белых или пастельных тонах: мужские рубашки, бумаги, кульманы. Единственное, что пришло в голову, - защититься от света очками и ждать прихода спасителя. Но никто ее не замечал. Она принялась прохаживаться по рядам между голубыми столиками, то и дело меняя направление. Головы поднимались на звук ее шагов, инженеры наблюдали, как она проходит мимо, но никто с ней не заговаривал. Так прошло минут пять или десять, в ее голове нарастала паника: казалось, выхода отсюда не существует. Потом, совершенно случайно (доктор Хиллариус, если бы у него спросили, обвинил бы ее в использовании подсознательных сигналов, которые указали ей путь в этой среде к конкретному человеку), или по иным каким причинам, она натолкнулась на Стенли Котекса - бифокальные очки в проволочной оправе, сандалии, вязаные носки "в ромбик", - на первый взгляд слишком молодой для работы здесь. Как выяснилось, он сейчас и не работал, а лишь рассеянно вычерчивал жирным фломастером вот такой знак: .
      - Эй, привет! - сказала Эдипа, привлеченная совпадением. Тут ей в голову пришел каприз добавить: - Меня прислал Керби, - имя на стене в уборной. Предполагалось, что это прозвучит по-заговорщически, но вышло глупо.
      - Привет, - откликнулся Стенли Котекс, проворно засунул большой пакет, на котором писал, в открытый ящик стола и закрыл его. Потом заметил ее значок: - Что, заблудилась?
      Она знала, что вопросами в лоб - например, "Что означает этот символ?" - ничего не добьешься. И сказала: - На самом деле я здесь туристкой. Акционерка.
      - Акционерка. - Он окинул ее беглым взглядом, подцепил ногой вращающийся стул от соседнего стола и подкатил к ней. - Садись. А ты что, и впрямь можешь влиять на их политику или делать предложения, которые не будут погребены на свалке папок?
      - Да, - солгала Эдипа: может, эта ложь даст результаты.
      - Смотри, - сказал Котекс, - хорошо бы ты заставила их отменить эти условия на патенты. Тут, дамочка, у меня своекорыстные цели.
      - Патенты, - откликнулась Эдипа. Котекс объяснил, что, подписывая контракт с "Йойодиной", всякий инженер одновременно дарит свои права на любое последующее изобретение, случись такое быть.