Злополучный скиталец, или Жизнь Джека Уилтона

Хотя то были неодушевленные фигурки, принявшее прелестную форму вещество, лишенное дыхания жизни, но благодаря хитроумному приспособлению - длинным серебряным трубкам, вставленным внутрь сучьев, на коих сидели птички, и незаметно проведенным сквозь их тельце в горлышко, они свистели и распевали, как крылатые обитательницы лесов и полей. Серебряные, состоявшие из множества колец трубки отнюдь не были прямыми, но многократно изгибались, не разрываясь при этом, извивались в разные стороны, следуя за изгибами ветвей, и проникали в горлышко птичек. Ежели кто-нибудь спросит, каким образом вдувался воздух в эти серебряные трубки и циркулировал в них, то я отвечу вам по всей правде, что трубки проникали в отверстия ручных раздувальных мехов, к коим они были накрепко припаяны и так плотно охвачены железными кольцами, что оставались неподвижными и воздух не мог просочиться в мехи. По мере того как поднимались и опускались свинцовые полосы, намотанные на колесо, мехи раздувались, наполняясь воздухом, который проникал сразу во все извилистые трубки, пронизывающие сучья дерева, и двигался в них взад и вперед. Но эти механические приспособления были так ловко спрятаны в толстых стволах деревьев, что все присутствующие, не подозревая о хитроумном устройстве, помышляли о действии некоего волшебства.
      На одном из деревьев вместо плодов висели на цепочках щебечущие птички; в их тесное горлышко были вставлены узенькие трубочки, куда проникала подсахаренная вода; ее загоняло небольшое колесо, работавшее на сей раз на манер насоса, оно непрерывно доставляло воду, которая производила звук, подобный щебету, булькая в зазубренных углублениях закрытого клюва.
      Под сенью уже упомянутых мною деревьев, стоявших тесным строем вдоль стен, на густой траве, мирно почивали дикие звери; иные из них лежали по двое: собака спала, уткнувшись носом в шею оленя, а волк с радостью позволял ягненку лежать на нем и согревать его; осел закинул свои копыта на спину льва, но тот, как видно, предпочитал честного, хоть и бесцеремонного друга куче пресмыкающихся перед ним прихвостней. Здесь не было ядовитых тварей (ведь до грехопадения Адама не существовало яда). Не было тут пантер со зловонным дыханьем, что коварно нападают из засады; не было и воющих человеческим голосом гиен, что жаждут крови и могут изменять свой пол. Мы знаем, что голодные волки едят землю, так вот, здесь волки питались исключительно землей, не трогая невинных тварей. Единорог, приходя на водопой, не погружал сперва в поток свой рог, выпуская в воду яд, ибо ни в воде, ни на земле никто не творил зла.
      Змеи не причиняли человеку ни малейшего вреда, подобно тому как у нас на земле они не вредят друг другу; на лепестках розы не было червей, на листьях - гусениц, в море не водилось сирен, а на земле - ростовщиков. Там стригли козлов и употребляли их шерсть, как, по рассказам, это и ныне делают в Сицилии. И тропинки были обитаемы. Только сороки воровали золотые и серебряные вещи, употребляя их на постройку гнезд, нельзя было встретить ненасытных лизоблюдов, и никого не тянуло сбежать в Индии. Подобно тому как слон понимает язык страны, в которой он живет, здесь все животные понимали человеческую речь.
      Муравьи не собирались к зиме в муравейник, ибо здесь не было зимы, но царила вечная весна, воспетая Овидием. Мороз не грозил миндалю, который расцветает раньше всех деревьев, как бы проявляя опрометчивость и неосмотрительность, а тутовое дерево, что поздно цветет, но плодоносит раньше других, там никто бы не упрекнул в хитрости. Персиковое дерево сразу же после посадки приносило полезные для здоровья плоды, меж тем как у нас, сколько его ни пересаживай, на нем созревают лишь отвратительные ядовитые плоды. Стволы молодых растений были налиты не соком, а бальзамом, вместо капель желтой смолы на них сверкали янтарные слезы. По вечерам на цветах вместо росы выступали капли меда. Так золотой век, прекрасный и благородный век, царил на сей вилле, предназначенной для увеселений.
      О Рим, если в твоих пределах заключены столь возвышающие душу предметы, то разве может сравниться с тобой небо? Подобием его скорее можно назвать глобус Меркатора, чем тебя. И все же я должен сказать, к стыду нас, протестантов: если за добрые дела попадают на небо, то здесь, часто их совершают, и я поведаю о них.
      Суеверие ли или что-либо иное побуждает здесь людей отдаваться безвозмездному служению, сие пусть решают проповедники на кафедрах; но здесь вы увидите, как самые достойные дамы в платьях из золотой парчи омывают ноги пилигримам и бедным солдатам и круглый год только и делают вместе со своими служанками, что шьют для них рубахи и кроят бинты, дабы помочь им, когда они попадут в беду. Здесь госпитали весьма напоминают дома знатных людей; они столь богато обставлены, столь чисто содержатся, такое там тепло и благоухание, что раненый солдат, очутившись в этой божественной обители отдыха, почитает себя вознагражденным за все тяжелые походы и раны. Я не буду вести речь о папе и о его окружении, но поведаю вам о том, что случилось со мною в бытность мою в Риме.
      Так вот, когда я там проживал, выпало на редкость знойное лето и разразилась чума неслыханной ярости. Истину говорю, налетела она, как вихрь, и не успели мы воскликнуть: "Господи помилуй!", как она обрушилась на нас. За восемь месяцев в одном этом городе от нее погибла добрая сотня тысяч человек. Загляните в хронику Ланкета - и вы прочтете там о ней. Втянуть в нос воздух близ зараженного чумой дома было столь же губительно, как понюхать букет цветов. Подобно скрягам, что сберегают зерно, покамест оно не потухнет и не покроется плесенью, облака сберегали в своих недрах заразу и своим зловонным дыханием отравили чуть ли не всех жителей Рима. Жадных до золота лекарей быстро настигал рок. Посетив пациентов, которых они бессильны были исцелить от недуга своим искусством, они возвращались домой и тут же умирали; они походили на чудака, который за хорошую плату согласился бы повеситься. Дни и ночи напролет по улицам разъезжали повозки, и возчики кричали:
      - Эй, у кого тут покойники, которых надо хоронить?
      И не раз случалось, что из дома выносили всех его обитателей; в одной могиле хоронили чуть ли не полтораста человек, одно ложе становилось алтарем, на коем приносилась в жертву целая семья.
      Стены были насквозь пропитаны горячими влажными парами, кои вырывались из уст больных при последнем издыхании. Подобно тому как перед выстрелом из дула ружья вылетает зловонный дым, как бы прокладывая путь пуле, так и смерть, прежде чем человек испускал дух, словно бы закупоривала ему ноздри и заполняла весь рот зловонным паром, так что стоявший с ним рядом невольно зажмуривался, зная, что ему надо готовиться к кончине. Иные умирали, сидя за столом, другие - спрашивали врача, как помочь их больным друзьям. В доме, где я квартировал, я видел, как служанка принесла хозяину горячий суп, чтобы его ублажить, но не успел он выхлебать и полтарелки, как она упала мертвой.
      Покамест свирепствовал этот бич, в Риме подвизался один испанец по имени Ездра из Гранады, известный "бандетто", коему покровительствовал сам папа, ибо он совершал убийства по велению последнего. Этот злодей вместе с неким Бартоло, головорезом-итальянцем, имел обыкновение вламываться по ночам в дома богатых людей, опустошенные чумой, и ежели там не оставалось в живых никого, кроме хозяйки и служанки, негодяи насиловали их и уносили все добро, какое только могли взвалить на спину. В доброй сотне домов знатных горожан они совершили такие преступления. Хотя подвергавшиеся насилию женщины вопили во всю мочь, никто не осмеливался войти в дом из боязни подцепить смертельную заразу, а иные полагали, что женщины больны и кричат, испытывая ужасные муки.
      В числе других подвергался нападению и дом, где я квартировал, там все погибли от чумы, кроме почтенной хозяйки, благородной целомудренной матроны, по имени Гераклида, ее прислужницы, меня и моей куртизанки: вломившись в дверь поздно ночью, Ездра бросился к матроне, а со мной и с моей возлюбленной предоставил расправиться своему товарищу. Застав меня в постели, тот устремился на меня с рапирой в руке, полагая, что я буду сопротивляться, но, к счастью, мне удалось от него увернуться, я бросился к окну и схватил лежавший там незаряженный пистолет. Опасаясь выстрела, он погрозил, что пронзит мою возлюбленную насквозь, ежели только я нацелюсь на него. Он поволок ее из комнаты, приставив острие рапиры к ее груди.
      - Отпусти ее! - крикнул я. - Лучше убей меня! Я дам тебе за нее выкуп тысячу дукатов!
      Однако похоть взяла верх, и тщетны были все мольбы. Он запер меня в спальне и крикнул товарищам, чтобы они меня сторожили и зарубили алебардами, ежели я вздумаю спускаться по лестнице (он обманывал меня, сторожить было некому).
      Я упал на постель и долго лежал в мрачном раздумье. Потом стал призывать всех чертей, какие только есть в аду, крича, чтобы теперь, когда я остался один, они явились ко мне, и я стану драться с ними по очереди, ибо они допустили столь чудовищное насилие. Я бился об стену головой и обзывал их грязными сводниками за то, что они видели, как совершается преступление, и не обрушились на злодея.
      Но вернемся к находившейся внизу Гераклиде, на которую напал самый безобразный из всех кровопийц, Ездра из Гранады. Сперва он хотел силой взять ее и зарубил прислужницу, которая кинулась было защищать свою госпожу. Расправившись со служанкой, он приступил к Гераклиде с медовыми речами и посулил ей столько брильянтов и драгоценностей, сколько ей не награбить бы и за сто лет. Он поведал ей, как к нему благоволит и во всем поддерживает его папа и сколько ужасных убийств он безнаказанно совершал, избавляя папу от досадивших ему людей.
      - Я уже навел порядок во множестве домов, - заявил он, - твой дом будет сто шестнадцатым. Провалиться мне на этом месте, если я и на сей раз не добьюсь своего!
      - Ах, - воскликнула Гераклида с душераздирающим вздохом, - неужто тебе будет дано расправиться со мною беспощадней самой чумы? Неужто я избегла карающей десницы божьей, дабы впасть с руки человека? Услышь меня, Иегова, смилуйся и положи конец моим страданиям! Прикончи меня, гнусный, развратный человекоубийца,посланец смерти! Вот лежит мой супруг, холодный как камень, на ледяном полу. Ежели ты могущественней бога и можешь мгновенно меня убить, то порази меня в грудь, в самое сердце и отправь на небо, где я встречу своего супруга. Увы мне, ты хочешь обесчестить меня, а потом уж вырвать из тела мою потрясенную душу. Я знаю, ты дьявол и послан искушать меня. Прочь от меня, сатана, душа моя принадлежит спасителю моему! Ему я ее завещала, и никто из смертных не в силах похитить ее у него! Иисусе, Иисусе, сохрани неоскверненной меня, невесту твою! Иисусе, Иисусе, не оставь ту, которая всецело доверилась тебе!..
      Тут она упала в обморок, веки ее сомкнулись, и мнилось, затворилась раковина, скрыв дивные, только что сотворенные жемчужины, каких еще не видел свет. Ездра принялся ее трясти, быстро привел в чувство и заявил, что у него имеется величайшее соизволение. Она должна ему сдаться, непременно должна, ибо никому не вырвать ее из его рук.
      На пороге смерти она отвечала слабым голосом:
      - Неужто ты думаешь, что над тобой нет никакой власти? Здесь незримо присутствует грозный судия, и он покарает тебя, если ты совершишь преступное деяние. Когда все кругом благополучно, каждый человек грешит, но когда смерть вручает одному из друзей грамоту с приказом подвергнуть другого казни посредством чумной заразы и раздает из своего колчана смертоносные стрелы сразу сотне тысяч человек, кто же не станет следить за собой? Когда у человека на одном волоске висит над головой камень и он знает, что не успеет прочесть "Отче наш", как камень упадет на него и раздавит, то не станет ли он поневоле скорбеть о своих проступках, воздерживаться от всяких безумных помыслов и очищать душу раскаянием и покаянием?
      Рука господня, подобно огромному камню, отяготела над твоей головой. Что есть чума, как не смерть, - наш палач, призванный подвергнуть казни всех, кому не суждено иным путем достигнуть небесной отчизны? Бездыханное тело моего дорогого повелителя - колчан, из которого уже извлечены стрелы смерти и незримо нацелены на тебя. Подобно тому как возраст козлов можно определить по числу утолщений на их изогнутых рогах, ты можешь узреть меру гнева божьего по изгибам моих гневно сдвинутых бровей. У меня на глазах скончалось не менее ста моих домашних, я хоронила их всех, и в моем дыхании таится стократная зараза.
      Вот я дохнула на тебя, и тебя постигнет сто смертей! Спеши покаяться, ведь если для тебя не существует неба, то существует ад. Вспомни об этом, ведь ты, конечно, испытал адские муки совести, если совершил даже вдвое меньше убийств, чем сказал мне, бесстыдно хвалясь. Меценат под конец жизни не спал целых семь лет, и я последние семь недель провела без сна, ибо непрестанно следила за своим врагом, дьяволом. Я называла смерть своим другом, но друзья всегда покидают нас в беде. Смерть, дьявол и все искушающие нас духи тьмы стоят на страже, следя за тобой, и, если ты меня обесчестишь, они завладеют твоей душой, и она навеки погибнет.
      Господь может пощадить твою душу лишь в том случае, если ты пощадишь мою честь. Смерть не коснется тебя, хотя ты и ворвался в дом, который она избрала своим обиталищем. Если ты рожден женщиной или уповал на то, что спасение твое в потомстве, которое даст тебе женщина, то сжалься над женщиной. Затравленная псами лань, ежели ей некуда скрыться, бросается к мужчине, ища у него защиты, - к кому же прибегнуть женщине в безутешном горе и в страшной беде, как не к мужчине, ища у него защиты и поддержки? Если ты мужчина, ты защитишь меня, но если ты пес и дикий зверь, ты меня осквернишь, надругаешься надо мной и растерзаешь меня. Итак, или откажись от образа божьего, или откажись от своего злодейского умысла!
      Эти слова, казалось, могли бы смягчить не только железное, но и алмазное сердце, однако они не тронули сердца Ездры. Покамест она его умоляла, он сидел, развалясь в парадном кресле, мрачно глядя из-под нависших бровей на рукоять своего обнаженного меча, и ни разу не поднял глаз и не произнес ни слова; но увидев, что она ждет от него ответа, который должен принести ей милость или гибель, он вскочил и грубо схватил ее за шею, спрашивая, долго ли она еще его задержит.
      - Ты говорила мне, - сказал он, - о чуме и о тяжкой руке божьей и дохнула на меня, угрожая стократной заразой, а я тебе скажу, что в Испании я сто раз бросал кости и в случае проигрыша должен был попасть на виселицу, но мне неизменно везло. У нас придерживаются такого обычая при игре в кости: когда какой-либо генерал или капитан вернется с войны, уплатит сполна солдатам и у него окажется на руках четыреста или пятьсот крон сверх королевского жалованья, то он заявляет во всеуслышание, что ежели найдутся двое смельчаков, которые готовы рискнуть ради выигрыша головой, он поставит эту сумму на кон, и пускай они приходят в такое-то место, где и состоится игра. И вот я отправляюсь туда и нахожу еще охотника, такого же обедневшего дворянина, как и я. Бросаем кости, я в выигрыше, а он пропал. Я выигрываю кучу крон, а его тащат на виселицу. Таков у нас обычай, и я больше ста раз загребал кроны, а этих бедняг загребал дьявол в ад, где им приходилось солоно и они были обречены вечно плясать под свист кнута.
      Так неужто и ты думаешь, что я, который несчетное число раз избегал адских опасностей, полагаясь лишь на удачный бросок костей, удеру, испугавшись чумы? Не испытал ли я на своей шкуре бед почище твоей чумы? Недуги, тюрьма, нищета, изгнание - через все это я прошел. Родной матери я дал затрещину, так что она полетела со второго этажа и сломала себе шею, а все оттого, что не захотела пойти к знатному господину, к которому я ее посылал. Свою сестру я продал старому своднику, который и пустил ее в оборот; всех моих родственниц, про которых я знал, что они не шлюхи, я сделал шлюхами. Ты и есть шлюха, ты будешь шлюхой, хоть и уповаешь на религию и всякие там обряды!
      Вслед за тем он устремился на нее, угрожая ей мечом, но вовсе не собираясь ее ранить. Он вцепился пальцами в ее белоснежную шею и принялся ее трясти, как мастиф встряхивает медвежонка, вцепившись зубами ему в шкуру, при этом он клялся, запугивая ее, что перережет ей глотку, если она ему откажет. Но и этой скотской грубости ему показалось мало, - отпустив ее лилейную шею, он запустил дерзкую руку в ее длинные серебристые волосы, рассыпавшиеся по плечам во время борьбы. Он пригнул ее голову к полу, как пригибают деревце ветвями к земле. Схватив ее за пушистые растрепавшиеся косы, он волоком потащил ее по полу, как изменника везут на санях на казнь. Наступив грубым сапожищем на ее обнаженную белоснежную грудь, он крикнул ей, чтобы она покорилась, а не то он насмерть затопчет ее.
      - Топчи меня! - вскричала она. - Задуши меня моими косами! Повесь меня на первом суку и прикончи меня, лишь бы мне не пойти на небо с сучком в глазу!
      - Нет, - заявил он, - я не растопчу тебя, не задушу, не повешу и не отправлю на небо, покамест не овладею тобой! Твои непокорные руки я свяжу вот этими шелковыми узами!
      Тут он скрутил ей руки за спиной, связав их ее же волосами. Она боролась с ним, отчаянно, но все было напрасно. Пока она боролась, защищая свою честь, драгоценные камни на ее перстнях как бы покрылись потом, доказывая, что ею овладевает смертельный яд. Он опрокинул ее на пол и коленом, как железным тараном, отверз врата ее стыдливости. Мертвое тело ее супруга послужило подушкой этому чудовищному насильнику.
      Что было дальше, вообразите сами. Слова мои обессилели и увязли в этой гнусной топи. О, зачем только я начал это трагическое повествование! Но все на свете имеет свой конец. Приходит конец и моему рассказу. Насытив свою скотскую похоть, утолив свое бешеное желание, он забрал все находившиеся в доме ценности, какие только можно было унести, взвалил себе на спину и был таков.
      Вы, что прочли сие горестное повествование, сию печальную историю, не давайте умолкнуть вашей скорби! Докажите, что вы горячо откликаетесь на чужое горе. Как по-вашему, не заслуживает ли названия величайшей страдалицы женщина, у коей на глазах приносят в жертву всех ее детей, убивают одного за другим, и которая, когда зарежут одного, вытирает своим фартуком меч, дабы следующий был сражен чистым лезвием, и делает так много-много раз, пока очередь не дойдет до семнадцатого ее отпрыска? А вот сия женщина, сия матрона, сия злосчастная Гераклида похоронила за пять дней четырнадцать своих детей, чьи глаза закрыла с громким стенаньем и отдала им прощальный поцелуй, причем у нее прорезалось немало морщин; а через день и супруг ее уже лежал недвижимый и бездыханный, стал глыбой разлагающейся плоти и уже не мог ни разделять с ней трапезу, ни беседовать с ней, ни оплакивать с ней своих чад. Не лучше ли было бы ей не родиться на свет? Глаза ее распухли от слез, изливавшихся бурным потоком, слова ее были бессвязны, как у злосчастной Гекубы, мысли путались у нее в голове, и она была близка к безумию. Представьте себе, что на ваших глазах в церкви из гроба вдруг встает мертвец, именно так выглядела Гераклида, вставая с ложа, где ее принудили нарушить супружескую верность.
      Взор ее померк, в лице не было ни кровинки, ее дыхание отдавало тлением, и она походила на привидение. Обесчещенная женщина поднялась на ноги; она испытывала отвращение к себе, подобно грешнику, встающему из могилы в день Страшного суда. Поднявшись, она взглянула на каменный пол и заметила, что у нее под головой находилось тело ее супруга. О, тут она принялась скорбеть, как Кефал, нечаянно убивший Прокриду, или как Эдип, который, сам того не ведая, умертвил отца и вступил в кровосмесительный брак с матерью.
      Вот в каких словах изливала она свое отчаяние:
      - Неужто для того я осталась в живых, чтобы тело моего супруга послужило носилками, на которых меня доставят в ад? Неужто, утоляя свою мерзкую похоть, он не мог найти иной подушки, кроме его распростертого на полу трупа? На твоей плоти будет начертана моя вина в день всеобщего воскресения. О красота, тебе суждено быть приманкой, вводящей в соблазн нечестивых! У богачей похищают деньги, у красивых женщин похищают честь. Нет, красота не благословение, а проклятье. Да будет проклят час, когда я была зачата! Да будет проклят час, когда мать произвела меня на свет, наделив вводящей в соблазн красотой! Ведь я совершила столь же тяжкое преступление, как змий, соблазнивший наших прародителей. Змий был в раю проклят во веки веков. Не должна ли и я почитать себя проклятой? Ведь, согласно учению о предопределении, я была предназначена совершить сие чудовищное преступление! Боров мгновенно умирает, ежели у него вырвут глаз; а я валялась с этим боровом в грязи, и око моего целомудрия было вырвано жестокой рукой бесстыдства.
      Мне остается только умереть! Да, я умру, ибо жизнь мне нежеланна. Я смогу искупить свое невольное падение и стяжать награду лишь в том случае, ежели добровольно лишу себя жизни. О мой супруг, я буду твоей женой на небесах! Да не отвергнет меня с презрением при встрече твой чистый, отошедший к богу дух, ведь я подверглась зверскому насилию. Дьявол, что клевещет на слабых смертных и готов обвинять всех людей на свете, при всем желании не сможет меня обвинить в том, что я поддалась без сопротивления. Ежели я в чем и провинилась, то лишь в том, что не изуродовала свое лицо источник злого соблазна.
      После этих горьких сетований она бросилась к зеркалу и взглянула на свои черты, ей хотелось узнать, не написан ли на ее челе содеянный ею грех. Увидев себя, она покраснела от стыда, хотя на нее смотрело из зеркала лишь ее собственное изображение.
      Тут она снова принялась причитать:
      - Heu, quam difficile est crimen non prodere vultu! О, как легко прочесть по лицу преступленье! Вот я смотрю на себя и краснею, но не испытаю, ли я еще более ужасный стыд, когда господь будет взирать на меня? Ангелы предадут меня на поругание, святые и мученики отшатнутся от меня. Да, господь еще суровее осудит дьявола за то, что он дерзнул привести к нему столь порочное создание. Агамемнон, ты был язычником, но все же, отправляясь на Троянскую войну, ты оставил в своем доме музыканта, который должен был до самого твоего возвращения наигрывать все тот же мотив, состоявший всего из двух тактов, дабы оберегать целомудрие твоей жены. А мой супруг, отправляясь на борьбу с дьяволом и его приспешниками, на борьбу, в коей ему суждено было пасть, не оставил мне иного музыканта, кроме стонов и рыданий. Но если б даже меня охранял музыкант, то, подобно Эгисту, убившему музыканта, оставленного Агамемноном, и этот новый Эгист убил бы моего стража.
      О горестное сердце мое! Как потерявший рога олень в ужасе и отчаянии скрывается в лесной чаще, так и тебе остается лишь тосковать и скорбеть! Укройся же под сень крыл милосердия божия! Проси, моли, взывай к нему неустанно! Просящему никогда не будет отказано в милости. Нет, может быть отказано. Быть может, я нечистый сосуд, предназначенный к гибели. Единственное средство избегнуть грозной кары божьей - это покарать себя в этом мире. И я сделаю это! Я искуплю свой грех смертью и с радостью ее приму. Ударом кинжала я положу конец своим нестерпимым мукам. Прощай, жизнь, подарившая мне лишь одни страданья! Прощай, заряженная грехом плоть, более склонная ко злу, чем к добру, испытавшая больше мук, чем наслаждений! Порази, проколи, пронзи меня своим острием, кинжал! Я готова стать твоими ножницами. Вырви у меня душу и пошли ее к небесам! Иисусе, прости меня! Иисусе, прими меня!
      Пронзив себе грудь кинжалом, она упала на пол и ударилась головой о тело своего мужа. И внезапно он, пролежав без дыхания добрые сутки, очнулся от сна. Между тем из своей комнаты на верхнем этаже я наблюдал сквозь щелку эту печальную сцену. Пробудившись, он стал ощупывать себе голову и протирать глаза, потом огляделся по сторонам. Чувствуя, что у него на груди лежит что-то тяжелое, он сбросил с себя тело жены и, поднявшись на ноги, зажег свечу.
      Тут начинаются мои злоключения. Сей почтенный человек, войдя в комнату со свечой, увидел, что жена его лежит с распущенными волосами, оскверненная и зверски убитая, а рядом с нею распростерта ее служанка Капестрано, пронзенная шпагой. Тут он схватил алебарду и стал бегать по дому из комнаты в комнату, разыскивая убийцу. Под конец он ворвался ко мне; я лежал на кровати, дверь моей комнаты была заперта снаружи и обнаженная рапира брошена на подоконник. Он сразу же решил, что я и есть убийца. Тотчас же созвав соседей, он заявил, что я умышленно велел запереть свою комнату снаружи, отослал прочь куртизанку, которую называл своей женой, и начисто вытер рапиру, дабы устранить все подозрения.
      Меня тут же препроводили в тюрьму, приговорили к повешению и подвели к виселице. У меня уже была готова прощальная баллада, которую я наименовал: "Проделки Уилтона", и все же мне не пришлось поплясать в пеньковой петле. Человек, испытавший на своем веку немало опасностей и благополучно их избегший, охотно повествует о минувших злоключениях.
      Мне уже надели на шею петлю, все шло как по-писанному, палач держал в руках конец веревки, привязанной в перекладине виселицы, и, готовый меня вздернуть, наступил ногой мне на плечо, пригибая меня к земле, когда я во всеуслышание произнес свое последнее слово. Как на исповеди, я чистосердечно поведал об известных уже вам событиях; о том, как эти злодеи в ночное время вломились в дом, убили служанку, похитили мою возлюбленную и заперли меня в комнате, произвели насилие над Гераклидой и как она под конец покончила с собой.
      В толпе, собравшейся вокруг виселицы, находился английский граф, изгнанный из родной страны; услыхав, что его соотечественник приговорен к смерти за столь ужасное преступление, он пришел послушать его последнее слово и посмотреть, что это за человек и не знаком ли он ему. Не успел я окончить свой рассказ, как он попросил слова и потребовал приостановить казнь.
      - Почтенные господа, благородные римляне, - начал он, - два дня тому назад я зашел к цирюльнику, чтобы он пустил мне кровь, дабы уберечь от заразы; как вдруг с криком и гамом в цирюльню притащили итальянца по имени Бартоло, тяжело раненного и истекавшего кровью. Делая вид, что я сочувствую ему в его беде, я начал ласково его расспрашивать, почему он оказался в таком плачевном состоянии, попал ли он в руки разбойников, или же с ним приключилась какая иная напасть. "Ах, - отвечал он, - долгое время я водил дружбу и даже побратался с испанцем Ездрой из Гранады, и мы с ним утоляли свою ненасытную похоть: мы совершили вдвоем добрых пятьсот насилий и убийств. Но вот исполнилась мера долготерпения божьего, и, дабы нас покарать, господь положил конец нашей дружбе. Это случилось в день, когда мы ворвались в дом Джованни де Имола". Сие имя только что назвал молодой дворянин с веревкой на шее.
      Затем Бартоло поведал мне о злодеяниях, совершенных им и его сообщником в доме этого человека, и его рассказ слово в слово совпадает с рассказом, который вы слышали из уст приговоренного к смерти. Но сейчас я вам поведаю о событии, неизвестном ни ему, ни вам. Ездра из Гранады, обесчестив и ограбив матрону Гераклиду, пустился наутек. Когда он застал своего сообщника Бартоло в обществе куртизанки, то мигом заметил, что тот сияет от удовольствия; ненасытный Ездра стал требовать, чтобы Бартоло уступил ему красавицу, разгорелась ссора, и они кинулись друг на друга с ножами. Бартоло был смертельно ранен, Ездра удрал, а прекрасная дама очутилась на свободе. Вот что поведал нам Бартоло в цирюльне; цирюльник, его сподручный и все находившиеся там люди могут под присягой подтвердить его слова.
      Всех этих лиц привели к присяге, их показания возымели должное действие, я был оправдан и выпущен на волю. Первым делом я направился к графу-изгнаннику, дабы выразить ему свою благодарность. Внимательно посмотрев на меня, он принялся меня распекать.
      - Скажи мне, соотечественник, - начал он, - почему ты, покинул Англию, пустился в дальний путь и обретаешься среди чужого тебе народа? Ежели ты хотел изучить их язык, ты мог бы это сделать и у себя на родине. Здесь ты ничему не можешь обучиться, кроме как гнусному разврату. Быть может, ты предпринял это путешествие из тщеславия, желая блеснуть перед приятелями? Но такого рода безрассудные притязания можно уподобить скрепленным воском крыльям Икара, под действием солнечных лучей воск неизбежно растает - и ты будешь ввержен в пучину бедствий. Первым путешественником был Каин, обреченный весь свой век скитаться по лицу земли. Кузнец подковывает дикую лошадь лишь для того, чтобы, потеряв свободу, она пустилась в подневольный путь. Так и всякий, отправляющийся в странствия, неизбежно расстается со свободой и подпадает под чужеземное иго.
      Израильтяне испытали на себе всю силу божьего проклятия, когда им пришлось покинуть родину и жить в рабстве на чужбине. Но то, что было для них проклятием, мы, англичане, почитаем для себя высшим благом. У нас ни во что не ставят человека, который ни разу не путешествовал. Мы предпочитаем жить в чужой стране на положении рабов, гнуть спину и ломать шапку перед любым встречным, раболепствовать перед ревнивыми итальянцами и надменными испанцами, исполняя все их прихоти, - лишь бы не оставаться на родине, где все свободны и всякий себе господин.
      Путешественник должен обладать спиной осла, чтобы таскать тяжести, языком, который вилял бы, как собачий хвост, расточая лесть направо и налево, пастью борова, чтобы пожирать все, что перед ним поставят, и, подобно торговцу, молча сносить все оскорбления. И столь постыдное рабство вы именуете свободой!
      Ежели ты служишь лишь одному господину, твоя участь не так уж горька, но коли у тебя оказываются тысячи господ и любой мясник, медник или сапожник, пользующийся правами гражданства, помыкает тобой, как чужеземец, смотрит на тебя свысока и считает тебя своим слугой, ты в скором времени убедишься, что на чужбине попал в сущий ад, в самое жестокое рабство, покинув отчий дом, где тебе было предназначено обитать.
      Ежели ты бросишь хоть мельком взгляд на римлянку или вообще на итальянку, будь уверен, что тебя угостят крепко приправленной похлебкой, и ты живо отправишься к праотцам. Когда итальянец поднимет тебя на смех и ты дашь ему суровую отповедь или просто выкажешь неудовольствие, то поскорей ступай домой, устраивай богатое пиршество и угости обидчика, а не то можешь быть уверен, что на следующую ночь к тебе заявятся гости в масках, тихо и благородно перережут тебе глотку и ускользнут как ни в чем не бывало.