Томас Ф. МОНТЕЛЕОНЕ
      РЕПЕТИЦИИ
      Доминик Кейзен брел в темноте, почти не сомневаясь: он здесь не один.
      Догадка полоснула по сердцу, как бритва, когда он нашаривал выключатель. Где же эта хреновина? Панический страх захлестнул его, погнав к горлу горячую волну рвоты, но он овладел собой. Тут пальцы обнаружили выключатель.
      И в одно мгновение возникло фойе, освещенное тусклыми светильниками.
      Здесь не было ни души - как, впрочем, и во всем Барклаевском театре. Публика, актеры, технический персонал - все, кроме Доминика, - уже несколько часов как разошлись. И никому, кроме Доминика, не подобало здесь находиться. Дворник и ночной сторож "Барклайки", он привык к одиночеству честно сказать, оно было ему по душе. Но уже третью или четвертую ночь Доминик никак не мог избавиться от чувства, будто во тьме по огромному зданию рыщет кто-то. Кто-то чужой.
      И даже не "кто-то", а "что-то". Тварь, стерегущая его, Доминика.
      Работать в одиночку ему нравилось - он почти всю жизнь был один. Он ничего не имел против того, чтобы работать практически в полной темноте; в темноте - в духовной - прошла почти вся его жизнь.
      Но это ощущение чужого присутствия начинало его беспокоить, более того, пугать. А Доминику очень не хотелось разочаровываться в "Барклайке". По сути, театр был его единственным домом, да и работа ему нравилась. Помогать рождаться театральному волшебству - это вам не хухры-мухры. Реквизит и костюмы, фантастический, но такой зримый мир декораций и задников... Иногда он специально приходил на работу пораньше, просто, чтобы понаблюдать за слаженно снующими, как пчелы, актерами и рабочими сцены, ощутить, как вновь начинает биться сердце волшебного мира.
      Всю жизнь ему словно бы дышала в затылок какая-то тварь. Безмозглая тварь, олицетворение неудач и отчаяния. Как бы он ни старался, она всякий раз нагоняла его и сталкивала в хаос. "Неужели она опять идет по моему следу?" - спросил себя Доминик.
      Сегодня. Сегодня она вновь попытается запугать его, заставить сбежать.
      А он так устал, так устал убегать...
      ***
      ...Убегать от своих хрупких детских грез, от катастроф своего отрочества и незаладившейся зрелости. Отец твердил, что все люди на свете делятся на два сорта - Добытчиков и Лохов. По мнению отца, его сын принадлежал, безусловно, ко второй группе.
      Сейчас, в тридцать два года, Доминик был вынужден признать: старик не ошибался. Его биография являла собой изодранное лоскутное одеяло, сотканное из мук и поражений. Отслужив в армии, он скитался по стране, хватаясь за любую работу, которая не требовала специальных навыков.
      Отупляющая сезонная работа на нефтепромыслах в Лаббоке, в доках Билокси, на бирмингемских заводах. Десять лет прошлялся, как цыган. Как цыганский лох.
      Когда-то, еще в юности, Доминик пытался доискаться, почему же все на свете всегда выходит ему боком. Внешностью его Бог не так чтоб обделил: густые черные волосы, ясные голубые глаза.
      Да и голова у него работала. Раньше он читал массу комиксов и книг, а по субботам обязательно ходил в кино. Он даже спектакли иногда смотрел - в прежние времена, когда по телевизору шли прямые трансляции из театров.
      Но после того, как он ушел из дома, ни разу ни оглянувшись, вся его жизнь покатилась под откос. Промыкавшись десять лет, он задумался, не следует ли вернуться домой и начать все с нуля. Письму, извещавшему о смерти его отца, исполнилось к тому времени уже пять лет. На похороны Доминик не поехал. Даже не ответил матери на письмо - и теперь его мучила совесть.
      Терзаемый смутными угрызениями, он уволился с буровой и поехал автостопом на Восточное побережье через Юг. Пересек Луизиану и Миссисипи, Алабаму и Джорджию.
      Как-то вечером он сидел в придорожном баре где-то под Атлантой, пил кружками "Будвейзер" и смотрел, как сидящий рядом элегантный субчик пытается утопиться в сухом мартини. Как водится в барах, они разговорились. Немолодой и явно преуспевший в жизни, этот субчик выглядел белой вороной в придорожном шалмане.
      Доминик упомянул, что едет домой, возвращается в город, где родился. Щеголь захохотал и заплетающимся языком обозвал Доминика "Томасом Вулфом". Доминик поинтересовался, кто это такой. "Неужели не помните? - удивился щеголь. - Это ведь он сказал "Домой возврата нет" и, чтобы это доказать, написал толстую, донельзя занудную книгу".
      Что щеголь не просто так болтал языком, Доминик понял, лишь оказавшись на родине. То был крупный город на побережье Атлантики. За время отсутствия Доминика он страшно изменился. Памятные приметы местности точно сквозь землю провалились; улицы казались холодными, чужими.
      Несколько дней он не решался вернуться в свой родной район, чтобы после долгой разлуки вновь встретиться с матерью. Набирался храбрости...
      Но вот он созрел. Вышел к знакомому перекрестку. Нет, он не спутал адрес. Но дома своего не нашел.
      Вся улица целиком - все беспорядочное, клаустрофобное скопление тесно прижавшихся друг к другу многоквартирных домов, коттеджей и одноэтажных магазинов - была стерта с лица земли. Программа реконструкции города обрушилась на квартал, смолола в порошок все кирпичи и известку, все до одного воспоминания.
      На месте улицы высилось чудовищное здание - монолит из стекла, стали и железобетона с вывеской "Барклайский театр". Вначале Доминик возненавидел его, как оккупанта. Этот неуклюжий немой колосс не оставил камня на камне от его прошлого, занял место, где когда-то стоял крохотный домик Доминика. Похоже, этот самый Томас Вулф был не дурак.
      Но поразмыслив, Доминик пришел к выводу, что это просто ирония судьбы. Это надо же, чтобы именно театр раздавил всю память Доминика о детстве и юности!
      Обхохочешься.
      После визита в родной квартал Доминик попытался разыскать мать, но так и не нашел. Она исчезла, и в каком-то смысле Доминик даже обрадовался. Уж очень ему не хотелось предстать перед ней человеком, у которого нет будущего - а теперь и прошлого. Невесть почему Доминик решил остаться в городе - поселился в христианской церкви, а на жизнь зарабатывал поденной работой.
      Незаметно пришло лето. Доминик не обзавелся друзьями, не нашел постоянной работы, бросил разыскивать мать. Он читал библиотечные книги, ходил в кино на утренние сеансы и жил один, наедине со своими разбитыми мечтами. Иногда он прогуливался по своему прежнему району, словно надеясь хоть одним глазком увидеть свой дом. И всякий раз останавливался под одним и тем же фонарем, созерцая сверкающую тушу Барклайского театра.
      Это здание чем-то влекло его - в запертой комнате его души просыпались давние мечты. Однажды, увидев в газете объявление: "Барклайский театр приглашает на работу ночного сторожа с выполнением обязанностей дворника", он бегом бросился на собеседование.
      Его взяли с испытательным сроком, но Доминика это не смутило. Он старался вовремя приходить на работу и скрупулезно выполнять свои обязанности. День ото дня он чувствовал, что в его сердце растет нежность к "Барклайке"; театр стал для него тихой гаванью, олицетворением покоя. В этом месте он мог ужиться со своими былыми грезами.
      Когда его трудолюбие вознаградилось штатной должностью и прибавкой к зарплате, Доминик страшно обрадовался. Он стал приходить заранее и смотреть спектакли, выучил жаргон, на котором изъяснялись рабочие сцены, актеры и режиссеры. Театральные условности стали для него реальностью; он вслушивался сердцем в великие трагедии, смеялся над остроумными комедиями.
      Но больше всего он любил поздний вечер, когда толпы рассеивались. Он шел в зрительный зал и, слушая, как потрескивают, остывая, лампы, размышлял о сегодняшнем спектакле - сравнивал его с другими, сопоставлял со своей версией смысла, вложенного в пьесу драматургом. Впервые в жизни он был счастлив.
      Но вдруг что-то изменилось. Ощущение чужого присутствия таилось в каждом темном углу и все нарастало, нарастало...
      ...и сегодня он почувствовал, что больше не может терпеть. "Беги отсюда без оглядки", - звучал в его голове вкрадчивый голосок инстинкта самосохранения.
      "Нет, - спокойно сказал он себе, - Больше никаких побегов. Завязываю".
      Точно гигантский, занесенный кузнецом молот, над Домиником нависал балкон. Он прошел в партер и прислушался к темноте. Покатый проход между рядами вел вниз, к сцене. Занавес был поднят, драпировки - раздернуты, открывая взгляду декорации текущей постановки. Медленно толкая пылесос по толстой ковровой дорожке, Доминик отметил про себя, что в театре стоит всем сумракам сумрак. Светящаяся табличка "Выход" на дверью казалась тусклой и далекой.
      Ряды кресел окружали его со всех сторон, точно притаившееся во мраке стадо округлых тварей.
      Доминику почудилось, что он заперт в театре, как в склепе, в темной пустой гробнице. Он понял, что здесь есть кто-то еще. В его желудке точно кислота вскипела. Горло пересохло, как натертое мелом.
      Он перевел взгляд с пустых кресел на сцену - и заметил: что-то не так. Что-то неладно.
      Сейчас шел "Путь вашей жизни" Сарояна, и декорации изображали салун в Сан-Франциско под названием "У Ника". Но со вчерашнего дня эти декорации куда-то исчезли Их вдруг взяли и заменили. Доминик знал, что такого просто не может быть - ведь "Путь" шел и сегодня, и пойдет завтра - однако, вглядываясь в сумрак, он отчетливо различал совсем иные декорации.
      Подойдя поближе - и привыкнув к тусклому свету, источаемому указателями "Выход", - Доминик рассмотрел декорации в подробностях. То была убогая гостиная с серыми стенами. Сбоку - ниша, служащая кухней.
      Уныло-зеленые кресла, укрытые кружевными накидками, коричневый диван в серебряную полоску, стеклянный журнальный столик, бар красного дерева, на котором стоял древний телевизор "Эмерсон" с крохотным экраном.
      Неуютная, голая комната.
      Знакомая комната.
      Догадка вызвала у Доминика дрожь отвращения. НЕ МОЖЕТ БЫТЬ. НЕВЕРОЯТНО. Но он узнал комнату, узнал каждую вещь. Казалось, художник-постановщик ограбил его воспоминания - декорации в точности воспроизводили гостиную в доме его родителей. В доме, находившемся там, где теперь стоял театр. Разглядывая сцену с недоверчивым изумлением, Доминик обнаружил, что декорации ничуть не расплываются, чего следовало бы ждать от галлюцинации Перед ним было нечто четко очерченное, плотное. Материальный объект, не искаженный линзой памяти.
      Не раздумывая, он сделал еще несколько шагов вперед - и тут внезапно зажглись софиты. Декорации, выхваченные из пепельного сумрака, обрели цвет. В груди у Доминика странно заныло - казалось, проснулась старая рана. Многолетняя боль многочисленных обид. Ему пришло в голову, что, возможно, кто-то решил сыграть с ним жестокую шутку, и он оглянулся на будку осветителя, расположенную над балконом. Но за стеклом было темно и пусто.
      Скрипнула, открываясь, дверь. У Доминика сердце упало в пятки Вновь обернувшись к сцене, он увидел, что из левой кулисы на подмостки вышла женщина в бирюзовом домашнем халате и бежевых шлепанцах.
      У нее было круглое, одутловатое лицо и тусклые глазки-пуговки. На плечах невидимым грузом лежала вечная усталость.
      Доминик почувствовал, что на глазах у него выступают слезы, а горло перехватило. Остолбенев, он смотрел на свою мать.
      - Мама! Ма, что ты здесь делаешь? Мама? Ау!
      Но она его не слышала. Мать механически начала накрывать на стол. Бумажные салфетки, фаянсовые тарелки, дешевые вилки. Подбежав к самой сцене, Доминик закричал - но мать не обращала на него никакого внимания. Очевидно, она его не видела и не слышала - словно находилась в параллельном мире, словно сцена была отделена от зала зеркальным стеклом Что за фигня?
      Доминик пытался не сойти с ума в этой безумной ситуации, докопаться до смысла морока. А наваждение продолжалось Дверь в дальней "стене" гостиной распахнулась, и на сцене появился отец Доминика.
      При виде этого человека сердце Доминика словно бы сдавили в кулаке. Ведь отец умер! Однако же он стоял на пороге, ярко освещенный, весь в грязи и поту Вызывающе набычившись, старикан злобно захлопнул за собой дверь Он был одет в засаленные рабочие штаны и фланелевую ковбойку. В одной руке он держал помятый бидон с надписью "Кейзен", в котором брал с собой на работу обед, а в другой - вечернюю газету.
      Оставив бидон на кухонном столе, отец Доминика быстро прошел к своему любимому креслу и развернул газету. Если он и обратил внимание на присутствие жены, Доминик проглядел этот момент. В сцене было что-то сюрреалистическое - она вселяла ощущение, будто у всего происходящего есть иной, потаенный, смысл. По предположению Доминика, это мог быть любой из вечеров за двадцать лет совместной жизни его родителей.
      Доминик боролся с захлестнувшим его наплывом эмоций, пытаясь сосредоточиться на персонажах сцены. Его изумило, что мать оказалась дурнушкой - ничего общего с красавицей из его воспоминаний, а отец - куда меньше ростом. Где же его былой грозный вид? Доминик вновь удостоверился, что выпуклая линза памяти извращает факты.
      Дверь в левой кулисе внезапно распахнулась, и в комнату вошел хилый, болезненно худой мальчик лет девяти. У мальчика были оттопыренные уши, ясные голубые глаза и темные, прилизанные бриолином волосы. Доминик вновь остолбенел: в мальчике он узнал СЕБЯ До этого ему и не приходило в голову, что в детстве он выглядел столь хрупким и странным; Доминик болезненно скривился, услышав высокий голос мальчугана:
      Мальчик: Здравствуй, папа!
      Держа под мышкой кипу альбомных листов, мальчик подошел к отцовскому креслу.
      Мальчик: Гляди, что мы с Бизи хотим сделать!
      Приветствие было встречено молчанием Отец продолжал закрываться газетой.
      Мать: Джозеф, мальчик с тобой разговаривает.
      Отец: Что? Чего ему надо?
      Мальчик: Смотри, папа! Мы с Бизи поставим спектакль! Со всех ребят будем брать по десять центов! (сует в руки отцу несколько листов бумаги) Вот я тут нарисовал... Гляди, вот это дом Белоснежки, а это...
      Отец: Спектакль? Белоснежка?.. Это которая в сказке?
      Мальчик: Да, как в том мультике диснеевском, и...
      Отец нехорошо рассмеялся.
      Отец: Сказки? Сказки-пидоразки! (взмахивает рукой, разбросав рисунки по всей комнате) Это, сынок, дело не мужское! Пусть пидора спектакли ставят - или ты, малый, пидором стать хочешь?
      Мальчик: Пап, но это же хорошая сказка и...
      Отец: Вот что, убери эту мутотень и чтоб я больше ничего такого не видел. И не слышал! Дуй лучше в футбол играть.., а эти пидорские фокусы брось!
      Доминик стоял у сцены. От происходящего у него гудела голова. Как ему запомнился этот вечер! Отец буквально втоптал его в грязь, и маленький Доминик отказался от игры в театр. В тот вечер он позволил умереть частице своей души.
      Внезапная ярость охватила Доминика, когда он заставил себя вернуться в прошлое и припомнил, что случилось, когда он начал подбирать с пола рисунки.
      На сцене его маленький двойник уже наклонился, потянувшись к разбросанным листочкам.
      Подскочив к самой рампе, Доминик вскричал: "Берегись! Не подпускай его к ним.., он их порвет!"
      Тощий темноволосый мальчишка замер, окинул взглядом темный зал, словно прислушиваясь. Его родители, очевидно, ничего не слышали и вообще застыли так, точно время для них остановилось.
      Мальчик (глядя в направлении Доминика). Что вы сказали?
      - Отец сейчас порвет твои рисунки.., если ты ему не помешаешь, сказал Доминик. - Так что собери их сам, и поскорей. Потом скажи ему, что ты обо всем этом думаешь. Выскажи, что у тебя на душе.
      Мальчик: Кто вы?
      Глубоко сглотнув, Доминик заставил себя спокойно и внятно произнести:
      - Ты сам знаешь, кто я...
      Мальчик (улыбаясь): Ага, вроде догадываюсь .
      Вновь обернувшись к сцене, мальчик проворно собрал все свои рисунки, к которым уже тянулась огромная лапища его отца.
      Мальчик: Нет! Не смей их трогать! Оставь меня в покое!
      Отец (несколько шокированный словами мальчика)! И что же ты хочешь делать?. Прибабахнутым хочешь вырасти? Чем тебе бейсбол не потрафил? Небось слабо в бейсбол-то играть?
      Прижав листочки к груди, мальчик замялся.., отыскал глазами в темноте Доминика, после чего вновь уставился на отца. Мальчик тяжело дышал. Очевидно, ему было страшно, но в его позе чувствовалась какая-то новая сила. К его горлу подступали всхлипы, но он заставил себя четко выговаривать слова.
      Мальчик: Да нет, бейсбол мне нравится. Но это вот мне нравится тоже. И.., и плевать я хотел, если тебе это не нравится. Главное, чтобы мне самому нравилось! Только это и важно!
      Мальчик выбежал из комнаты, унося рисунки. Отец некоторое время пялился на дверь, за которой скрылся сын, затем вернулся к своей газете, стараясь делать вид, будто эта краткая стычка его ничуть не смутила. Мать продолжала стоять у стола с поникшим, безрадостным лицом.
      Софиты и огни рампы моментально погасли, и все погрузилось в сумрак. Доминик только глазами хлопал, наблюдая, как фигуры его родителей растворяются призраками в темноте, тают, оплывают.
      Еще одно мгновение - и родители исчезли. Декорации медленно стали превращаться в интерьер салуна "У Ника".
      Сердце Доминика безмолвно вскрикнуло, но было уже слишком поздно. Видение - или как там его назвать - испарилось.
      Бухнувшись в первое попавшееся кресло, он перевел дух. Потирая глаза, ощутил на лице тонкую пленку испарины. Сердце громко, нервно стучало. Что, за фигня с ним случилась?
      Нет, он не спал - но чувствовал себя так, словно только что вышел из транса. Ясное дело: он сошел с ума - и все же четко сознавал, что произошедшее не было галлюцинацией. Иначе вся его прежняя жизнь тоже была кошмаром.
      Как натурально все это смотрелось... Теперь потаенные механизмы, управлявшие жизнью его семьи, казались Доминику простыми, как дважды два. Он даже удивился, что в детстве не видел вещи такими, какими они были на самом деле. Или, может быть, все-таки видел...
      Дети воспринимают жизнь на иной частоте, чем взрослые.
      Дети еще не успели потратить массу времени на создание защитных механизмов и формулирование оправданий для всех мерзостей, происходящих в мире. Дети не подслащивают пилюли. Это позже мы начинаем сами себе вешать лапшу на уши.
      Вскочив, Доминик обвел взглядом зал. Им завладело странное чувство: чудилось, будто он один остался в живых во всем мире. Он ощутил тотальное одиночество. И понял, что пора отсюда смываться. Хватит растравлять раны. Пора заглушить боль - разве не в этом смысл жизни?
      Он вернулся в фойе и оттуда прошел по длинному коридору в свой кабинет. Погасил свет, запер дверь, направился к служебному входу. Поравнявшись с запасным выходом, он услышал за спиной шаги. Мгновенно обернулся - и увидел маленького, скрюченного негра с шваброй в руках.
      - Вечер добрый, мистер Кейзен, - произнес негр.
      - А, Сэм, здорово, - отозвался Доминик. - Ладно уж тебе надрываться. Спокойной ночи.
      И вышел через запасной выход на автостоянку, а старый ночной сторож и дворник остался в здании один.
      ***
      Наутро Доминик Кейзен почувствовал себя каким-то "другим", но объяснить себе это ощущение так и не смог. Свое вчерашнее приключение он забыл начисто, если не считать того, что в голове у него вертелось одно настырное сомнение. Должно быть, эту дикую мысль он вынес из увиденного во сне; тем не менее он решил кое-что уточнить.
      По дороге в "Барклайку" он заглянул в мэрию и обратился в архив отдела городского планирования. Чиновники были радушны, как истинные бюрократы, но, потеряв часа два с лишним, Доминик выяснил кое-какие пикантные факты.
      Вечером после спектакля Доминик, как обычно, вернулся к своим служебным обязанностям администратора сцены. Он должен был проверить, весь ли реквизит расставлен по своим местам для следующего спектакля, в порядке ли декорации; не исчезло ли из будки осветителя и звукорежиссера расписание шумов и световых эффектов. Все это Доминик делал неторопливо, выжидая, пока огромное здание опустеет. Затем прошел в зрительный зал и уселся в первом ряду партера. Театр был тих. Доминик закрыл глаза, глубоко задумавшись. Перед его мысленным взором стоял документ, найденный им в архиве: оказывается, на месте просцениума "Барклайки" когда-то находился дом его родителей, стоявший в самой середине квартала.
      Доминик медленно поднял веки, держа в поле зрения сцену. И, точно по его телепатическому приказу, софиты загорелись, ярко высвечивая один участок декорации за другим. На сей раз Доминик почувствовал не только страх, но и воодушевление, точно перед отъездом в долгожданное путешествие.
      Подняв голову, Доминик увидел хорошо знакомую гостиную, согретую светом софитов...
      Дверь открылась, и в комнату вошел отец. Он был в своей обычной рабочей одежде, с бидоном и вечерней газетой. Широкоплечий Джозеф Кейзен обычно был скор на шаг и буквально излучал энергию грубой силы, но сегодня он, как ни странно, понуро сутулился.
      Отец: Луиза! Луиза, ты где?
      Ему никто не откликнулся. Пожав плечами, отец уселся в свое любимое кресло. Начал было разворачивать газету, но тут же с раздражением швырнул ее на пол. В левой кулисе распахнулась дверь, и появилась мать-Доминика с кухонным полотенцем в руках.
      Мать: Джозеф? Что это ты так рано?
      Джозеф сердито зыркнул на нее, кривя рот. Но внезапно гнев оставил его. Стараясь не глядеть на жену, он с усилием заговорил.
      Отец: Нас сегодня опять рассчитали... Прораб меня вконец достал. Он нам всем говорит: "Завтра утром пусть никто не приходит" Ну, я взял да ушел. Пусть им папа Карло дорабатывает!
      Лицо матери исказилось в болезненной гримасе.
      Мать: Как всегда! И опять перед самым Рождеством! Это не по-божески.
      Отец; Надо поскорее куда-нибудь пристроиться. А то за свет будет нечем платить Вот только нигде сейчас не берут.., ух, суки!
      Мать подошла к отцу, положила руку ему на плечо Мать: Ничего, раньше терпели , и сейчас как-нибудь перебьемся.
      Джозеф, замотав головой, в сердцах хлопнул себя ладонью по бедру.
      Отец: Эх, Луиза, какой я тебе муж?! Мужчина должен о своих заботиться! Мужчина должен семью содержать!
      Раскрылась центральная дверь, и вошел подросток - юный Доминик. Под мышками - пачка книг и куртка.
      Мальчик: Привет, ма.., ой, папа, а что ты так рано пришел сегодня?
      Отец (пропуская вопрос мимо ушей).
      - Где таскаешься?
      Мальчик: У нас после уроков была репетиция. Только что кончилась. (Матери): Ма, можно мне яблоко или чего-нибудь еще поесть?
      Отец: Ре-пе-ти-ция, говоришь? опять шпектакли?
      Мальчик: Ну пап, ты же отлично знаешь, у нас в школе будет конкурс одноактных постановок, и я участвую как режиссер. Я эту пьесу сам написал, помнишь?
      Отец, медленно покачав головой, раздраженно вытер губы, затем покосился на жену.
      Отец: Я тут бьюсь, как рыба об лед, чтобы семью прокормить, а он все пидорам пьески пишет!
      Мать вновь прикоснулась к плечу Джозефа.
      Мать: Джозеф, пожалуйста, не срывай на нем зло...
      Мальчик: Вот именно, папа. Мы с тобой все это уже обсуждали, разве не помнишь?
      Не говоря ни слова, отец Доминика вскочил с кресла и быстро, зло ударил подростка по лицу. Отлетев к стене, Доминик ударился головой и, шатаясь как пьяный, попятился в угол.
      Отец: Что, еще хочешь? Еще получить хочешь? Умника из себя корчишь, щенок! С отцом так не разговаривают.., смотри, не смей никогда больше!
      Мать бросилась поддержать сына.
      Мать: Зачем Ты его так сильно?
      Отец: А ты не подходи к нему, поняла? Это я его еще пожалел, вполсилы бил! Ишь ты, отца не уважает. В его года пора работать идти, здоровый уже мужик вымахал. Пора семье помогать!
      Подросток устремил на отца глаза, полные ужаса. На фоне Джозефа он выглядел совсем беспомощным, и однако же, овладев собой, заговорил.
      Мальчик: Чего тебе от меня надо? Что я тебе плохого сделал?
      Отец (издевательским тоном, жеманно блея)! Мой милый, что тебе я сделала?
      Ухмыльнувшись своей остроте, отец вновь занес руку над мальчиком просто так, чтобы заставить его подергаться.
      Отец: Я тебе скажу, что ты сделал.., ведешь себя не как мужик! Что, скажешь, не плохо? Но этому конец, С сегодняшнего дня ты у меня будешь мужчиной.
      Мальчик: Что ты имеешь в виду?
      Отец: Работать пойдешь.
      Мальчик: Но я уже работаю...
      Отец: Ха! Работа! Газетки разносить! Найдешь настоящую работу. Где деньги платят! Пора уже и помогать нам с матерью.
      Мальчик: А как же школа?
      Расхохотавшись, отец презрительно уставился на сына.
      Отец: Школа? Ты уже здоровый мужик.., хватит, выучился! Я сам прошел три класса, два коридора, и ничего! Или ты лучше меня?
      Мальчик: Но, папа, я не хочу бросать школу. Мне нельзя сейчас бросать школу.
      Отец: "Не могу"? "Не хочу"? Хочется-перехочется. Клал я на твои дела с прибором! Я тебе отец, и я за тебя решаю, что делать! Все равно в этой школе тебе только мозги всякой мурней задуривают...
      Мальчик: Папа, я ушам своим не верю...
      Отец: Закрой хлебало и слушай, а не-то опять получишь!
      Доминик замер, как завороженный, с растущим гневом наблюдая это мерзкое зрелище. Теперь-то ему стала кристально ясна внутренняя механика его семейства. Доминик понял, что не позволит своему юному "я" подчиниться безумным идеям отца, этого забитого жизнью неудачника.
      Не раздумывая, он вскочил и окликнул Доминика-младшего:
      - Эй! Скажи ему, чтобы руки не распускал! И предупреди, что, если он еще раз попробует, ты ему не позволишь!
      Как и в прошлый раз, ни отец, ни мать словно бы не услышали голоса Доминика. Но подросток среагировал молниеносно. Обернувшись к залу, он начал всматриваться в темноту.
      Мальчик: Что вы сказали? Это опять вы?
      - Да, - еле выговорил Доминик - у него перехватило горло. - Это я.., а теперь повтори ему мои слова. Выскажи ему, что ты сейчас думаешь. Без обиняков.
      Кивнув, мальчик вновь обернулся к отцу. В воздухе повисло огромное напряжение - так в сырую погоду чувствуется предвестье грозы.
      Мальчик: Не смей меня больше бить.
      Он стоял у стены, высоко держа голову, излучая новообретенную силу.
      Отец: Чего-о?
      Мальчик: Не смей меня бить. Ты не имеешь права. Я ничего плохого не сделал и мне надоело, что ты мне все какую-то вину навязываешь.
      Отец: Захочу - выпорю, ясно!
      Мальчик: Нет! Не выпорешь! Я тебе не дамся!
      Ухмыльнувшись, отец переступил с ноги на ногу, опустив руки по бокам точно готовился к драке.
      Отец: Футы-нуты! Или в тебе вдруг мужик проснулся? Долго же он спал!
      Мальчик: Школу я не брошу. И ты меня не заставишь. У меня есть кое-какие планы на дальнейшую жизнь, а если я брошу школу, они не осуществятся.
      Отец, несколько опешив, молча воззрился на сына.
      Мальчик: Я хочу кое-чего достигнуть в жизни.., того, чего ты никогда не достигнешь.
      Отец: Это еще что за паскудные намеки?
      Мальчик: Папа, заруби себе на носу. Я не собираюсь отдуваться за чужую жизнь.., я отвечаю только за свою. А за твою я и тем более не отвечаю. Я не могу прожить твою жизнь за тебя - но свою я проживу по-своему.
      Отец (растерянно)! Слушай ты, засранец...
      Мальчик: Нет, папа. По-моему, твоя очередь слушать. Попробуй меня выслушать хоть раз в жизни.
      Повернувшись спиной, мальчик направился к центральной двери, взялся за ручку...
      Мальчик: Пойду немного прогуляюсь.
      И ушел со сцены. Отец так и остался стоять, онемевший, утративший власть над сыном.
      Доминик опустился в кресло, а сцена меж тем моментально погрузилась в сумрак, персонажи и реквизит растворились в темноте.
      В одно мгновение декорации исчезли. Все тело Доминика напряглось, в ушах у него стоял шум, похожий на рокот прибоя. Он чувствовал себя так, словно только что пробудился от сна. Но Доминик знал: то был не сон.
      Воспоминание?
      Возможно. Но в этот момент, сидя во тьме, он обнаружил, что воспоминаний у него нет. А семейный скандал, только что разыгравшийся на его глазах, - лишь вырванный из контекста момент, нечто вечное, что испокон веков мотается по волнам времени. Событие, существующее вне времени.
      "ДА ЧТО СО МНОЙ ТАКОЕ?" - этот мысленный вопрос разъедал Доминика, как концентрированная кислота, вселяя в него безотчетную панику. Встав с кресла, он понял, что надо срочно уходить. И направился к выходу из зала, приказав себе не оглядываться на темную сцену.
      В освещенном фойе ему сразу полегчало. Страхи и безумные мысли отступали. Ничего. Надо просто вернуться домой. Зашагав к выходу, он услышал какой-то звук и замер. Щелчок дверной щеколды.
      - Мистер Кейзен! - раздался знакомый голос. - Что это вы так припозднились?
      Обернувшись, Доминик увидел, что у двери своего кабинета стоит Боб Игер, администратор "Барклайки".
      - А, Боб, привет. Я тут... Так, кое-что повторял. Вот собираюсь уходить.
      Игер с усмешкой погладил свою бороду.
      - Нервы расшалились из-за премьеры, верно? Дело житейское.
      Доминик неловко улыбнулся.
      - Да, ничего нет хуже премьеры...
      - А знаете, мистер Кейзен, вы сыграли отлично. Высший класс.
      - Правда?
      Игер с улыбкой кивнул.
      - Хорошо, поверю вам на слово, - проговорил Доминик. - Ну что ж, двину-ка я домой. Доброй ночи.
      Вернувшись в свой особняк, он обнаружил, что не может сомкнуть глаз. Его грызло ужасное ощущение, будто стряслась какая-то беда, будто что-то в его жизни поломалось, но что? С чашкой растворимого кофе он забрел в свой кабинет, где на огромном, заваленном всякой ерундой столе Ждали пишущая машинка и толстая рукопись.
      Он сел за стол и решил вновь повозиться с пьесой, которую пытался писать. Каждый актер мнит себя драматургом, верно ведь? Мысли заметались в голове, и Доминик примялся печатать. Лег он в ту ночь совсем поздно.
      На следующий вечер спектакль прошел лучше, чем вчерашняя премьера, но все равно казался еще сыроватым. Доминик играл Алана в "Лимонном небе" Уилсона. Режиссер был доволен созданным им образом, но Доминик знал - можно было бы и лучше. Давным-давно он понял на опыте, что недостаточно понравиться публике - важнее понравиться самом себе.
      Он остался у себя в гримерке, предаваясь ничегонеделанию, выжидая, пока все разойдутся. Остальные актеры решили еще посидеть в их любимом бистро. Доминик вежливо отказался. Светская жизнь никуда не денется. Сегодня его, как магнитом, тянуло вернуться назад в театр, назад в эту темную пустоту, где добывается и пропадает прахом слава. Он и сам не понимал, что заставило его задержаться. Но его одолевали чувства, а точнее, воспоминания. Возможно, то были сны.., или воспоминания о снах... Или...
      Он и сам не понимал, что с ним такое, но отчетливо знал: ответ ждет его в сумраке зрительного зала.
      Наконец народ рассосался, и Доминик, покинув гримерку, направился окольным путем в зал. Войдя со стороны фойе, он обнаружил, что никого не видно - даже Сэм куда-то запропал. И ни одного огня - только светящиеся зеленым надписи "ВЫХОД". Шагая по центральному проходу, он почувствовал себя как в заброшенном соборе. Темнота Сгущалась вокруг него, как густой туман, голова невесть от чего слегка кружилась. Окруженный со всех сторон бескрайним морем пустых кресел, он увидел за раздвинутым занавесом на сцене смутные очертания декораций - современного особняка в пригороде калифорнийского города Эль-Кахон.
      И тут медленно, тихо потрескивая, софиты начали разогреваться.., и сцена, озаренная внезапным светом, ожила. Темные силуэты вновь сменились объемным, полноцветным антуражем трудного детства.
      Убогая гостиная, кухонька, истертые ковры, унылые шторы. Раскрылась центральная дверь, и появилась мать Доминика, одетая в простой костюм от хорошего портного. Ее посеребренные сединой волосы были завиты и уложены. Весь ее облик был исполнен строгой элегантности. Доминик, насколько ему помнилось, никогда не видел мать такой. Мать огляделась по сторонам, точно удивляясь, что дома никого нет.
      Мать: Доминик, где ты? Доминик?
      С озадаченным видом она закрыла за собой дверь. Вновь позвала сына по имени. Затем, обернувшись к рампе, нашла взглядом в зале Доминика, который, остолбенело созерцал происходящее.
      Мать: Ах, вот ты где. Иди сюда, Доминик! Иди ко мне...
      Доминик удивился, но повиновался словам матери - безотчетно, точно во сне. В ситуации было что-то сюрреалистическое. Он интуитивно понял, что надо не сомневаться, а просто подыгрывать матери.
      И он подыграл.
      Забравшись на сцену, он ощутил на лице жаркие лучи софитов - и понял, что преодолел некий барьер.
      Его охватило волшебное чувство, известное всякому актеру по моменту, когда занавес поднимается и ты выходишь на сцену.., но к этому привычному ощущению примешивалось нечто совсем иное...
      Доминик: А где папа? Его ведь там не было, правильно?
      Мать (отводя глаза): Нет, Доминик... Мне очень жаль. Не знаю даже, куда он подевался-. Вообще не приходил еще с работы.
      Она замялась, поправляя кружевную накидку на диване. Затем вновь обернулась к сыну.
      Мать: Но, Доминик, это было просто чудесно! Самый красивый спектакль в моей жизни! И ты замечательно играл! Как я тобой горжусь, мой мальчик!
      Улыбнувшись, Доминик подошел к ней и обнял. И поймал себя на том, что не может припомнить, когда вот так обнимал мать. Открытые проявления чувств в его доме были редкостью. Их чурались почти с ужасом.
      Доминик: Спасибо, мама.
      Мать: Я всегда знала: ты просто молодчина. Я всегда знала, что когда-нибудь буду тобой гордиться.
      Доминик: Правда?
      Отстранившись от матери, он заглянул, ей в глаза.
      Доминик: Тогда почему ты мне никогда этого не говорила, когда я был маленьким? Когда я действительно в этом нуждался.
      Мать, отвернувшись, уставилась на раковину.
      Мать: Тебе не понять, Доминик. Ты не знаешь, сколько раз мне хотелось что-нибудь сказать, но...
      Доминик: Но он не давал, верно? Господи, мама, неужели ты до такой степени его боялась? Как ты могла спокойно Стоять и смотреть, как он ломает жизнь твоему единственному сыну?
      Мать: Не надо так говорить, Доминик. Я за тебя молилась, Доминик... Целыми ночами молилась, чтобы ты стал сильнее меня, чтобы ты дал ему отпор. Я делала все, что могла, Доминик...
      Доминик: Мама, одних молитв мне было недостаточно.., ну да ладно, Я понимаю. Извини, что я на тебя так ополчился.
      Раздался скрежет ключа - должно быть, кто-то пытался попасть им в скважину. Громко, зловеще щелкнул замок. Дверь медленно распахнулась, и в проеме возникла привалившаяся к косяку фигура отца Доминика. Очевидно, он был пьян. Джозеф Кейзен ввалился в гостиную, не обращая внимания на жену и сына. Плюхнувшись в свое любимое кресло, он уставился куда-то в пространство.
      Доминик: Где ты был?
      Отец уставился на него со злостью, которую не смягчала даже осоловелость взгляда.
      Отец: А тебя это е...?
      Доминик: Да. Ты мой отец. Сыновья за своих отцов обычно беспокоятся.., или это тебе в новинку?
      Отец (закашлявшись): Ты мне это, не мудри! Ща токо встану, как врежу косточек не соберешь!
      Доминик (с печальной улыбкой): Ты знаешь какие-нибудь другие способы общения с людьми? Или все "врежу" да "врежу?
      Отец (хихикая): Да что с тобой говорить! Ишь, учеными словами выражаешься... Хоть раз попробуй быть мужчиной!
      Доминик: Папа, я так хотел, чтобы сегодня ты был в зале. И ты знал, что я хочу тебя там видеть - знал ведь?
      Отец посмотрел на Доминика, и злоба в его глазах чуть-чуть рассеялась. Глядя себе под ноги, Джозеф Кейзен тихо проговорил.
      Отец: Д-да... Я знал.
      Доминик: Так почему же ты не пришел? Неужели это так уж приятно заползти в одну из тех помоек, что ты зовешь барами, и нажраться, как свинья? Ты, что, думал, что если напьешься, все это исчезнет? Что ты...
      Отец: Заткнись! Заткнись, а то врежу!
      Отец Доминика прикрыл уши руками, чтобы не слышать обидных слов.
      Доминик: Нет уж. По-моему, ты больше никому не врежешь. Никогда.
      Отец: Ишь как расхрабрился! Чудак на букву "М"!
      Доминик: Ты со мной о храбрости не заговаривай. Почему ты сегодня не пришел на спектакль? На мой спектакль! Спектакль, в котором играет твой сын!
      Отец: Ты это куда клонишь, а?
      Доминик: Чего ты испугался, папа? Что тебя увидят твои дружки? Что они скажут: "Джо пошел на пидоров смотреть"?
      Отец: Ха! Гля, сам признался!
      Мать Доминика встала между мужчинами.
      Мать: О Господи, поглядели бы вы на себя! Столько злобы.., столько ненависти. Перестаньте, ради всего святого!..
      Доминик: Ненависти? Нет, мама, ты не права. Любви особой я к нему не питаю, верно.., но ненависть? Разница есть.
      Отец (глядя на сына): Да что ты понимаешь, сопляк?
      Доминик: По-моему, в этом-то и состоит суть проблемы: любовь в нашем доме в дефиците. Ни капли любви. Ни капли тепла , ни капли любви.
      Отец: Тьфу! Я тебе расскажу про любовь! Тридцать пять лет на твою мать работаю. Как папа Карло! Но зато она дома царствует и не ходит на работу, как у других мужей жены! Усек, паршивец?
      Произнося каждое из этих слов, отец конвульсивно трясся. На опухшем багровом лице выступил пот.
      Доминик: Папа, любовь проявляется не только в этом. Например, наши с тобой отношения... Когда я был маленьким, ты хоть раз подсаживался со мной поиграть? Рассказал мне хоть одну сказку? Пробовал меня рассмешить? А на рыбалку мы с тобой ходили? А змеи запускали? Хоть разочек?
      Отец: Мужчина должен работать!
      Доминик: Ты, значит, до такой степени любил свою работу?
      Отец: Ты это куды клонишь?
      Доминик: Ты работу любил больше, чем меня?
      Отец (растерянно, со злостью)! Ты это.., попусту не бзди!
      Доминик: Слово "бздеть" здесь неуместно. Послушай, когда я был маленький, то много времени проводил один. Ведь братьев и сестер у меня не было. Иногда я нуждался в ком-то, кто направлял бы меня, учил.
      Отец: Я вас бросил? Нет! Я в жизни не пришел домой позже восьми.., у матери спроси! Я всегда был дома, каждый вечер!
      Доминик (с печальной улыбкой):
      - О да, твоя физическая оболочка присутствовала дома. Но в том, что касалось эмоций - тебя дома не было! Разве ты не понимаешь? Я помню, как подглядывал на улице за другими ребятами - как они гуляют со своими отцами и занимаются всякими разностями. Я помню, как жгуче я их НЕНАВИДЕЛ - потому что чувствовал себя обделенным. Это было куда побольнее твоего ремня, намного больнее.
      Отец, смолчал, уставившись на свои колени, на бессознательно сцепленные руки.
      Мать: Доминик, не трогай его сейчас. Давайте кофейку выпьем, а потом...
      Доминик: Нет, мама. Давайте дойдем до конца. Давайте все друг другу выскажем. К этому давно шло. (Отцу): Послушай, папа.., ты знаешь, что ты ни разу на моей памяти меня не хвалил и не подбадривал? Разве что приказывал заниматься всей этой фигней. "Настоящий мужчина..."!
      Отец: Ты что называешь фигней?
      Доминик: Помнишь ту дешевую гитару? Я ее купил на заработанные деньги, когда газеты разносил.
      Отец: И чего?
      Доминик: Но, бьюсь об заклад, ты забыл, как на меня тогда разорался. "Нам не по карману тебе учителя нанимать!" "Музыканты - все пидора!"
      Отец: Что-то не припомню...
      Доминик: Зато я помню. А когда я тебе сказал, что сам выучусь играть, ты расхохотался, помнишь?
      Отец: Так-таки и расхохотался?
      Доминик: Да. И мне не надо напрягаться, чтобы это вспомнить. Оно врезалось в мое сердце. Вся эта треклятая сцена.
      Отец: Да слыхано ли, чтобы кто-то выучился музыке сам? Чушь собачья!
      Доминик: Может быть.., но я-то выучился, разве нет! И играл в группе до того вечера, когда поздно пришел домой с танцев, а ты поджидал меня в прихожей. Помнишь, папа? Помнишь, как разбил мою гитару об раковину?
      Отец отвел глаза. Похоже, ему все-таки стало стыдно.
      Доминик: Вот какая у меня была жизнь, папа; я занимался всякими интересными вещами НАПЕРЕКОР тому, что получал от тебя. Или лучше сказать, чего я от тебя не получал.
      Отец: Брешешь.
      Доминик: Хотел бы я, чтобы это была брехня. Серьезно, хотел бы. Но все это правда, папа. Чистая правда.
      Отец: Да заткнешься ты, наконец?!
      Доминик: Заткнусь. Когда все скажу. В чем проблема? Ты меня боишься, что ли? По-моему, тут-то и была зарыта собака с самого начала - тебе не нравилось, что твой ясноглазый мальчик интересуется миром?
      Отец (устало): Все чушь какую-то мелешь.
      Доминик: Попробуем с другого конца. Ты боялся не только меня, но и всех вообще на свете. Всех, кого считал умнее себя, или образованнее, или богаче.., всех их ты всегда старался обосрать, верно ведь?
      Отец: Нет! Брешешь!
      Доминик: Погоди! Я еще не все сказал. И вот, когда однажды утром ты проснулся и осознал, что твой чокнутый сын не вырастет мужланом с пивным брюхом, ты его бросил, верно?
      Отец: Ты это куды клонишь?
      Доминик: Я вот куда клоню: когда ты увидел, что твой собственный сын совсем не похож на тебя - но очень похож на всех тех, кого ты боишься и потому презираешь, - ты просто перестал быть отцом этому странному сыну.
      Отец: Чего?
      Доминик: Разве ты не знал, что я нуждаюсь лишь в крохотной капле одобрения? Капле любви?
      Отец: Ты так толкуешь, будто тебе все ясно.., думаешь, ты доктор какой-нибудь? Профессор кислых щей?!
      Доминик (улыбаясь): Нет. Не "профессор".., просто сын. И если мне еще не все ясно, я хотя бы пытаюсь разобраться. А ты даже не пробовал!
      Отец, глядя на Доминика, попытался что-то сказать, но язык ему не повиновался. Его нижняя губа мелко тряслась от натуги.
      Доминик: разве ты не понимаешь, зачем я все это говорю? Разве ты не понимаешь, что я пытаюсь всем этим сказать?
      Отец быстро помотал головой. Из его уст вылетело односложное слово.
      Отец: Нет...
      Доминик: Мне больше ничего не приходит в голову. Не знаю уж, как тебе втолковать.., остается лишь просто сказать тебе это, папа. Не знаю уж, почему, но после всех этих лет, после всех этих страданий, я знаю, что все равно тебя люблю. Не могу тебя не любить.
      Сделав несколько шагов к отцу, Доминик заглянул ему в глаза, надеясь найти там хоть тень понимания.
      Доминик: Я тебя люблю, папа.
      (пауза)
      И мне очень нужно услышать те же самые слова от тебя.
      Надолго воцарилось молчание. Отец и сын встретились взглядом. Доминик чуть ли не кожей чувствовал огромное облако энергии, повисшее над сценой. Затем он увидел, что у отца на глазах выступили слезы.
      Отец (шагнув к сыну): Эх, Доминик...
      Отец неуклюже обхватил его и крепко прижал к себе. Секунду Доминик противился, но тут же расслабился, нежась в объятиях отца.
      Отец: Сынок.., что на нас такое нашло?
      (пауза) Я.., тебя люблю!
      Я тебя люблю! Гад буду!
      Осязая своей грудью могучую грудь отца, Доминик всеми фибрами души осознавал, какая это небывалая ситуация. Внезапно в ушах у него громко зашумело, и Доминик запаниковал, растерялся. Отцовские объятия ослабли, и Доминик, отстранившись, взглянул ему в лицо.
      Доминик еле успел заметить, что софиты вдруг погасли, но в последнюю секунду перед тем, как воцарилась тьма, обнаружил, что отца подменили. На его месте стоял незнакомый человек.
      Актер.
      В рокочущем звуке послышалось что-то знакомое, и Доминик, обернувшись, поглядел в переполненный зал. Целое море людей. И все они, вскочив на ноги, бурно аплодировали Тут опустился занавес, отрезав Доминика от зрителей, от потока восторгов.
      Доминик и не заметил, как его товарищи по сцене - актеры, игравшие его родителей - подошли к нему с разных сторон и взяли за руки.
      Софиты вновь загорелись. Занавес поднялся. Бурная овация набрала новую силу, и внезапно до Доминика дошло.
      Тепло разлилось по его телу, и с чувством глубокой благодарности, благодарности неведомым силам, Доминик Кейзен вышел к рампе на поклоны.