Вскоре после семи зачастил мелкий, холодный дождь, пригасивший наглость пыли. Но ветер все равно не улегся, дул еще яростней, чем когда-либо. Полковник побрился, помылся, надел свою бессмысленную теперь форму. Потом развязал узлы на папках, чтобы усложнить их новым узором, и, почти невольно, открыл одну из тетрадей. Его не удивил неряшливый, крупный почерк, буквы, словно выполнявшие акробатические номера на канатах горизонтальных линеек, его удивил текст, который он прочитал: когда ешь суп не прихлебывай шумно не наклоняйся слишком низко над тарелкой не кусай хлеб а лучше отламывай кусочек пальцами не кроши хлеб в суп не подноси нож ко рту.
      Это была тетрадка хороших манер? На всех страницах, озаглавленных словом «Репетиций», повторялось: «не делай», «ты не должна», «не бери», «не применяй». Только в конце Эвита записала нечто похожее на мысль или на текст танго:
      В тот вечер, когда шла я \ из театра в пансион \ я ощутила лезвие печали \ исподтишка, коварно \ резавшей мне сердце.
      Заинтересовавшись, Полковник начал листать «Расходы на больницу». На первой странице, с подчеркиваниями красным карандашом, Персона — которая в те годы юности и унижения, отраженные в тетрадках, была лишь черновиком Персоны, — указала болезнь.
      Плеврит у Чичи : начинается высокой температурой и сильными болями в груди, более острыми сбоку.
      Следующие страницы содержали дневник поездки, составленный почти как прейскурант в магазине:
      Поездка в Хунин и обратно… $ 3, 50 Коробка горчичников… $ 0, 25 Грелки с горячей водой… $1, 10 Ампулы кодеина… $0, 80
      Когда теперь прихожу к ней вид у нее гораздо лучше бедняжка Чича круги под глазами уже не такие темные так что через пару дней я вернусь и ты Паскуаль не огорчайся Росе все равно придется рано или поздно попробовать себя в моей роли и если у нее будет получаться плохо выгони ее и передай роль Аде Пампин в общем когда я вернусь я перееду из пансиона сам знаешь какая это дыра полно тараканов и грязи.
      Это был, видимо, черновик письма актеру Паскуалю Пеликотте, с которым Эвита выступала в 1939 году в радиоромане Эктора Педро Бломберга «Букет жасмина».
      Он закрыл тетрадки, и где-то внутри у него защемило — то ли от темноты, то ли от стыда, но уже не от ветра, возможно обращенного в бегство дождем, — скорее от стыда, что он воскрешает прошлое, которое того не стоит, это прошлое растворялось в небытии, едва Полковник касался его своим взглядом. Что делала Персона в эти годы? Он мог прочесть это в своих собственных карточках.
      Январь 1939 года. Через несколько недель после разрыва с Рафаэлем Фиртуосо (роман длился два месяца) ЭД влюбилась в издателя журнала «Синтония». Она переехала из пансиона на улице Сармьенто в квартиру в проезде Сеавер. Май. Ее фото появилось на обложке журнала «Антенна», но когда ЭД пошла поблагодарить издателя, тот не пожелал Ее принять. Озвучивала четыре радиоромана Эктора Педро Бломберга. Июль. Ее брат Хуан, агент по продаже мыла, познакомил Ее с владельцем фирмы «Хабон радикаль». Она фигурировала как фотомодель в двух рекламных объявлениях «Линтер публисидад». Ноябрь. Влюбилась во владельца «Хабон радикаль», но продолжала тайно встречаться с владельцем журнала «Синтония». Январь 1940. «Пампа филмс» заключает с Ней контракт как с актрисой на вторые роли в фильме «Бремя отважных», где главными героями были Сантьяго Арриета и Анита Хордан. Во время съемок вблизи Мар-дель-Плата Она познакомилась с парикмахером Хулио Алькасаром. Ей тогда было около двадцати трех лет. Болезненно-бледная, банально хорошенькая, Она вызывала не страсть, а сочувствие. И тем не менее ей было море по колено.
      Он перевязал папки хитрыми, сложными узлами и вышел в смутные вечерние сумерки. Холод стоял пронизывающий. Шагая под дождем и ветром, он еще раз почувствовал, что идет сквозь небытие. Столовую обогревал камин с искусственными дровами.
      Ферруччо сидел за столиком спиной ко входу. Приземистый парень с носом боксера хлопотал за стойкой. Полковник щелкнул каблуками с бессмысленной воинственностью и сел за столик Ферруччо.
      — Вот и хорошо, — сказал Ферруччо. — Мы вас ждем. Моя жена для вас кое-что состряпала. Поешьте как следует, сегодня это будет ваша последняя дармовая еда.
      Полковник заметил в кухне силуэт карлицы Эрсилии, которая двигалась легко и быстро, как комарик.
      — Прикажите этому типу, — сказал Полковник, гримасой указывая в сторону стойки, — чтобы он дал мне стопку можжевеловой. Через три часа уже будет пятница.
      — Парьентини, — сказал боксер. — Меня зовут Каин Парьентини.
      — Это все равно, — сказал Полковник. — Принесите мне можжевеловой.
      — Это невозможно, — вмешался Ферруччо. — Весьма сожалею. В нашем поселке режим очень строгий. Если нас застукают, всем нам кутузка обеспечена.
      — Кто застукает? Здесь же никого нет.
      — И можжевеловой нет, — сказал Ферруччо. — Вечером в пятницу привозят один кувшин и увозят его в воскресенье утром. С тех пор как я здесь, кувшин все такой же. Привозят и увозят нетронутым.
      — Значит, завтра! — крикнул Полковник боксеру. — Завтра в это время. Попросите, чтобы вам оставили несколько кувшинов. Один — все равно что ничего. — Он обернулся к Ферруччо. — Ваша супруга сказала, что мне пришла радиограмма.
      — Ах да. Плохие известия. Капитан Галарса попал в аварию.
      Полковник взял протянутую ему Ферруччо измятую бумажку. Текст был написан на длинных полосках, приклеенных клейстером, его даже не удосужились зашифровать. Он прочитал, что Галарса перевозил ЭМ-радиоаппаратуру в фургоне СВР. У него был приказ устроить ей «христианское погребение» на кладбище Монте-Гранде. Сворачивая по улице Павон на улицу Льявальоль, машина врезалась в угол дома и перевернулась. Порез на тридцать три шва пересек левую щеку Галарсы. Он спасся чудом, но останется изуродованным. Пост начальника Службы опять вакантен, его пришлось занять Фескету. Он ле делает ни шагу без одобрения начальства. ЭМ-радиоаппаратура опять помещена на место, уже ставшее для нее привычным, под комбайн «грюндинг». Со дня на день военный министр назначит нового директора СВР и решит наконец судьбу ЭМ. Идет речь о том, чтобы сжечь ее на Чакарите или похоронить в общей могиле на острове Мартин-Гарсия . В качестве будущего ответственного упорно называют полковника Тулио Рикардо Короминоса. Радиограмму подписал Фескёт, Густаво Адольфо, лейтенант пехоты.
      Полковник перечитал текст, не веря своим глазам. Текст был незашифрован, его мог прочесть кто угодно. Столько месяцев он тщательно, до мельчайших деталей, разрабатывал секретную операцию, от которой зависел мир в стране, а теперь какой-то офицеришка, халтурщик, уничтожил столь искусно сплетенную ткань. Стало быть, во главе Службы остался Перышко. По порядку старшинства он был четвертым и единственным, кого еще не настигло проклятие Персоны. Единственным ли? Возможно, он уже давно носит на себе проклятие. Презренный развратник, позорное пятно на непорочных кадрах армии. Долго ли его там продержат? Неделю? Две? А Короминас, хотя он человек, избранный самим министром, не способен нести такую ответственность. Ему недавно удалили межпозвоночную грыжу, и он еще ходит в гипсовом корсете. Галарса остался недееспособным на невесть какое время — тридцать три шва на лице! По одному шву за каждый год жизни Эвиты — уж это точно проклятие. Арансибия между тем чахнет в тюрьме Магдалена, в полной изоляции, с запретом разговаривать или видеться с кем-либо. При таком безумии, куда бы еще оно его завело. А если Псих — он-то и есть единственный разумный? Если Псих, чтобы избежать проклятия, предпочел сам первый его осуществить? Полковника снова начали донимать потливость, сухость в горле, ощущение, что действительность куда-то ускользает и он не может ее удержать.
      — Галарсу постигло проклятие, — сказал он. — Это Кобыла.
      — Ужасная авария, — подтвердил Ферруччо.
      — Еще не так-то страшно. Рассекло пополам лицо, но он выживет.
      — Это Кобыла, — повторил Парьентини как запоздалое эхо.
      — Мы должны были сжечь Ее в кислоте. Я был за то, чтобы Ее сжечь, — сказал Ферруччо. — Сперва Ее хотели привезти сюда. Мы отказались. Я держался твердо. Там, где находится Ферруччо, этой женщине нет места, сказал я им.
      Полковник был ошеломлен. Этих деталей ему никто не сообщал, но они, несомненно, достоверны. В Аргентине нет более тщательно охраняемой тайны, чем судьба Покойницы, и тем не менее она известна этим троим жалким существам. То, что говорил Ферруччо, превышает осведомленность любого генерала в стране на данный момент.
      — Кто хотел Ее сюда привезти? — спросил он, стараясь говорить естественным тоном.
      — Министр, Ара, все они, — сказал Ферруччо. — Мы здесь живем далеко от них, однако все знаем.
      — Будьте осторожны, Полковник, — крикнула Эрсилия из кухни. — Вы еще не знаете, как вам повезло, что вы тут с нами. Были бы вы с Ней, вас бы уже не было в живых.
      — Эту Кобылу здесь никто не любит, — повторил боксер.
      — Я Ее люблю, — сказала Эрсилия. — Я хотела, чтобы Ее привезли. Она и я, мы бы поладили. С женщинами у Эвиты не было проблем. Я бы о Ней позаботилась. Было бы у меня с кем поговорить. Я бы не чувствовала себя такой одинокой.
      — Не знаю, почему все женщины всегда чувствуют себя одинокими, — сказал Ферруччо.
      — Здесь эта Кобыла бегать не будет, — упрямо заявил Парьентини. — Мы Ей предоставляли возможность, когда Она была жива, а Она не захотела. Мы пригласили Ее приехать, просили, а Она так и не явилась. Теперь пусть кусает себе локти.
      — Это было в 1951 году. Она была больна, — сказал Ферруччо.
      — Да ну, чепуха. Вам-то до этого не было дела, потому как вы не жили здесь.
      — Какая разница. Мне до всего есть дело. Я все знаю. Она не приехала, потому что как раз перенесла операцию по поводу рака. Исхудала, кожа да кости. Еле держалась на ногах. Вы только вообразите, на этом ветру. Она бы просто улетела от вас.
      — В это время Она везде разъезжала, — сказал Парьентини. — Раздавала деньги везде, в самых бедных хижинах, а нами пренебрегла. Я Ей этого не прощу.
      Вошла Эрсилия с супом, в котором плавали лавровые листья, куски баранины, картофель и зерна кукурузы. На волосах у нее была сеточка, она даже казалась красивой. Несмотря на Поразительно малый рост, она была хорошо сложена, только груди нарушали гармонию. Крохотные ножки, изящные ягодицы, улыбающееся, возбужденное лицо приводили на память херувимов Тинторетто. От тяжести кастрюли с супом она низко наклонилась. Никто не пошевельнулся, чтобы ей помочь.
      — Я-то хотела, чтобы привезли тело Эвиты, — сказала она Полковнику, наливая ему суп поварешкой. — Я бы с удовольствием умывала Ее, заботилась о Ней. К женщинам Она хорошо относилась, не то что к мужчинам, которые так Ее обижали.
      — Если бы Ее сюда привезли, я бы отсюда уехал, — сказал Парьентини. — Я эту женщину всегда не переваривал. Вечно недовольная была. Строила из себя бог весть что на чужие деньги. Разве не так? Из одного кармана вынимала, в другой перекладывала. Только бы покрасоваться. Вспомните, из какого Она рода. Она была ничтожеством, ничего не умела делать. Раздобыла себе бумажку, будто она артистка, пробралась в постель к Перону, а потом, видите ли, стала великой благодетельницей. Да любая бы так смогла.
      — Она вовсе не была обязана делать то, что делала, — присаживаясь к столу, сказала Эрсилия. — Могла жить на широкую ногу и веселиться, как другие первые дамы. Так нет же. Она душу свою положила за бедных. Убила себя. Ты, Каин, лучше помолчи. До прошлого года ты был перо-нистом.
      — Я что-то плохо себя чувствую, — сказал Полковник. Он положил нож и вилку на тарелку, снял салфетку, просунутую между двух пуговиц мундира, и стал подниматься. Он был утомлен, растерян, словно в этом безлюдном месте его угнетало слишком шумное общество.
      — Останьтесь, — попросил Ферруччо. — Поедим молча.
      — Я заболеваю, — сказал Полковник. — Мне необходим глоток можжевеловой. Она для меня как лекарство. У меня поднимается давление.
      — Весьма сожалею. Но ее у нас нет, — сказал Ферруччо. — Ничего не поделаешь.
      Какое-то время они ели молча. Полковник покорно остался сидеть, не имея ни сил, ни желания встать. Какой смысл возвращаться в одиночество? Впереди одиночества еще шесть месяцев. В этом месте, где жизнь пока теплится, почему не воспользоваться теми крохами ее, какие ему предлагают? Парьентини досадливо качал головой и время от времени бубнил как молитву: «Эта Кобыла, эта Кобыла», Ферруччо жевал с открытым ртом, выплевывая жилы и осколки бараньих костей. За столом только карлица, видимо, чувствовала себя неловко. Вытягивая шею, она с любопытством посматривала на остальных. Молчание явно никого не смущало, и она, не выдержав, обратилась к Полковнику:
      — Вы себе не представляете, какое впечатление произвел на меня почерк Эвиты, — сказала она. Голос у нее был ровный, без оттенков, голос человека, не вышедшего из состояния невинности. — Кто бы мог подумать, что женщина с таким характером пишет как шестилетний ребенок.
      Полковник остолбенел. Этот вечер преподносил ему столько сюрпризов, что он даже не успевал огорчаться. То, чего эти идиоты не знают, они выясняют, а что не могут выяснить, о том догадываются.
      — Почерк? — спросил Полковник. — Где вы его видели?
      — Да в тетрадях, — вполне натурально ответила Эрсилия. — Неужто я их не раскрыла? А вам и в голову не пришло, что я их раскрывала. Я прочла только то, что сверху было написано: «Когда ешь суп не прихлебывай шумно. Карим глазам лучше всего идет черточка карандашом и коричневая тень на веках». Вот такая была Эвита. Эти фразы никто другой не мог бы написать.
      — Это не она придумала, — услышал Полковник свой голос. Он говорил против воли. В мозгу у него вспыхивали огоньки и мелькали провалы. Когда он не мог погасить огоньки можжевеловой, провалы заполнялись словами. — Она их откуда-то переписала. Наверно, им больше двадцати лет.
      — Семнадцать, — поправил его Ферруччо. — Больше семнадцати вряд ли. Их начали продавать в 1939 году.
      — Мы здесь хорошо осведомлены, — сказал Парьентини. — От нас ничего не укроется.
      — Да помолчи ты, Каин, — приказала ему Эрсилия. Голос у нее был хриплый и властный, напоминавший голос Эвиты.
      — Кое-что мы знаем, — сказал Ферруччо. — Но никогда не знаем все, что хотели бы знать. Еще перед вашим приездом мне приказали расшифровать вот эту бумагу. Сижу над ней по шесть-семь часов в день. Ничего не получается.
      Он перестал есть и вынул из кармашка на сорочке какой-то кругляшок и смятую бумажку с армейским грифом. Кругляш был красным значком офицеров Главного штаба. Полковник напряг память: Ферруччо, Ферруччо… Никак не удавалось вспомнить ни такое имя, ни отдел, к которому этот человек принадлежал. И род войск: артиллерия, саперы? Эти невыясненные подробности мешали ему, как сучок в глазу.
      — Я отгадала одно слово, — сказала Эрсилия. — Если оно написано большими буквами и букв этих пять, ошибиться невозможно. СРНУВ — это Эвита.
      Полковник чуть не подскочил.
      — Вы читали мои карточки, — сказал он, стараясь сохранять спокойный вид. Руки у него дрожали. В действительности они дрожали у него уже давно.
      — Мы-то не читали, — объяснил Ферруччо. — Зачем это нам? В министерстве сделали копии всех ваших бумаг и прислали их мне. Я должен только расшифровать их. Но дело не продвигается ни на шаг. Вот смотрите, на этой бумажке вопрос: «Бежала ли она из Хунина с певцом Магальди?» И взгляните на абракадабру в ответе. Если пятьбольших букв означают «Эвита», как думает Эрсилия, то С это Э, Р — В. Допустим, что читать следует наоборот. Тогда С это А и Р — это Т. Но мне это ничего не дает. Ни одно из остальных слов я не могу прочесть.
      — Вы должны нам помочь, Полковник, — попросила Эрсилия.
      — Не могу, — сказал Полковник. — У меня нет ключа. Ему подали стакан воды, но он к нему не притронулся.
      Снаружи утомленно вздыхал ветер.
      — Вы же знаете, о чем говорится в зашифрованных фразах, — настаивал Ферруччо. — Постарайтесь вспомнить. Когда с этим управимся, жизнь для всех нас полегчает.
      — Подумайте, — сказала Эрсилия. — Не забывайте, что вам здесь придется пробыть шесть месяцев.
      — Ну и что? Если я вспомню ключ, мне сократят срок?
      — Нет, — сказал Ферруччо. — Сбавить срок вам никто не вправе. Но армия вам предоставит столько можжевеловой, сколько захотите. Это вам поможет. Шесть месяцев пролетят незаметно.
      Полковник с достоинством поднялся из-за стола.
      — Я ничего не знаю, — сказал он. — И вдобавок — кому нужно то, что написано в этих бумагах? Что выиграет армия, если узнает историю бедной пятнадцатилетней девушки, которая мечтает стать актрисой?
      — Да, что она выиграет? — согласилась Эрсилия. — Вы правы.
      — Если ты не проиграл, значит, выиграл, — перебил Ферруччо. — Кобыла всем испортила жизнь. Мне испортила. И я хочу, пусть с опозданием, расквитаться с Ней. — Он остановился перевести дух. Круглое лицо напоминало лунный диск. — Сотни людей исследуют Ее жизнь, Полковник. Ничего не могут раскопать, ни одной истории, которая уже не появилась бы в журналах. Ссоры в театральных уборных, связь с тем или другим типом, помогавшим
      Ей вскарабкаться наверх. Все это дребедень, Она вызывает сочувствие, а не ненависть. А нам нужна ненависть, что-нибудь такое, что Ее унизит и похоронит окончательно. Проверяли, есть ли Ее счета в Швейцарии. Ничего нет. Покупала ли она себе драгоценности на государственные деньги. Нет. Все это подарки. Люди тратят попусту многие месяцы, чтобы доказать, что Она была агентом нацистов. Как Она могла быть агентом нацистов, если даже газет не читала? Теперь готовятся опубликовать все это дерьмо в книге. Назвали ее «Черная магия второй тирании». Более четырехсот страниц. И знаете, сколько там о Кобыле? Две страницы. Смех, две страницы! Единственное, в чем Ее обвиняют, — что не сама написала «Смысл моей жизни». Извольте шоколадку за такую новость! Это знали даже монахини-затворницы. Если вы мне дадите ключи, мы сумеем покончить с Кобылой навсегда. А тело пусть себе пребывает нетленным, сколько ему угодно. Мы уничтожим память о Ней.
      — Нет, — ответил Полковник. Он был утомлен. Хотелось убежать далеко-далеко. Если завтра или послезавтра он не избавится от этого безумия, в которое его ввергли, он уйдет, отдастся на волю ветра, и пусть Бог сделает с ним все, что захочет.
      — Перестаньте артачиться и дайте нам ключ, — настаивал Ферруччо. — Вы офицер аргентинской армии высокого ранга. То, что вы выяснили, не принадлежит вам.
      — Я не могу, — сказал Полковник. — Я не знаю ключа. Не могу вам дать то, чего у меня нет.
      Он подошел к двери и открыл ее. Ветер взметал кружащиеся вихри и хлестал пустоту. В холодном небе сияла огромная луна. Полковник подумал, что, если его приговорили умирать в этой пустыне, он будет ждать смерти, не унизив себя, с достоинством. В конце концов, только в смерти можно стать, как стала Эвита, бессмертным.

13. «ЗА НЕСКОЛЬКО ЧАСОВ ДО МОЕГО ОТЪЕЗДА»