Голубовато-серое небо, тусклая серая поверхность реки, привычно строгие громады башен и куполов кремлевских дворцов и церквей. Он поскользнулся, но удержался на ногах – даже хорошее чувство равновесия, казалось, говорило о его везении. Он испытывал удовольствие от хорошего настроения: больше не нужно скользить по тонкому льду. Улыбнулся. Прябин ожидал, что его станут допрашивать, ругать, назначат мелкой сошкой куда-нибудь подальше от Центра. Но Центр сам находился в состоянии шока из-за внезапной ликвидации стокгольмской цепочки и ареста Лескомба и надеялся, что он восстановит агентуру, связи... и он оправдал их ожидания.

Все, что требуется теперь, внушал он себе, так это чтобы, черт возьми, привести проклятую штуку в действие! Мысль эта не омрачала хорошего настроении.

Уже завтра он будет снова сидеть у себя в лондонском кабинете, по-прежнему резидент. Оглянувшись на охранников, увидел, что они остановились. К ним подошли несколько человек в шапках и пальто с меховыми воротниками, незнакомые, но он знал, кто они такие. Тоже охранники. Чьи?..

Прябин заметил худое лицо и тощую фигуру в слишком большой шапке, в запотевших от дыхания очках, раздраженного и в то же время несколько расстроенного...

Он узнал Диденко, московского партийного – бывшего московского партийного – руководителя, заметил настороженность своих охранников, когда те остановились, здороваясь с его охранниками, которых, казалось, не беспокоило, что Диденко может проявить недовольство. Вчера вечером по телевидению объявили, что он освобожден от работы из-за плохого состояния здоровья, вызванного переутомлением. Эту новость заслонило охватившее Прябина по возвращении из Центра, где одобрили его план, чувство облегчения. Диденко не выглядел больным. Несколько побледнел, но двигался легко, на привычно сутулой тощей фигуре, как всегда, мешком висело пальто. Вчера вечером Прябин не придал значения сообщению о его отставке, по теперь оно так или иначе представилось ему важным. Текст был кратким, вряд ли благожелательным – во многом как в старые времена.

Шлепая по мокрому снегу, Прябин машинально двинулся навстречу Диденко, к явному облегчению двух своих охранников, более оживленно поддержавших разговор с коллегами. Окутанные морозным паром изо рта, они похлопывали руками в перчатках, притопывали ногами, издавая звуки, похожие на жидкие вежливые аплодисменты не особо восторженной публики. Прябин протянул руку в перчатке – Диденко не то чтобы уклонился, скорее внутренне подался назад. Прябин представился и тут же заколебался.

– Мне... хотелось выразить сочувствие по поводу вашей отставки. Вашей... болезни. Не серьезной, хотелось бы... – Он запнулся, поймав сердитый пытливый взгляд Диденко, словно тот подозревал насмешку. Прябин как можно простодушнее улыбнулся. Длинная сутулая фигура Диденко, казалось, облегченно обмякла под пальто. Он зашаркал галошами, согревая озябшие ноги.

– Я... гм, да. Спасибо, – выдавил из себя Диденко.

Раздражение и высокомерие... а может быть, замешательство вырывались легкими облачками вместе с дыханием. – Нет, я не сильно болен, – добавил он.

– Хорошо. – Тоже притопывая ногами, Прябин поглядел вверх, на стены и башни Кремля. Смех четырех сотрудников службы безопасности резал ухо. – Я... мне жаль, что вы...

– Действительно? – В голосе Диденко слышалось потрясение, неподдельное удивление, словно в памяти всплыло что-то давно забытое. – Значит, вы сожалеете. – Диденко поднял к шапке руку в перчатке, как бы собираясь провести ею по волосам, но остановился, ощутив мех. Укоризненно, скрывая улыбку, улыбнулся, слегка постукивая зубами, должно быть, от холода. Потом передернул плечами. – Нужно было... – он стал протирать запотевшие очки, в глазах энергичный блеск, так не вязавшийся с беспомощным выражением лица. Надев очки и поглядев на Прябина, неожиданно воскликнул: – Еще столько предстояло сделать! Вы меня понимаете? Не себя мне жалко; жалко, что столько недоделано! – Это было так не похоже на чопорный, хвастливый тон, к которому привыкли, видя его по телевидению. Голос был грубее, глубже, в нем слышался неподдельный гнев. Он махнул рукой в перчатке в сторону возвышавшихся позади стен. – Знаете, я... мы... могли сделать куда больше. Ирина и... – и сомкнул губы, словно ловя хрупкое рассыпающееся печенье. – Да, – продолжил он, помолчав. – Да, спасибо за участие. Я искренне тронут. Всего доброго, генерал.

Словно передразнивая самого себя, не сгибая головы, еле заметно поклонился. Оглянулся на охранников. Прябин тоже дал знак своим.

– Всего хорошего, товарищ Диденко, – громко ответил он. Его охранники, моментально подтянувшись, стали прощаться и следом за ним энергично затопали ногами.

Прябин разок оглянулся. Сутулая спина, огромная шапка, висящее мешком пальто. Диденко споткнулся, но неуклюже удержался на ногах. Комичная фигура... и в то же время столько злости, безудержной злости, от горя или отчаяния.

... – А, Кеннет... А я как раз собираюсь приступить к ленчу. Составишь компанию? – Джеймс Мелстед проворно, словно молодой, поднялся на ноги, встречая друга с распростертыми объятиями. Позади него и высокие окна виднелась Итон-сквер, усыпанная бурыми листьями и строительным мусором. На фоне медленно очищающегося мрачного неба зябко вырисовывались голые деревья. Обри крепко, виновато пожал руку Мелстеда.

Верх взяла вкрадчивая манера Джеймса, самодовольная улыбка, приглашающая Обри воспользоваться окружавшим его надежно обеспеченным комфортом.

Стараясь казаться безмятежным, Обри, улыбаясь про себя, тихо произнес:

– Отлично, Джеймс. Рад, что согласился встретиться...

– Как же иначе, Кеннет? Чем могу помочь? Сдается, что это по просто дружеский визит. Ты чем-то... озабочен?

– Задерган, Джеймс... просто задерган.

– Усаживайся поудобней, Кеннет. Шотландского? – Обри вскинул глаза на украшенные эмалью каминные часы. Мелстед рассмеялся. – Солнце уже давно над мачтами. Так что не смущайся. – Он позвонил в висевший у камина колокольчик. Обри устроился на меньшем из двух диванов, напротив кресла Мелстеда, не зная, чем занять руки. Хоть бы шляпа была! Но молодой дворецкий забрал и шляпу, и пальто. Молодой человек, наполнив стаканы напитками, подал Обри его стакан на серебряном подносе. Теплота, уют, старая дружба терзали совесть Обри, словно он замышлял совершить в этой со вкусом обставленной комнате тяжкое преступление, скажем, похитить одно из полотен школы Ньюлина или даже единственного Лаури или прихватить чего-нибудь из расставленного по гостиной серебра или фарфора. Или мебель, выдержанную в стиле начала прошлого века.

Обри потягивал виски. Мелстед уселся в свое кресло. Пышущий здоровьем. В домашних брюках и джемпере на пуговицах, поверх клетчатой рубашки шейный платок. Уход на пенсию явно пошел ему на пользу.

– Как Элис? – поинтересовался Обри.

Мелстед пожал плечами.

– Думаю, как всегда, в одной из бесплатных столовых или ночлежек. Она не часто посвящает меня в свои дела, знает, что я не одобряю все это. – Тем не менее, в голосе звучала гордость за единственную дочь. Возможно, ее филантропия служила заменой его собственной совести? Элис в пристанищах для бездомных, Элис у отверженных, ночующих под мостами или в картонных ящиках в глухих переулках. Элис с наркоманами и жертвами СПИДа... Да, даже осуждая, он гордился ею, как гордился и своими сыновьями – полковником и банкиром. – Бедняжка Элис, временами она так устает. До изнеможения, – вздохнул он. – Но не желает меня слушать. Совсем себя не бережет. – Помолчал секунду, глядя на бокал с хересом, потом, блеснув глазами, спросил: – Так чем могу служить, дружище? Да, между прочим, на ленч будет камбала... хорошо? И я подумал о бутылочке шабли. – Обри, улыбаясь, кивнул, чуть ли не мурлыча от удовольствия. – Прекрасно. Ну так о чем речь? – напомнил Мелстед.

– Вопрос щекотливый, – обдуманно начал Обри, – поскольку касается молодого Давида... точнее, его компании. Ты, Джеймс, конечно, знаешь о моем последнем поручении от Джеффри и премьер-министра. И о джентльмене, которого мы поймали с поличным.

– По, разумеется, Дэвид в этом не замешан.

– Прямо нет. Но, знаешь ли, пойдут круги... и тогда последствия могут стать вполне серьезными.

– Все можно уладить, разве не так? Уж на Джеффри-то можно положиться.

– Возможно. Но такие вещи становятся видимыми невооруженным глазом со временем. С помощью "Гардиан", или Данкена Кэмпбелла, или кого-нибудь еще...

– Но удивлюсь, если встрянет Би-би-си! – слегка переигрывая, весело воскликнул Мелстед. Сквозь благодушие сквозила настороженность, будто Обри уже раскрыл свои подлинные намерения. Запахло притворством, фальшью.

– Человек, которого мы допрашиваем, Джеймс, бросил свет на кое-какие темные делишки. – Он помолчал, но Мелстед лишь с интересом слушал. – У "Рид электроникс" столько засекреченных проектов, особенно теперь, когда компания купила у правительства фирму "Инмост"! Но настоящий источник беспокойства, возможно, где-то в прошлом. Помнишь проект ДПЛА?

Мелстед нахмурил брови.

– Смутно... м-м... да, дай подумать... вспомнил. Причинил компании много неприятностей. Я был против аннулирования, но без твердой поддержки США проект был конченым делом. – Вздохнув, покачал головой. – В тот момент компанию Дэвида стремительно несло на камни.

Появился дворецкий. Мелстед, взглянув на бутылку, утвердительно кивнул. На широкий голубой ковер упал бледный солнечный свет, коснувшись и больших узорчатых половиков.

– Этот проект – моя проблема, по крайней мере одна из них.

– Как же так? Ведь компания Дэвида уцелела. Среди благодетелей и потенциальных получателей выгоды, разумеется, Паулус Малан. Но... причем тут проект? Что там тебе нашептали твои агенты, Кеннет?

– А, ладно... Сдается, что невозможно определить, где конкретно оказались опытные образцы... – Мелстед выпрямился, словно по подлокотникам кресла пропустили электрический ток. Обри быстро добавил: – И у меня такое ощущение, что кое-что из них переправили на ту сторону.

– Неужели... вообще такое возможно? – Легкая одышка, напряженный взгляд, натянуто-угодливое выражение. Перед глазами Обри возникла ухмыляющаяся физиономия Чемберса. Обри Пыли противны и это видение, и усилия Мелстеда казаться спокойным.

– Не знаю. Джеймс, право, не знаю, – развел руками Обри. Запахло жареной камбалой.

– Еще виски?

– О нет, благодарю. – Обри и без того уже нарушил законы гостеприимства. Теперь он жалел, что согласился на ленч. Его охватило острое разочарование.

Джеймс оставался настороже.

– Но я не слишком тороплюсь с этим делом. Хочу повесить его на того парня, Лескомба. Он представлял несомненную угрозу. Я определенно считаю, что это он, скорее всего, передал секреты ДПЛА наряду со всеми другими, над которыми он работал или до которых мог добраться! Но прежде чем предпринять дальнейшие шаги, я должен быть твердо уверен... понимаешь?

Согласно кивая, Мелстед смахнул с широкого лба седые волосы, потер подбородок.

– Да, понимаю... – пробормотал он. Глаза беспокойно бегали, точно ища убежища. Обри с отвращением наблюдал, по не мог винить себя, даже Чемберса. Если только чуть-чуть. От мысли об угрожавшей Кэтрин опасности мигренью сдавило голову. А старая дружба внезапно увиделась будто с другого конца телескопа – два слишком далеких, не имеющих ничего общего человека, как крошечные фигурки с висящей на стене картины Лаури. – Знаешь, Кеннет, ты лучше изложи свои соображения и скажи, чем я могу помочь... – Появился дворецкий. – ...За камбалой, – закончил Мелстед.

– Я взял на себя смелость накрыть на двоих в столовой, сэр, – объявил молодой дворецкий.

– О да. Жюль не потерпит, чтобы гостей кормили с подноса на коленях, Кеннет! Тогда пошли?

Обри встал.

– Сдается, что остались невыясненными два обстоятельства этого дела, – заметил он. – По крайней мере два. Прежде всего аппараты, конечно, направились на запад, а не на восток. Хотелось бы знать, где они теперь, я бы сказал, для противной стороны им бы не было цены. – Лежавшая на лопатке Обри рука сопровождавшего его в столовую Мелстеда мелко задрожала. Эх, Джеймс! Похоже, в душе он рыдал, словно обманутая девица из мелодрамы. Аппараты и их пусковые устройства сначала испытали, а потом использовали для убийства Ирины Никитиной.

Улыбаясь, он сел напротив Мелстеда, старательно расправил положенную дворецким на колени салфетку, уделил внимание запотевшей зеленой бутылке с шабли, дотронулся до аккуратно разложенного на белоснежной скатерти прибора. Что он подозревал... и что он знал?

Поднял глаза.

– Кажется, ты хорошо знаком с Паулусом Маланом, Джеймс. Может быть, ты взял бы на себя организовать встречу нас троих, чтобы обстоятельно обсудить это дело? Я серьезно, хочу докопаться до истины. Скандал будет ужасный, если окажется, что...

– Представляю себе, Кеннет.

– Я еще не знаю многих подробностей, Джеймс. Например, можно предполагать, что точная дата отправки ДПЛА в Штаты не сходится с датой, когда министерству обороны стало известно, что Пентагон отказался от участия и проекте. Значит, у этого парня, Лескомба, было время принять меры. Я должен быть упорен, что эти ДПЛА не попали в чужие руки, – абсолютно уверен!

Конечно, конечно... – Обри смотрел, как Мелстед крошит булочку. Крошки и корочки разлетались из-под пальцев. Он все сильнее сжимал булочку, будто пытаясь снова превратить ее в тесто.

"Американцы, соотечественники..." Расслышав эти слова, несмотря на убавленную громкость телевизора, Харрел ухмыльнулся. Он насмешливо кивал изображению Джона Калвина, выступавшего на завтраке в Атланте, где платили по сто долларов за блюдо. Речь приняли хорошо. Сразу после этой прямой передачи рейтинг президента поднялся на два пункта.

Харрел сидел за обеденным столом в гостиной своего люкса и отеле, густо намазывая маслом тост. Обращаясь к аудитории в окружении букета микрофонов, Калвин держался уверенно. Вспышки блицев не выдавали и следа нервозности. В глазах ни усталости, ни настороженности. Его фигура хорошо вписывалась в очертания висевшего позади огромного президентского герба. Даниэль, первая леди, расточала улыбки. Когда камера надвинулась на нее, Харрел увидел, что ее глаза выдавали напряжение. Калвин все еще отставал на шесть процентов от своего соперника, а до выборов оставалось меньше двух недель.

Харрел жевал тост. "Успехи нашего правительства за прошедшие четыре года..." Харрел, рассмеявшись, фыркнул, чувствуя, что в нос попали крошки. Чихнул, все еще потешаясь, но с оттенком злости, на Калвина – мистера Незапачканного, сэра Фантазера. "Мы можем начать смотреть в будущее..."

– Лишь потому, что там у нас все выглядит куда как чисто и опрятно, – проворчал Харрел, отхлебывая кофе. – Куда как устойчиво и надежно, мистер президент. А вам бы неплохо знать, как мы для вас стараемся, мистер президент.

Дурачиться надоело. Он скорчил гримасу и своему отражению, и изображению на экране. Выходит, обладание тайной властью ничего не значит, а вот широкое признание публики – это да. Глупо даже представить. Какая разница, кто будет сидеть в Белом доме – Калвин или другой парень? А вот по какому пути пошли теперь Советы, и особенно мусульманские республики, в сравнении с тем, что было всего пару месяцев назад – это что-нибудь да значит!

Презрительно скривив рот, он разглядывал поблескивавшие драгоценности, кричаще разодетых дам и холеных мужчин. Он не имел ничего против президентской власти, да и самого Калвина... раздражали равнодушие, самодовольство! Эти самые люди возмущенно набросятся на него, если узнают о его деяниях, да и просто в случае каких-либо проблем, требований найти виновного, которые могут испортить аппетит их любимым собачкам! Вроде того, как они на минуту сделали героем Олли Порта, а в следующую минуту отдали под суд! За покрытым белоснежной скатертью, возвышающимся, словно престол, столом рядом с Калвином и его женой восседали двое сенаторов, которые принимали участие в слушаниях по делу "Ирангейта".

Лицемерия – вот чего он не мог терпеть. Несправедливости, морализирования. Ни Калвин, ни кто другой не могли отхватить более или менее значительный кусок от военного бюджета или вернуть домой войска из Германии, или финансировать планы социального развития, или сбалансировать бюджетный дефицит, если не стабилизируется обстановка в Варшавском пакте или азиатских республиках... Особенно там, черт возьми!

Упражнение в стрельбе готовилось в страшной спешке, иначе Ирина Никитина предоставила бы им независимость и тем самым отдала бы всю советскую Азию в руки мулл, под иранское влияние.

Боже праведный, эта женщина оставила бы Москве лишь ошметки европейской части России, без балтийских республик, Украины или Грузии – валяйте, берите себе свою независимость! Она носилась со своей "гласностью", и никто не знал, чем все это кончится, кроме бесконечного периода неопределенности. Правда, последней соломинкой стала эта сделка с мусульманами. Все аналитические исследования свидетельствовали, что в Афганистане произойдет новая вспышка междоусобной борьбы, Пакистан переметнется на сторону Ирана, не пройдет и десятка лет, как аятоллы будут править практически всем югом Азии!

Этого нельзя было допустить. Тогда они сделали ставку на личные качества Никитина, который, но их оценкам, в душе был консерватором, лишь временно упивавшимся "гласностью". Требовалось всего лишь помочь ему протрезветь, увидеть вещи в должном свете... притормозить, действовать, не торопясь, сохранить Советский Союз. В анализе утверждалось, что при отсутствии Ирины Чевриков и Лидичев смогут управлять его действиями.

К счастью, нашлось простое решение сложной проблемы. Он улыбнулся, вернулось хорошее настроение. И еще одна вещь – миллиарды долларов, в которые обошлась бы поддержка новых независимых государств, растущих, как грибы, в Европе и тянувших руки за помощью к Америке! Да благословит Господь это простое решение.

"Теперь мы можем заняться делами, которых требует страна..."

"Валяйте, говорите, мистер президент... и хорошо, что вы не знаете, как было на самом деле". Улыбаясь во весь рот, он, повернувшись к экрану, поднял стакан с апельсиновым соком, словно предлагая тост.

Главное, чтобы не докопались. То, что делал Олли, было о'кей, он действовал как патриот. Глупо было бы попасться и дать возможность парням с Капитолийского холма лишний раз бить себя в грудь и доказывать, что у них простыни чище, чем у других!

О'кей... Остались торчать две ниточки – девчонка и Хайд. Когда их заправят, материя будет, как новенькая, как это бывает при художественной штопке.

Сегодня – решил Харрел, слушая бурные, звонкие аплодисменты по окончании речи президента. Калвин поднял руки – естественно, не как свидетельство сдачи в плен. Даниэль улыбалась, как могла только она и немногие голливудские звезды. Харрел потянулся к телефону. Итак, сегодня. Потому что, добавил он мысленно, я не собираюсь быть распятым на Капитолийском холме из-за какой-то полоумной бабы и ни на что не годного агента!

– Я вышел под предлогом, что мне нужно в туалет! Конечно, он еще здесь, мы сидим за ленчем!.. Что? Нет, не то... но справки, которые наводит Кеннет, по-видимому, относятся к проекту ДПЛА... Что? Да, от того человека, Лескомба, или как там его, которого они арестовали как шпиона. Да, да... Слушай, Паулус, я не могу с тобой долго говорить, просто подумал, что тебе об этом следует знать. Уверен, что можно замять, хотя он будет говорить, что интересуется только делом Лескомба и больше ничем... Понял. Я... меня не интересуют никакие... нет, так я не привык! Ты совершенно прав, мне это совсем не нравится... Что? Нет, у меня нет ни малейшего желания знать о твоих намерениях. Да, разумеется, можешь действовать, как тебе заблагорассудится, исходя из того, что я тебе сказал... Соучастник? В чем? Да, я знаю, что замешан, благодарю. Каждое утро я вижу его в зеркале, когда бреюсь... Мне нужно идти. До свидания, Паулус...

– Теперь вы отвечаете за то, чтобы ваш блестящий новый план был приведен в действие, товарищ генерал. Забудьте о том, другом, деле. Вы меня понимаете?

– Да, товарищ заместитель председателя... но думаю, что это неправильно. Малан заботится только о собственной шкуре – хочет, чтобы это делалось нашими руками!А нам сейчас не следует высовываться.

– Прябин, вам повезло – ваша шкура не пострадала после провала в Стокгольме... и ареста того пария, Лескомба. Кому, как не вам, известно, сколько он может рассказать Обри о нас и обо всей операции!

За спиной старика виднелась площадь Дзержинского, отливавшая серым цветом под холодным дождем. Его мрачная, тяжелая крестьянская фигура находилась в тени, настольная лампа высвечивала только искривленные узловатые кисти рук.

– При всем уважении, товарищ заместитель председателя, я не думаю, что если даже Лескомб выложит Обри все, что знает, это обязательно привлечет внимание к нашему предприятию.

– Малан в отличие от вас не недооценивает Обри. Он хочет, чтобы Лескомба убрали... и я с ним согласен. Я передал указание, чтобы о нем позаботились. Ясно?

– Я...

– Ясно?

– Ясно, товарищ заместитель председателя.

Тяжело поднявшись, старик вышел из-за стола, протягивая руку.

– Тогда мне только остается пожелать вам счастливого пути и удачи в осуществлении нашей потрясающей операции. Выпьем? Вы же достаточно уверены в ее исходе, чтобы выпить за ее успех, генерал, не так ли? – Старик скрипуче засмеялся.

– Да, несомненно!..

В трубке раздавались настойчивые резкие гудки. Телефон в квартире Обри не отвечал. Хайд, согнувшись, поглядел на освещенные слабым светом часы. Восемь часов долой... в Лондоне время ленча. Эта мысль выводила его из себя. Он отпел глаза. В крошечном лучике света, словно отшелушившаяся кожа, порхнул мотылек. Почти два часа Хайд наблюдал за темнеющим на фоне звездного неба среди дюжины других плавучим домиком, чтобы убедиться в отсутствии слежки. В машинах никого, в окнах темнота, занавески без движения. Ни объективов, ни микрофонов, ни людей. Время от времени просажали грузовые и легковые машины, звук моторов постепенно затихал, ни одна не остановилась. Женщина находилась в четверти мили отсюда, в машине, оставленной в одном из спускающихся к воде переулков.

Он дергался от нетерпения: проклятый Лондон не отвечал! Ну, ответь же... Где-то, черт возьми, на ленче!.. Ну, ответь...

Ни экономки, ни самого Обри нет дома. На работу звонить нечего и думать, нельзя звонить Шелли или кому-нибудь еще. Нельзя. Для него один надежный телефон – на квартире Обри. Маленький бесцветный мотылек бился о стекло кабины, словно отсчитывая бегущие секунды. Несмотря на теплое, все еще темное утро, Хайда трясло, скорее от злости из-за того, что вот он пересилил свое неуважение и болезненную подозрительность к Обри, а в ответ слышит лишь длинные гудки телефона из пустой квартиры. Ох, как надо, чтобы Обри был дома! Теперь, когда надобность в племяннице подходила к концу. Обри должен освободить его от заботы о ней, пока из-за своего состояния она не стала для него опасной. В трубке продолжали раздаваться гудки. Если бы сбыть с рук женщину, тогда появилась бы возможность маневра, чтобы скрыться, залечь в нору. Она совсем обессилела, став похожей на него, каким он был недавно.

Хайд стряхнул с себя свое состояние на автостоянке, когда не смог отделаться от этой женщины, удрать от нее. Каким-то образом его обреченность, изнеможение перешли к ней. Это произошло незаметно по пути из Сан-Франциско, когда он много раз возвращался назад и метался по дорогам с целью обнаружить слежку. Она беспричинно принималась плакать, ее трясло – словом, сдавала на глазах.

В трубке по-прежнему гудки. В нем закипала необузданная злоба, свидетельствуя, что его прежняя сноровка и выдержка – лишь видимость, притворство. Он мог играть роль самого себя, причем со знанием дела, но только короткое время и ценой огромных усилий – отдельные монологи, короткие сцены, но никогда всю пьесу. С усилием удерживаясь, он повесил трубку и крадучись выскользнул из будки в темноту между двумя фонарями. Протянувшиеся вдоль причала черные силуэты плавучих домиков были похожи на небольшие горки шлака. Надо было, не медля, двигаться, проникнуть в домик и выбраться оттуда, пока напряжены нервы и последние капли адреналина поступают в организм.

Оглянувшись на причал, прислушиваясь к затихающему отдаленному шуму мотора, он поднялся по переулку к машине. Даже в слабом свете ее неподвижная фигура на заднем сиденье воплощала полное изнеможение. Он поколебался, прежде чем открыть дверцу. Она в страхе повернула белое, как бумага, лицо, потом безвольно обмякла, узнав его.

– Пора, – бросил он.

– Что?

– Пора двигаться.

– Что он сказал?

– Телефон не отвечает. Его нет на месте.

– Неужели до него не дозвониться? – прошептала она.

Говорить с ней было бесполезно и трудно, словно пробовать объясниться на незнакомом языке. Одной рукой он сжал ручку двери, другую сжал в кулак в кармане: в спину под ремнем упирался пистолет, плечи тряслись от ощущения незащищенности.

– Сегодня, обещаю... – еле сдерживаясь, ответил он, – как только с ним поговорю, он что-нибудь сделает. Он согласился со мной. – За бесстрастным, спокойным тоном скрывались ярость и презрительное разочарование.

– Я не хочу туда, – надулась она.

– Мне нужна твоя помощь. – Он сам почувствовал угрозу в своем голосе. – Ты знаешь дом.

– Поэтому и не могу туда пойти! – Она всплеснула в темноте руками, блеснув широко раскрытыми глазами. – Ты что, не видишь, в каком я состоянии? Черт возьми, я ничего не могу с собой поделать! – воскликнула она, обхватив грудь руками. Она была парализована ужасом, и это выбивало его из колеи. Он почувствовал, как на голову и плечи, словно тяжелое одеяло, ложится усталость.

– Слушай, я, как и ты, держусь из последних сил. Пришлось долго проверять место, потому что мне больше не по силам действовать нахрапом. Поэтому мне нужна твоя помощь. На час, не больше. А теперь, черт возьми, вылезай из машины!

Мгновение казалось, что она откажется повиноваться, потом открыла дверцу и тяжело выбралась наружу, непрерывно громко, раздражающе всхлипывая, стиснув зубы, он пробормотал:

– Всего один час. Людей Харрела здесь нет. Привидений тоже.

– Говоришь, нет? Откуда ты знаешь?

– Слушай, после этого я сделаю все, чтобы ты карабкалась отсюда. Я пастою, чтобы Обри взялся за это сам, – убеждал он ее. – О'кей? – Она снова задрожала, прижав руки к груди. Высокая худая фигура согнулась, словно вот-вот ее вырвет. Казалось, до нее не доходил смысл того, что он говорил. – Если в доме твоего отца... – быстрый вздох, будто от боли, – ...что-нибудь есть, пусть даже ничего нет, я отправлю тебя отсюда в Лондон. Куда-нибудь, где ты будешь в безопасности. – Его раздражение рвалось наружу. – Слушай, мне больше нечего добавить, черт побери!

Она поглядела на него так, словно он ударил ее по щеке. За отсутствием других, она взвалила на него вину за все своп невзгоды: ей было ненавистно это место, претила настойчивость спутника. Теперь она была похожа на него – того, который был в Таджикистане, который впал в истерику из-за сломанного "Уокмана", швырнув его и пропасть. Какого черта Обри считал, что он сможет использовать ее в качестве агента?

– Теряем время. – Схватив Кэт за руку, несмотря на сопротивление, он потащил ее за собой, не обращая внимания на умоляющий взгляд и трясущиеся губы. Их шаги глухо отдавались в тишине ночной улицы. Где-то, действуя ему на нервы, слышались приглушенные звуки радио или проигрывателя.

Они раньше уже проезжали вдоль причала на скорости, чтобы не привлекать к себе внимания, и она показала ему домик отца. Хайд остановился, думая только о ведущем к домику причале, с сомнением глядя на старый пастил, который, заскрипев, поднимет тревогу, как только они ступят на пего. Сделав три глубоких вдоха, отпустил руку женщины, нащупал пистолет, спустил предохранитель и шагнул на доски причала. Одноэтажный домик припал к воде, будто в ожидании первого звука. Скрипнула доска. Под причалом тихо плескались волны. Предутренним ветерком доносило запах пищевых отбросов и водорослей.

– Пошли. – Ее первый шаг был беззвучен, на второй скрипом отозвалась доска. Она слышно вздрогнула, его нервы словно тронуло наждаком. Он протянул руку назад, будто принимая эстафетную палочку. Кэт ухватилась за все холодными длинными пальцами, больно впившись ногтями. Вторую руку он машинально держал на пистолете.

Цепочка огней, их сияние над городом. Через залив в сером предрассветном тумане плыл мост Золотые Ворота, ряды его огней – как надстройка огромного корабля. Они остановились в глубокой тени. Хайд отпустил ее руку, ощущая ладонью и щекой шероховатую деревянную поверхность стены. Беспорядочные узоры света на высотных зданиях в центре Сан-Франциско. На набережной ни одной машины. Он снова потянул ее за руку, услышав звон ключей и ее хриплое учащенное дыхание.

Оглядел сходни, набережную, длинный ряд уличных фонарей, появившийся кое-где свет в окнах вторых этажей, белеющие фасады беспорядочно разбросанных неухоженных домов. По набережной двигалась машина, и он, схватив Кэтрин за руку, сделал знак молчать. Свет фар, зловеще пробежав по тротуару, двинулся дальше и исчез, когда автомобиль повернул за угол.

– О'кей, быстрее.

Она отперла и открыла дверь. Первый момент – явственный запах нежилого помещения. В дверях женщина заколебалась, но он, толкнув ее вперед, вошел следом, закрыв за собой жалобно скрипнувшую дверь. Сначала слышалось только ее хриплое дыхание, потом до его ушей донеслось хлюпанье воды под полом; ощущение отсутствия прочной опоры под ногами лишало уверенности.