– Засранец, – послышалось из-за захлопнувшейся двери. Он улыбнулся. Посмотрел на часы. Еще нет одиннадцати. Город казался иссохшим, старым, нечетким, будто солнце простояло высоко в небе не несколько часов, а несколько дней.

Розыск был объявлен вчера вечером в пять часов. Скрежеща зубами, сердито фыркая, он подошел к выделенному ему столу с разбросанными всюду и сваленными на вращающийся стул папками с делами и другими бумагами, провел рукой по волосам, безуспешно пытаясь успокоиться. Хайда послали вывезти женщину или разузнать, что было известно ее любовнику. А они и сами точно не знали, что было известно Фраскати, потому что здешние лоботрясы убили его вместо того, чтобы выкрасть!

...И он был вынужден признать, что все, казалось, шло хорошо, выглядело о'кей, пока при тщательном расследовании не вылезли наружу кое-какие ниточки. Как только он узнал, что Кэтрин Обри – родственница... возможно, ему говорили, но не привлекли к этому факту его внимание. Как только он осознал его важность, то сразу увидел во всей операции торчащие уши, кровь под ногтями и другие улики, которые могут выплыть наружу.

Вперед, пока ты еще опережаешь!

Спокойнее, не торопись. Пробежал глазами сводку сообщений ЦРУ, исходящих из Москвы. Без Ирины Никитин держался не так твердо, как прежде. А может быть, возвращался в привычное старое кресло? Подлинным радикалом была Ирина, а не он. Иногда поговаривали, что единственное, к чему он сам стремился, так это «больше товаров в магазинах», а не реальные перемены. Теперь во многих мероприятиях чувствовалась рука Чеврикова и Лидичева. Значит, операция сработала.

Он мог бы считать, что она завершилась, остальное – вопрос времени. Решающий момент операции, занявший всего несколько минут, уже в прошлом. Ирины нет в живых. Психологические портреты, графики и таблицы, вообще весь сценарий, который они разрабатывали, успешно сбывались. Без поддержки со стороны этой женщины Никитину было трудно удержать в руках бразды правления. Если бы удалось отстранить Диденко и полдюжины других ключевых фигур, то определились бы результаты всей игры. Он бегло просмотрел сообщения о смещениях с должности, новых назначениях, об изменениях в соотношении сил в Политбюро и Центральном Комитете. Качели качнулись в другую сторону. Силы тяготения и инерции помогали консервативной стороне, как и предсказывалось, когда впервые обсуждался и анализировался возможный исход операции. Она срабатывала, черт побери!

Он хлопнул по столу своей большой рукой, но даже ленивая синяя муха ускользнула от него, медленно перелетев на стоявший в углу, жадно тянувшийся к окну каучуконос. Еще раз хлопнув по столу, швырнул московские сводки на кремовый кожаный диван, на котором за полчаса до того, скрипя пружинами, неловко ерзали люди Беккера, когда он учинил им разнос. Он не испытывал нужды освежать в памяти давно известную вызывавшую удовлетворение информацию. Его воспоминания доставляли мало удовольствия, скорее расслабляли, заставляли забыть об опасности. Размышляя о прошлых удачах, он понапрасну тратил время. Обри обладал любознательностью дотошного следователя, а Хайд и эта женщина были его орудием. Их надо было остановить.

Свирепо дыша, он снова провел рукой по густым волосам и потянулся за неопрятной нанкой с делом Фраскати. Теперь, когда муха где-то села, в тишине стало слышно шипение кофеварки. Встал, нетерпеливо выдернул из автомата бумажный стаканчик, налил кофе и, поморщившись, отхлебнул. Фраскати.

Начал листать страницы с биографическими данными – Вьетнам, участие в протестах и аресты после отбытия службы, ритуальное сожжение флага, задержания с марихуаной, потом учеба в колледже; характеристика – индивидуалист, нелюдим; работа в Федеральном авиационном управлении; характеристики начальства – хороший парень, не какой-нибудь "недоделанный" безмозглый карьерист, просто спокойный, усидчивый, понятливый работяга. Даже слишком хороший.

И одержимость Фраскати навязчивой идеей, как у других тяга к женщинам или деньгам: почти физическая зависимость, как от наркотика. Безрассудное стремление доказать, что он прав. И тем сильнее, чем больше его поднимали на смех.

Харрел быстро подошел к окну, раздавил большим пальцем сидевшую на толстом стекле муху, смахнул останки на отдернутую штору и опустил жалюзи, отгородившись от утопающего в море похожего на соленую пустыню города. О да, Фраскати был одним из тех, кто убежден в собственной правоте. Харрел не без злости узнал родственную душу. "Этого можно обуздать", – говорил ему Доггетт. – Не проблема".

Он признался, что когда впервые познакомился с делом Фраскати, оно его успокоило. Что-то вроде хиппи, сопливый либерал. И фотография. Длинная старомодная прическа, моложавое слабовольное лицо. На первый взгляд оно ничем не выделялось, казалось бесстрастным, безвольным... но на деле было не так, потому что Доггетт не разглядел в молодо выглядевшем завсегдатае пляжей граничащие с фанатизмом прямолинейность и честность. В глазах светилось воинствующее убеждение в своей правоте, находившее выражение и в очертаниях губ и в упрямом подбородке. Черт побери, характер этого парня прямо-таки бросался в глаза! О нем свидетельствовало и армейское прошлое этого парня, его непокорность, репутация казарменного адвоката. Его речи в суде, всякий раз как его задерживали с травкой, звучали словно из уст одного из отцов-основателей Штатов!

А Доггетт, Беккер и остальные умники с Западного побережья списали Фраскати со счетов, как хиппи, бездельника...

Взаимные обвинения и упреки скапливались и жгли, как утренняя жара, между лопатками, но Харрел продолжал их смаковать. Точно так же они недооценили Кэтрин Обри. Она была всего лишь женщина, которая спала с Фраскати, важно было только то, что она работала у Шапиро, а не то, что она была племянницей Обри! Ее фамилия никого не насторожила, пока не стало слишком поздно – она уже скрылась.

Листая страницы дела Фраскати, Харрел обращал внимание на детали, запоминал, старался в них разобраться. Фраскати был в составе первой группы, расследовавшей авиакатастрофу над озером Шаста. Им было бы еще труднее, но самолет упал не совсем там, где намечалось. Фраскати был одним из тех, кто заподозрил неладное, для кого концы не сходились с концами. Он хотел продолжить расследование: "это не возгорание топлива, не ошибка пилота, не повреждение электропроводки". Список отрицательных выводов занял несколько страниц. Сначала Фраскати выдвинул мысль о бомбе. Улики, хотя и незначительные, были налицо: следы на багаже, кусочки металла в сиденьях и трупах. Харрел сумел устроить так, что ФАУ их затеряло... помог найти поддержку в Вашингтоне. Потом, когда упал самолет с Ириной на борту, Фраскати догадался неведомо как, гениально догадался о существовании своего рода ракеты... и вернулся на озеро, чтобы удостовериться, уже после того как благодаря подспудному давлению расследование было свернуто и публике, словно кролика из шляпы фокусника, как всегда, предъявили доказательства ошибки летчика.

Харрел брезгливо, словно на них грязь или зараза, пролистал газетные вырезки. Записи телеинтервью, которые давал Фраскати, пока им не надоело его нытье и даже родственники погибших не начали о них забывать. Доггетт приказал установить за ним слежку, но поскольку парень перестал появляться в печати и на телевидении, они подумали, что Фраскати не так уж опасен! Просто горлопан, пустозвон...

...Но он не болтал попусту. К тому времени он стал возвращаться в район озера, вынюхивать вокруг. Харрел почувствовал, как невольно сжались кулаки, хотя ему казалось, что он спокойно и хладнокровно пролистывает дело Фраскати. Снова заскрежетал зубами, на лбу выступил пот. За прошедшие месяцы с этим можно было покончить в любое время, аккуратно и навсегда. Фраскати не верили, на него не обращали внимания, его догадки не стоили ни гроша. Ничего конкретного... пока он снова не стал ездить к месту катастрофы. Пока в его пикапе не нашли снаряжение и снимки, и даже Доггетт почуял опасность. И тогда парня убили, только тогда! В то время как его нужно было допросить.

Но даже в последние дни жизни Фраскати сумел оторваться от хвоста. На его след напали снова, потому что следили за бабой, надеясь, что он, как голубок, вернется в голубятню. Он вернулся, они инсценировали несчастный случай на дороге и загнали ее в подполье. С убийством Фраскати перестарались, даже без снимков судмедэксперта видно, что на него обрушили долго сдерживаемую ярость.

Между Сан-Хосе и Реддингом, где они первый раз пытались разделаться с Фраскати, его на целые дни теряли из виду. Потом прошло более недели, прежде чем они выследили его у озера Шаста.

Харрел оттолкнул папку. Его вроде бы – вроде бы! – видели в Сан-Франциско, даже однажды в Саусалито. Никаких подтверждений. Где он был? С кем говорил? Большой вопрос: нашел ли там Хайд кого-нибудь, чьей помощью он мог воспользоваться? Или же он приезжал только ради женщины.

Он перебрал папки. Ни на одной из них нет имени Кэтрин Обри – куда, черт побери, подевалось ее дело? Схватил трубку внутреннего телефона.

– Беккер, пришли дубликат дела той женщины. Нет, немедленно... тогда ищи!

Бросил трубку, схватил снова, тяжело дыша, на лбу холодный пот.

– Беккер, соедини меня с Шапиро, сейчас же. Да, черт возьми, эта баба работала у него, он должен знать, что она предпримет, куда может податься! Если занято, прерви разговор.

Вспышка ярости и бурная деятельность послужили разрядкой, заставили думать более энергично. Поднялся из-за стола и, не обращая внимания на город, остановился перед висевшей на стене картой штата. Реддинг – Сан-Хосе. Один на севере, другой в центре штата. Фраскати убегал, но у него была уйма времени.

Кредитная карточка, словно след, вела к югу. Телефонные разговоры... Харрел вернулся к столу, взял список с перечнем расходов Фраскати и пробежал пальцем по списку. Счет в ресторане, прокат автомобиля, счет в ресторане, еще один, номер в мотеле... слабые следы. Фраскати был осторожен, ночевал неизвестно где. Никаких адресов.

Харрел вернулся на две недели назад. Еще один отрезок времени, когда Фраскати исчез, прежде чем его обнаружили у озера, где под видом отпускника он фотографировал окрестности. Его преследовали и пытались столкнуть с шоссе. Здесь его передвижения прослеживались легче. Он по-прежнему пользовался кредитными карточками... обналичивание, питание в ресторанах, приобретение продуктов. Магазин одежды... спортивных товаров. Харрел поморщился.

Его отвлек Беккер, вошедший в комнату с делом в руках. Харрел кивнул. Бродвей в Сан-Франциско... Грязная дыра с ночными притонами. Есть где укрыться. Но не видно счета из гостиницы... наличными? Где же, черт побери, он спал в ту ночь – в арендованной машине, на столе в ресторане? Ужинал он в каком-то музыкальном кабаке, так что мог просидеть там допоздна. Но не всю же ночь. Если только он не был знаком со здешними людьми. Встретил кого-нибудь или ему разрешили заночевать? Он потер подбородок, позволив себе маленькое удовольствие видеть, как Беккер неловко переминается с ноги на ногу.

Фраскати был мальчиком-с-пальчик, рейнджером-одиночкой Федерального авиационного управления. Авиакатастрофа не давала ему покоя точно так же, как теперь ему, Харрелу, не давал покоя Фраскати. Единственной нитью служила кредитная карточка, а он или потерял ее или ее у него украли. Но если предположить, что он ею пользовался?..

– Куда же ты ездил, парень? – пробормотал он. – И где бы ты ни был, знает ли об этом месте Хайд?

Зазвонил телефон. Взглянув на Беккера, Харрел выхватил у него из рук дело Кэтрин Обри, помяв листок с перечнем расходов Хайда по кредитной карточке. Беккер и Доггетт укокошили Фраскати и не сумели убрать эту бабу. Два раздолбая. Знает ли она, куда ехал или собирался ехать Фраскати и сказала ли она об этом Хайду?

Тогда, в Кабуле, он хорошо разглядел Хайда. Как натянутая струна, силы на пределе, полный коварства. У Хайда своего мало что осталось, теперь его успех зависел от того, что он сумеет найти здесь.

– Мистер Шапиро у телефона, сэр.

– Соединяйте.

Грязный район Бродвея в Сан-Франциско. Что-то вроде клуба?

Чернокожий легко обнял ее за плечи, что при других обстоятельствах вызвало бы нехорошие ассоциации, и поцеловал в щеку. В его глазах, казалось, светились воспоминания, вызванные ее появлением, если бы не удивление от ее внешности, обрезанных волос. Навернувшиеся на его глаза слезы, в которых она увидела родительский упрек, вызвал у нее бессмысленную злую обиду. Отец всегда шутливо называл Сэма ее крестным отцом. Она вряд ли когда-нибудь этому верила.

– У тебя неприятности, детка, – сказал он, убирая руки. Он был старше нее не больше, чем лет на двадцать, точно знал, сколько ей лет – и на тебе: детка! Ей стало жарко. В маленьком мрачном помещении клуба; было словно в тропиках. – Ты приехала, потому что у тебя неприятности, голубушка? – в его взгляде не было ни капли упрека или добродетельного превосходства как казалось ей.

– У меня все о'кей, Сэм... правда, о'кей. Всего лишь ужасная ошибка... не стоит о ней говорить. – Она нервно сглотнула, затрудняясь сказать правду. – Но мне... нам нужна твоя помощь. Это Хайд, Сэм. – Конечно же, снисходительное понимание, написанное на лице Сэма, было лишь кажущимся.

– Я знаю, что это ошибка, детка... нет нужды мне это говорить. Ты уверена, что тебе ничего не нужно? Пристанище, деньги, что угодно?

Она покачала головой.

– Нам надо с тобой поговорить... об отце. Когда он был здесь в последний раз?.. – В голосе слышалась тревога, но она вызывалась желанием убежать отсюда, оставить клуб, Сэма, опутывавшую ее здесь паутину воспоминаний. Она всегда очень не любила это место, царившую здесь атмосферу, окружение. Оно приводило ее в замешательство. Особенно остро, к ее удивлению, оно будило воспоминания об отце. Она уже жалела, что пришла сюда, и торопила Сэма: – Расскажи нам, Сэм. У нас мало времени.

Сэм коротко, изучающе пожал руку Хайду. И, казалось, был разочарован. Махнув рукой в сторону углового столика, направился к нему. Хайд двинулся вслед за Кэт. После дня, проведенного в тесном, с плотными шторами номере, у нее разболелась голова. Хайд глазел на шторы, стены и ковер, морщился, пытаясь сдержать злость. Она без конца курила, что-то жевала и в упор, словно с фотоснимка, наблюдала за его совершенно очевидной беспомощностью. Это она вела машину в плотном потоке возвращавшихся домой автомашин, двигаясь на север, в Сан-Франциско, где находился наполовину принадлежавший Сэму джаз-клуб, в котором обитал призрак Алана.

Она поморщилась при звуках тенор-саксофона, раздавшихся с небольшой эстрады в другом конце этого закопченного, пропахшего затхлостью зала. Диссонирующие визгливые ноты, нестройные рулады тянули из нее жилы, лишали хрупкой напускной уверенности и показного превосходства, с какими она явилась в клуб. Все окружающее напоминало о понапрасну растраченном времени и таланте ее отца.

– В котором часу первый выход? – невнятно произнес Хайд.

– В десять тридцать, приятель.

– Как Мэррей, в форме? – Хайд кивнул в сторону усердно репетировавшего саксофониста; саксофон издавал бессмысленные с точки зрения Кэт звуки.

– Как всегда, – расплылся в улыбке Сэм. Мужчины словно обменялись тайными массонскими знаками. – Не останешься? – Сэм скорее просил, думая о ней, но она отмела его заботу и тревогу.

– Некогда, Сэм, – жестко ответила она. Он поглядел на нее с горькой укоризной.

– Ладно, детка, – пожал он плечами. – Что ты хочешь от дядюшки Сэма? Об отце – что именно? – В единственном ярком луче, падавшем на саксофониста, клубился табачный дым. Неистовые переходы с низких нот на визгливые, плавные высокие мелодии, которые могли бы поразить красотой, и теплые паузы – все это приводило ее в смятение. Забытые образы и воспоминания лишали спокойствия. – Выпьешь что-нибудь, голубушка?

Она сдержалась, только покачала головой. Хайд безучастно смотрел в сторону эстрады.

– Пива, – буркнул Хайд.

– Хорошо.

Сэм направился к бару. На эстраде появился чернокожий пианист средних лет. Хайд прикрыл глаза. Пианист стал подыгрывать саксофону, наполняя зал звуками, как бы приглашающими к мимолетной низменной близости. Сидевший с закрытыми глазами Хайд напомнил ей Джона, понемногу воспылавшего страстью к такой музыке и разделявшего этот восторг с ее отцом. Да, Джон на самом деле с отчаяния или со страха мог прийти сюда и чувствовать себя здесь в безопасности. Алан выслушал бы его, спокойно поговорил, дал совет; был бы с Джоном таким, каким, как она знала, он был бы и с нею. Правда, она к нему не приходила, вернее, бывала у него, но нечасто. Она яростно отмела эти мысли.

– Черт побери, Хайд, что мы собираемся делать? – прошептала она, наклонившись к нему. Он медленно открыл глаза. Обычная и привычная обстановка делала мир Хайда еще более страшным. – Ради бога, Хайд, не спи! Скажи, что мы будем делать!

– Грубо говоря, мисс Обри, оставаться в живых, – вздохнул он.

– Вытащи меня отсюда!

– Что это с тобой – ни с того, ни с сего? Возьми себя в руки, дура ты эдакая! Что я могу сделать?

– Это я-то должна взять себя и руки? Черт, ты давно смотрелся в зеркало?

– Стараюсь не смотреть.

Он снова закрыл глаза, сосредоточенно слушая волшебное переплетение плавно переливающихся звуков саксофона и сопровождающего его пианино.

С двумя банками пива вернулся Сэм. Хайд выпил свою залпом, чернокожий прихлебывал мелкими глотками.

– Так что ты хочешь, голубушка?

Она глубоко вздохнула, медленно выдохнула, выпрямилась на стуле.

– Мы... хотим знать о последнем посещении отца. Не помнишь, приводил ли он с собой Джона?

Банка Хайда была пуста. Сэм принес другую. Саксофон и пианино поменялись ролями – теперь высокие теплые ноты тенора обволакивали и ласкали, а пианино диссонирующе стучало, словно в закрытую дверь. Хайд глотал пиво с неубывающей жаждой.

– Точно, Джон был здесь с твоим отцом. В тот вечер играл Кении Бэррон... там были две композиции твоего отца. Ему правилось...

– Да-да, – нетерпеливо прервала она. – Долго они здесь были?

– Я видел их после начала второго выхода... наверно, в половине первого. Они здесь ужинали. – Он печально покачал головой. – Какая жалость, я же с ними не попрощался, голубушка. Я же видел его в последний раз. – Ее раздражали набежавшие на глаза Сума слезы. Легко любить чужим людям, внушала она себе, когда не живешь бок о бок и ни за что не отвечаешь.

– Они вам ничего не оставляли? – небрежно спросил Хайд. – Скажем, сверток, или что-нибудь еще на хранение? – Музыканты кончили играть, и он тут же громко зааплодировал.

Саксофонист, ухмыльнувшись, откликнулся:

– Эй, Сэм, кто этот парень, который так любит музыку?

– Постарайся, чтобы он остался до выхода, – добавил пианист.

Сэм, нахмурившись, отрицательно покачал головой.

– Нет, ничего не оставляли, голубушка. Много говорили... большей частью говорил твой... я хочу сказать, друг Алана. Похоже, он очень спешил куда-то еще. Но здесь ничего не оставлял.

– Куда они уехали?

– Отец Кэтрин повез парня к себе домой.

– Ты уверен?

– Точно. Я слышал, как они договаривались, когда подсел к ним на минутку.

– Что ты еще слышал?

– При мне парень ничего такого не говорил. Я думал, что он говорил о тебе, голубушка... извини.

Эстрада опустела, словно подсказывая Хайду встать.

– Пойду взгляну, что снаружи. – Он, словно простуженный, тяжело задышал. Затем, встряхнувшись, словно пес, выпрямился. – Побудь здесь, пока не вернусь. Скажи Сэму, который боится за тебя, что ты не грабила никакого банка. Но не говори ему ничего такого, что навлекло бы на него неприятности, о'кей? – предупредил он. Сэм широко раскрыл глаза. Он был встревожен.

– Значит, ты тот парень, которого они ищут вместе с моей деткой.

– Это мы. Бонни и Клайд. Но нас здесь не было – понял?

– Об этом можно было не говорить.

– Извините.

Хайд мгновение разглядывал лицо женщины. В глазах настоящий страх перед ближайшим будущим. Она знала, что им придется ехать в Саусалито, в отцовский дом. Он передернул плечами, злясь на нее. Он не верил, что ей все здесь безразлично. Ее прошлое – вся жизнь за исключением последних нескольких дней – готовило ей ловушку, куда бы она ни шагнула. Хайд прошел через зал в коридор, ведущий на задворки клуба и к автостоянке, мимо зловонной уборной и узенькой кухни, где одинокий китаец задумчиво помешивал в котле. Потом стало прохладнее. Темная синева неба сливалась с отраженным рассеянным неоном сотен баров, клубов, притонов гомиков, театров живого секса.

Он высунулся в дверь, наблюдая за машиной. Огни Сан-Франциско фантастически карабкались вверх, сползали вниз, разбегались в разные стороны, точно отражаясь от чешуи гигантского многотелого чудовища. Через невидимую водную поверхность Оклендского залива перекинулся мост. По нему, сливаясь, мелькали огни фар. Он напрягал зрение и слух, пока не озяб. Город, казалось, соскользнул в невидимую воду. Тряхнул головой. Черт...

Потер руки. Высоко в небе теплились звезды. В залив заползали белые клубы дыма.

Ей не хотелось ехать в Саусалито, и он размышлял, стоит ли брать ее с собой. Ехать туда нужно было сегодня ночью. Мысли путались и вертелись, словно затеявшие возню ребятишки. Там был последний след Фраскати. Человека, с которым он встречался, не было в живых. Женщина не была в Саусалито со дня похорон и не имела представления, можно ли там что-нибудь найти. Тогда пусть уезжает. Значит, вывезти ее, чего она больше всего хочет, вернуть ее, как подарок, Обри и исчезнуть. Заставить Обри помочь ему бесследно исчезнуть. Укрыть его от Харрела.

Постепенно бег мыслей замедлился. Стала исчезать иллюзия безопасности. Он улавливал звуки саксофона внутри клуба, шум движения по Бродвею, отдаленный рев противотуманных сирен на заливе, приглушенные звуки, доносившиеся из баров, клубов, кафе, магазинов.

Все личное, вся ее прошлая жизнь с ее призраками рухнула при столкновении с его миром. Ее горе в связи с утратой Фраскати уродливо перемешалось с комплексом вины. К тому же теперь в ее жизнь вторглись приказывающие вооруженные люди. Они уже убили ее любовника и пытались убить ее. Она стала для него обузой, и у него, с жалкими остатками профессиональных навыков и интуиции, не было сил справиться с ней; ему нужно было выжить, а она отвлекала от этой элементарной необходимости.

Значит, выжить... забыть о ней.

Он стал спускаться по проулку позади клуба. На перекрестке бешено плясали неоновые огни, по ушам бил оглушительный нестройный шум. Поперек дороги в обнимку с продолговатым свертком валялся пьяный. От него страшно разило, и Хайд облегченно вздохнул, выбравшись, наконец, в море света, музыки и кричащих вывесок. "ПОЛНОСТЬЮ ГОЛЫЕ... ЖИВОЙ СЕКС – МУЖЧИНЫ С ЖЕНЩИНАМИ... СЕКС И РОК-Н-РОЛЛ". Его сразу проглотила толпа, и он почувствовал себя неуверенно, впервые оказавшись в городском окружении. Засунув руки в карманы, он медленно брел по тротуару, провожаемый ослепительными улыбками и грозными усмешками швейцаров и вышибал, переступая через ноги пьяных, задевая за длинные рукоятки рулей мотоциклов "харлей-дэвидсон", вдыхая запахи пива, сладковатого дыма, гамбургеров и сосисок. Перед ним шли в обнимку двое мужчин. Перебранка на испанском языке, спор на щелкающем, словно фишки маджонга[8], кантонском наречии; бурлящая энергия улицы опустошала его. Ряды автомашин с затемненными ветровыми стеклами. Он отворачивался от света уличных фонарей. Руки в карманах разжались – признак того, что к нему возвращается былая уверенность и сноровка. Начинал осваиваться в новой среде, признаваясь себе, что Харрел почти довел его до панического состояния.

Пока рядом была эта женщина, ее заботы и тревоги мешали об этом думать.

"Форды", «линкольны», дешевые импортные джипы, мотоциклы. Зеленая человеческая фигурка сигналила, что можно переходить, и он пересек улицу, чтобы проверить противоположную сторону. Дыхнул перегаром пьяный, визгливо рассмеялся гомик. Взвинченная атмосфера улицы не мешала сосредоточиться. Пустые машины, запертые машины, мопеды, словно лошади у привязи или просто лежащие на боку. Проститутки в шортах и мини-юбках с вываливающимися из блузок грудями, с размалеванными, словно страшные маски, физиономиями. Черт побери...

В переулке, укрываясь в темноте, целовались двое мужчин. Седовласый джентльмен с женщиной много моложе него направлялся в сторону джаз-клуба. Мерцающая световая реклама с именем Дэвида Мэррея выглядела крошечной в сравнении с соседними, отражающими все с буйством эротических сцен. Замедлив шаг, задержался у витрины магазина. Безделушки, ковбойские шляпы, куклы, шали... машина с пассажирами. Еще раньше его насторожила дважды медленно проплывшая по Бродвею полицейская машина с мигалкой. И сейчас мимо проезжала полицейская машина. Из стоявшего седана просигналили в ответ. Кто-то, задев его, извинился, подняв руку. Согнувшись, словно пьяный, он подошел поближе к машине...

...В заднем стекле две головы, повернутые в сторону джаз-клуба. Выпрямившись, Хайд двинулся вдоль витрины китайского ресторана, вдыхая острые, пряные, вкусные запахи. Остановился на краю тротуара, натянутый, как струна, уверенный в себе. Опасность уменьшилась до размеров двух сидящих в "форде" шпиков. Когда они с Кэтрин приехали, "форда" здесь не было. Пока один из его пассажиров не пойдет посмотреть, им ничего не известно, поэтому они не в счет. Затесавшись среди туристов, ростом едва ли выше окруживших его вездесущих японцев, он на зеленый свет перешел улицу. Прошмыгнул в проулок. Пьяница гнусаво распевал песни, а на него, облегченно задрав лапку, мочилась собачонка. Хайд остановился, продолжая следить за "фордом".

Правая дверца открылась, из нее, потягиваясь, вылез человек, поговорил с водителем и стал ждать у светофора; не торопясь, занятый привычным делом.

У Хайда заколотилось в груди, на лбу выступил холодный пот. Взятую напрокат машину не узнают – так ли? Выследили ли ее? Он попятился в глубину проулка, споткнувшись о ноги пьяного и испугав обнюхивавшую его собачонку. Пассажир "форда" в это время перешел Бродвей и направился к главному входу в клуб, но потом, замедлив шаг, стал вглядываться в проулок. К нему подкатилась проститутка, но он сердито отмахнулся. Хайд позавидовал ей, глядя, как она, пожав плечами, с независимым видом пошла прочь. Мужчина нерешительно остановился, рука в кармане пиджака.

Хайд добрался до машины, тихо закрыл за собой дверь и пригнулся к сиденью. Осторожно, словно распаковывая драгоценности или тонкий фарфор, развернул карту, которую достал из кармашка на дверце; стал изучать кружки, обведенные фломастером вокруг городков, имевших небольшие аэродромы. Путь на волю, внушал он себе. Удобно торчавший до того за поясом пистолет больно уперся в спину. Он осторожно выглянул в стекло, посмотрел на угол проулка, снова глянул на черные кружки аэродромов, потом опять на проулок и освещенную сине-красными бликами автостоянку. Изредка мелькали тени, и человек подозрительно глядел им вслед. В левой руке хорошо просматривался пистолет, правой он опирался на стену. Обошел мусорные баки. Пистолет удобно лег на ладонь – Хайд чувствовал себя спокойно, опасность сократилась до одного человека, неуверенно двигавшегося в лунном свете, отбрасывая черную тень на белую деревянную стену клуба. Ясно была видна кисть, сжимавшая пистолет. Хайд левой рукой придерживал ручку дверцы. Дыхание успокоилось. На скулах и вокруг рта, натягивая кожу, напряглись мышцы, но такая маска была ему по размеру.

В задней двери клуба, вглядываясь в темноту и призрачный лунный свет, появилась Кэтрин, вспугнув мужчину, тотчас припавшего к белой стене...

Воздух в анфиладе кабинетов был наэлектризован. Не успев войти, он нетерпеливо развернул финансовые полосы "Таймс" с сообщением, что "Рид электроникс" согласилась выкупить принадлежавшую правительству долю в компании "Инмост", производящей транспьютеры. "Гардиан", несомненно, объявит, что это скандал и попытка поставить в трудное положение Давида Рида, министра торговли и промышленности в правительстве Ее Величества. Годвин читал зеленые слова, бегущие по экрану видеотерминала. Лицо в свете дисплея – словно у больного желтухой. Потом снова оперся на свои трости, стараясь определить настроение Обри.

Обри не выспался; был, как всегда в таких случаях, кислым и раздражительным... однако Хайд не связался ни с Мэллори, ни с Вашингтоном, ни непосредственно с ним. Харрел вернулся в Америку и теперь, вероятно, находился на Западном побережье, координируя поиски Хайда и его племянницы. Истерический срыв Лескомба отдавался в голове, словно грохот падающей на землю взорванной за ненадобностью старой дымовой трубы. Он беспокойно метался, не находя места. Ему было жарко.

– Итак, Тони, что мы имеем? Что у вас для меня? – Хмурый вид Годвина, возможно, служил ему упреком. Он чувствовал, что его вопросы прозвучали брюзгливо, но что он мог поделать!

Эванс наклонился к другому видеотерминалу. Рядом с ним – стройный темноволосый моложавый мужчина, смотревший на него, можно сказать, с веселым любопытством.

– Кто?.. – начал было Обри.

– Я на время пригласил Терри Чемберса из дипломатической службы. В настоящее время он в отпуске. Надежный человек, сэр...

– Отлично. Но что такое он умеет, Тони, что стал бесценным для вас? – Обри коротко кивнул в сторону Чемберса. Тот расплылся в улыбке, которая тут же погасла. – Чемберс, – пробормотал Обри. Эванс поднял глаза и тоже принял серьезный вид, снова погрузившись в чтение текста на экране и на бесконечной бумажной ленте. За ухом карандаш, между зубами другой. В воздухе – удушливый, пьянящий запах от электрических разрядов. За шторами и затемненными стеклами окон – забитая такси и красными автобусами Оксфорд-стрит. Кабинеты располагались на двадцатом этаже здания "Сентер Пойнт".