Французская революция, Бастилия

      И действительно, в самых осведомленных высших кругах шепотом или кивком головы, что еще более знаменательно, чем шепот, передают о предполагаемом побеге Его Величества в Мец, об обязательстве (в поддержку этого намерения), подписанном невероятным количеством - 30 или даже 60 тысячами - дворян и духовенства. Лафайет холодно шепчет и холодно, но торжественно уверяет в этом графа д'Эстена; д'Эстен, один из храбрейших людей, содрогается при мысли, что какой-нибудь лакей может их подслушать, и проводит целую ночь без сна, погруженный в думы. Фландрский полк, как мы уже сказали, прибыл. Его Величество, говорят, колеблется, утверждать ли решения 4 августа, и высказывает обдающие холодом замечания даже по поводу Декларации прав человека! Все, в том числе и стоящие в хлебных очередях, замечают, что подобным же образом на улицах Парижа появилось необычайно много офицеров-отпускников, крестов Святого Людовика и тому подобных. Некоторые насчитывают "от тысячи до тысячи двухсот" офицеров в самых разных мундирах, а один мундир вообще еще никогда не видели в глаза - зеленый с красными кантами! А вот трехцветные кокарды не всегда видны, и, Боже! что предвещают эти черные кокарды, которые носят некоторые?
      Голод обостряет все, особенно подозрения и недовольство. Сама реальность в этом Париже становится нереальной, сверхъестественной. Снова призраки преследуют воображение голодной Франции. "О вы, лентяи и трусы, раздаются пронзительные крики из очередей, - если в вас сердца настоящих мужчин, возьмите свои пики и старые ружья и присмотритесь; не обрекайте ваших жен и дочерей на голодную смерть, убийства или еще что похуже!" "Спокойно, женщины!" На сердце мужчин горько и тяжело; патриотизм, изгнанный патрулизмом, не знает, на что решиться.
      Дело в том, что Oeil de Boeuf уже собрался с силами, неизвестно только, до какой степени. Изменившийся Oeil de Boeuf, принявший и стражу из версальской Национальной гвардии с ее трехцветными кокардами, и пылающий тремя цветами двор! Но люди собираются и при трехцветном дворе. Вы, верные сердца, дворяне, потерявшие в пожарах имущество, собирайтесь вокруг вашей королевы! С желаниями, которые породят надежды, которые породят действия!
      Поскольку самосохранение является законом природы, что еще может делать собравшийся двор, как не предпринимать попытки и не прикладывать усилия, назовем это составлением заговоров, со всей возможной для него мудростью или глупостью? Они сбегут под охраной в Мец, где командует храбрый Буйе, они поднимут королевский штандарт, подписи под обязательством превратятся в вооруженных людей. Если бы только король не был так вял! Их обязательство, если оно вообще будет подписано, должно подписываться без его ведома. Несчастный король, он принял только одно решение - не допустить гражданской войны. Что же касается остального, то он по-прежнему выезжает на охоту, но слесарную работу оставил, спокойно спит и вкусно ест - он не что иное, как глина в руках горшечника. Плохо ему придется в мире, где каждый заботится только о себе, где, как написано, "кто не может быть молотом, должен быть наковальней" и где "даже росток зверобоя растет в трещине стены, потому что вся Вселенная не может помешать ему расти!".
      Что же касается прихода фландрского полка, то разве нельзя сослаться на петиции Сент-Юрюга и постоянные бунты черни из-за продуктов? Неразвращенные солдаты всегда полезны, есть ли заговор, или есть смутные намеки на него. И разве версальский муниципалитет (старый, монархический, еще не преобразованный в демократический) не поддержал немедленно это предложение? Не возражала даже версальская Национальная гвардия, утомленная постоянными дежурствами во дворце, только суконщик Лекуэнтр, который стал теперь майором Лекуэнтром, покачал головой. Да, друзья, вполне естественно, что этот фландрский полк должны были вызвать, раз его можно вызвать. Столь же естественно, что при виде военных перевязей сердца вновь собравшегося Oeil de Boeuf должны были возродиться и что фрейлины и придворные приветливыми словами обращаются к украшенным эполетами защитникам и друг к другу. Наконец, естественно, да и просто вежливо, что лейб-гвардейцы, дворянский полк, приглашают своих фландрских собратьев на обед! В последние дни сентября это приглашение послано и принято.
      Обеды считаются "простейшим актом общения"; люди, у которых нет ничего общего, могут с удовольствием сообща поглощать пищу и над едой и питьем возвыситься до некоторого подобия братства. Обед назначен на четверг первое октября и должен произвести прекрасное впечатление. Далее, поскольку такой обед может быть довольно многолюден и поскольку будут допущены даже унтер-офицеры и простой народ, чтобы все видеть и все слышать, нельзя ли использовать для этой цели помещения королевской Оперы, которые находятся в запустении с того самого времени, когда здесь был император Иосиф? Разрешение использовать оперный зал получено, салон Геркулеса будет приемной. Пировать будут не только фландрские офицеры, но и швейцарские - из той самой сотни швейцарцев, и даже версальские национальные гвардейцы - те из них, кто сохранил хоть немного верности королю; это будет редкое торжество!
      А теперь представьте, что солидная часть этого торжества уже прошла и первая бутылка откупорена. Представьте, что обычные здравицы верности уже произнесены: за здоровье короля, за королеву - под оглушительные крики "Виват!"; тост за нацию "обойден" или даже "отвергнут". Представьте, что шампанское льется рекой, произносятся хвастливые, хмельные речи, звучит оркестр; пустые, увенчанные перьями головы шумят, заглушая друг друга. Ее Величеству, которая выглядит сегодня необычно печальной (Его Величество сидит утомленный дневной охотой), сказали, что зрелище может развеселить ее. Смотрите! Вот выходит она из своих апартаментов, как луна из-за туч, эта прекраснейшая несчастная бубновая королева в карточной колоде; царственный супруг рядом с ней, юный дофин у нее на руках! Она спускается из ложи, окруженная блеском и восторженными овациями, по-королевски обходит столы, милостиво позволяя сопровождать себя, милостиво раздавая приветствия; ее взгляд то полон печали, то благосклонности и решимости, тем более, что вся надежда Франции находится у ее материнской груди! И теперь, когда оркестр грянул "О Ричард, о мой король, весь мир тебя покидает", что еще может сделать мужчина, как не подняться до высот сострадания, преданности и отваги? Могли ли увенчанные перьями молодые офицеры не принять поданные им прекрасными пальчиками белые кокарды Бурбонов, не обнажить шпаги и не присягнуть на них королеве, не растоптать национальные кокарды, не взобраться в ложи, откуда им послышалось недовольное бормотание, могли ли не засвидетельствовать поднявшуюся в них бурю чувств криками, радостными прыжками, шумом, всплесками ярости и отчаяния как в зале, так и на улице, пока шампанское и бурный восторг не сделали свое дело? И тогда они свалились и замолкли, безропотно уносясь в сладкие боевые сны!
      Обычное пиршество; в спокойные времена совершенно безвредное, а теперь -роковое, как пир Фиеста , как пир сыновей Иова , когда порывом ветра были обрушены все четыре угла их дома! Бедная, неразумная Мария Антуанетта, обладающая женской пылкостью, но не предусмотрительностью правителя! Все было так естественно и так неразумно! На другой день в публичной речи о празднестве Ее Величество заявляет, что она "в восторге от четверга".
      Сердце Oeil de Boeuf загорается надеждой, загорается отвагой, но преждевременно. Собравшиеся фрейлины двора с помощью аббатов шьют "белые кокарды", раздают их юным офицерам с милыми словами и многообещающими взглядами; в ответ юноши не без трепета целуют прелестные пальчики швей. Конные и пешие капитаны похваляются "огромными белыми кокардами", а один версальский капитан из Национальной гвардии снял трехцветную кокарду и водрузил белую - так очаровали его слова и взгляды! Майор Лекуэнтр может сколько угодно качать головой с недовольным видом и неодобрительно высказываться. Но какой-то бахвал с огромной белой кокардой, услышав майора, дерзко требует раз, а затем и второй, в ином месте, чтобы тот взял свои слова обратно, и, получив отказ, вызывает его на дуэль. На это майор Лекуэнтр заявляет, что драться он не будет, по крайней мере по общепринятым правилам фехтования, тем не менее он, следуя просто законам природы, "уничтожит" при помощи кинжала и клинка любого "подлого гладиатора", который оскорбляет его или нацию, после чего (майор на самом деле обнажил оружие) "их разняли" без кровопролития.
      Представьте же себе, какое впечатление должен был произвести этот пир Фиеста и попрание национальных кокард на зал Дворца малых забав и особенно на голодные хлебные очереди в Париже! Да и похоже, что эти пиры Фиеста будут продолжаться. Фландрцы дали ответный обед швейцарцам, затем в субботу состоялся еще один обед.
      Здесь у нас голод, а там, в Версале, достаточно пищи пусть они поделятся! Патриоты стоят в очередях, продрогшие, измученные голодом, оскорбляемые патрулями, а в это же время кровожадные аристократы, разгоряченные излишествами роскоши и кутежами, топчут национальные кокарды. Неужели верно это чудовищное известие? Да поглядите: зеленые мундиры с красными кантами и черные кокарды - цвета ночи! Неужели нам предстоит военное нападение и голодная смерть? Обратите внимание, зерновая баржа из Корбеля, которая приходила раньше дважды в день с грузом то ли муки, то ли гипса, теперь приходит лишь раз в день. И Ратуша глуха, и собравшиеся там трусы и лентяи! В Кафе-де-Фуайе субботним вечером происходит нечто новое, что повторится еще не раз: женщина публично держит речь. Ее бедному мужу, говорит она, местные власти заткнули рот, их председатель и чиновники не дают ему выступать. Поэтому она будет говорить здесь и разоблачать своим острым языком, пока у нее хватит дыхания, корбельскую баржу, гипсовый хлеб, кощунственные обеды в Опере, зеленые мундиры, бандитов-аристократов и эти их черные кокарды!
      И впрямь, пора бы черным кокардам по крайней мере исчезнуть. Их не станут защищать даже патрули. Более того, вспыльчивый "господин Тассен" в воскресенье поутру на параде в Тюильри забывает все военные уставы, выскакивает из рядов, срывает одну из черных кокард, горделиво красующуюся там, и яростно втаптывает ее в землю Франции. Патрули ощущают трудно подавляемую злобу.
      Начинают шевелиться и округа, голос председателя Дантона сотрясает округ Кордельеров, Друг Народа Марат уже слетал в Версаль и вернулся обратно - зловещая птица, не какой-нибудь воробышек.
      В это воскресенье патриот встречает на прогулке другого патриота и видит отражение своих собственных мрачных забот на лице другого. Собираются и перемещаются кучки народа, несмотря на патрули, которые сегодня не столь бдительны, как обычно; народ скапливается на мостах, на набережных, в патриотических кафе. И где бы ни возникла черная кокарда, поднимается многоголосый ропот и крик: "Долой!" Все черные кокарды безжалостно срываются; какой-то человек поднимает свою, целует и пытается прикрепить на место, но "сотня палок взлетает в воздух", и он отступает. Еще хуже пришлось другому человеку, приговоренному случайным плебисцитом к фонарю и с трудом спасенному энергичными лейб-гвардейцами. Лафайет отмечает признаки возбуждения, для пресечения которого он удваивает свои патрули и свои усилия. Так проходит 4 октября 1789 года.
      Тяжело на сердце у мужчин, сдерживаемых патрулями; пылки и неудержимы сердца женщин. Женщина, публично выступавшая в Пале-Руаяле, не одинока: мужчины не знают, что такое пустеющая кладовая, это знают только матери семейств. О женщины, жены мужчин, которые все высчитывают, но не действуют! Патрули сильны, но смерть от голода и военного нападения сильнее. Патрули могут сдержать патриотов-мужчин, а патриоток-женщин? Решится ли гвардия, называющаяся Национальной, воткнуть штыки в грудь женщины? Такие мысли, а скорее смутные, бесформенные зачатки мыслей зарождаются повсеместно под ночными женскими чепцами, и на рассвете при малейшем толчке они могут взорваться.
      Если бы Вольтер, будучи не в духе, вопросил своих соотечественников: "А вы, галлы, что вы изобрели?", теперь они могли бы ответить: искусство восстания. Это искусство оказалось особенно необходимо в последнее, странное время, искусство, для которого французский национальный характер, такой пылкий и такой неглубокий, подходит лучше всего.
      Соответственно до каких высот, можно сказать, совершенства поднялся этот вид человеческой деятельности во Франции в последние полстолетия! Восстание, которое Лафайет считал "самой священной обязанностью", теперь причислено французским народом к числу обязанностей, которые он умеет выполнять. Чернь у других народов - это тупая масса, которая катится вперед с тупым злобным упорством, тупым злобным пылом, но не порождает ярких вспышек гения на своем пути. Французская же чернь - это одно из самых живых явлений в нашем мире. Она столь стремительна и смела, столь проницательна и изобретательна, столь быстро схватывает ситуацию и пользуется ею, она до кончиков пальцев заряжена инстинктом жизни! Уже один талант стоять в очередях, даже если бы не было других, отличает, как мы говорили, французский народ от всех других народов, древних и современных.
      Сознайся, читатель, что, мысленно перебирая один предмет за другим, ты вряд ли найдешь на земле что-либо более достойное размышлений, нежели чернь. Ваша чернь - это истинное порождение природы, произрастающее из глубочайших бездн или связанное с ними. Когда столь многие ухмыляются и гримасничают в тенетах безжизненного формализма, а под накрахмаленной манишкой не ощутить биения сердца, здесь, и именно здесь, сохраняется искренность и реальность. Содрогнитесь при виде ее, издайте крик ужаса, если не можете сдержаться, но вглядитесь в нее! Какое сложное переплетение общечеловеческих и личных желаний вырывается в трансцендентном устремлении, чтобы действовать и взаимодействовать с обстоятельствами и одно с другим, чтобы созидать то, что им предназначено создать. Что именно ей предстоит сделать, не ведомо никому, в том числе и ей самой. Это воспламеняющийся необъятный фейерверк, самовозгорающийся и самопоглощающийся. Ни философия, ни прозорливость не могут предсказать, каковы этапы, каковы размеры и каковы результаты его горения.
      "Человек, - было написано, - всегда интересен для человека, по сути нет ничего более интересного". Из этого разве не ясно, почему нам так наскучили сражения? В наше время сражения ведут машины с минимальным по возможности участием человеческой личности или непосредственности; люди теперь даже умирают и убивают друг друга механическим путем. После Гомера, когда сражения велись толпами людей, на них не стоит смотреть, о них не стоит читать, о них не стоит помнить. Сколько скучных, кровавых сражений тщится представить история или даже воспеть хриплым голосом! Но она бы пропустила или небрежно упомянула об этом единственном в своем роде восстании женщин.
      Мысль или смутные зачатки мысли повсеместно зарождались всю ночь в женских головах и были чреваты взрывом. Утром в понедельник на грязных чердаках матери просыпаются от плача детей, которые просят хлеба. Надо спускаться на улицу, идти на зеленной рынок, становиться в хлебные очереди. Везде они встречают изголодавшихся матерей, полных сочувствия и отчаяния. О мы, несчастные женщины! Но почему вместо хлебных очередей не отправиться во дворцы аристократов, корень зла? Вперед! Собирайтесь! В Отель-де-Виль, в Версаль, к фонарю!
      В одном из караульных помещений в квартале Святого Евстахия "молодая женщина" хватает барабан - а как могут национальные гвардейцы открыть огонь по женщине, по молодой женщине? Молодая женщина хватает барабан и идет, выбивая дробь, и "громко кричит о вздорожании зерна". Спускайтесь, о матери, спускайтесь, Юдифи, за хлебом и местью! Все женщины следуют за ней; толпы штурмуют лестницы и выгоняют на улицу всех женщин: женские бунтующие силы, по словам Камиля, напоминают английские морские войска; происходит всеобщее "давление женщин". Могучие рыночные торговки, трудолюбивые, поднявшиеся на рассвете изящные гризетки, древние старые девы, спешащие к заутрене, горничные с метлами - все должны идти. Вставайте, женщины; мужчины-лентяи не хотят действовать, они говорят, что мы должны действовать сами! И вот, подобно лавине с гор, потом) что каждая лестница - это подтаявший ручей, толпа грозно растет и с шумом и дикими воплями направляется к Отель-де-Виль. С шумом, с барабанным боем или без него; во.т и Сент-Антуанское предместье подоткнуло подолы и, вооружившись палками, кочергами и даже проржавевшими пистолетами (без патронов), вливается в общий поток. Этот шум долетает со скоростью звука до самых дальних застав. К семи часам этого промозглого октябрьского утра 5-го числа Ратуша видит чудеса. И случается так, что там уже собралась толпа мужчин, которые с криками теснятся вокруг какого-то национального патруля и булочника, схваченного за обвешивание. Они уже там, и уже спущена веревка с фонаря, так что чиновники вынуждены тайно выпустить мошенника-булочника через задний ход и даже послать "во все округа" за подкреплением.
      Грандиозное зрелище, говорит Камиль, представляло множество Юдифей, всего от восьми до десяти тысяч, бросившихся на поиски корня зла! Оно должно было внушать страх, было смешным и ужасным и совершенно неуправляемым. В такой час переутомившиеся триста еще не подают признаков жизни, нет никого, кроме нескольких чиновников, отряда национальных гвардейцев и генерал-майора Гувьона. Гувьон сражался в Америке за гражданские свободы, это человек, храбрый сердцем, но слабый умом. Он находится в этот момент в своем кабинете, успокаивая Майяра, сержанта Бастилии, который пришел, как и многие, с "представлениями". Не успевает он успокоить Майяра, как появляются наши Юдифи.
      Национальные гвардейцы выстраиваются на наружной лестнице, опустив штыки, но десять тысяч Юдифей неудержимо рвутся вверх - с мольбами, с простертыми руками, только бы поговорить с мэром. Задние напирают на передних, и вот уже сзади, из мужских рук летят камни; Национальная гвардия принуждена делать одно из двух: либо очистить Гревскую площадь пушечными залпами, либо расступиться вправо и влево. Они расступаются, и живой поток врывается в Ратушу, наполняет все комнаты, кабинеты, устремляется все выше и выше, вплоть до самой каланчи; женщины жадно ищут оружие, ищут мэра, ищут справедливости; в это время те из них, кто лучше одет, ласково разговаривают с чиновниками, указывают на нищету этих несчастных женщин, а также на свои собственные страдания - некоторые даже очень интересного свойства.
      Бедный месье де Гувьон беспомощен в этом чрезвычайном положении, он вообще человек беспомощный, легко теряющийся, позднее он покончит самоубийством. Как удачно для него, что сейчас здесь находится Майяр, человек находчивый, пусть и с своими "представлениями"! Лети назад, находчивый Майяр, разыщи бастильский отряд и, о! возвращайся скорее с ним и особенно со своей находчивой головой! Потому что, смотри, Юдифи не находят ни мэра, ни членов муниципалитета, но на верхушке каланчи они обнаружили бедного аббата Лефевра, раздатчика пороха. За неимением лучшего они вешают его в бледном утреннем свете над крышами всего Парижа, который расплывается в его тускнеющих глазах, - ужасный конец? Однако веревка рвется - во Франции веревки рвутся постоянно, а может быть, какая-нибудь амазонка перерезала ее. С высоты около 20 футов аббат Лефевр падает с грохотом на оцинкованную крышу - и затем живет долгие годы, хотя у него навсегда остается "дрожание в членах".
      И вот двери разлетаются под ударами топоров: Юдифи взломали арсенал, захватили ружья и пушки, три мешка с деньгами и кипы бумаги; через несколько минут наш чудный Отель-де-Виль, построенный при Генрихе IV, запылает со всем своим содержимым!
      И впрямь запылал бы, если бы не вернулся этот проворный и находчивый Майяр, быстрый на ногу!
      Майяр по собственной инициативе - так как ни Гувьон, ни остальные не дали бы на это разрешения - хватает барабан, спускается по главной лестнице и выбивает громкие раскаты своего хитрого марша: "Вперед! На Версаль!" Как люди бьют в котел или сковороду, чтобы сбить в рой рассерженных пчел или растерянно летающих ос, и смятенные насекомые, услышав звуки, сбиваются вокруг - просто вокруг некоего руководителя, отсутствовавшего ранее, так и эти менады окружают находчивого Майяра, конного пристава из Шатле. Поднятые топоры замирают, аббат Лефевр оставлен полуповешенным: все бросаются с каланчи вниз, чтобы узнать, что это за барабанный бой. Станислас Майяр, герой Бастилии, поведет нас на Версаль? Слава тебе, Майяр, благословен ты будешь среди всех приставов! Идем же, идем!
      Захваченные пушки привязаны к захваченным повозкам; в качестве канонира восседает мадемуазель Теруань с пикой в руке и в шлеме на голове "с гордым взглядом и ясной прекрасной наружностью"; некоторые считают, что ее можно сравнить с Орлеанской девой, другим она напоминает "образ Афины Паллады". Майяр (его барабан продолжает рокотать) оглушительными криками провозглашен генералом. Майяр ускоряет вялый темп марша. Резко и ритмично отбивая такт, Майяр с трудом ведет по набережным свой рой менад. Такой рой не может идти в тишине! Лодочник останавливается на реке, все ломовые извозчики и кучера бегут, в окна выглядывают мужчины - женщины боятся, что их заставят идти. Зрелище зрелищ: скопище вакханок в этот окончательно формализованный век! Бронзовый Генрих взирает на них со своего Нового моста, монархический Лувр, Тюильри Медичи видят день, которого никто никогда не видел.
      Вот Майяр со своими менадами выходит на Елисейские Поля (скорее Поля Тартара) , и Отель-де-Виль почти не пострадал. Выломанные двери, аббат Лефевр, который больше не будет раздавать порох, три мешка денег, большая часть которых - ведь санкюлоты, хотя и умирающие с голоду, не лишены чести будет возвращена10: вот и весь ущерб. Великий Майяр! Маленькое ядро порядка окружает его барабан, но поодаль бушует океан, потому что всякое отребье, мужского и женского пола, стекается к нему со всех сторон; и нет руководства, кроме его головы и двух барабанных палочек.
      О Майяр, стояла ли когда-нибудь со времен самой первой войны перед каким-либо генералом задача, подобная той, которая стоит перед тобой в этот день? Вальтер Голяк все еще трогает сердца, но Вальтер имел одобрение, имел пространство, чтобы маневрировать, и, кроме того, его крестоносцы были мужчины. Ты же, отвергнутый небом и землей, возглавляешь сегодня менад. Их бессвязное исступление ты должен незамедлительно преобразовать в связные речи, в действия толковые, а не исступленные. Не дай Бог тебе просчитаться! Прагматичное чиновничество со своим сводом законов о наказаниях ожидает тебя, а за твоей спиной менады уже подняли бурю. И уж раз они самому сладкоголосому Орфею отрубили голову и бросили ее в воды Пенея, что же они сделают с тобой, обделенным музыкальным и поэтическим слухом и лишь научившимся бить в обтянутый овечьей кожей барабан. Но Майяр не ошибся. Поразительный Майяр! Если бы слава не была случайностью, а история извлечением из слухов, как знаменит был бы ты!
      На Елисейских Полях происходят остановка и колебания, но для Майяра нет возврата. Он уговаривает менад, требующих оружия из Арсенала, что там нет никакого оружия, что самое лучшее - безоружное шествие и петиция Национальному собранию; он быстро выбирает или утверждает генеральш и капитанш над отрядами в десять и пятьдесят женщин и, установив подобие порядка, под бой около "восьми барабанов" (свой барабан он оставил), с бастильскими волонтерами в арьергарде снова выступает в путь.
      Шайо, где поспешно выносят буханки хлеба, не подвергается разорению, не тронуты и севрские фарфоровые заводы. Древние аркады Севрского моста отзываются эхом под ногами менад, Сена с извечным рокотом катит свои волны, а Париж посылает вдогонку звоны набата и барабанную дробь, неразличимые в криках толпы и всплесках дождя. В Медон, в Сен-Клу, во все стороны расходятся вести о происходящем, и вечером будет о чем поговорить у камелька. Наплыв женщин все еще продолжается, потому что речь идет о деле всех дочерей Евы, всех нынешних и будущих матерей. Нет ни одной дамы, которой, пусть в истерике, не пришлось бы выйти из кареты и идти в шелковых туфельках по грязной дороге. Так в эту мерзкую октябрьскую погоду, как стая бескрылых журавлей, движутся они своим путем через ошеломленную страну. Они останавливают любых путешественников, особенно проезжих и курьеров из Парижа. Депутат Ле Шапелье в элегантном одеянии из элегантного экипажа изумленно рассматривает их сквозь очки - он интересуется жизнью, но поспешно удостоверяет, что он депутат-патриот Ле Шапелье и, более того, бывший председатель Ле Шапелье, который председательствовал в ночь сошествия Святого Духа, и член Бретонского клуба с момента его образования. На это "раздается громкий крик: "Да здравствует Ле Шапелье!", и несколько вооруженных лиц вскакивают на передок и на запятки его экипажа, чтобы сопровождать его".
      Тем не менее весть, посланная депешей Лафайетом или распространившаяся в слабом шуме слухов, проникла в Версаль окольными путями. В Национальном собрании, когда все заняты обсуждением текущих дел, сожалениями о предстоящих антинациональных пиршествах в зале Оперы, о колебаниях Его Величества, не подписывающего Права Человека, а ставящего условия и прибегающего к уловкам, Мирабо подходит к председателю, которым в этот день оказывается многоопытный Мунье, и произносит вполголоса: "Мунье, Париж идет на нас" (Mounier, Paris marche sur nous). - "Я ничего не знаю!" (Je n'en sais rien!) - "Можете верить этому или не верить, это меня не касается, но Париж, говорю вам, идет на нас. Скажитесь немедленно больным, идите во дворец и предупредите их. Нельзя терять ни минуты". - "Париж идет на нас? отвечает Мунье желчным тоном. - Что ж, тем лучше! Тем скорее мы станем республикой", Мирабо покидает его, как всякий покинул бы многоопытного председателя, кинувшегося в неведомые воды с зажмуренными глазами, и повестка дня обсуждается как прежде.
      Да, Париж идет на нас, притом не одни женщины Парижа! Едва Майяр скрылся из глаз, как послания месье де Гувьона во все округа и всеобщий набатный звон и барабанный бой начали давать результат. На Гревскую площадь быстро прибывают вооруженные национальные гвардейцы из всех округов, в первую очередь гренадеры из Центрального округа, это наши старые французские гвардейцы. Там уже "огромное стечение народа", толпятся жители Сент-Антуанского предместья, прошеные и непрошеные, с пиками и ржавыми ружьями. Гренадеров из Центрального округа приветствуют криками. "Приветствия нам не нужны, - мрачно отвечают они. - Нация была оскорблена, к оружию! Идем вместе за приказами!" Ага, вот откуда дует ветер! Патриоты и патрули теперь заодно!
      Триста советников собрались, "все комитеты действуют". Лафайет диктует депеши в Версаль, в это время ему представляется депутация гренадеров Центрального округа. Депутация отдает ему честь и затем произносит слова, не лишенные толики смысла: "Мой генерал, мы посланы шестью ротами гренадер. Мы не считаем вас предателем, но считаем, что правительство предает нас; пора положить этому конец. Мы не можем повернуть штыки против женщин, которые просят хлеба. Народ в нищете, источник зла находится в Версале; мы должны разыскать короля и доставить его в Париж. Мы должны наказать фландрский полк и лейб-гвардию, которые дерзнули топтать национальные кокарды. Если король слишком слаб, чтобы носить корону, пусть сложит ее. Вы коронуете его сына, вы назовете Регентский совет, и все пойдет хорошо". Укоризненное изумление искажает лицо Лафайета, слетает с его красноречивых рыцарственных уст - тщетно. "Мой генерал, мы готовы пролить за вас последнюю каплю крови, но корень зла в Версале, мы обязаны пойти и привезти короля в Париж, весь народ хочет этого" (tout le peuple le veut).
      "Мой генерал" спускается на наружную лестницу и произносит речь - опять тщетно. "В Версаль! В Версаль!" Мэр Байи, за которым послали сквозь потоки санкюлотов, пытается прибегнуть к академическому красноречию из своей золоченой парадной кареты, но не вызывает ничего, кроме хриплых криков: "Хлеба! В Версаль!", и с облегчением скрывается за дверцами. Лафайет вскакивает на белого коня и снова произносит речь за речью, исполненные красноречия, твердости, негодования, в них есть все, кроме убедительности. "В Версаль! В Версаль!" Так продолжается час за часом, на протяжении половины дня.
      Великий Сципион-Американец ничего не может сделать, не может даже ускользнуть. "Черт возьми, мой генерал (Morbleu, mon general), - кричат гренадеры, смыкая ряды, когда конь делает движение в сторону, - вы не покинете нас, вы останетесь с нами!" Опасное положение: мэр Байи и члены муниципалитета заседают в Ратуше, "мой генерал" пленен на улице; Гревская площадь, на которой собрались тридцать тысяч солдат, и все Сент-Антуанское предместье и Сен-Марсо превратились в грозную массу блестящей и заржавленной стали, все сердца устремлены с мрачной решимостью к одной цели. Мрачны и решительны все сердца, нет ни одного безмятежного сердца, кроме, быть может, сердца белого коня, который гарцует, изогнув шею, и беззаботно грызет мундштук, как будто не рушится здесь мир с его династиями и эпохами. Пасмурный день клонится к закату, а девиз остается тем же: "В Версаль!"
      И вдруг, зародившись вдали, накатывают зловещие крики, хриплые, отдающиеся в продолжительном глухом ропоте, звуки которого слишком напоминают "Фонарь!" (Lanterne!). А ведь нерегулярные отряды санкюлотов могут сами отправиться в путь со своими пиками и даже пушками. Несгибаемый Сципион решается наконец через адъютантов спросить членов муниципалитета: должен он идти в Версаль? Ему вручают письмо через головы вооруженных людей; шестьдесят тысяч лиц впиваются в него глазами, стоит полная тишина, не слышно ни одного вздоха, пока он читает. О Боже, он внезапно бледнеет! Неужели члены муниципалитета разрешили? "Разрешили и даже приказали" поступить иначе он не может. Крики одобрения сотрясают небо. Все в строй, идем!
      Время подходит, как мы посчитали, уже к трем часам. Недовольные национальные гвардейцы могут разок пообедать по-походному, но они единодушно, обедавшие и необедавшие, идут вперед. Париж распахивает окна, "рукоплещет", в то время как мстители под резкие звуки барабанов и дудок проходят мимо; затем он усядется в раздумье и проведет в ожидании бессонную ночь. Лафайет на своем белом коне как можно медленнее объезжает строй и красноречиво взывает к рядам, продвигаясь вперед со своими тридцатью тысячами. Сент-Антуанское предместье с пиками и пушками обогнало его, разношерстная толпа с оружием и без него окружает его с боков и сзади. Крестьяне опять стоят, разинув рты. "Париж идет на нас" (Paris marche sur nous).