Томас Стернз Элиот
      Пруфрок и другие наблюдения (1917)
      ПЕСНЬ ЛЮБВИ ДЖ. АЛЬФРЕДА ПРУФРОКА
      S'io credessi che mia risposta fosse a
      persona che mai tornasse al mondo, questa
      fiamma staria senza piu scosse. Ma per cio che
      giammai di questo fondo non torno vivo alcun
      s'i'odo il vero, senza tema d'infamia
      rispondo. {*}
      {* "Если бы я полагал, что отвечают тому,
      кто может возвратиться в мир, это пламя не
      дрожало бы; но, если правда, что никто никогда
      не возвращался живым из этих глубин, я отвечу
      тебе, не опасаясь позора". (Данте, "Ад",
      XXVII, 61-66, подстрочный перевод).}
      Пошли вдвоем, пожалуй.
      Уж вечер небо навзничью распяло,
      Как пациента под ножом наркоз.
      Пошли местами полузапустелыми,
      С несвежими постелями
      Отелями на разовый постой,
      Пивными, устланными устричною шелухой,
      Пошли местами, удручающе навязчивыми
      И на идею наводящими
      Задать Вам тот - единственно существенный
      вопрос...
      II
      Какой вопрос? Да бросьте!
      Пошли, пожалуй, в гости.
      В гостиной разговаривают тети
      О Микеланджело Буонаротти.
      Желтая марь спиной о стекла трется,
      Желтая хмарь о стекла мордой бьется
      И в недра вечера впускает язычок
      Вот замерла над водосточною канавой,
      Купаясь в копоти, ссыпающейся с крыш,
      Внезапно с балюстрады соскользнула,
      Увидела: октябрь, и сумерки, и тишь,
      Облапила домишко и заснула.
      Ибо воистину приспеет время
      Для желтой хмари, трущейся спиною
      О стекла в закоулках на закате,
      Ибо приспеет время встреч со всеми
      Бежать как рокового предприятья.
      Время убийства и время зачатья,
      Время трудам и дням тех самых рук,
      Что нам вопрос подкручивают вдруг
      На блюдечке - и время Вам, и время мне.
      И время все же тысячи сомнений,
      Решений и затем перерешений
      Испить ли чашку чаю или нет.
      В гостиной разговаривают тети
      О Микеланджело Буонарроти.
      Ибо воистину приспеет время
      Гадать: посмею? Разве я посмею?
      И убегать по лестнице быстрее
      И не скрывать при этом, как лысею
      (Там скажут: он лысеет все быстрее).
      Костюмчик клерка, воротник вдавился в шею,
      Неброско дорог галстук в то же время
      (Там скажут: он худеет. Он худеет)
      Как я посмею
      Нарушить вековую нерушимость?
      Мгновенье на сомненья - и мгновенье
      Решимости на мнимую решимость.
      Я знаю все подряд, я знаю наперед
      Все эти утра, вечера и чаепитья.
      Жизнь притерпелся ложечкой цедить я,
      Я знаю листопад бесед и нежных нот
      И знаю: он замрет, о гибели глаголя.
      Да как же я себе позволю?
      Я знаю их глаза: подряд, наперечет,
      Те взгляды, что разводят по разрядам,
      И на булавку бабочку в плену,
      И на стену меня, пусть крылышки вразлет,
      Да как же я начну
      Выхаркивать окурки дней с привычным их
      раскладом?
      Да как же я себе позволю?
      Я знаю руки: наперед, наперечет,
      Нагие, звонкие и цвета алебастра
      (Но в рыжеватых волосках при свете люстры);
      Запах духов из декольте
      Позыв (неужто ж - к тошноте?)
      Рука легла на стол иль складки шали мнет:
      Да как же я себе позволю?
      Да как же я начну?
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Сказать, что я прокрался переулками,
      Следя дымы, ползущие из трубок
      У одиноких мужиков на подоконниках?
      О быть бы мне во тьме немого океана
      Парой кривых клешней, скребущихся о дно!
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      И вечер, длиннопалою рукою
      Оглажен, полн покоя
      Усталый... сонный... или только симулируя
      Спокойствие, меж нас лежит он, милая.
      Чай с кексом и мороженое с блюдца
      И вдруг с "люблю" каким-нибудь рвануться?
      И пусть я голосил, постился и молился
      И голову свою (с проплешиною) лицезрел
      на блюде,
      Я не пророк и ничего необычайного не будет,
      И как погас мой звездный час, не вспыхнув,
      помню,
      И Вечный Страж заржал, подав пальто мне,
      Короче говоря, я не решился.
      И стоит ли, и стоит ли хлопот,
      Над чаем с мармеладом, над фарфором,
      Над нашим центробежным разговором,
      Я знаю наперед, как все произойдет,
      Восстать, вкусить и мирозданье в шар скрутить
      И к центру раскрутить его, в котором
      Единственно существенный вопрос.
      Сказать: "Аз семь воскресший Лазарь. Да, я
      Вернулся. Я открою все!"... А Вы,
      Диванную подушку поправляя,
      Ответите: "Увы, так дело не пойдет.
      Увы, - ответите, - увы!"
      И стоит ли, и стоит ли хлопот,
      Я знаю наперед, как это будет,
      Пройдут закаты и сырые тропы тротуара,
      Пройдут романы, разговоры возле чайного
      фарфора,
      Паркет подолом платьев подметет,
      Не высказать того, что я хочу!
      Как будто чувства на экран влекутся по лучу!
      И стоит ли, я знаю, как все будет,
      Когда диванную подушку или шаль
      Поправив и в окно уставясь, Вы
      "Так дело не пойдет, увы, мне жаль,
      Увы, - ответите, увы!"
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Нет! Принцем Датским мне, увы, не быть.
      Я свитский лорд, я спутник, я конвой,
      Задействован в той сцене иль в другой
      Морочить принца, неумелый плут,
      Игрушка под рукой, рад хоть такой,
      Но - занятости: вежлив, трусоват,
      Чувствителен, но как-то невпопад,
      Из роли выпадающий порой,
      Порой - едва ль не шут.
      Годы катятся... годы катятся...
      Бахрома на брючинах лохматится...
      А может, персика вкусить? И прядь пустить
      по плешке?
      Я в белых брюках поспешу на пляжные пирушки.
      Я слышал, как поют они, русалки, друг
      для дружки.
      Не думаю, что мне споют оне.
      Я видел их, седые волны оседлавших,
      Впустивших в космы пены чуткие персты,
      Где белизну ветр отделял от черноты.
      Мы были призваны в глухую глубину,
      В мир дев морских, в волшебную страну,
      Но нас окликнули - и мы пошли ко дну.
      Перевод В. Топорова
      ЛЮБОВНАЯ ПЕСНЬ ДЖ. АЛЬФРЕДА ПРУФРОКА
      S'io credesse che mia risposta fosse A
      persona che mai tornasse al mondo, Quests
      flamma staria senza piu scosse. Ma perciocche
      giammai di questo fondo Non torno vivo alcun,
      s'i'odo il vero, Senza tema d'infamia ti
      rispondo {*}.
      {* "Если бы я полагал, что отвечаю тому,
      кто может возвратиться в мир, это пламя не
      дрожало бы; но, если правда, что никто
      никогда не возвращался живым из этих глубин, я
      отвечу тебе, не опасаясь позора" (Данте, "Ад",
      XXVII, 61-62).}
      Ну что же, я пойду с тобой,
      Когда под небом вечер стихнет, как больной
      Под хлороформом на столе хирурга;
      Ну что ж, пойдем вдоль малолюдных улиц
      Опилки на полу, скорлупки устриц
      В дешевых кабаках, в бормочущих притонах,
      В ночлежках для ночей бессонных:
      Уводят улицы, как скучный спор,
      И подведут в упор
      К убийственному для тебя вопросу...
      Не спрашивай о чем.
      Ну что ж, давай туда пойдем.
      В гостиной дамы тяжело
      Беседуют о Микеланджело.
      Туман своею желтой шерстью трется о стекло,
      Дым своей желтой мордой тычется в стекло,
      Вылизывает язычком все закоулки сумерек,
      Выстаивает у канав, куда из водостоков натекло,
      Вылавливает шерстью копоть из каминов,
      Скользнул к террасе, прыгнул, успевает
      Понять, что это все октябрьский тихий вечер,
      И, дом обвив, мгновенно засыпает.
      Надо думать, будет время
      Дыму желтому по улице ползти
      И тереться шерстью о стекло;
      Будет время, будет время
      Подготовиться к тому, чтобы без дрожи
      Встретить тех, кого встречаешь по пути;
      И время убивать и вдохновляться,
      И время всем трудам и дням всерьез
      Перед тобой поставить и, играя,
      В твою тарелку уронить вопрос,
      И время мнить, и время сомневаться,
      И время боязливо примеряться
      К бутерброду с чашкой чая.
      В гостиной дамы тяжело
      Беседуют о Микеланджело.
      И, конечно, будет время
      Подумать: "Я посмею? Разве я посмею?"
      Время вниз по лестнице скорее
      Зашагать и показать, как я лысею,
      (Люди скажут: "Посмотрите, он лысеет!")
      Мой утренний костюм суров, и тверд воротничок,
      Мой галстук с золотой булавкой прост и строг
      (Люди скажут: "Он стареет, он слабеет!")
      Разве я посмею
      Потревожить мирозданье?
      Каждая минута - время
      Для решенья и сомненья, отступленья и терзанья.
      Я знаю их уже давно, давно их знаю
      Все эти утренники, вечера и дни,
      Я жизнь свою по чайной ложке отмеряю,
      Я слышу отголоски дальней болтовни
      Там под рояль в гостиной дамы спелись.
      Так как же я осмелюсь?
      И взгляды знаю я давно,
      Давно их знаю,
      Они всегда берут меня в кавычки,
      Снабжают этикеткой, к стенке прикрепляя,
      И я, пронзен булавкой, корчусь и стенаю.
      Так что ж я начинаю
      Окурками выплевывать свои привычки?
      И как же я осмелюсь?
      И руки знаю я давно, давно их знаю,
      В браслетах руки, белые и голые впотьмах,
      При свете лампы - в рыжеватых волосках!
      Я, может быть,
      Из-за духов теряю нить...
      Да, руки, что играют, шаль перебирая,
      И как же я осмелюсь?
      И как же я начну?
      . . . . . . . . . .
      Сказать, что я бродил по переулкам в сумерки
      И видел, как дымят прокуренные трубки
      Холостяков, склонившихся на подоконники?..
      О быть бы мне корявыми клешнями,
      Скребущими по дну немого моря!
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      А вечер, ставший ночью, мирно дремлет,
      Оглажен ласковой рукой,
      Усталый... сонный... или весь его покой
      У наших ног - лишь ловкое притворство...
      Так, может, после чая и пирожного
      Не нужно заходить на край возможного?
      Хотя я плакал и постился, плакал и молился
      И видел голову свою (уже плешивую) на блюде,
      Я не пророк и мало думаю о чуде;
      Однажды образ славы предо мною вспыхнул,
      И, как всегда, Швейцар, приняв мое пальто,
      хихикнул.
      Короче говоря, я не решился.
      И так ли нужно мне, в конце концов,
      В конце мороженого, в тишине,
      Над чашками и фразами про нас с тобой,
      Да так ли нужно мне
      С улыбкой снять с запретного покров
      Рукою в мячик втиснуть шар земной,
      И покатить его к убийственному вопросу,
      И заявить: "Я Лазарь и восстал из гроба,
      Вернулся, чтоб открылось все, в конце концов",
      Уж так ли нужно, если некая особа,
      Поправив шаль рассеянной рукой,
      Вдруг скажет: "Это все не то, в конце концов,
      Совсем не то".
      И так ли нужно мне, в конце концов,
      Да так ли нужно мне
      В конце закатов, лестниц и политых улиц,
      В конце фарфора, книг и юбок, шелестящих
      по паркету,
      И этого, и большего, чем это...
      Я, кажется, лишаюсь слов,
      Такое чувство, словно нервы спроецированы
      на экран:
      Уж так ли нужно, если некая особа
      Небрежно шаль откинет на диван
      И, глядя на окно, проговорит:
      "Ну, что это, в конце концов?
      Ведь это все не то".
      . . . . . . . . . .
      Нет! Я не Гамлет и не мог им стать;
      Я из друзей и слуг его, я тот,
      Кто репликой интригу подтолкнет,
      Подаст совет, повсюду тут как тут,
      Услужливый, почтительный придворный,
      Благонамеренный, витиеватый,
      Напыщенный, немного туповатый,
      По временам, пожалуй, смехотворный
      По временам, пожалуй, шут.
      Я старею... я старею...
      Засучу-ка брюки поскорее.
      Зачешу ли плешь? Скушаю ли грушу?
      Я в белых брюках выйду к морю, я не трушу.
      Я слышал, как русалки пели, теша собственную
      душу.
      Их пенье не предназначалось мне.
      Я видел, как русалки мчались в море
      И космы волн хотели расчесать,
      А черно-белый ветер гнал их вспять.
      Мы грезили в русалочьей стране
      И, голоса людские слыша, стонем,
      И к жизни пробуждаемся, и тонем.
      Перевод А. Сергеева
      ЛЮБОВНАЯ ПЕСНЬ ДЖ. АЛЬФРЕДА ПРУФРОКА
      Если б я думал, что отвечаю человеку,
      Который когда-нибудь сможет вернуться на землю,
      Это пламя не дрожало бы.
      Но так как никто, как я слышал,
      Никогда не вернулся из этих глубин,
      Я отвечаю тебе, не боясь бесчестия.
      Ад. Песнь 27, ст. 61-66
      Что ж, пошли, вы да я,
      В час, когда на небе вечер разлегся,
      Как на столе пациент под эфиром.
      Что ж, пошли по пустынным кварталам,
      Убежищам беспокойно бормочущих ночей,
      В дешевые номера, что сдаются "на ночь",
      В усыпанные устричными раковинами пивные.
      Улицы тянутся, как надоевшие доводы,
      Коварно крадутся от дома к дому,
      Ведут к проклятому вопросу...
      Ох, не спрашивайте: какому?
      Пошли, навестили, кого следует.
      По комнатам женщины - туда и назад
      О Микеланджело говорят.
      Желтый туман чешет спину о стекла,
      Желтый дым трет о стекла нос,
      Черной ночи углы зализаны,
      Он медлит в канаве, он в лужу врос,
      Сажа труб его обволокла,
      Он залез под балкон и оттуда прядает,
      Но заметив, что октябрьская ночь тепла,
      Вокруг дома свернулся и засыпает.
      И в самом деле: есть еще время
      Туману желтому красться вдоль домов,
      Почесывая спину о выступы углов.
      Есть еще время, есть еще время,
      Для встречи новых лиц создать себе лицо,
      Есть время, и убить, и вновь создать,
      Есть время для трудов и дней тех рук,
      Что пред тобой вопрос на стол роняют,
      Час - для вас, и час - для нас,
      И час для тысячи шатаний,
      Для тысячи смотрув и пересмутров,
      Пока не взял я в руки чашку и печенье.
      По комнатам женщины - туда и назад
      О Микеланджело говорят.
      И в самом деле: есть еще время
      Спросить себя: Посмею я? Посмею?
      Успею повернуться к ним спиной
      И - вниз по лестнице, сияя плешью.
      ("Однако, как он облысел!")
      На мне пиджак, воротничок тугой
      И галстук - скромный, но с булавкой.
      ("Однако, до чего же он похудел!")
      Посмею ль я
      Обеспокоить космос?
      Одной минуты мне довольно
      Для всех смотрув и пересмутров. Но миг все
      вновь перерешит
      Затем, что я их всех познал, да, всех.
      Познал, утра, и вечера, и ночи,
      Я вымерил кофейной ложкой жизнь,
      Познал их голоса, и смех,
      Под музыку, игравшую за стенкой,
      Но как мне приступить?
      И я познал глаза, познал их все,
      Взгляд пристальный, одновременно с фразой,
      Когда я сформулирован, дрожу,
      Булавкою проколот и приколот на обоях.
      Но как начать?
      Как выплюнуть окурки прошлых дней?
      И как мне приступить?
      И я познал объятья рук их всех,
      Тех голых рук, предплечья и запястья
      (Под лампой в смуглом, ласковом пушке).
      Что это, кажется, духи
      Меня заставят отступиться?
      Тех рук, что вдоль стола лежат иль кутаются в шаль...
      Что ж, значит, приступить?
      Но как начать?
      Сказать: я в сумерках по улицам бродил
      И все смотрел, как дым летел из трубок
      Курильщиков, с тоской глядящих в окна...
      Родиться б мне шуршащими клешнями,
      Скребущими по дну морей безмолвных.
      А день, текущий в вечер, мирно дремлет,
      Разглаженный изящными руками.
      Заснул... устал... А может, притворился?
      Разлегся здесь он между мной и вами.
      Так как же? После чая и пирожных
      Собраться с духом? Вызвать кризис?
      Но несмотря на то, что я молился, каялся, постился,
      И видел голову свою (и плешь!) на блюде,
      Я не пророк. Да это и неважно.
      Я видел миг ущерба своего величья:
      С усмешкой Страж Дверей мне дал пальто.
      Так - коротко сказать - я испугался.
      В конце концов, игра навряд ли стоит свеч!
      И после всех варений и печений,
      Средь серебра, фарфора, разговора
      О вас и обо мне - игра не стоит свеч.
      Не стоит, отстранив все темы,
      Сжать космос в мяч
      И покатить его к проклятой теореме,
      Сказав: "Я - Лазарь воскрешенный,
      Пришел поведать обо всем, что видел там",
      Когда она, разлегшись на подушках,
      Проговорит: "Совсем не то. Как жаль!
      Совсем не то, чего я так хотела".
      В конце концов, игра навряд ли стоит свеч!
      Не стоит свеч игра после закатов,
      И тех дворов, и мокрых улиц, после
      Всех книг прочитанных, и чашек чая,
      Скользящих по паркету шлейфов и так далее.
      Немыслимо сказать, что я хочу сказать!
      А весь чертеж - рисунок нервной сети
      Моей - отбросил на экран фонарь волшебный.
      Игра не стоит свеч, когда она,
      Разлегшись на подушках, сбросив шаль,
      Смотря в окно, вдруг скажет: "Нет, не то.
      Как жаль!
      Совсем не то, чего я так хотела".
      Нет, я не Датский принц, я не хотел им быть.
      Я на вторых ролях, один из тех,
      Кто двинет действие, начнет явленье,
      Даст Гамлету совет. Не трудно это.
      А он и рад, что пригодился в дело.
      Он аккуратен, вежлив и приличен.
      Он полон важных слов немного туп.
      Порой - сказать? - слегка комичен.
      Порой - почти что Шут.
      Старею я... Старею...
      Не заказать ли брюки покороче?
      Не сделать ли пробор? А можно съесть мне
      персик?
      Надену белые фланелевые брюки и пойду
      гулять на берег.
      Я слышал, как русалки пели песнь друг дружке,
      Но, думаю, едва ль они пропели б мне.
      Я видел, как они, верхом на волнах,
      Неслись, расчесывая пряди волн седых,
      Летящие по ветру пеной из черной тьмы.
      Бродили долго мы по дну морей,
      У дев морских в венках из красных водорослей,
      Пока людские голоса не разбудили нас.
      И тонем мы.
      Перевод Н. Берберовой
      ЖЕНСКИЙ ПОРТРЕТ
      Согласны мы, что ты прелюбодей,
      Но преступленье было за границей,
      К тому же, соответчица мертва.
      "Мальтийский еврей"
      I
      Сквозь марь и хмарь декабрьских предвечерий
      Вы сконструировали ситуацию
      С намеком на желание отдаться
      И свечи в пляс по потолку в пещере,
      Джульетта не жива и не мертва,
      Фамильный склеп, притворная потеря,
      Беззвучные и звучные слова.
      Предлогом послужил последний польский
      пианист
      Всклокоченный, как принято меж ними.
      - Шопен так сокровенен, он так чист,
      Что заклинать его уместнее в интиме
      Вдвоем, втроем, - а вот концертный шепоток
      Прелюдий хрупких надорвет цветок.
      Наш разговор очнется
      На ноте светской спеси и тоски,
      Со скрипками на дальний звук качнется
      То затевают партию рожки
      И вдруг начнется.
      - Вы и не знаете, что значит для меня дружить,
      Как редкостно, как несказанно странно
      Вдруг обрести - во всей грязи, во лжи...
      Да-да, в грязи, во лжи - давайте без обмана!
      Вы не слепец! Отнюдь...
      Вдруг друга обрести - такого друга,
      Который и богат, и щедр
      По части истинно душевных недр,
      И в дружбе с другом обрести друг друга,
      А жизнь без дружбы... Боже, что за жуть!
      Со скрипками на дальний звук качнется
      (Трещат рожки,
      Стучат в виски)
      В моем мозгу глухой тамтам, очнется
      Абсурдная мелодия своя:
      Меж монотонных барабанов бытия
      Пусть нота хоть одна "фальшивая" начнется,
      Но безошибочная... Что ж, подышим табаком,
      Поговорим о чем-нибудь таком
      Политика, поэтика, дурдом,
      Свои часы с общественными сверим,
      Попьем вина и полчаса похерим.
      II
      Пошла сирень - к ней в комнату вошла
      И поселилась в вазе у стола.
      И, полустиснув гроздку, продолжает:
      "Ах, друг мой, вы и не подозреваете,
      Что значит жизнь - а жизнь у вас в руках
      (А у нее - сирень!), - и это поражает,
      Ведь вы ее теряете... теряете...
      Как молодость жестока, как самонадеянна...
      Ну вот, вы улыбнулись невзначай!"
      Приписанное сразу же содеяно
      Я улыбаюсь, я хлебаю чай.
      - Но в предзакатной, но в апрельской прелести,
      Похожей на меня в Париже по весне,
      Покой я обретаю в первозданной прелести
      И мир земной опять по нраву мне.
      А голос - невпопад, не в лад, не в такт,
      Фальшивящая скрипка - только так:
      "Ах, вы меня поймете, друг любезный,
      Во взаимоотношениях не будет глухоты,
      Вы руку мне протянете над бездной.
      Вы Ахиллес - без ахиллесовой пяты.
      Вы доберетесь до конца, до цели
      И скажете: все остальные не сумели.
      Но что мне, что мне, друг мой, дать в ответ,
      Какой отдарок мне еще по силам,
      Чем, кроме дружбы, встречусь с вашим пылом
      На склоне дней, хоть не на склоне лет?
      Останусь я царицей чаепитья"...
      Берусь за шляпу, тороплю событья
      Вникать в услышанное мочи нет.
      ...Меня найдете в сквере на скамье
      Наутро над спортивною колонкой.
      В газете пишут о житье-бытье
      Актрисы, оказавшейся графиней-англичанкой,
      О смерти грека в польском варьете,
      О том, что "раскололся" "медвежатник".
      Я (как всегда - на высоте)
      Сижу-гляжу в чужой курятник.
      ...Вот разве что шарманка заведет
      Усталыми зубцами ариэтту,
      И гиацинтами повеет вкривь и вкось,
      И всем, чего мне возжелать не довелось...
      Есть в этих мыслях правда - или нету?
      III
      Октябрьская густеет ночь; я снова
      На той же лестничной площадке оказался.
      Но чувствую себя чуть бестолково
      Как будто я сюда заполз, а не забрался.
      - Так, значит, за границу? А обратно?
      А впрочем, что за ерунда!
      Отнюдь не вам давать такие справки.
      Учений годы, странствий - где, когда?
      Я улыбаюсь: слон в посудной лавке.
      - Но, может быть, напишете хотя бы.
      Я вспыхиваю, правда, лишь на миг.
      Выходит, я ее постиг.
      - Я часто размышляла, отчего мы
      Друзьями с вами все-таки не стали
      (Хоть о конце не думаешь вначале).
      А в зеркале - улыбка до ушей.
      Двойник? Какое! Клоун, чуть знакомый.
      Темна вода; я вспыхнул; гнать взашей.
      - Все близкие нам люди без изъятья
      Твердили и внушали мне про нас
      Про вас и про меня... Нет, не могу понять я.
      Так карта выпала, такой нам пробил час.
      Но напишите мне - хотя бы раз.
      Как знать, возможно, в следующий раз...
      Останусь я царицей чаепитья.
      А мне бы мало-мальский маскарад
      Хоть в пляс пустись для самовыраженья
      И станешь пляшущий медведь,
      Хоть попугаем, хоть по-обезьяньи,
      Подышишь табаком - и зареветь:
      А вдруг она однажды, невпопад,
      Возьмет - умрет сквозь марь и хмарь заката,
      Умрет - а я, с пером в руке замру
      И дым над крышей встанет клочковатый;
      Замру в письменностольной тишине,
      Не зная, мне во зло или к добру,
      Не зная, поздно или рановато,
      Не зная, мудро или глуповато...
      Кто в выигрыше будет - в той стране
      (О ней наговорились мы вполне),
      Где музыка смолкает виновато?
      И стыдно ль улыбнуться будет мне?
      Перевод В. Топорова
      ПОРТРЕТ ДАМЫ
      Ты согрешил, хотя и за границей, да и
      блудницы нет уже в живых.
      Шекспир, "Мальтийский еврей"
      I
      В тумане и дыму декабрьского дня
      Сама собой готова сцена, как это кажется подчас,
      С "Я этот день оставила для вас"
      И четырьмя окружьями огня
      На потолке от восковых свечей,
      И в комнате, похожей на Джульеттову гробницу,
      Все приготовлено для недомолвок и речей.
      Мы слушали, как ставший знаменитостью поляк
      Играл прелюдии, объятый вдохновеньем от
      корней
      Волос до кончиков ногтей.
      "Шопен интимен так,
      Что кажется, его душа
      Воскреснуть может лишь среди друзей,
      Двух или трех, которые едва ли
      Притронутся к цветку - к тому, что захватали
      Расспросами и болтовней в концертной зале".
      - И разговор скользнул и, не спеша,
      Поплыл сквозь сожаленья, воздыханья
      И скрипок истонченное звучанье,
      И сквозь рожков далекий хор
      Плыл разговор.
      "Вы и не знаете, как много значат для меня они,
      Мои друзья, как удивительно, что в жизни
      столь нелепой
      Все ж удается разыскать средь хлама
      (Я не люблю ее, скажу вам прямо...
      Вы знали это? Вы не слепы!
      Как вы умны!)
      Найти такого друга, у кого есть дар,
      Кто, обладая, отдает
      Богатства, коими живет
      Любая дружба. Так важно было вам сказать
      все это
      Без этих дружб вся жизнь - такой cauchemar!"
      И сквозь скрипичный гам
      И ариетту
      Охрипшего корнета
      В моем мозгу звучит тупой там-там,
      Бессмысленно долбит прелюдию свою,
      Причудливо-бесцветно,
      Но эта фальшь - хоть явная по крайней мере.
      - Подышим воздухом - глотнем табачную струю,
      На памятники бросим взгляд
      И новости обсудим все подряд,
      Свои часы по городским проверим
      И посидим немного за коктейлем.
      II
      Вот и сирень в разгаре цветенья.
      В комнате дамы - ваза с сиренью.
      Она говорит и ветку сирени сжимает:
      "Вы не знаете, не знаете, право, мой друг,
      Что есть жизнь, - вы, кто держит ее в руках".
      (Она медленно веточку вертит в руках.)
      "Но жизнь ускользает из наших рук,
      А молодость жестока и бессердечна
      И смеется над тем, чего не замечает".
      Я улыбаюсь, конечно,
      Не отрываясь от чая.
      "И все же в этих апрельских закатах,
      Которые напоминают мне как-то
      Мою погребенную жизнь и Париж весной,
      Я чувствую беспредельный покой
      И нахожу, что мир все же прекрасен и юн".
      Тот голос все звучит настойчиво-не-в-тон,
      Как скрипка с трещиной, сквозь полдень
      августовский он:
      "И я уверена, что вы всегда
      Мои поймете чувства, как ваши я могу понять,
      Для вас пустяк другому руку через пропасть
      протянуть.
      Неуязвимы вы, у вас нет ахиллесовой пяты,
      Вы своего добьетесь и скажете тогда,
      Что многие не взяли этой высоты.
      Но что, мой друг, смогу я вам вернуть,
      Что я смогу взамен за это дать?
      Лишь дружбу и немного теплоты
      Той, кто уже свой завершает путь.
      Я буду чаем угощать друзей..."
      Я шляпу взял, чтоб малодушно перед ней
      Мне не замаливать вины своей.
      Пора проститься.
      Я по утрам хожу обычно в сквер,
      Читаю комиксы, спортивную страницу
      Или такое, например:
      "Английская графиня на подмостках",
      "Убили грека в польском кабаре".
      "Еще один грабитель банка пойман".
      Меня ошеломить непросто,
      Я, как всегда, спокоен,
      Вот разве что, когда вдруг фортепьяно
      Вновь механически-устало повторяет
      Изношенный мотив, а гиацинтов запах пряный
      Мне о мечтах других людей напоминает...
      А может, это - плод самообмана?
      III
      Спускается октябрьская ночь, и, как обычно
      (Хотя немного не в своей тарелке), я по ступенькам
      Лестницы взойдя, за ручку двери вновь берусь
      привычно,
      И кажется, что вполз наверх на четвереньках.
      "Итак, вы собрались поехать за границу.
      Когда вернетесь? Нет, пустой вопрос
      Вы сами это знаете едва ли.
      Вы многому смогли б там поучиться.
      (Моя улыбка рухнула на антикварные вещицы.)
      Хотелось бы, чтоб вы мне написали".
      Я не выдерживаю, вспыхнув на мгновенье,
      Сбываются мои пред положенья.
      "Я часто удивляюсь, отчего мы с вами
      (Все наши начинания не ведают конца)
      Не стали близкими друзьями".
      Такое чувство, словно, улыбаясь, вдруг
      В зеркале увидишь выражение лица.
      И тает выдержка. И так темно вокруг.
      "Все говорили, все наши друзья,
      Что чувства близкие могли б возникнуть между нами.
      Я не могу понять, нет, этого понять нельзя.
      Пусть будущим судьба распорядится.
      Все ж напишите мне из заграницы.
      Быть может, дружбы уцелеет хоть крупица.
      А я останусь здесь в гостиной,
      Я чаем буду угощать друзей и впредь".
      А мне нужна изменчивость личины,
      Чтоб обрести лицо... плясать, плясать,
      Как пляшущий медведь,
      Кричать, как попугай,
      Вопить, как обезьяна, скорчив мину.
      Подышим воздухом в табачном опьяненьи...
      А вдруг однажды на исходе дня,
      В седой и дымный полдень иль
      в розовато-желтый вечер
      Она умрет, а я с пером в руке застыну,
      Над крышами - покровы дыма и тумана,
      И на мгновенье
      Я погружусь в сомненья,
      Не разобравшись в чувствах, не поняв,
      Глупо или мудро, поздно или слишком рано...
      Быть может, лучше будет ей за той, последней
      гранью!
      Да, торжествует музыка в осеннем умираньи,
      И если уж о смерти наши речи,
      Какое право улыбаться будет у меня?
      Перевод Я. Пробштейн
      ПРЕЛЮДЫ
      I
      Наступает зимний вечер,
      Пахнет пищей в переулках.
      Бьет шесть.
      Дни в окурках и в прогулках.
      Ливню с ветром - течь и сечь,
      И свирепая картечь
      Листьев, слипшихся комками,
      Ветошь - вести с пустырей,
      И стучатся струи сами
      В стадо ставней и дверей,
      Словно залпы батарей.
      Лошадь с мокрыми боками.
      Пробужденье фонарей.
      II
      Очухивается рассвет,
      Пивною давится отрыжкой.
      Опилками посыпан тротуар,
      И башмаки бредут след в след
      На запах утренней кофейной.
      Другой дешевый маскарад
      В отелях с обязательной интрижкой,
      В непрезентабельных подслепых номерах,
      Где руки тысяч пар
      Стучат засовом ставней.
      III
      Вы одеяло сбросили с постели
      И, лежа на спине, застыли
      И ночь надвинулась толпой видений:
      Кромешные (откуда взять иные?
      Разложена душа на составные),
      Под потолком метались и мигали,
      И лишь когда восстановилось время,
      И внешний мир, как свет, проник сквозь
      ставни,
      И воробьи окликнули, как ровни,
      Вы улицу увидели такой,
      Какой сама себе та видится едва ли;
      Сидели, стиснув руки на груди,
      Или накручивая бигуди,
      Или тревожно трогая рукой
      На желтых пятках желтые мозоли.
      IV
      Его душа распята в небесах,
      Над городскими крышами бесцветных,
      Раздавлена тиктаканьем в часах:
      Четыре бьет, пять, шесть - так бьют лишь
      безответных;
      В коротких пальцах - трубка и табак
      И разве что "вечерка" - и глазами
      Он озирает не кромешность дум,
      А пошлую банальность - сумму сумм,
      Сулящую покой под видом любопытства.
      Не нужно мне его богатства,
      Разжалобленный этой нищетой,
      Я думаю: какой хороший,
      Какой несчастный и какой простой.
      Засмейся, дав себе затрещину сперва;
      Мир отвратителен со всей своею ношей,
      Как нищенка на свалке по дрова.
      Перевод В. Топорова
      РАПСОДИЯ ВЕТРЕНОЙ НОЧИ
      Двенадцать.
      Вдоль по извивам улицы
      В чарах лунного синтеза
      Под лунный шепот и пение
      Стираются уровни памяти
      И четкие отношения
      Сомнений и уточнений,
      И каждый встречный фонарь,
      Как барабанный удар,
      И всюду, куда ни глянь,
      Ночь сотрясает память,
      Как безумец - сухую герань.
      Полвторого.
      Фонарь бормотал,
      Фонарь лопотал:
      "Посмотри на женщину,
      Которая медлит в углу
      Освещенной двери,
      Распахнутой, словно ухмылка.
      Ты видишь, подол ее платья
      Порван и выпачкан глиной,
      А уголок ее глаза
      Похож на кривую иглу".
      Память подбрасывает с трухой
      Ворох кривых вещей
      Кривую ветку на берегу,
      Обглоданную до блеска,
      Словно ею мир выдает
      Тайну своих костей,
      Белых и оцепенелых;
      Бессильный обломок ржавой пружины,
      Который на заводском дворе
      Притворился, что может ударить.
      Полтретьего.
      Фонарь шепнул:
      "Гляди, в водостоке кошка погрязла;
      Облизываясь, она доедает
      Комок прогорклого масла".
      Так машинально рука ребенка
      Прячет в карман игрушку,
      Катившуюся за ним.
      Я ничего не увидел в глазах ребенка.
      Я видел глаза, которые с улицы
      Старались взглянуть за шторы,
      И видел краба в пруду под вечер,
      Старого краба, который клешнями
      Впился в конец протянутой палки.
      Полчетвертого.
      Фонарь бормотал,
      Фонарь лопотал в темноте.
      Фонарь гудел:
      "Погляди на луну,
      La lune ne garde aucune rancune. {*}
      Ее клонит ко сну,
      Она улыбается всем углам
      И гладит волосы всем газонам.
      Она потеряла память,
      На ее лице размытые оспины,
      Рука ее искривляет бумажную розу,
      Что пахнет пылью и одеколоном,
      Луна осталась наедине
      Со всеми ночными запахами
      В своем сознании утомленном".
      Приходят воспоминанья
      О лишенной солнца сухой герани,
      О пыльных шторах и диване,
      О женском запахе в комнатах,
      О запахе сигарет в коридорах,
      Коктейлей в барах,
      Каштанов на улицах.
      Фонарь сказал:
      "Четыре часа.
      Вот номер на двери.
      Память!
      У тебя есть ключ.
      Пыльной лампочки желтый луч.
      Вверх по лестнице.
      Кровать раскрыта, зубная щетка висит на стене,
      Выставь ботинки за дверь, усни, пока тишина,
      Готовься жить".
      Ножа последняя кривизна.
      Перевод А. Сергеева
      {* "Луна не помнит зла" (франц.) - модификация двух строчек стихотворения Ж. Лафорга "Жалоба прелестной Луны": "Посмотри, вон девица Луна, не будем же таить друг к другу зла".}
      УТРОМ У ОКНА
      Дребезжат они тарелками на кухнях,
      Чувствую, как души волглые хозяек
      Вдоль по вытоптанным кромкам улиц
      У калиток чахло прорастают.
      И выносят волны бурого тумана
      Со дна улиц сморщенные лица,
      И выхватывают у прохожей в грязной юбке
      Глупую улыбочку, которая,
      В воздухе паря, за краем кровель тает.
      Перевод Я. Пробштейна
      "БОСТОН ИВНИНГ ТРЭНСКРИПТ"
      Читателей "Бостон ивнинг трэнскрипт"
      Ветер колышет, словно пшеничное поле.
      Когда вечер торопится выйти на улицу,
      Он в одних пробуждает вкус к жизни,
      А другим приносит "Бостон ивнинг
      трэнскрипт".
      И я всхожу на крыльцо, звоню и устало
      Оглядываюсь, как бы прощаясь с Ларошфуко,
      Будто улица - время, и он - в конце улицы,
      И я говорю: "Кузина, вот "Бостон ивнинг
      трэнскрипт"".
      Перевод А. Сергеева
      ТЕТУШКА ХЕЛЕН
      Мисс Хелен Слингзби, моя незамужняя тетушка,
      Жила в маленьком домике на фешенебельной
      площади.
      У нее было четверо слуг.
      Когда умерла она, на небесах была тишина
      И тихо было на улице, где проживала она.
      Вытирал на пороге ноги владелец похоронной
      конторы,
      Он-то знал, что такое случалось и прежде.
      В доме задернули шторы.
      Как прежде, давали отборную пищу собакам,
      Но попугай вскоре издох, однако,
      А дрезденские часы все тикали на полке
      каминной.
      Лакей сидел на столе в гостиной
      И держал на коленях служанку, она
      При жизни хозяйки была так скромна.
      Перевод Я. Пробштейна
      КУЗИНА НЭНСИ
      Мисс Нэнси Элликотт,
      Скача по лугам, разоряла их,
      Скача по холмам, сокрушала их
      Новой Англии голые холмы,
      Через пастбища она
      Со сворою псов скакала.
      Мисс Нэнси Элликотт
      Курила и знала все модные танцы,
      А тетушки не вполне одобряли ее,
      Но знали однако, что это модно.
      А за стеклами полок стояли на страже
      Мэтгью и Уолдо, блюстители чести,
      Слуги непреложного закона.
      Перевод Я. Пробштейна
      МИСТЕР АПОЛЛИНАКС
      Эзре Паунду
      Когда мистер Аполлинакс посетил Соединенные
      Штаты
      Хохот его растрезвонил чайных сервизов кантаты.
      Я вспомнил о Фрагильоне, о хрупком среди берез,
      И о Приапе, с прибором наперевес
      Накидывающемся на даму.
      В чертогах у миссис Флаккус, у профессора
      Чаннинг-Читти дома
      Он хохотал с неудержимостью зародыша,
      Хохот его звучал на подводной подушке,
      Словно смех старого небожителя,
      Подсевшего под коралловый риф,
      Откуда тела утопленников молча всплывают
      в зеленый залив,
      Выскользнув из пальцев у ила.
      Голова мистера Аполлинакса глазела на меня
      из-под стула
      Или ухмылялась с экрана
      С водорослями в волосах. Я оглох от гула
      Кентавр четверкой копыт рокотал по тверди
      настила
      Так его сухая и страстная речь пожирала на всем
      скаку послеобеденную скуку.
      "Он, конечно, очарователен". - "Он берет нас
      с наскоку!"
      "А что он имеет в виду?.. Эти заостренные уши...
      Наверняка неврастеник"...
      "Что-то не слишком лестное относительно наших
      денег".
      Из посиделок у миссис Флаккус и профессора
      с миссис Читти
      Я запомнил нарезанный лимон и надкушенные
      спагетти.
      Перевод В. Топорова
      ИСТЕРИКА
      Она все смеялась, и до меня, наконец, дошло,
      что я причастен к этому хохоту,
      зубы ее почти исчезли, превратившись
      во вспышки ракет,
      пригодных для ротных учений. Я бился в удушье,
      хватая воздух,
      и сгинул в темных кавернах глотки ее, сбитый
      пульсацией невидимых мышц. Старик официант
      трясущимися руками торопливо разглаживал
      скатерть
      в розово-белую клетку на ржаво-зеленом
      железном столе,
      приговаривая: "Если дама и господин желают пить
      чай в саду,
      если дама и господин желают пить чай..." Я решил
      припомнить мгновения этого дня, если бы только
      унять удалось
      колыханье грудей, и все вниманье свое тщательно
      сосредоточил только на этом.
      Перевод Я. Пробштейна
      ГАЛАНТНАЯ БЕСЕДА
      Я начал: "О, сентиментальный месяц!
      А может быть, хотя навряд,
      Подвешенный на небосвод
      При помощи системы лестниц
      Фонарь для путников в тоске".
      Она в ответ: "Тоска, но с кем?"
      Продолжил я: "Небесных клавиш
      Волшебно чуткие персты
      Вовек касаться не заставишь
      Во исполнение мечты".
      Она: "На что такой намек?"
      - Не на тебя, помилуй Бог!
      "Ты, женщина, сплошное острословье
      И совершенства совершенный враг,
      К тебе с поэзией никак,
      К тебе изволь единственно с любовью,
      И то - ты вяло, мало, еле-еле"...
      Она в ответ: "Вот как? На самом деле?"
      Перевод В. Топорова
      LA FIGLIA CHE PIANGE
      О quam te memorem virgo...
      По лестнице на самый верх взойди
      И, устремляясь ввысь,
      Ты солнца луч в свою косу вплети,
      Прижми цветы к груди и, дрожь уняв в руках,
      Швырни на землю их, и оглянись
      С обидой преходящею в глазах,
      Но солнца луч в свою косу вплети.
      Итак, ему нельзя помешать уйти,
      Итак, нельзя помешать ей стоять и грустить,
      Итак, он вынужден все же уйти,
      Словно оставил разум разбитое тело,
      Словно душа от тела навек отлетела,
      А мне придется найти
      Иные, светлые и прямые пути,
      Где мы найдем друг друга, где легки
      Улыбки, взгляды - как пожатие руки.
      Она ушла, но с осенью унылой
      Заполнила мое воображенье
      На много дней, часов:
      Струились косы над охапками цветов,
      А мне представить вместе их невмочь,
      Увидеть позы, жесты я не в силах!
      И думы эти повергают в изумленье
      Покой полдневный и встревоженную ночь.
      Перевод Я. Пробштейна
      Примечания
      "ПЕСНЬ ЛЮБВИ АЛЬФРЕДА ДЖ. ПРУФРОКА" - Пруфрок - первый из "лирических героев" Элиота, хотя сам этот термин весьма условен. Возможно, стихотворение завершается перед самоубийством этого персонажа, о чем косвенно свидетельствуют и эпиграф, и аллюзии на шекспировского Гамлета и библейского Лазаря. Впрочем, в следующем стихотворении - "Женский портрет" (название которого восходит к одноименному роману Генри Джеймса) ситуация иронически переворачивается. Эпиграф (из Кристофера Марло) имеет здесь двойной смысл: 1) Прелюбодеяние - не самое страшное из совершенных тобой преступлений (в пьесе Марло эти слова обращены к убийце); 2) Откровенному распутству здесь противопоставлен своего рода интеллектуальный и духовный блуд. Эти стихотворения, первое из которых гораздо известней второго, надо рассматривать как парные.
      "ПРЕЛЮДИИ" и "РАПСОДИЯ ВЕТРЕНОЙ НОЧИ" написаны по впечатлениям годичной поездки по континентальной Европе, прежде всего - по Франции, и под влиянием романов французского писателя Ш. Л. Филиппа. В конце "Рапсодии" слышен отзвук "Баллады Редингской тюрьмы" Оскара Уайльда.
      "МИСТЕР АПОЛЛИНАКС" - Посвящение Эзре Паунду ("мастеру, большему, чем я", по слову Элиота) в оригинале зашифровано инициалами. Эксцентричное поведение Паунда особенно бросалось в глаза в филистерской среде Новой Англии. Отсюда - античные аллюзии с одной стороны и намеренно нелепые фамилии персонажей с другой. Последним приемом Элиот пользуется и позднее.
      В данных комментариях частично использованы примечания из предыдущих русских изданий Элиота, а также неизданный комментарий одного из переводчиков. Подстрочные примечания к переводам А. Сергеева выполнены В. Муравьевым.
      Переиздание переводов произведено по книгам:
      1. Элиот Т. С. Избранная поэзия / СПб.: "Северо-Запад", 1994.
      2. Элиот Т. С. Камень / "Христианская Россия", 1997.
      3. Строфы века-2: Антология мировой поэзии в русских переводах XX века / Сост. Е. В. Витковский. М.: "Полифакт. Итоги века", 1998.
      4. Элиот Т. С. Убийство в соборе / СПб.: "Азбука", 1999.
      В. Топоров