Она споткнулась о корень, поднялась и слепо бросилась дальше. Бежать было некуда, но она не останавливалась. Хруст листвы позади становился все громче — ведь мужчины бегают быстрее. Даже если добежать до опушки, там лишь будет еще больше солдат, готовых открыть по ней стрельбу, но еще несколько мгновений жизни — драгоценны. Только их слишком мало. Возможности спастись не было никакой, разве что сделаться одним из деревьев. Она бы с радостью рассталась со своим телом, со всей полнотой ощущений, чтобы превратиться в дерево, замереть в смиренном древесном существовании, стать приютом для пауков с муравьями. И чтобы солдаты прислонили ружья к ее стволу, ища сигареты у себя по карманам. Они бы с легким разочарованием пожимали плечами и говорили: ладно, одна не в счет, потом отправились бы восвояси, а она исполнилась бы радости, и листва ее пропела бы благодарность Господу, пока солнце садилось бы среди деревьев вокруг.

Наконец в изнеможении она рухнула на горько пахнувшую землю. Рука нащупала что-то твердое и холодное; она разгребла листья и обнаружила железное кольцо люка. Заставив себя подняться на колени, она попыталась его открыть. Какое-то время было тихо, как будто солдаты ее упустили, не теперь снова стало слышно, как они продираются через подлесок, совсем неподалеку. Изо всех сил она дергала за кольцо, но то никак не поддавалось На листья, устилавшие землю, упала чья-то тень. Она закрыла глаза, ожидая, что вот-вот все взорвется у нее в голове. Затем подняла взгляд и увидела испуганное лицо маленького мальчика. Он, как и она, был обнажен, из бесчисленных порезов и царапин на его теле сочилась кровь.

— Не бойтесь, тетя, — сказал он, — я тоже живой

— Тихо! — приказала она.

Кольцо по-прежнему не сдвигалось с места, и она велела мальчику ползти за ней. Вдруг солдаты да примут кровь на их спинах за красные пятна на опавших листьях. Но, ползком пробираясь вперед она ощутила, как в правое плечо мягко впиваются пули.

Ее тряс за плечо контролер, и она, извинившись стала возиться с застежкой сумочки, при этом чувствуя себя очень глупо: та, как и железное кольцо не желала поддаваться ее усилиям. Открыв наконец сумку, она подала билет контролеру. Тот прокомпостировал его и вернул. Когда дверь в купе закрылась, она поправила свое платье в черно-белую полоску, усаживаясь поудобнее и поприличнее. Пока она спала, на противоположное место в купе ceл солдат; встретившись с ним взглядом, она почувствовала, что краснеет, и стала перебирать содержимое сумочки. Она заметила, что у юноши, с которым она спала (если так можно выразиться), глаза зеленые и безмятежные. Взяв книгу, она возобновила чтение, время от времени поглядывая в окно и улыбаясь.

Все было таким мирным: перестук колес, шорох переворачиваемых страниц, похрустывание газеты ее спутника.

Молодой человек недоумевал, чему можно улыбаться, глядя на однообразную желто-коричневую равнину. Непохоже, чтобы улыбка была вызвана приятными воспоминаниями или предвкушением чего-то, видно, попутчицу просто радовал пейзаж за окном. Улыбка преображала ее милые, но вполне заурядные черты. Она была довольно-таки полной, но хорошо сложена.

Одна из улыбок перешла в зевок, который она тут же подавила.

— Хорошо спалось? — смело обратился он к ней, складывая газету у себя на коленях и дружески улыбаясь.

Она покраснела, кивнула и снова посмотрела в окно.

— Да, — сказала она, — только скорее это была смерть, а не сон.

Ее ответ привел его в замешательство.

— Очень не хватает дождя, — добавила она.

— Да, конечно! — сказал юноша.

Больше ему ничего не шло на ум, и она снова стала читать. Забывшись в чтении, без отрыва пробежала несколько страниц; потом опять взглянула на сухую равнину за бегущими телеграфными столбами, и на лицо ее вернулась улыбка.

— Интересная? — спросил он, кивая ей на колени. Она протянула ему раскрытую книгу и так и осталась сидеть, подавшись к нему. Его удивили черные и белые значки, казалось, скачущие по страницам в ритме движения поезда, похожие на полоски ее платья. Он полагал, что она читает легкий роман, но это не клеилось с непонятным языком книги; он было решил, что книга написана на тамильском или другом заморском языке. Едва не сказав: «Так значит, вы — лингвист?» — он вдруг понял, что это нотные знаки. Между нотными станами он разобрал итальянские слова, а взглянув на твердую обложку (переплет скрипнул в его руках), увидел имя Верди. Он вернул книгу, сказав, что не знает нотной грамоты.

— Это прекрасно, — сказала она, проводя пальцами по обложке, и пояснила, что пользуется свободной минутой, чтобы разучить новую роль. Вот только жаль, нельзя ее попробовать в полный голос: партия такая мелодичная. Он попросил ее не стесняться и петь; это развеяло бы тоску, наводимую проклятой равниной за окном! Улыбнувшись, она сказала, что дело совсем не в стеснении: просто связки устали, им необходим отдых. Из-за этого ей пришлось прервать гастроли и уехать домой на месяц раньше. Единственное утешение — она снова увидит своего малыша. За ним присматривала ее мать; но, хотя он и любит бабушку, ему не очень-то по душе, что с ним все время нянчится старуха. Он очень обрадуется ее раннему возвращению. Она не позвонила им, когда приедет, — пусть это будет сюрпризом.

Молодой человек во время ее скучного объяснения сочувственно кивал.

— А где его отец? — поинтересовался он.

— Ах! кто знает? — Она взглянула на партитуру оперы. — Я вдова.

Он пробормотал что-то вроде соболезнования и достал портсигар. От сигареты она отказалась, но

сказала, что запах табака ей нравится и не вредит ее горлу. Какое-то время ей все равно не придется петь.

Закрыв партитуру, она печально глядела в окно. Он решил, что она вспоминает о муже, и курил, сохраняя деликатное молчание. Он видел, как в волнении поднимается и опускается ее соблазнительная грудь, затянутая в черно-белое полосатое платье. Длинные волосы, черные и прямые, обрамляли несколько тяжеловатое лицо. Губы были приятно изогнуты, но это не мешало заметить, что нос у нее слишком большой. Его притягивало это смуглое, полное лицо — ведь как-никак целых три года он провел на весьма скудной диете.

Молодая женщина думала о дыме паровоза, уносившемся в пространство за ними. И видела этого молодого дружелюбного солдата окоченевшим и лежащим в гробу. Наконец ей удалось справиться с дыханием. Чтобы отвлечься от кошмарных видений, она принялась расспрашивать попутчика и узнала, что тот был военнопленным, а сейчас возвращается домой, к семье. Ее сочувственное выражение (он был худ и бледен) сменилось на радостное и удивленное, когда она уловила слова «профессор Фрейд из Вены».

— Да, конечно, я слышала о нем! — сказала она, улыбаясь и позабыв все свои печали. Она была большой поклонницей его исследований. Ей даже как-то приходила мысль проконсультироваться у него, но потом необходимость отпала. Интересно, каково быть сыном столь знаменитого отца? Ее не удивило, когда он поморщился и передернул плечами.

Но он совсем не ревновал к славе отца. Он только хотел найти себе молодую жену и остепениться. А что она — наверное, не мыслит себе иной жизни, кроме жизни певицы, чтобы постоянно требоваться то здесь, то там, везде на свете? Привлекает ее это дьявольское напряжение? Да нет, не совсем, сказала она; во всяком случае, не всегда. Связки же у нее сорвались впервые. Просто глупо было браться за партию, которая слишком высока для ее регистра и требует голоса большой силы. Она по природе не вагнеровская певица.

Поезд, который мчался без остановки почти два часа, проносясь на полном ходу через большие города, остановился, к их удивлению, на маленькой, тихой станции посреди огромной равнины. Это была даже не деревня — три или четыре дома и церковный шпиль. Пассажиров на станции не было, но коридоры состава наполнились топотом, шумом, криками, и они увидели, что на платформу высыпало множество путешественников. По мере того как поезд набирал ход, они наблюдали, как толпа высадившихся пассажиров неуверенно ставит чемоданы на перрон. Деревушка скоро скрылась из виду. Равнина становилась все более пыльной и пустынной.

— Да, дождь бы здесь совсем не помешал, — сказал юноша.

Женщина, вздохнув, ответила:

— Но у вас впереди целая жизнь. В вашем возрасте — и такие мрачные мысли! Для меня — что ж, это истинная правда. Мне почти тридцать, я начинаю стареть. Вдова; через несколько лет совсем начнет пропадать голос — мало чего остается ждать от жизни.

Она закусила губу. Он почувствовал легкое раздражение из-за того, что она не обращает внимания на его слова — или же не понимает ничего из того, что он говорит. Но возобновившееся колыхание ее груди вызвало напряжение в паху, который, по счастью, был прикрыт газетой.

Все еще сжимая в кулаке газету, он отправился помыть руки и увидел, как опустел поезд. Казалось, их осталось только двое. По возвращении он обнаружил, что его отсутствие, хотя и столь непродолжительное, нарушило интимность обстановки. Она вернулась к чтению партитуры, при этом откусывая помаленьку от сандвича с огурцом (он заметил, какие у нее маленькие и ровные жемчужные зубы). Перед тем как снова погрузиться в партитуру, она слегка ему улыбнулась.

— Как много ворон на проводах, — услыхал он свои слова. По его мнению, они прозвучали по-мальчишески, неуверенно и глупо; его злила собственная неловкость.

Но молодая женщина улыбнулась, как бы радостно с ним соглашаясь:

— Да, это очень трудный пассаж. Vivace.

И стала напевать хрипловатым, но приятным голосом, который то поднимался, то опускался, следуя сложным извивам шестнадцатых нот. Так же внезапно, как начала, она умолкла и покраснела.

— Прелестно, — сказал он, — не останавливайтесь!

Но она покачала головой и стала, как веером, обмахивать лицо раскрытой книгой. Он закурил, она закрыла одновременно и книгу, и глаза, откидываясь на сиденье.

— Это ведь турецкий табак, да?

Ей показалось, что в запахе дыма чувствуется опиум, и в теплом и душном воздухе купе ее снова начала одолевать дремота.

За время своего краткого отсутствия он успел переодеться в штатское, теперь на нем был изящный светло-голубой костюм. Поезд вошел в тоннель, превратив их отсек в спальное купе. Она почувствовала, как он наклонился и коснулся ее руки,

— Вы вспотели, — сочувственно сказал он. — Вам бы на воздух.

Ее почему-то совсем не удивило, когда она ощутила, что его рука раздвигает ей ноги.

— Пот так и льет, — сказал он.

Было очень легко и естественно позволить молодому офицеру гладить в темноте ее бедра. В каком-то смысле она уже спала с ним, позволив гораздо большую близость — наблюдать за собою спящей.

— Душно, — сонным голосом произнесла она.

— Может, открыть окно? — предложил он.

— Если хотите, —пробормотала она, —только мне нельзя забеременеть.

Почти задыхаясь, она раскинула ноги и расслабилась. Он вглядывался в темное пятно ее лица, где время от времени поблескивали белки глаз. Эти восхитительно округлые бедра, обтянутые шелком, были уж слишком большим соблазном для того, кто несколько лет провел взаперти. Над ее глазами появилось красное пятнышко. Оно становилось все ярче и больше. Когда оно разделилось на алые струйки, он понял, что у нее горят волосы. Сорвав с себя пиджак, он накинул его ей на голову. Она поднялась, задыхаясь, но пламя исчезло. Поезд выехал на солнечный свет.

Происшествие с огнем и яркое солнце испортили настроение, и молодой человек в сердцах затушил сигарету. Женщина стала поправлять перед зеркалом волосы, прикрывая выжженный клок блестящим черным локоном. Она взяла с вешалки белую шляпку и надела ее.

— Видишь, как легко меня завести. — Она нервно рассмеялась. — Вот почему мне лучше совсем не начинать. Все происходит слишком быстро.

Он извинился за свое легкомыслие, она присела на край сиденья, нежно взяла его за руки и ветре-воженно спросила, не забеременеет ли она. Он покачал головой.

— Тогда, — сказала она с облегчением, — ничего страшного.

Он погладил ее руки.

— Ты хочешь меня? — спросила она.

— Да, очень, — ответил он. Она снова покраснела.

— Но как твой отец отнесется к тому, что ты женишься на бедной вдове, которая к тому же намного старше тебя? С четырехлетним сыном? Да, и кстати — мой сын. Как он к этому отнесется? Тебе придется с ним встретиться — посмотрим, как вы поладите.

Молодой человек не знал, что на это сказать. Он решил промолчать и снова стал гладить ее бедра. К его облегчению, они сразу же раздвинулись, она откинулась назад и прикрыла глаза. Ее грудь вздымалась, и он положил на нее свободную руку.

— Может, проведем несколько дней вместе? — предложил он.

— Да, — сказала она, не открывая глаз. Тяжело дыша, она прикусила губу. — Да, это было бы чудесно. Но прежде мне надо его увидеть и подготовить к встрече с тобой.

— Я имею в виду — ты да я, — сказал он, — вдвоем. Я знаю отель в горах, возле озера. Там очень красиво. Тебя ведь не ждут?

Она покачала головой, судорожно вздохнув, когда его палец скользнул в отверстие. Юноша потерял интерес к женщине, поглощенный таинством утонувшего в ней пальца. Он чувствовал, как тот движется сквозь ее плоть, тем не менее совершенно исчезнув. Было столько влаги, что он сумел протиснуть в нее еще несколько пальцев. Она вскрикнула—в ней скользило уже так много, что она показалась себе плодом, с которого сдирают кожуру. Она представила, как он втискивает в нее обе руки, чтобы добраться до плода. Ее платье было задрано до талии, а за окном мелькали телеграфные столбы.

Постепенно сквозь свои обезумевшие ощущения она различила шум проливного дождя, бьющего в коридорное окно; с другой же стороны равнина оставалась бесплодной и пыльной, а небо — желтым от зноя. Дождь прекратился, и, оглянувшись, они увидели, как проводник мягкой щеткой протирает окно. Он оторопело уставился на них, но они продолжали свои занятия, как будто его там и не было. Из-за толчков ее ягодиц книга упала на пол, раскрывшись на втором акте «Бала-маскарада».

— Может, перестанем? — выдохнула она, но он сказал, что ему это очень нужно — держать там свою ладонь.

Ему было это нужно все то время, пока поезд проносился по улицам, составленным из аккуратных домиков, потом мимо сдаваемых внаем многоэтажных трущоб с бельем, развешанным на веревках между окнами. К тому же пальцы его были так стиснуты, что он сомневался, сможет ли вытащить их, даже если захочет. Она кивнула, соглашаясь, что перестать невозможно.

Но когда их состав дотащился до узловой станции, он без особого труда извлек их; в маленьком же поезде, который повез их в горы, не было возможности возобновить эти занятия. Она сидела, тесно прижавшись к нему и довольствуясь тем, чтоцеловала его руку или гладила ею по своим коленям. Их попутчики были в прекрасном настроении и едва не задыхались от восторга все время, пока поезд медленно тащил их все выше й выше в горы.

— Здесь еще полно снега! — щебетала дама, сидевшая напротив, — жена пекаря, судя по влажному мучнистому запаху, исходившему от ее тела.

— В самом деле, — улыбнулась в ответ молодая женщина. — Не чувствую, чтобы я хоть слегка запачкалась.

Жена пекаря бессмысленно улыбнулась и переключила внимание на свою дочку, которая вся извертелась от нетерпения. Малышка была взволнована — ее впервые взяли во взаправдашний отпуск.

Озеро, даже в преддверии вечера, было ярко-изумрудным. Они были счастливы снова оказаться наедине, когда пешком отправились к белому отелю. Вестибюль был пуст, только за стойкой храпел портье, усыпленный духотой дня. Молодая женщина, ослабев после страстей в поезде, прислонилась к стойке, а юноша тем временем — он позвонил со станции, чтобы заказать номер, — просмотрел список свободных комнат, снял с доски ключ и вписал в журнал регистрации свое имя. На стойке стояла ваза с удивительно большими желтыми персиками, и молодой человек взял один, сочно в него впился и предложил откусить подруге. Потом поймал ее за руку и стал подталкивать вверх по лестнице перед собой. Сладкий сок персика освежил ее, и она чуть ли не бежала вверх по ступенькам; на ходу он стал задирать ее платье к талии. Шелк шуршал. Ее рука, скользнув вниз, ощутила, как напряжен его член. Он вошел в нее, а они вошли в номер, она не была уверена, в какой последовательности все произошло, но, не успев осмотреть комнату, обнаружила, что лежит на кровати с широко раскинутыми бедрами и вбирает в себя его толчки. Ритм их движении не нарушился, когда он снял с нее шляпку и запустил ее в угол.

Ей казалось, что она разломлена напополам, и конец их связи виделся еще до того, как она по-настоящему началась; она представляла, как, совершенно разбитая, вернется домой. Между дверью и кроватью протянулась цепочка брызг, и, когда они кончили, она попросила его позвонить горничной, чтобы та их вытерла. Пока горничная, восточная девушка, ползала, вытирая пятна персикового сока с линялого ковра, они стояли у окна, выходящего на веранду, наслаждаясь голубизной раннего вечера в те последние минуты перед закатом, когда цвет неба вот-вот должен начать изменяться.

На следующий день голубизна за окном возродилась, но во вторую ночь (она полагала, что это вторая ночь, хотя на самом деле совсем утратила чувство времени) в открытое окно со свистом влетел кремневый осколок величиной с мужской кулак. Ветер, поднявшийся вечером, теперь вовсю свистел в лиственницах, и он же разбил вазу с цветами, которую горничная поставила на их комод. Молодой человек подскочил к окну и закрыл его. Теперь ветер грозил выдавить окно, и они услышали приглушенный треск: это сорвало крышу с беседки. Выполненная в виде пагоды, она была живописной, но хрупкой, и яростный порыв ветра снес ее прочь. Долгое время на их звонок никто не отвечал, но наконец горничная пришла и стала убирать осколки вазы, разлитую воду и цветы. Глаза у нее были заплаканы, и молодой человек спросил, что случилось.

— Несколько человек утонуло, — сказала она. — Волны сегодня очень большие. Их лодка перевернулась.

Горничная вопросительно посмотрела на кусок кремня, лежавший там же, куда упал.

— Это оставьте, — сказал юноша. — Пусть будет сувениром.

Тем не менее она подняла камень и подала ему, он с удивлением взвесил его на ладони. Трудно было представить себе силу, которая оторвала его от скалы и послала в их комнату.

Позже она спросила:

— Моя грудь мягче этого камня?

Он кивнул и в подтверждение ее мягкости положил на нее руку. Отчетливо, но издалека, слышались голоса встревоженных людей, сновавших по коридорам; когда же они позвонили, чтобы заказать обед, им сказали, что придется обойтись сандвичами, так как все официанты помогают жертвам наводнения. Изголодавшись, они попросили вместе с сандвичами прислать им шоколада. Он ласкал ее грудь, которая была намного мягче камня, и наклонился, чтобы припасть к соску. Молодая женщина вся подалась навстречу сосущим ее губам; пунцовый сосок вытягивался все сильнее и сильнее. Она запустила пальцы в его короткие вьющиеся волосы, а он все сосал. Они слышали звук чего-то бьющегося — то ли окон, то ли посуды — и крики. Шум паники. Доносился и плач постояльцев. Это напомнило ей плач ее ребенка, и она погладила мужчину по голове. Ее грудь, натянутая как барабан, разбухла, казалось, в три раза больше обычного. Ветер бился в окно. Он оторвался от ее груди и встревоженно сказал:

— Как бы не лопнуло.

Снова направляя ему в рот сосок, она сказала:

— Не думаю, чтобы лопнула. Когда я кормила сына, она набухала точно так же.

Отель раскачивался под порывами штормового ветра, и ей казалось, что они на океанском лайнере: слышался скрип шпангоутов корабля, из-за открытого иллюминатора ощущался соленый привкус, а с камбуза доносился слабый запах ужина, приправленного морской болезнью. Им придется обедать с капитаном, и он попросит ее спеть на корабельном концерте. Возможно, они никогда не достигнут порта. Она почувствовала, что вот-вот заплачет, — сосок был настолько вытянут, что ей становилось больно; боль была сосредоточена в соске, но в каком-то смысле он ей уже не принадлежал, он уплывал, кровоточащий аппендикс, удаленный судовым врачом. Она просила его перестать, но он никак не соглашался. Облегчение наступило, когда его губы перешли к другой груди и там тоже стали вытягивать сосок, уже и так разбухший из-за сочувствия к своему близнецу.

— Они такие нежные, — сказал он наконец, а она ответила:

— Да, конечно, они любят друг друга.

Она услышала, как за стенкой в соседней каюте, позади их койки, вдребезги разбился иллюминатор.

Рукою приоткрыв ее влагалище, он вошел в нее с такой силой, что она содрогнулась. Приподнявшись, он взглянул туда, где его член так таинственно исчез в ее теле. По собственной воле он заставлял его появляться и снова исчезать. Почувствовав легчайшее прикосновение к волосам, она протянула руку и дотронулась до чего-то сухого и тонкого, как бумага. Это был кленовый лист, видимо, незамеченным влетевший к ним в начале бури — еще до того, как был заброшен камень. Она показала ему листок, и он улыбнулся, но улыбка исказилась от удовольствия, с каким он входил и выходил из нее, удерживая себя на грани извержения. Тогда она погладила его между ягодиц этим сухим и тонким кленовым листом, и он весь напрягся и содрогнулся.

Легкий дождь прекратился, ветер стих; они открыли окно и вышли на балкон. Он обнимал ее за талию, и оба смотрели, как расходятся тучи пронесшейся бури, открывая такие огромные звезды, каких им никогда не доводилось видеть. И каждые несколько мгновений наискосок по черному небу скользила звезда — как скользит кленовый лист, оторвавшийся от ветки, или как влюбленные нежно касаются друг друга, изменяя позу во сне.

— Это Леониды5, — мягко сказал он.

Она положила голову ему на плечо. Во тьме на берегу озера было заметно какое-то движение: на сушу выносили тела. Кое-кто причитал, чей-то голос требовал, чтобы принесли больше носилок и одеял. Двое вернулись в постель и снова потерялись друг в друге. На этот раз она чувствовала, что рядом с членом в ней скользит его палец; он порхал туда-сюда в ином направлении и быстрее. Это напоминало ей падающие звезды и вызывало вихри и водовороты, как в штормящем озере. Было ясно, что буря еще не кончилась, — прямо над озером блеснул вертикальный зигзаг молнии; боковым зрением они видели, как она рассекла надвое черное пространство окна и вздыбила занавески.

— Что за ярость, — прошептал он; услышав это, она постаралась гладить его нежнее, самым кончиком ногтя. В то же время другой его палец проник в ее анус; она почувствовала боль, но хотела, чтобы было еще больнее.

На озере виднелись огни — спасательные лодки все еще искали тела погибших. Спасатели сами еще не пришли в себя от грохота грома у них над головой, скорее не последовавшего за ударом молнии, превратившей ночь в день, а предвестившего его. Ветер поднялся снова, и они лихорадочно погребли к берегу, — той ночью уже не оставалось надежды найти кого-нибудь еще. Отель был наполнен возбужденными или обезумевшими людьми; стеклянные двери не переставали хлопать — в отель вносились все новые и новые тела. Вода в бильярдной, расположенной в цоколе здания, поднялась почти до луз, но армейский майор невозмутимо бродил вокруг стола, намереваясь закончить партию. Он. взял последний красный шар и все цвета до розового. Ему предстоял сложный прямой удар через всю длину стола, но он выполнил его четко, и шар упал в дальнюю лузу. Когда вода поднялась ему до бедер, он хлебнул пива и натер мелом кий. Черный шар пристроился возле самого борта, но он закрутил белый, чтобы тот отскочил. Удар был прекрасен, и черный шар шлепнулся в водяную могилу. Майор играл сам с собой, поскольку его партнер, священник, бросился соборовать умирающих. С мрачной улыбкой поздравив самого себя, майор повесил кий и выплыл из бильярдной. Любовники в верхней комнате спали, невзирая на то что оконную раму сотрясал буйный ветер; они спали, положив друг на друга руки, как будто опасались, что каким-то образом могут исчезнуть в ночи. На ветку ели, раскачивающуюся напротив их балкона, забралась одуревшая от испуга черная кошка. Она напряглась, рассчитывая прыжок на балкон, но почувствовала, что расстояние слишком велико.

Только через два дня кто-то увидел, что на дереве сидит кошка. Молодые любовники услышали какой-то скрип и, выбравшись из постели посмотреть, в чем дело, увидели, что по длинной стремянке, сгибавшейся и скрипевшей под его весом, взбирается майор. Из-за занавесок, раздуваемых легким ветром, они наблюдали за сложной спасательной операцией. Кошка шипела, выгибая спину, и оцарапала майору руку, когда он потянулся за ней. Вояка грубо выругался, чем заставил молодую женщину покраснеть, — она не привыкла к таким выражениям. В конце концов майор все-таки спустился с лестницы с кошкой, вцепившейся ему в плечи.

Когда молодая женщина увидела алые стигматы на руке майора, она тут же почувствовала, что из ее собственного тела выделяются зловонные сгустки крови, и сообщила любовнику плохие вести. К ее удивлению и радости, он не расстроился, однако затруднение, конечно, возникло: ведь у нее совсем не было багажа. Она оставила свой тяжелый чемодан в коридоре магистрального поезда, а когда все пассажиры толпой пошли на выход посреди выжженной равнины у маленькой деревушки, кто-то из них — должно быть, по ошибке — взял ее чемодан. Она не верила, что его украли. Но так или иначе, ко времени пересадки на узловой станции он исчез, а вместе с ним и платья, белье, туалетные принадлежности и подарки для сына и матери.

Им пришлось позвонить горничной. Вежливая девушка, японская студентка, зарабатывающая деньги на обучение, никак не могла понять, какого рода трудности у молодой женщины, и той пришлось нарисовать ущербную луну рядом с женской фигуркой, составленной из палочек. Горничная покраснела и удалилась. К счастью, у нее самой были месячные, и она вернулась с полотенцем. Смущенно отказавшись от чаевых, она поспешила уйти.