— Нет, — сказал он. — Определенно нет.

31.

      Наконец-то Хааст объяснил, почему Эймей Баск последнее время не видать. Не в том дело, что он уволил ее, — она сбежала!
      — Не понимаю, — жаловался он, — и что это ей в голову взбрело! Когда она услышала, что ее выбрали принять участие в эксперименте, восторга были полные штаны. И жалованье положили вдвое против прежнего — при том, что на полном обеспечении!
      Я осторожно предположил, что в тюрьме клаустрофобии могут быть равно подвержены как заключенные, так и тюремщики; что решетки для всех одни. Хааста это не убедило.
      — Она в любой момент могла взять и закатиться в Денвер, стоило только захотеть. Но ей никогда и не хотелось. Работа ей нравилась, без дураков. Нет, бред какой-то.
      — Значит, не так сильно ей это нравилось, как вам кажется.
      — А безопасность! — простонал Хааст. — Сколько мы конопатили щели, чтобы ни утечек, ничего, — и все псу под хвост! Одному Богу ведомо, что она собирается делать со всей информацией у нее в башке. Китайцам запродаст! Представляете хоть, что эти мерзавцы устроят, если им в руки попадет паллидин? Они-то церемониться не станут. Ни перед чем не остановятся.
      — Вы, конечно, как-то пытались ее искать?
      — Как только ни пытались. ФБР, ЦРУ… Разослали ее описание полиции всех штатов. Науськали частные детективные агентства во всех крупных городах.
      — Можно было дать фотографию в газетах и по телевизору.
      В смехе Хааста прозвучали явно истерические нотки.
      — И с момента исчезновения — никаких следов?
      — Ни единого! За три с половиной месяца — ни слуху ни духу. Я весь на нервах, сон пропал. Вы вообще понимаете — при желании эта баба может весь проект порушить!
      — Ну, если она уже три с половиной месяца воздерживается от решительных шагов, логично было бы предположить, что и дальше будет в том же духе. Наверняка Дамокла в свое время эта мысль изрядно утешала.
      — Кого-кого?
      — Да был грек такой.
      Уже на выходе он укоризненно покосился на меня: тут такое творится, а вы со своими греками. Только греков, с нашими заботами, еще и не хватало.
      Как они легко ранимы, наши озабоченные правители. Вспоминается щенячья мордочка Эйзенхауэра на склоне лет, хрупкий джонсоновский имидж — и с самого-то начала кое-как слепленный.
      Странное какое-то у меня сегодня настроение, определенно странное. Еще чуть-чуть, и начну сочувствовать королю Карлу! Почему бы и нет, собственно?

32.

      Стены определенно подрагивают!
      Плюс одышка.
      В такие моменты совершенно непонятно, что мною владеет — гений или болезнь.
      Неотвратимая модальность невидимого!

33.

      Мне уже лучше. Или правильно сказать «цивильней»?
      Несколько дней все собирался организовать своего рода музей фактов, на манер Рипли. Последний раз в изоляторе ни с того ни с сего пристрастился к газетам. Вырезок набрался целый альбом, откуда в произвольном порядке и цитирую:

34.

      «Хотите верьте, хотите нет»:
      В Лос-Анджелесе не стихает волна ошеломительного успеха преподобного Огастеса Джекса, бывшего проповедника из Уоттса. Государственные телекомпании по-прежнему отказывают Джексу в трансляции «Обращения к совести белого человека» — которое буквально за день вознесло бывшего пастора на олимп славы, — характеризуя обращение как «подстрекательское». Отказ никоим образом не воспрепятствовал большинству населения Соединенных Штатов услышать обращение раньше — по радио или на местных телеканалах. Второкурсник университета Мэриленда, на прошлой неделе пытавшийся поджечь в Беверли-Хиллз особняк Джекса стоимостью 90 тысяч долларов, согласился принять предложенную Джексом юридическую помощь — после того, как чернокожий пастор посетил его в камере лос-анджелесской окружной тюрьмы.

35.

      «Против фактов не попрешь»:
      «Трип-Трап» и другие крупные игорные дома Лас-Вегаса объявили о решении приостановить игру в «блэкджек» и покер, подтверждая таким образом слухи о имевшей недавно место серии беспрецедентных выигрышей. «Непонятно, что это за система, — заявил Уильям Батлер, владелец „Трип-Трапа“. — По крайней мере, нашим банкометам с нею сталкиваться не приходилось. Такое впечатление, будто каждый выигравший играл по какой-то своей системе».

36.

      «Пусть это покажется странным…»:
      Адриенна Леверкюн, композитор из Восточной Германии, специализирующаяся на «тяжелой» музыке, вернулась в г. Аспен, штат Колорадо, чтобы предстать перед судом; предъявители иска заявляют, будто премьерное исполнение «Фуги-Спасьяль» 30 августа сего года непосредственно повлекло значительный ущерб, как физический, так и моральный, причиненный истцам. Один из истцов, директор фестиваля Ричард Сард, предъявил медицинскую справку о том, что в результате исполнения «Фуги» у него произошел разрыв барабанных перепонок, повлекший хроническую глухоту.

37.

      «Риск — благородное дело»:
      Уилл Сондерс — вице-президент компании «Норд-вест Электроникз» и, по слухам, кандидат в президентское кресло — подал в отставку со своего поста сразу после недавнего выпуска новых акций с пропорциональным изменением числа акций на руках у акционеров. Он объявил о планах учредить собственную фирму, однако не уточнял, на чем та намерена специализироваться. Сондерс не стал опровергать высказанной в «Уолл-стрит Джорнал» гипотезы, что он контролирует патент, способный послужить основой для разработки принципиально новой техники голографического кино.

38.

      «Чего только не бывает»:
      Убийца или убийцы Альмы и Клеа Вейзи все еще не найдены.
      Полиция Миннеаполиса до сих пор не сообщила прессе подробностей этого необычайного, отвратительного убийства; есть опасение, что похвальба убийцы в его «открытом письме», разосланном в газеты, окажется не такой уж и безосновательной — что сложится впечатление, будто убийства невыполнимы тем образом, каким совершены. Свои услуги полиции предложили ряд авторов детективной прозы.

39.

      «Похлеще любого вымысла»:
      После того как три журнала, задающих тон в мире моды, поместили на обложки осенних выпусков модель Джерри Брина «Traje de luces» (или «Световой костюм») — причем как в мужском варианте, так и в женском, — успех модельеру-новатору практически гарантирован. «Световой костюм» представляет собой не более чем прозрачную паутину фосфорных микролампочек, которые, мерцая, высвечивают постоянно меняющийся узор — то ярче, то тусклее, в зависимости от телодвижений и настроения владельца.
      Костюм можно запрограммировать таким образом, чтобы при определенных жестах тот на какое-то время «гас», и тогда владелец (или владелица) должен (должна) полагаться исключительно на собственные ресурсы. В интервью, которое будет напечатано в «Боге», мистер Брин заявляет, что твердо намеревается никуда не уезжать из своего дома (Шайенн, штат Вайоминг), где он долгие годы разрабатывал модели одежды для фирмы «И. У. Лайл», производителей «Traje de luces».

40.

      «Невероятно, но факт»:
      У аутсайдеров лиги, команды Мичиганского университета, продолжается полоса везения — в пух и прах разгромлена Джорджия, со счетом 79:14. Ликующая толпа на плечах вынесла со стадиона защитника Энтони Стретера. За игру — четвертую в сезоне — аналитиками было отмечено семь новых вариаций фирменного стретеровского построения (которое успели окрестить «ответный ход»); таким образом, суммарное число вариантов игры «ответным ходом» в репертуаре мичиганцев возросло до тридцати одного. В последнем тайме тренер Олдинг произвел полную смену состава и вывел на поле первокурсников присыпать солью и без того зияющие раны соперников.

41.

      «Честное слово»:
      По представлению совета попечителей Тьюлейна, из университетской хозчасти уволен каменщик. Тому было поручено высечь на мраморном фронтоне новой библиотеки следующий девиз:
      THE PEN IS MIGHTIER THAN THE SWORD
      Попечители утверждают, что каменщик намеренно сократил промежуток между вторым и третьим словами.

42.

      Сижу, пишу тест. Для лагеря А, наконец отыскалась замена беглянке Баск — Роберт («Бобби») Фредгрен; типично калифорнийский, без царя в голове, психолог, явно с какого-нибудь крупного производства. Такое впечатление, будто он цельновыпрессован — словно корзинка августовских ягод — из концентрированного, без примесей, солнечного света. Загорелый, блестящий, безупречно молодой; таким себя спит и видит Хааст. Отрадно будет посмотреть, как бледнеет его загар в нашей стигийской тьме.
      Но тошнит меня не от его аполлонической стати. Скорее (гораздо больше) — от его профессиональной манеры: что-то среднее между диск-жокеем и дантистом. Подобно ди-джею, весь он — улыбки до ушей и пустая болтовня, сорокапятка за сорокапяткой голимой попсы, сплошное голубое небо, солнышко и патока; подобно дантисту, он будет даже под аккомпанемент ваших воплей настаивать, что на самом деле ни капельки не больно. Бессовестность его поистине героическую — не пронять самыми решительными нападками. Вот, например, вчерашний диалог:
      Бобби: Значит, так — по сигналу «поехали» переворачиваете страницу и начинаете с первого теста. Поехали.
      Я: У меня болит голова.
      Бобби: Луи, ну зачем вы так. Я точно знаю, вы можете замечательно написать этот тест, стоит только чуть-чуть приложить голову.
      Я: Не могу я приложить голову, она болит! Вы что, совсем идиот, не понимаете — мне плохо! Не обязан я писать ваши кретинские тесты, когда мне так плохо. Это в правилах сказано.
      Бобби: Луи, помните, что я вчера говорил — о гнетущих мыслях?
      Я: Вы говорили, мне плохо настолько, насколько мне кажется, что мне плохо.
      Бобби: Вот, совсем другое дело! Так — по сигналу «поехали» переворачиваете страницу и начинаете с первого теста. Договорились? (Пепсодентовая улыбка до ушей). Поехали.
      Л: Пошел ты…
      Бобби: (Не отводя глаз от секундомера). Давайте-ка попробуем еще разок, хорошо? Поехали.

43.

      Живет Бобби в Санта-Монике, у него двое детей, мальчик и девочка. Он активный общественник и занимает пост казначея в окружном отделении Демократической партии. В политическом плане он считает себя «скорее либералом, нежели наоборот». Нынешняя война безоговорочной поддержкой в его лице не пользуется; он считает, нам следовало бы принять предложение русских и сесть за стол переговоров с целью положить конец применению нашей стороной в наступательных операциях бактериологического оружия — по крайней мере, «в так называемых нейтральных странах». Но отказники, по его мнению, «перегибают палку».
      У него хорошие зубы.
      Самый что ни на есть прототип Зоннлиха из моей пьесы. Иногда у меня возникает нехорошее ощущение, что это я сочинил чудище сие медоточивое.

44.

      Бобби — образцовый юный управленец и (соответственно) апологет коллективного труда — придумал для своих подопытных кроликов тесты, которые надо сдавать тандемом. Сегодня интеллект мой первый раз примерил на себя эти парные каторжные колодки. Каюсь, по простоте душевной мне даже понравилось а Бобби так и вообще из кожи вон вылез, разыгрывая ведущего телевикторины.
      Когда кто-то из нас отвечал на какой-нибудь совсем уж эзотерический вопрос, он шумно ликовал:
      — Грандиозно, Луи! Абсолютно грандиозно! Ну разве не грандиозно, уважаемые зрители?
      Бедняга Щипанский, с которым нас для данного мероприятия и сковывают одной цепью, от игрищ совершенно не в восторге.
      — За кого он меня тут держит? — побаловался он мне. — За цирковую обезьяну, что ли?
      В кругу «прыщиков» кличка Щипанского — Чита. Увы, чертами лица он и вправду схож с шимпанзе.

45.

      Следующий раунд со Щипанским. Вчера вечером, пока писал (44), осознал, что мне очень хочется продолжения викторины. Зачем? И с какой стати — при том, что все остальное время голова занята куда активней (планирую в натуре соорудить Музей Фактов в пустующем театре Джорджа; сочиняю кое-какие довольно любопытные вирши на немецком; выстраиваю замысловатую аргументацию в мысленном споре с Леви-Строссом), — так долго расписывать единственный на дню час, убитый программой обязательных выступлений?
      Ответ простой: мне одиноко. Поговорить с остальными ребятишками у меня получается только в перерыве.

46.

      Сегодня в паузе между раундами спросил Щипанского, чем они занимаются со Скиллимэном. Тот в ответ выстрелил длинной очередью терминов — должно быть, рассчитывал, что я увязну. Я мастерски вернул подачу, и в самом скором времени Щипанский кололся вовсю.
      Насколько я понял из его откровений, теперь Скиллимэн пытается разработать нечто типа геологической бомбы — вроде того несчастного случая в Моголе, только масштабом куда крупнее. Он жаждет вздымать из земли новые горные цепи. Фаустовские позывы всегда ориентированы на головокружительные высоты.
      Секунд несколько безмятежно посрывав всякие такие эдельвейсы, я затронул — с предельной осторожностью — вопрос о возможной моральной подоплеке подобных исследований. Обладает ли каждый выпускник неотъемлемым правом пройти посвящение в мистерии катаклизма? Щипанский впал едва ли не в кататонию.
      Пытаясь исправить ошибку, я попробовал втянуть в разговор Бобби напомнил тому его же собственные, прозвучавшие в давешней доверительной беседе слова о бактериологическом оружии. Не будет ли, кинул я тезис, геологическое оружие еще хуже, еще безответственней?
      Трудно сказать, отозвался Бобби; он тут не специалист. Как бы то ни было, а у нас, в лагере А., занимаются чистой наукой. Моральным или аморальным может быть только практическое применение знания, но никак не само знание. И прочий бальзам на душу. Но Щипанский признаков жизни не подавал. Я задел какую-то не ту струну, совершенно не ту.
      На сегодня, поступила команда, с тестами все. Когда Щипанский вышел, Бобби позволил себе проявить максимум суровости, какой допускала его широкая натура.
      — Это было ужасно, — рвал и метал он. — После вас у парнишки такая депрессия…
      — А я тут при чем?
      — При всем!
      — Да ладно, не горюйте, — сказал я и похлопал его по спине. — Вечно вы во всем темную сторону ищете.
      — Сам знаю, — подавленно отозвался он. — Пытаюсь с собой бороться, но иногда не выходит, хоть ты тресни.

47.

      На ленче Щипанский подсел за мой уставленный тарелками столик.
      — Не возражаете?..
      Какое самоуничижение! Можно подумать, возрази я, он тут же перещелкнет тумблер бытия и устранит за подобную наглость себя самое из картины мира.
      — Никоим образом, Щипанский. Последнее время мне очень не хватает компании. У вас, у новеньких, со стадным чувством как-то напряженно, если с предыдущей паствой сравнить.
      Это я не просто так расшаркивался. Трапезничать мне частенько приходится в гордом одиночестве. Сегодня в столовой, кроме Щипанского, были еще трое «прыщиков», но те предпочитали держаться особняком и, жуя свои замысловатые, со множеством вложений, ниццы, неразборчиво бубнили какие-то цифры.
      — Наверно, вы меня совсем презираете, — начал Щипанский, с несчастным видом болтая ложкой в холодном супе со шпинатом. — Наверняка вы думаете, что в голове у меня совсем ничего нет.
      — После наших с вами тестов? Это вряд ли.
      — А, тесты! С тестами у меня проблем никогда и не было, я не о том. Но в колледже такие, как вы… гуманитарии… думаете, что раз человек занимается точными науками, у него нет… — Кончиком ложки он резко отодвинул тарелку взбаламученного супа; с ложки капало.
      — Души?
      Он кивнул, не отрывая взгляда от супа.
      — Но это не так. У нас тоже есть чувства, как и у всех. Может, только мы их не так открыто проявляем. Вам-то легко говорить о совести и… всяком таком. Вам-то — никто никогда не предложил бы. при выпуске двадцать пять тысяч в год.
      — Вообще-то многие мои бывшие одногруппники, которые могли бы стать поэтами или художниками, зарабатывают вдвое больше — в рекламе или на телевидении. В наше время для кого угодно найдется своя форма проституции. Если уж совсем ничего не светит, можно податься в профсоюзные лидеры.
      — М-м… А что это вы едите? — поинтересовался он, кивая на мою тарелку.
      — Truite braisee au Pupillin.
      Он подозвал официанта в черной форме.
      — Мне, пожалуйста, того же самого.
      — Никогда бы не подумал, что вы соблазнились деньгами, — произнес я, наливая ему «шабли».
      — Я не пью. Нет, пожалуй, не деньгами.
      — Щипанский, чем вы вообще занимались? Биофизикой? Не было хоть раз момента, когда предмет нравился вам чисто ради самого предмета?
      Он одним глотком осушил полбокала вина, от которого только что отказывался.
      — Да — и больше всего! Биофизика нравится мне больше всего на свете. Я просто не понимаю иногда, честное слово, не понимаю, почему другие не чувствуют того же самого. Иногда это настолько сильно, что… я не могу…
      — Я чувствую то же самое — но насчет поэзии. Насчет искусства вообще говоря — но поэзии особенно.
      — А людей?
      - Люди — следующие.
      — Даже ваша жена, если уж на то пошло?
      — Если уж на то пошло, даже я сам. А теперь вы, наверно, думаете, как это у меня хватило наглости напускаться на вас со своим морализаторством при том, что чувствую я, что чувствуем мы.
      — Да.
      — Потому что речь не более чем… как раз о нем, о чувстве. Этика связана только с реальными поступками. Ощущать соблазн и совершать поступок — вещи абсолютно разные.
      — Тогда что, искусство — это грех? И наука тоже?
      - Любая безграничная любовь, кроме любви к Самому Господу, греховна. Над градом Дит дантов ад битком набит теми, кто любил слишком сильно — то, что любви очень даже достойно.
      — Прошу прощения, мистер Саккетти, — покраснел Щипанский, — но я не верю в Бога.
      — Я тоже. Но долгое время верил — так что прошу прощения, если мои метафоры будут окрашены несколько… старорежимно.
      Щипанский фыркнул. Взгляд его, на мгновение оторвавшись от стола, встретил мой — и тут же уткнулся в форель, только что доставленную официантом. Но я уже твердо знал: Щипанский на крючке.
      Эх, какую карьеру я мог бы сделать иезуитом. После откровенного соблазнения никакая игра так не захватывает, как обращать в другую веру.

* * *

      Позже:
      Большую часть дня сидел в темноте, слушал музыку. Мои глаза… как это отвратительно — непостоянство собственной плоти!

48.

      Сегодня он по собственному почину явился в эту полутемную берлогу поведать историю своей жизни. Такое впечатление, будто рассказывалась она первый раз. Подозреваю, раньше никто не интересовался. История в самом деле невеселая — слишком уж идеально совпадает с монохромной биографией, какую можно было бы проэкстраполировать, исходя единственно из беглого взгляда на галстуки в гардеробе.
      После развода родителей все детство Щ. - сплошная череда, пользуясь термином из математики, разрывов непрерывности. Он редко посещал одну и ту же школу дольше двух лет подряд. Ребенком он был безусловно одаренным, но такое исключительное невезение — всегда вторым учеником в классе.
      — В глубине души, — сказал он, — идеал мой был: выступить с приветственной речью в начале учебного года.
      Гонка с препятствиями стала его идеей-фикс; в поте лица он стремился к тому, что соперникам его давалось без малейших усилий.
      Дружба для такого человека невозможна — это означало бы прекращение огня. Щ. осознает, что принес юность свою в жертву фальшивым идолам; теперь, когда юности не поможешь, он приносит в жертву им саму жизнь.
      Ему двадцать четыре, но выглядит он этаким вечным мальчиком, типичный зубрила: нескладный, долговязый, лицо мертвенно-бледное, прыщавое, волосы слишком длинные для того, чтобы стоять ежиком, слишком короткие, чтобы как-то лежать. Под глазами темные мешки, что придает взгляду меланхоличность, но симпатии не внушает — возможно, из-за очков, как у Макнамары. Перед тем, как что-нибудь сказать, чопорно поджимает губы. Ничего странного, что привлекательная наружность вызывает у него такое же возмущение, как у Савонаролы. Силу, красоту, здоровье, даже симметрию он воспринимает как личное оскорбление. Когда остальные «прыщики» смотрят по телевизору спорт, Щипанский выходит. Создания вроде Фредгрена — которым, наоборот, кроме как привлекательной наружностью, похвастать нечем — могут раздуть в душе его такое пламя презрения и зависти, что Щ. тут же клонит в кататонию; это его базовая реакция на любые треволнения.
      (Вспоминается, с какой злобой я живописал Фредгрена. Уже начинаю сомневаться, о Щипанском сейчас речь или обо мне. Чем дальше, тем больше он представляется мне кошмарным отображением меня самого, того аспекта Луи Саккетти, который Мордехай давным-давно, еще в школе, прозвал «мозг Донована»).
      Неужели совсем-таки нечем похвастаться? Разве что остроумием… Но нет — хотя мне частенько приходилось смеяться над тем, что он говорит, мишень для его шуток неизменно он сам (когда в лоб, когда завуалированно), так что в самом скором времени остроумие его начинает действовать на нервы ничуть не меньше, чем его молчание. От самоуничижения столь неотступного явно отдает нездоровым нарциссизмом. Сплошной моральный онанизм.
      Весь пафос подобных типов, даже неотразимость — в том, что любить их абсолютно не за что. Как раз таких прокаженных святым следует учиться целовать в губы.

49.

      Стоп машина (в смысле, печатный станок)! Есть чем похвастаться!
      — Я люблю музыку, — сегодня признался он, как будто в чем-то постыдном.
      Он умудрился изложить свою биографию от начала до конца и ни разу не проговориться, что все свободное время отдает этому увлечению — весьма достойному упоминания. В пределах своих вкусов (Мессиан, Булез, Штокхаузен, et аl. ) Щ. компетентен и весьма наслышан, хотя (что характерно) наслышанность эта исчерпывается одними записями. Он ни разу в жизни не был на концерте или в опере! Вот уж кто не общественное животное, отнюдь! Но когда я признался, что незнаком с «Et expecto resurrectionem mortuorum», пыл он проявил вполне миссионерский — затащил меня в местную фонотеку.
      И как дивно свежо звучит эта музыка! После «Et expecto» я прослушал «Couleurs de la Cite Celeste», «Chronochromie» и «Sept Haikais». Где я был всю свою жизнь? (В Байрейте, вот где). Для музыки Мессиан — то же, что для литературы Джойс. Позвольте сказать одно: ничего ж себе.
      (Я ли это написал: «Музыка — в лучшем случае своего рода эстетический суп»? Мессиан — это целый рождественский ужин).
      Тем временем обращение потихоньку двигается. Щ. упомянул, что «Et expecto» было заказано Мальро, дабы увековечить память павших в двух мировых войнах, — а произведение это настолько цельное, что как-то не по себе, если обсуждать одну музыку и не затрагивать того, что она увековечивает. Подобно большинству его сверстников, к истории Щ. относится с раздражением. Безмерная абсурдность ее ничему их не учит. Но все-таки тяжело — особенно когда в венах жидким золотом струится паллидин — строить из себя настолько образцово-показательного страуса.

50.

      Записка от Хааста — он хочет меня видеть. Когда явился в назначенное время, он был занят. В приемной не нашлось ничего интересного, кроме книжки Валери, которую и стал пролистывать. Почти сразу наткнулся на следующий жирно подчеркнутый абзац:
      Безудержно стремясь быть неповторимым, ненасытно алкая всемогущества, человек большого ума превзошел все сущее, все рукотворное, даже собственные высочайшие помыслы; но в то же время он совершенно разучился щадить себя, отдавать предпочтение собственным побуждениям. Глазом не успев моргнуть, он приносит в жертву свою индивидуальность… До этого момента ум был влеком гордыней — и вот гордыня израсходована без остатка… (Ум)., представляется себе сирым и обездоленным, низведенным до предела нищеты — силой, приложить которую некуда. Он (гений) обходится без инстинктов, почти даже без образов; и у него больше не г цели. Он ни на что не похож.
      Рядом с этим абзацем кто-то нацарапал на полях, как курица лапой: «Наконец величайший гений не человек».
      Когда Хааст освободился, я спросил, кто мог оставить книгу в приемной; подозревал я Скиллимэна. Не знаю, сказал Хааст и предложил мне справиться в библиотеке. Что я и сделал. Последним книгу с абонемента брал Мордехай. С некоторым запозданием я узнал почерк.
      Бедняга Мордехай! Что может быть ужасней — или человечней — этого кошмара, когда больше не ощущаешь своей принадлежности к «хомо сапиенс»?
      Безысходность… невыразимая безысходность того, что тут вытворяется.

51.

      Никакого особого дела у Хааста ко мне не было — просто захотелось поболтать минутку-другую. Кажется, ему тоже одиноко. Не исключено, что и Эйхману было весьма «одиноко» в «Ведомстве по вопросам еврейской эмиграции». Вполуха слушая его невнятную болтовню, я размышлял, доживет ли Хааст до суда уже над нашими военными преступниками Я попытался представить его на месте Эйхмана, в таком же кошмарном стеклянном ящике.
      Баск все еще в бегах. Ей полезно.

52.

      Щипанский рассказал о Скиллимэне чрезвычайно показательный анекдот; дело было шесть лет назад, когда тот читал в «Эм-Ай-Ти» некий летний курс под эгидой АНБ.
      Курс был обзорный, по ядерной технологии; однажды на лекции Скиллимэн продемонстрировал процесс, известный на профжаргоне как «щекотать драконий хвост». То есть он придвинул друг к другу два блока радиоактивного материала, которые могли бы — всегда в сослагательном наклонении — в определенный момент достичь критической массы. Щ. запомнилось, что Скиллимэну такое балансирование на лезвии бритвы определенно доставляло удовольствие. В какой-то момент по ходу демонстрации Скиллимэн будто бы случайно позволил блокам сойтись слишком близко. Счетчик Гейгера истерически защелкал, а класс рванулся к дверям, но служба безопасности никого не выпускала. Скиллимэн объявил, что все получили смертельную дозу радиации. Двое студентов сломались тут же. Скиллимэн пошутил: блоки не были радиоактивными, а счетчик замастрячили.
      Шуточка эта дивная была задумана при содействии аэнбэшных психологов тем было интересно проверить реакцию студентов в подлинной «ситуации паники» Что подтверждает мой тезис: психология суть инквизиция нашего века.
      Результатом всего этого явилось то, что Щипанский стал работать со Скиллимэном. Тест АНБ он прошел, не выказав ни малейших признаков паники, удрученности, страха или беспокойства — ничего, кроме доброжелательного любопытства к «эксперименту». Еще меньше эмоций мог бы проявить разве что труп.

53.

      Стычка с Пузатым Человекопауком — в которой, боюсь, я потерпел поражение.
      Щипанский, в очередной раз навестив меня по месту жительства, поинтересовался (наконец любопытство одолело), зачем мне понадобилось донкихотствовать, идти в глухой отказ и за решетку, когда от армейской службы можно было тихо-спокойно (с учетом возраста, веса и семейного положения) уклониться. Ни разу еще не встречал человека, который при случае не завел бы об этом речь. (Есть у святости одно мелкое неудобство — сам того никоим образом не желая, становишься обвинителем и дурной совестью всякого встречного-поперечного).
      Тут-то и зашел Скиллимэн в сопровождении Трудяги с Истуканом.
      — Надеюсь, помешал? — вежливо осведомился он.
      — Никоим образом, — отозвался я. — Располагайтесь поудобней.
      — Простите, — поднялся Щипанский. — Я не знал, что вам надо…
      — Чита, сядь, — отмахнулся Скиллимэн. — Не собираюсь я тебя похищать, мне надо бы побазарить за жизнь с тобой и твоим новым другом. Симпозиум Мистер Хааст, распорядитель здешних игрищ, высказал пожелание, чтоб я побольше общался с мистером Саккетти, дабы у мистера Саккетти была возможность в полной мере реализовать свой выдающийся талант наблюдателя. Боюсь, я ему действительно не уделял должного внимания, действительно недооценивал.
      Потому что — благодаря тебе, Чита — я осознал, что не так уж он и безобиден.
      — Похвала цезаря… — пожал я плечами.
      Щипанский все еще нерешительно зависал над своим табуретом.
      — В любом случае я вам наверняка не нужен…
      — Удивительно, но факт — нужен. Так что сядь.
      Щипанский сел. Охранники симметрично расположились по обе стороны от двери. Скиллимэн занял место напротив моей лежанки, так что оспариваемая душа оказалась между нами.
      — Так что вы говорили?

54.

      Я восстанавливаю в памяти сцену, а непосредственно окружающий мир — мир пишущей машинки, заваленного стола, стены-палимпсеста — ритмично съеживается и раздувается, то до ореховой скорлупки, то до бесконечности. Болят глаза; поджелудочная, щитовидка и мозги ведут себя совершенно тошнотворно: будто сплошь забиты недоброкачественной пищей, а сблевнуть — никак.
      Стоик — но не настолько стоик, чтобы капельку не поныть, не настолько, чтобы не напрашиваться хоть на капельку сочувствия.
      Не тяни, Саккетти, не тяни!
      (Скиллимэну сегодня тоже было нехорошо. Ладони его, обычно не больно-то красноречивые, тряслись как в лихорадке. «Родинка» под подбородком стала багровой, а когда он кашляет, то выдыхает серные миазмы — очень похоже на газы из больного кишечника или на тухлый майонез. Симптомы своего распада доставляют ему извращенное удовольствие — будто все это пункты обвинительной речи против собственного организма, судимого за измену).

55.

      (Его монолог).
      Давайте, Саккетти, не стесняйтесь, поморализируйте на публику.
      Такая сдержанность совершенно не в вашем стиле. Растолкуйте нам неразумным, почему хорошо быть хорошим. Путем парадокса приведите нас к добродетели — или в рай. Не хотите? Улыбка — это не ответ. Не верю! Улыбки, парадоксы, добродетель, тем паче рай — не верю К черту оно все. А вот в черта верю. Черт, преисподняя — это, по крайней мере, убедительно. Ад — та самая знаменитая кровавая дыра в центре всего сущего. Нет, приятель, как ты глаза ни отводи, оно всегда на виду. Иначе говоря: ад — это второе начало термодинамики. Вечное ледяное равновесие, причина всех напастей. Вселенская анархия — все сходит на нет, и некуда податься. Но ад — это нечто большее. Ад можно устроить рукотворный. Вот чем он в конечном итоге так притягателен.