Гэри Уильям О'Мира – " – 28.09.1963
      Барри Дэниел О'Мира – " – 28.09.1963
      Джимми Том Хансон сын 01.11.1984
      Ширли Энн Хансон дочь 09.02.1986
      Лоретта Хестер Хансон – " – 24.12.1989
 
      Торговец оставил ей библию в счет залога плюс пять долларов, но забрал учебные планы и папку для вкладышей.
      Это было в 1999-м. В последующие годы, когда бы семья ни пополнялась или сокращалась, миссис Хансон добросовестно фиксировала факт в Новой американской католической библии, причем непременно в тот же день.
      30 июня 2001 года Джимми Том получил по голове полицейской дубинкой при разгоне митинга протеста против десятичасового комендантского часа, введенного президентом во время Сельхозкризиса. Умер он той же ночью.
      11 апреля 2003 года через шесть лет после смерти отца в больнице “Бельвью” родился Боз. Дуайт был членом профсоюза водителей грузовиков – первого профессионального объединения, где в рамках кадровой политики начали практиковать сохранение семенного фонда.
      29 мая 2013 года в доме 334 родилась Ампаро. Миссис Хансон вписала было ее фамилию (ошибочно) и только тогда осознала, что нигде в библии отец Ампаро до сих пор не упоминался. Правда, к тому моменту официальная семейная хроника успела обзавестись целым сонмом неупомянутых родственников: мачеха собственно мисс Хансон – Сью-Эллен, бесконечная родня по линии мужа, двое Крошкиных сыновей по федеральному контракту – Тигр (в честь кота, на смену которому он и явился) и Брат-заяц (в честь Брата-зайца из “Бэмби”). С Хуаном все было гораздо сложнее, но в конце концов она решила, что хоть фамилия Ампаро – Мартинес, Лотти до сих пор официально Хансон; так что Хуан был обречен присоединиться все к тому же сонму пограничных случаев, в качестве своего рода заметки на полях. Ошибка была исправлена.
      6 июля 2016 года родился Микки, также в доме 334. Затем 6 марта 2021 года из дома престарелых в Элизабет позвонили Вилликену, а тот доставил сообщение наверх, в квартиру 1812 – что Р. Б. О'Мира умер. Тихо, по собственной воле скончался в возрасте 81 года. Ее отец – умер!
      Заполняя в таблице новую клеточку, миссис Хансон вдруг осознала, что ни разу не заглядывала в религиозную часть книги, с момента, как компания прекратила высылать уроки почтой. Раскрыв наугад, она прочла из “Книги притчей Соломоновых”: “Если над кощунниками Он посмеивается, то смиренным дает благодать”. Впоследствии она упомянула эти слова Крошке – которая по погрязла во всякой мистике, – надеясь, что хотя бы дочка извлечет из послания больше, чем извлекла она.
      Крошка прочла фразу вслух, потом прочла второй раз. По ее мнению, никакого глубинного смысла там не крылось, только буквальный: “Если над кощунниками Он посмеивается, то смиренным дает благодать”.
 
      19. Желанная работа (2021)
      Из школы Лотти ушла в десятом классе – после того как учительница гуманитарных наук, пожилая миссис Силлз, пошутила насчет ее ног. Миссис Хансон не стала читать дочке нотаций, чтобы непременно доучивалась, – в расчете на то, что скука в сочетании с клаустрофобней (дело было еще на Мотт-стрит) перевесят уязвленную гордость уже к следующему учебному году, если не раньше. Но наступила осень, а Лотти никак не желала идти на попятный, и пришлось миссис Хансон подписать бумагу, что разрешает дочери оставаться дома. Сама она проучилась в хай-скул всего два года и до сих пор с ужасом вспоминала всю эту тарабарщину и ненавистные учебники. К тому же Лотти могла помогать по дому – стирать, штопать, гонять кошек, с которыми миссис Хансон отчаянно боролась. Что до Боза, то тут Лотти с лихвой заменяла целый фунт таблеток – играла с ним и убалтывала час за часом, день за днем.
      В восемнадцать Лотги получила свою собесовскую карточку вкупе с ультиматумом: если за полгода она не трудоустроится на полный рабочий день, то снимут надбавку к пособию и придется ей переселяться в самые трущобы (Рёблинг-плаца, скажем) – для тех, на ком служба занятости окончательно и бесповоротно поставила крест. Заодно (какое совпадение) Хансонов исключат из очереди на заселение в 334.
      Лотти поступала на работу и увольнялась с тем же лютым безразличием, что позволило ей сравнительно безболезненно пережить школьные годы. Она торговала с лотка. Сортировала пластиковые бусы на фабрике, выпускающей бижутерию. Записывала телефонные номера, с которых звонили из Чикаго. Упаковывала коробки. Мыла, наполняла и запечатывала сосуды емкостью один галлон в подвале у “Бонвит”. Как правило, ей удавалось уволиться или быть вышвырнутой к маю – июню, так что оставалась пара месяцев насладиться жизнью, пока снова не наступит время умирать смертью по имени трудоустройство.
      Потом на одной прекрасной крыше, вскоре после переселения в 334, она встретила Хуана Мартинеса, и летние каникулы стали официальными и продолжительными: теперь она была мать! Жена! Снова мать! Хуан работал в морге “Бельвью” с Эбом Хольтом, который жил напротив по коридору, потому, собственно, им с Лотти и случилось пересечься, в июле на крыше. Он исправно работал в морге, так что Лотти могла расслабиться в своей роли жены-матери и видеть жизнь как бассейн с оплаченным вперед абонементом. Она была счастлива, долго-долго.
      Но не вечно. Она была Козерог, Хуан – Стрелец: с самого начала она знала, чем это кончится и как. Что было для Хуана удовольствием, превратилось в обязанность. Появляться он стал реже и реже. Деньги, которые последние года три-четыре, почти пять, текли бесперебойно, стали поступать спорадическими выплесками, потом тоненькой струйкой. Пришлось семье обходиться ежемесячным пособием миссис Хансон, талонами на усиленное питание для Ампаро с Микки и Крошкиными разнообразными нерегулярными доходами. В какой-то момент положение создалось едва ли не отчаянное, когда квартплата из условных тридцати семи с половиной долларов превратилась в непосильные тридцать семь с половиной долларов, – в этот-то момент у Лотти и появилась возможность устроиться на совершенно невероятную работу.
      Чече Бенн из 1438-й держала концессию на подметание 11-й стрит в квартале между Первой и Второй авеню; за неделю набиралось долларов двадцать – тридцать, подачками и что удавалось нашакалить в мусоре, а под Рождество так просто золотой дождь проливался. Но что самое дивное – это что не надо представлять в собес справку о доходах, и никаких льгот не теряешь. Чече мела 11-ю стрит с начала века, да вот решила удалиться на покой и подать заяву на жилье.
      Когда погода была ничего, Лотти часто останавливалась на углу поболтать с Чече, но никак не думала, что та расценивала эти знаки внимания как проявление настоящей дружбы. Когда Чече намекнула, что подумывает, не завещать ли ей лицензию, Лотти была как громом поражена.
      – Если, конечно, хотите, – добавила Чече с застенчивой, вялой полулыбкой.
      – Хочу ли я? Хочу ли?! О, миссис Бенн!
      Хотеть она продолжала несколько месяцев, потому что упускать Рождество в планы Чече никак не входило. Лотти старалась не дать большим надеждам повлиять на их с Чече отношения, но не вести себя чем дальше, тем сердечней, оказалось невозможно, и в конце концов она бегала с поручениями вверх-вниз, в 1438-ю и назад. Увидев квартиру Чече, прикинув, сколько все это должно стоить, она возжелала лицензию как никогда. К декабрю она буквально пресмыкалась.
      На праздниках Лотти слегла с простудой. Когда она поправилась, в 1438-ю уже въехали новые жильцы, а на углу, с метлой и чашкой для подаяний, маячила миссис Левина из 1726-й. Позже Лотти узнала от матери, которой сказала Леда Хольт, что миссис Левина заплатила Чече за лицензию 600 долларов.
      Стоило пройти на улице мимо миссис Левиной, и от осознания упущенной возможности ей едва не становилось дурно. Тридцать три года она не позволяла себе опуститься до того, чтобы желать работу. Когда приходилось, она работала, но хотеть работать никогда себе не позволяла.
      Она действительно хотела работу Чече Бенн. До сих пор хотела. И всегда будет хотеть. Жизнь пошла прахом.
 
      20. “Эй-энд-Пи”, продолжение (2021)
      После того как выпили пива под взлетным полем, Хуан отвез Лотти на Волльмановский каток, и они целый час колесили там на роликах. Круг за кругом, вальсы, танго, полный восторг. Музыки за шорохом роликов было почти не слышно. С катка Лотти уходила с ободранным коленом и чувствуя себя лет на десять моложе.
      – Правда, лучше, чем музей?
      – Здорово! – Она притянула его к себе и поцеловала в коричневую родинку на шее.
      – Но-но, – сказал он. А потом:
      – Мне пора в больницу.
      – Уже?
      – Что значит “уже”? Одиннадцать часов. Тебя подвезти?
      Куда бы то ни было Хуан выбирался только ради дороги туда, а затем обратно. В своей машине он души не чаял, и Лотти делала вид, будто тоже не чает. Нет, чтобы просто сказать, что хочет одна вернуться в музей; она проговорила:
      – С удовольствием прокатилась бы, но если только до больницы... Оттуда некуда податься, разве что домой. Нет, лучше просто посижу, на солнышке поразлагаюсь.
      Хуан, удовлетворенный, удалился, а она поместила огрызок сувенирной морковки в урну. Потом через боковой вход за египетским храмом (куда ее водили благоговеть перед мумиями и базальтовыми богами во втором, четвертом, седьмом и девятом классах) – в музей.
      Тысячная массовка тащилась с открыток, снимала со стендов, разглядывала, засовывала обратно на стенды. Лотти присоединилась к статистам. Лица, деревья, выряженные люди, море, Иисус и Мария, стеклянная чаша, деревенский дом, полоски и точечки, но нигде фотографий “Эй-энд-Пи”. Пришлось спросить, и девушка с железными скобками на зубах показала ей, где они скрываются. Лотти купила ту, где ряды прилавков сходились у горизонта в точку.
      – Погодите! – сказала девушка со скобками, когда Лотти развернулась уходить. Она подумала, что залетела-таки, но ей просто выдали чек на двадцать пять центов.
      Наверху в парке у ограды она вписала печатными буквами на обороте: “Заходила сегодня сюда. Подумала, это напомнит тебе старое доброе время”. Только потом она задумалась, кому бы открытку послать. Дедушка давно умер, а больше в голову никого не приходило, кто мог бы помнить такую старину. В конце концов она адресовала открытку матери, с припиской: “Каждый раз в парке вспоминаю о тебе”.
      Потом она вытряхнула из сумочки остальные открытки – набор дырок, лицо, букет, святой, навороченный секретер, старое платье, снова лицо, трудяги на свежем воздухе, несколько загогулин, каменный гроб, стол (опять же весь в лицах). Итого одиннадцать. Общей стоимостью, подсчитала она на обороте открытки с гробом, два семьдесят пять. Мелкие магазинные кражи всегда улучшали ей настроение.
      Букет, решила она – “Ирисы”, – симпатичнее всех, и адресовала открытку Хуану:
 
      Хуану Мартинесу
      Гараж Эбингдон
      Перри-стрит, д. 312
      Нью-Йорк 10014
 
      21. Хуан (2021)
      Не в том дело, что Лотти или их отпрыски ему не нравились и потому он задерживался с выплатами. Просто “Принцесса Кэсс” поглощала чертову уйму денег, и со страшной скоростью. “Принцесса Кэсс”, мечта на колесах, нулёвый пятнадцатого года репликар последнего в своем роде монстра – “шевроле” модели семьдесят девятого, “вега-фасинейшн”. Пять лет пота и слез вложил он в красавицу свою, свою крошку: форсированное двигло со всеми мыслимыми прибамбасами; натуральное, шестьдесят девятого года “веберовское” сцепление с коробкой передач и карданом от “ягуара”; внутри сплошная кожа; а корпус, это полный абзац, семь слоев разных оттенков темного с убывающей перспективой, псевдоглубина дюймов аж пять. Тронуть ее – уже любовный акт. А когда едет? Р-р-р, р-р-р? Обкончаешься.
      “Принцесса Кэсс” проживала на третьем этаже гаража Эбингдон на Перри-стрит, а поскольку месячная аренда плюс налог все равно давали в сумме больше, чем пришлось бы платить в гостинице, то жил Хуан вместе с “Принцессой” – точнее, прямо в ней. Кроме машин, просто паркуемых или оставленных ржаветь, в Эбингдоне жили еще трое единоверцев: японец-рекламщик в довольно новом “роллс-электрик”; Гардинер по кличке Пых-Пых в своей самоделке (бедная шлюха, не более чем койка на колесах); и – подиковинней заказных моделей – “хиллман-минкс” в первозданном виде, без единой модификации, настоящая жемчужина, принадлежавшая Лиз Крейнер, которая унаследовала ту от отца, Макса.
      Хуан любил Лотти. Он действительно ее любил, но то, что испытывал он к “Принцессе Кэсс”, было больше, чем любовь, – преданность. Больше, чем преданность, – симбиоз. (“Симбиоз”, – так и было выгравировано золотыми буковками у японского рекламщика на бампере его “роллса”.) Машина символизировала – как бы там Лотти ни ворковала и ни возмущалась, все равно ей не понять – образ жизни. Потому что если б она понимала, никогда не послала бы свою дурацкую открытку на адрес гаража. Расплывчатая фигня, и все ради какого-то дурацкого цветка, который вообще, может, давно вывелся! Инспекция – не его головная боль, но когда кто-нибудь давал Эбингдон как адрес, у владельцев гаража очко играло будьте-нате, а у него не было ни малейшего желания, чтобы “Принцесса” ночевала на улице.
      “Принцесса Кэсс” составляла главную его гордость, но в глубине души и стыд. Поскольку восемьдесят процентов его доходов были нелегальными, прожиточным минимумом – бензином, маслом, стекловолокном – приходилось обзаводиться на черном рынке, и денег никогда не хватало, на чем ни экономь. По пять дней в неделю принцессе приходилось торчать под крышей, и Хуан обычно составлял ей компанию – возился по мелочи, полировал, или читал ей стихи, или оттачивал мысль за шахматной доской с Лиз Крейнер, что угодно, лишь бы не слышать, как остряк-самоучка какой-нибудь интересуется: “Эй, Ромео, а где особа королевских кровей?”
      Но два вечера в неделю искупали любое страдание. Лучше всего и кайфовей было, когда встречался кто-нибудь, способный оценить размах, и они устремлялись вдоль разделительной. Всю ночь, без остановок, разве что бак заполнить, вперед, только вперед. Это было колоссально, но все время так не погоняешь или с одним и тем же кем-нибудь. Всем неизбежно хотелось знать больше, а он не выносил признаваться, что это, собственно, оно и есть – “Принцесса”, он сам и дивные белые сполохи посередине дорожного полотна: всё. Стоило им это выяснить, как начинала неудержимо фонтанировать жалость, а против жалости Хуан был беззащитен.
      Лотти его никогда не жалела и ни разу не ревновала к “Принцессе Кэсс”. вот почему они могли быть, и были, и будут мужем и женой. Восемь лет, не хрен собачий. Как лиз-крейнеровский “хиллман”, Лотти оставила цветущую юность в далеком прошлом, но нутро оставалось вполне на уровне. Когда они были вместе и обстановка благоприятствовала, все шло как по маслу. Слияние. Границы растворялись. Он забывал, кто он такой или что надо бы заняться чем-то конкретным. Он был дождем, а она – озером, и он проливался медленно, тихо, легко.
      И чего тут еще желать?
      Лотти могла б и пожелать. Иногда ему казалось странным, что она этого не делала. Он знал, что на детей у нее уходит больше, чем она получает от него, – но претендовала она только на его время и присутствие. Она хотела, чтоб он жил – но крайней мере, часть времени – в 334-м, и только потому, как ему казалось, что ей хочется, чтоб он был рядом. Она без устали подсказывала ему способы экономить деньги и вообще давала уйму полезных советов (например, держать всю одежду в одном месте, а не раскиданной по пяти районам города).
      Он любил Лотти. Действительно любил, и она была ему нужна, просто не мог жить с ней вместе. Трудно объяснить почему. Он вырос в семье из семи человек, и все жили в одной комнате. Поживешь так, и человек превращается в животное. Человеку нужно уединение. Но если Лотти этого не понимала, Хуан не знал, что тут еще можно сказать. Уединение нужно всем, просто Хуану больше, чем остальным.
 
      22. Леда Хольт (2021)
      Пока Леда тасовала, Нора наконец выложила то, что явно вертелось у нее на языке с самого начала.
      – Видела вчера на лестнице того цветного парня.
      – Цветного парня? – Вот вам вся Нора, как в капле воды; сказанула так сказанула. – С каких это пор ты стала водить компанию с цветными парнями?
      – Приятеля Милли, – объявила Нора, сняв. Леда принялась ерзать среди подушек и пледов, простыней и одеял, пока не села почти прямо.
      – А, да, – насмешливо, – того цветного парня.
      Она тщательно раздала карты и отложила колоду на приставленный к кровати пустой шкафчик, служивший столом.
      – Я чуть... – Нора переложила в руке карты, – ...не раскололась. Знать, что они все это время у меня в комнате, а он торчит тут на лестнице. – Она выбрала две карты и отложила в криб, доставшийся на этот раз ей. – Прохожу!
      Леда была осторожней. Она имела на руках двойку, пару троек, четверку и семерки. Но если оставить две семерки, а из колоды ничего путного не придет... Она решила рискнуть и скинула в криб семерки.
      Нора снова сняла, и Леде пришла дама пик. Дабы скрыть удовлетворение, она мотнула головой и высказалась:
      – Секс!
      – Знаешь что, Леда? – Нора пошла с семерки. – Я уже даже не помню, что это было.
      Леда скинула четверку.
      – Понимаю, понимаю. Если б еще и Эб понимал... Шестерка.
      – Семнадцать. Тебе-то легко говорить – ты молодая, и у тебя есть Эб.
      Если она скинет тройку, Нора может и до тридцати одного добрать, со стартовой картой. Леда скинула двойку.
      – Девятнадцать. Никакая я не молодая.
      – Плюс пять – двадцать четыре.
      – И тройка. Двадцать семь?
      – Честное слово, уже не помню.
      Леда выложила последнюю карту.
      – И тройка – тридцать. – Она переставила спичку в следующую дырочку.
      – Пятерка. – И Нора переставила спичку. Тут наконец прозвучало противоречие, которого Леда так ждала: – Мне пятьдесят четыре, а тебе? Сорок пять? Небо и земля. – Она разложила свои карты рядом с Лединой дамой. – И еще большая разница: Дуайта уже двадцать лет, как нет. Не то чтобы совсем уж не представлялось никаких возможностей – так, иногда... Посмотрим, сколько у меня? Пятнадцать-два, пятнадцать-четыре, и пара это шесть, и две масти это шесть, значит, двенадцать. – Она передвинула вперед вторую спичку. – Но иногда – это не то же самое, как если в привычку войдет.
      – Ты хвастаешься или жалуешься? – Леда разложила свои карты.
      – Хвастаюсь, именно что.
      – Пятнадцать-два, пятнадцать-четыре, и пара это шесть, и две масти – смотри, то же самое, что у тебя, двенадцать.
      – От секса люди просто ненормальными делаются. Как тот бедный олух на лестнице. Нет, оно того не стоит. С меня хватит.
      Леда воткнула спичку за четыре дырочки до финальной черты.
      – Вот-вот, то же самое Карни говорил о португальце. Сама знашь, чем все кончилось.
      – Есть вещи и поважнее, – не позволяя себя отвлечь, гнула свое Юра.
      “Начинается, – подумала Леда. – Опять двадцать пять”.
      – Сосчитай, что там у тебя в крибе, – сказала она.
      – Только пара, которую ты скинула. Спасибо. – Она переставила спичку на две дырочки. – Семья, вот что главное. Сохранить семью.
      – Трудно не согласиться. Ну что, поехали дальше?
      Но вместо того, чтобы взять колоду и перетасовать, Нора придвинула к себе расчетную доску, вглядываясь в спички и дырочки.
      – Кажется, ты говорила, у тебя двенадцать.
      – Я что, перепутала? – Елейным голоском.
      – Нет, не думаю. – Она переставила Ледину спичку на две дырочки назад. – Ты сжулила.
 
      23. Лен Грубб, продолжение (2024)
      Преодолев первую недоверчивость, осознав, что она действительно предлагает перебраться к ним, он подумал: “Бр-р!” Но, в конце-то концов, почему бы и нет? Вряд ли снимать койко-место и столоваться у Хансонов сильно хуже, чем, как он сейчас, жить посреди самого натурального, сукины дети, военного оркестра. А продталоны можно обменять в бухгалтерии на фудстэмпы. Миссис Хансон сама говорила, вовсе не надо ничего официально оформлять... хотя, если он все грамотно устроит, можно будет получить у Фульке зачет в курсовую практику по индивидуальному проекту. А то Фульке вечно к нему цепляется, что собесовской практики недобирает. Утвердит как миленький. Собственно, дело лишь за тем, чтобы подать под правильным соусом. Только не “Возрастные проблемы”, это уже было, еще направят потом, упаси Господи, на гериатрию, ввек не расхлебаешь. “Социальное обеспечение и семья как ячейка общества”. Звучит необъятно, но в степь примерно в ту. Упомянуть детдомовское прошлое, и что так можно отследить семейную динамику изнутри. Своего рода эмоциональный шантаж, но Фульке наверняка проймет.
      Ему и в голову не приходило задуматься, что это миссис Хансон так расстаралась. Он знал, что привлекателен и что людей, соответственно, к нему влечет. К тому же миссис Миллер говорила, что та расстроена после женитьбы и переезда сына. А он ей сына как бы и заменит. Все совершенно естественно.
 
      24. История любви, продолжение (2024)
      – Держи ключ, – произнесла она и вручила Ампаро ключ. – Тащить наверх необязательно, но если там личное письмо... – (Но он ведь может и в собесовском конверте прислать?) – Нет, если вообще будет хоть что-то, помаши, вот так. – Миссис Хансон энергично взмахнула руками, и подбородки затряслись мелкой дрожью. – Я буду смотреть в окно.
      – Баб-Нора, ты чего-то ждешь? Чего-то очень важного?
      Миссис Хансон улыбнулась самой своей баб-Нориной улыбкой. Любовь заставляла пускаться во все тяжкие.
      – Из райсобеса, внученька. И ты права, это действительно может быть очень важно – для нас для всех.
      “А теперь беги, – подумала она. – Вперед и вниз!”
      Она взяла один из стульев от кухонного стола и поставила у окна гостиной. Села. Встала. Прижала ладони к шее, сотый раз напоминая, что должна держать себя в руках.
      Он обещал написать, подъедет вечером или нет, но она не сомневалась, что он наверняка забудет о своем обещании, если планы его как-то изменятся. Если письмо пришло, это может означать только одно.
      Ампаро уже должна была спуститься к ящикам. Если никого по пути не встретила. Если... Будет ли там письмо? Будет ли? Миссис Хансон оглядела серое небо, выискивая знамения, но облачность висела слишком низкая и самолетов видно не было. Она прижалась лбом к прохладному стеклу, усилием воли вызывая Ампаро из-за угла здания.
      А вот и она! Ампаро вскинула руки латинским “V”, скрестила “иксом”, снова “V”, снова “икс”. Миссис Хансон помахала в ответ. Убийственная радость волной скользнула по коже, завибрировала в костях скелета. Он написал! Он придет!
      Она миновала дверь и уже только на лестничной площадке вспомнила, что забыла сумочку. Два дня назад, в предвкушении, она извлекла свою кредитную карточку из укромного места, в Новой американской католической библии. Карточкой она не пользовалась с момента, как покупала отцу траурный венок – года два назад? Почти три. 225 долларов, и все равно на похоронах ее венок оказался самый маленький. Даже подумать страшно, во сколько обошелся их венок близнецам! А она тогда целый год не могла с долгами расквитаться, и компьютер всю дорогу сыпал угрозами, одна другой кошмарней. Что, если карточка уже недействительна!
      Она вернулась за сумочкой; внутри лежали список и карточка. Плащ, ничего не забыла? И дверь – запирать или как? В спальне спала Лот – но Лотти могла б и групповое изнасилование проспать, не шелохнувшись. На всякий пожарный дверь миссис Хансон заперла.
      “Не торопись! – сказала она себе тремя пролетами ниже, – а то будет как со старым мистером... Не торопись!” Но не спешка заставляла сердце ее так колотиться, а любовь! Она была жива и – о чудо! – влюблена. Чудо из чудес – взаимно. Взаимно! С ума сойти.
      На площадке девятого этажа пришлось остановиться, перевести дух. – В коридоре дрых бомж, в спальном мешке с собесовским ярлыком. Обычно она только поморщилась бы раздраженно, а сегодня при виде бомжа испытала прилив восхитительного вдохновенного сочувствия. “Твоих отдай мне изможденных, – с подъемом подумала она, – и неимущих скученные массы, мечту лелеющих вдохнуть свободно, и многолюдных берегов твоих страдальцев бесполезных”. Как снова все прихлынуло! Детали прежней жизни, прежние лица и прежние чувства. А теперь еще и поэзия!
      Когда она спустилась на первый, колени ходили ходуном; ноги, казалось, не держат. Почтовый ящик; в ящике, наискось, – письмо от Лена. Должно быть от него. Если что другое, она умрет, тут же, на месте.
      Ключ от ящика был там, где Ампаро всегда его и оставляла, за камерой-пугалом.
      В письме говорилось:
 
      “Уважаемая миссис Хансон!
      Если не трудно, то в четверг можете поставить на обеденный стол один лишний прибор. Счастлив сообщить, что с радостью принимаю ваше великодушное приглашение. Прибуду с чемоданом.
      С любовью, Лен”.
 
      С любовью! Всё, ошибки быть не может: с любовью! Она ощутила это с самого начала, но кто бы мог подумать – в ее-то возрасте, в пятьдесят семь! (Другое дело, что чуточку прилежания, и в свои пятьдесят семь она даст сто очков вперед Леде Хольт, в ее сорок шесть.) С любовью!
      Невозможно.
      Конечно – но всякий раз, как ее посещала эта мысль, она вспоминала слова, впечатанные под книжным заголовком, слова, на которые будто бы случайно указывал его палец, когда он читал ей: “История невозможной любви”. Для любви нет ничего невозможного.
      Она перечитывала письмо снова и снова. Бесхитростностью своей оно было изысканней любых стихов: “Счастлив сообщить, что с радостью принимаю ваше великодушное приглашение”. Ну кто бы заподозрил, прочтя эти строки, какой за теми кроется смысл – смысл, для них двоих более чем очевидный.
      А затем, к чертям отбросив всякую осторожность:
      – С любовью, Лен!
      Одиннадцать часов, а дел всех – начать и кончить: бакалея, вино, новое платье и, если осмелится... Осмелится ли? Чего ей теперь бояться!
      С этого и начну, решила она. Когда продавщица показала ей таблицу образцов, решимость миссис Хансон не поколебалась ни на йоту.
      – Вот, – произнесла она, ткнув пальцем в самый яркий, морковно-оранжевый.
 
      25. Обед (2024)
      – Мам? – спросила Лотти, отворяя дверь, которая так и не была в конечном итоге заперта.
      По пути вверх она прикидывала, как себя повести, – и повела.
      – Нравится? – поинтересовалась она, со звяканьем опустив ключи в сумочку. Как будто так и надо.
      – Твои волосы.
      – Угу, покрасила. Так тебе нравится?
      Она подобрала с площадки сумки и зашла в квартиру. Натруженные таким весом и на такую высоту, спина и плечи невыносимо зудели, сплошной комок боли. Кожу черепа кололо, словно иголками. Ныли ноги. Глаза по ощущению казались лампочками, на которых осел многолетний слой пыли. Но выглядела она – на все сто.
      Лотти забрала сумки, и миссис Хансон глянула, но не более, чем глянула, в сторону гостеприимно распахнувшего подлокотники кресла. Стоит сейчас только сесть, и не встанет она уже никогда.
      – Так неожиданно. Прямо и не знаю. Повернись-ка.
      – Глупая, тебе надо было ответить просто да. “Да, мам, очень здорово”. – Но она послушно развернулась.
      – Здорово, – произнесла Лотти рекомендованным тоном. – Честное слово, здорово. И платье тоже... ой, мам, туда пока не заходи.
      Миссис Хансон замерла с ладонью на ручке двери в гостиную, ожидая рассказа о катастрофе, готовой неминуемо на нее обрушиться.
      – У тебя в спальне Крошка. Ей очень плохо. Я... оказала первую помощь. Сейчас, наверно, уже спит.
      – Что с ней такое?
      – Они разругались. Крошка пошла и подписалась на очередную субсидию...
      – Господи Боже.
      – И я так же подумала.
      – Третий раз? Вроде бы это нелегально.
      – Ну, сама знаешь, ее балл. А у первых двоих, наверно, уже тоже есть свои баллы. Не суть. Короче, когда она сказала Януарии, случилась ссора. Януария пыталась ее пырнуть – ничего серьезного, царапина на плече.
      – Ножом?
      – Вилкой, – хихикнула Лотти. – У Януарии это вроде политическое убеждение – что нельзя рожать детей по госзаказу. Или она вообще против, я толком Крошку не поняла.
      – Но она же ненадолго. Да?
      – На какое-то время.
      – Да нет! Ты что, Крошку не знаешь, что ли? Она вернется. Как и все прошлые разы. Не надо только было давать ей таблетки.
      – Мам, ей придется остаться здесь. Януария улетела в Сиэтл и оставила комнату каким-то своим приятелям. Они даже не пустили Крошку вещи собрать. Чемодан, пластинки – всё выставили на площадку. Мне показалось, это ее больше всего и размагнитило.
      – И она все притащила сюда?
      Стоило заглянуть в гостиную, и ответа уже не требовалось. Крошка усеяла всю комнату обувью и одеждой, безделушками и грязным бельем, в несколько слоев.
      – Она искала подарок, который привезла для меня, – объяснила Лотти. – Вот почему все вывалено. Смотри, бутылка “пепси” – правда, симпатичная?
      – Господи Боже.
      – Она всем привезла подарки. У нее же теперь есть деньги. Регулярный доход.
      – Пускай тогда поищет другое место.
      – Мам, не нуди.
      – Нечего, нечего. Комнату я сдала. Я же говорила, что, может, сдам. Жилец приезжает сегодня. Зачем, ты думаешь, я всю эту еду тащила? Хочу сготовить обед, скромный, но со вкусом – показать товар лицом.
      – Если дело в деньгах, то Крошка может...
      – Дело не в деньгах. Я сказала, что комната свободная, и он вселяется сегодня. Ну и бардак, Господи прости! Только утром тут все было убрано, как, как...
      – Крошка могла бы спать тут, на диване, – предложила Лотти, берясь за один из пакетов.
      – А где, интересно, мне спать?
      – А где ей спать?
      – Пусть бомжует!
      – Мама!
      – Пускай, пускай. Ей не привыкать, можешь не сомневаться. Все те ночи, что она где-то шлялась, не думаешь же ты, что она обязательно была в чьей-то постели. В канаве подзаборной – вот где ей место. И так уже полжизни там провалялась – туда ей и дорога.
      – Если Крошка хоть краем уха услышит...
      – Очень на это надеюсь. – Миссис Хансон шагнула к двери спальни и прокричала: – В канаве подзаборной! В канаве!
      – Мам, ну зачем ты... Смотри, что я придумала. Микки может сегодня поспать со мной, он и так все время ко мне просится, а Крошка займет его койку. Может, через день-два она снимет где-нибудь комнату, или в гостинице... Пожалуйста, сейчас только не надо сцен. Она совершенно не в себе.