В один прекрасный день они суммировали все имена, вырезанные в камне на монументах солдатам, морякам и летчикам. Цифра, к которой они пришли, оказалась 4800.
      – Ничего ж себе, – высказался Танкред.
      – Но это же не могут быть все! – настойчиво произнесла Мэри-Джейн, взяв на себя роль гласа народа. Даже “ничего ж себе” прозвучало с откровенной иронией.
      – Почему б и нет? – спросил Танкред, который никогда не мог найти в себе силы удержаться, чтобы не перечить. – Это по всем штатам и по всем родам войск. Наверняка тут все – иначе те, чьих родственников забыли, подняли бы хай до небес.
      – Так мало? Тут и на одно сражение не наберется.
      – Может быть... – тихо начал Сопеля. Но к нему редко прислушивались.
      – Тогда воевали по-другому, – объяснил Танкред, авторитетно, как политический обозреватель в прайм-тайм. – Тогда больше в дорожных авариях гибло, чем на войне. Факт.
      – Но четыре тысячи восемьсот?
      – ... лотерея?
      Челеста отмахнулась от всего, что было сказано Сопелем и что он когда-либо вообще скажет.
      – Танкред, Мэри-Джейн права. Цифра просто смехотворная. Да в ту же самую войну немцы отправили в газовые камеры семь миллионов евреев.
      – Шесть миллионов евреев, – поправил Маленький Мистер Губки Бантиком. – Но идея-то та же. Может, этих всех поубивало в какую-то одну кампанию.
      – Тогда так бы и говорилось, – был непреклонен Танкред и даже добился под конец поголовного признания, что 4800 – цифра впечатляющая, особенно если каждое имя выбито в камне.
      В парке был увековечен другой примечательный факт статистики: за тридцать пять лет через Кэстл-Клинтон иммигрировали в Соединенные Штаты 7,7 миллиона человек.
      Маленький Мистер Губки Бантиком сел и подсчитал, что если выдолбить на таких же плитах, как те, где перечисляются солдаты, матросы и летчики, имена всех иммигрантов, с указанием страны, то плит потребуется 12 800, а если их все поставить, то они займут пять квадратных миль, или весь Манхэттен отсюда и до 26-й стрит. Только стоит ли, в конце-то концов, напрягаться? Что, так уж сильно все изменится по сравнению с тем, что сейчас?
 
      Алена Ивановна:
      На морские волны его загорелой лысины неведомый картограф нанес архипелаг коричневых островов неправильной формы. Пучки волос в глубине материковой части выступали открытыми залежами мрамора, особенно борода, белая, ломкая и в завитках. Зубы – стандартные собесовские; одежда – настолько чистая, насколько это вообще возможно для ткани столь древней. И воняло от него не так чтоб особенно. Но все же...
      Мойся он хоть каждое утро, все равно, взглянув на него, вы бы думали, что он грязен, – как кажется, что паркет в некогда зажиточном доме требует полировки буквально через несколько секунд после того, как был отдраен до блеска. Грязь въелась в морщинистую плоть, в вечные складки одежды и отделилась бы лишь в результате хирургического вмешательства либо сожигания.
      Привычки его отличались упорядоченностью, словно горошинки на салфетке в горошек. Жил он в общаге “Челси” для престарелых; этим открытием они были обязаны ливню, который заставил его добираться домой на метро, а не, как обычно, на своих двоих. Если ночь выдавалась теплая, он мог заночевать и прямо в парке, устроившись в какой-нибудь из бойниц Кэстл-Клинтона. Ленч он покупал на Уотер-стрит, в спецбакалее “Дюма-сын”: сыр, импортные фрукты, копченая рыба, бутылка сливок, пища богов. В остальном он обходился так – хотя наверняка общага удовлетворяла наиболее прозаические бытовые потребности вроде завтрака. Странный, что ни говори, способ избавляться от выцыганенных квотеров; коллеги по ремеслу тратились, как правило, на наркоту.
      Профессиональный подход его сводился к неприкрытой агрессии. Например, сунуть ладонь к самому лицу и: “Что скажешь, парень?” Или, доверительным тоном: “Мне нужно шестьдесят центов, до дому добраться”. Удивительно даже, как часто ему перепадало; впрочем, ничего удивительного. Он обладал харизмой.
      А кто полагается на харизму, тому ствол ни к чему.
      Что до возраста, то ему могло быть шестьдесят, семьдесят, семьдесят пять, даже чуть больше или гораздо меньше. В зависимости от того, какую жизнь он вел и где. Происхождение акцента никому определить не удалось. Не английский, не французский, не испанский и, вероятно, не русский.
      Кроме берлоги в толще камня Кэстл-Клинтона, он четко предпочитал еще два места. Первое, широкая мощеная дорожка вдоль воды. Это был его рабочий участок – вдоль каменной стены и до самого концессионерского лотка. Явление какого-нибудь из больших военно-морских турлайнеров, “Даны” или “Мелвилла”, заставляло его (вместе со всеми, кто был в парке) замереть как вкопанного, будто мимо проплывал целый военно-морской парад – белый, беззвучно, медленно, как во сне. Это была часть истории, и даже александрийцев должным образом впечатляло, хотя трое из них плавали по турпутевке на остров Андроса и обратно. Иногда, правда, он подолгу стоял у ограждения без какой бы то ни было причины, просто смотрел на небо над Джерси и на берег Джерси. По прошествии некоторого времени он иногда принимался говорить сам с собой, шептать едва слышно, но очень серьезно, судя по тому, как морщил лоб. За все время наблюдений он ни разу не присаживался на скамейки.
      Вторым его излюбленным местом был птичник. Когда прочими пернатые игнорировались, он жертвовал орешки или хлебные крошки на поддержание птичьего рода: голубей, попугаев, семейства малиновок и пролетарской стаи гаичек (если верить табличке) – хотя Челеста не поленилась справиться в библиотеке и утверждала, что гаички суть не более чем подвид воробьев и вообще ближайшие родственники синиц, только пороскошней прикинутые. Естественно, и тут не обходилось без воинствующей мисс Краус с ее плакатиком. Другая примечательная ее черта (может, потому, собственно, никто ее и не гнал), это что ни при каких обстоятельствах она не снисходила до спора. Даже сочувствующих она удостаивала разве что мрачной улыбки да короткого кивка.
      Как-то во вторник, за неделю до дня “М” (дело было ранним-ранним утром, и стычку наблюдали только трое александрийцев), Алена задвинул свою привычную сдержанность в настолько дальний угол, что попытался побазарить с мисс Краус.
      Он остановился прямо перед ней и для начала принялся читать вслух, с тем самым мучительно неопределенным акцентом, плакат про “ОСТАНОВИТЬ БОЙНЮ!”:
      – Так называемые “продфермы” министерства внутренних дел правительства Соединенных Штатов Америки, под тайным руководством сионистского фонда Форда, систематически отравляют Мировой океан. Это ли “применение ядерной энергии в мирных целях”? Конец цитаты, “Нью-Йорк Таймc”, второе августа две тысячи двадцать четвертого года. Или новый “Мундоггл”!! “Мир природы”, январь. Можем ли мы позволить себе оставаться равнодушными? Ежедневно пятнадцать тысяч чаек погибают как прямое следствие cистематического геноцида, а выборные должностные лица занимаются фальсификацией и подтасовкой. Узнайте факты из первых рук! Пишите своему конгрессмену! Вас должны услышать!!!
      Алена бубнил и бубнил, а мисс Краус становилась пунцовей и пунцовей. Стиснув бирюзовую ручку от швабры, к которой был прискоблен плакат, она принялась спазматически водить им вверх-вниз, будто этот тип с иностранным акцентом – взгромоздившаяся на поперечину плаката хищная птица.
      – Вы так думаете? – поинтересовался он, дочитав, несмотря на отвлекающий маневр с поддергиваньем, до подписи. Он почесал в своей косматой бороде и философски наморщился. – Мне хотелось бы узнать обо всем этом побольше – да, пожалуй, что так. Мне интересно, что думаете вы.
      Ужас парализовал ее конечности. Глаза плотно зажмурились, но она заставила веки разойтись.
      – Может, – безжалостно продолжал он, – как-нибудь надо бы все это обсудить. Когда вы будете более... настроены на беседу. Хорошо?
      Она выдавила улыбку и едва заметно кивнула. Тогда он отошел. На какое-то время она была в безопасности и все равно выждала, пока он отойдет чуть ли не к самой воде, и только тогда позволила воздуху ворваться в легкие. Один глубокий вдох – и мышцы рук оттаяли, забились дрожью.
 
      День “М” был квинтэссенцией лета, каталогом всего, что живописцы так любят живописать – облаков, флагов, листьев, людей на загляденье, а на заднем плане плоское пустое безмятежно-голубое небо. Первым на место явился Маленький Мистер Губки Бантиком, а последним – Танкред, в чем-то вроде кимоно (которое скрывало стыренный “люгер”). Челеста так и не пришла. (Она только что узнала, что получила по школьному обмену семестровую стипендию в Софии.) Они решили, что обойдутся и без Челесты, но вот второе наличие отсутствия сорвало все планы. Намеченная жертва днем “М” проманкировала. Сопеле, голос которого по телефону больше всех походил на взрослый, поручили сбегать в вестибюль Сити-банка и звякнуть на 16-ю западную стрит, в общагу для престарелых.
      Взявшая трубку сиделка оказалась не из постоянного персонала. Сопеля, которого никогда не подводила творческая фантазия, стал настаивать, чтобы к телефону позвали его маму: “... миссис Андерсон, ну, конечно, она тут живет, миссис Альма Ф. Андерсон”. Это же дом 248 по 16-й? Так куда она могла деться? Сиделка, взволновавшись, объяснила, что жильцы – все, кто транспортабелен, – вывезены на озеро Хопатконг на праздничный пикник, организованный главным пенсионерским кондоминиумом Джерси-сити. Пускай перезвонит завтра с утра пораньше, тогда с мамой и поговорит.
      Так что, ничего не поделаешь, обряд инициации пришлось отложить. Ампаро раздала какие-то таблетки, позаимствованные у мамы из аптечки, утешительный приз. Джек, извинившись, что и так страдает промежуточной формы психозом, ушел, и до сентября никто его больше не видел. Компания распадалась – словно кубик сахара на языке, впитывая слюну. Ну и плевать, собственно – море так же отражало то же голубое небо, радужный блеск голубей за оградой ничуть не потускнел и невзирая ни на что росли деревья.
      Они решили подурачиться и принялись в шутку гадать, что это в натуре за “м” такое, в дне “М”. Начал Сопеля, с “мисс Ка, мисс Сия и мисс Траль”. Танкред, который чувством юмора был обделен или тщательно его скрывал, не смог выродить ничего лучше “Мнемоны, матери муз”. “Милостивы Небеса!” – заявил Маленький Мистер Губки Бантиком. Мэри-Джейн здраво рассудила, что “М” означает Мэри-Джейн. Но Ампаро сказала, что это “апломб”, и победила.
      Затем – в доказательство, что когда плывешь, ветер всегда попутный, – обнаружилось, что “Эф-Эм 99.5” сутки напролет транслирует “Орфея” Терри Райли. “Орфея” они изучали на занятиях пантомимой, и тот въелся, можно сказать, в плоть и кровь. По мере схождения Орфея в преисподнюю та разрослась от горошинки до целой планеты, а александрийцы трансформировались в племя истязаемых душ; столь убедительной метаморфозы не случалось, наверно, со времен Якопо Пери. До самого вечера небольшие кучки зрителей то собирались, то расходились, усеивая обочину воздаяниями взрослого внимания. Самовыражаясь, они превзошли самое себя, как поодиночке, так и все вместе, и хоть без сильного психохимического ветра в паруса до апофеоза (в полдесятого вечера) им было бы не дотянуть, тема катила доподлинная, из глубины души. Так хорошо, как когда по окончании трансляции они уходили из парка, им не было за все лето. В некотором смысле над ними свершился обряд экзорцизма.
 
      Но дома к Маленькому Мистеру Губки Бантиком никак не шел сон. Стоило задвинуть за собой засовы, как все нутро перекрутилось китайской головоломкой. Только когда он отворил окно и выполз на каменный карниз, идиотское ощущение прошло. Город был доподлинный. В отличие от его комнаты. Каменный карниз был доподлинный, и голыми ягодицами он впитывал ее, эту доподлинность. Он наблюдал крошечные подвижки в невероятной дали и наводил порядок в собственной башке.
      С остальными можно было и не говорить; он и так знал, что убийство не состоится. Для них эта идея никогда не значила так много, как для него. Достаточно единственной таблетки – и вот они снова актеры, довольствуются ролью отражений в зеркале.
      Под его взглядом город медленно выключался. Рассвет медленно делил небо на восток и запад. Иди по 58-й стрит пешеход и подними он взгляд, то увидел бы голые мальчишеские пятки, болтающиеся туда-сюда, ангельски.
      Придется замочить Алену Ивановну одному. Иначе никак.
      В спальне давным-давно трезвонил телефон, смутный ночной звонок. Наверно, это был Танкред (или Ампаро?), хотели его отговорить. Он предвидел их доводы. Теперь нельзя доверять Челесте и Джеку. Или, потоньше: со своим “Орфеем” они слишком уж засветились. Начнись хоть какое расследование, на скамейках их вспомнят, вспомнят, как здорово они плясали, и полиция поймет, где искать.
      Но настоящая причина, которую хотя бы Ампаро постесняется высказывать на исходе действия таблеток, это что им стало жалко собственную жертву. Слишком уж хорошо узнали они его за последний месяц, и сочувствие подточило решимость.
      В папином окне зажегся свет. Пора начинать. Он встал, золотясь в лучах очередного идеального дня, и по карнизу шириной в фут зашагал обратно к собственному окну. Ноги закололо невидимыми иголочками – отсидел.
      Он подождал, пока папа не закроется в душе, потом на цыпочках проследовал к старому секретеру (“У. и Дж. Слоэны”, 1952 г.) у того в спальне. Поверх ореховой шпонки разворачивала кольца цепочка с ключами. В ящике секретера была древняя мексиканская коробка из-под сигар, а в коробке из-под сигар – бархатный мешочек, а в бархатном мешочке – точная копия французского дуэльного пистолета образца 1790 года. Все меры предосторожности были рассчитаны не столько на сына, сколько на Джимми Несса, который время от времени был вынужден показывать, что его угрозы самоубийства – это серьезно.
      Еще при покупке папой пистолета Маленький Мистер Губки Бантиком внимательно изучил инструкцию, так что процедуру заряжания выполнил без сучка без задоринки: засыпал точно отмеренную струйку пороха, забил пыж и сверху – свинцовый шарик.
      На один щелчок отвел боек.
      Ящик он запер. Положил ключи, как были. Пистолет временно упрятал в подушечном развале Турецкого уголка, стволом кверху, чтобы пуля не выкатилась. Потом на остатках вчерашнего энтузиазма мячиком вкатился в ванную и чмокнул папу в щеку, влажную после утренней нормы (два галлона) и благоухающую “4711”.
      Они бодро позавтракали вместе в кафе, и завтрак был один в один, как сготовили бы сами, за исключением ритуального обслуживания официанткой. Маленький Мистер Губки Бантиком восторженно поведал о вчерашнем исполнении александрийцами “Орфея”, а папа изо всех сил старался снисходительно не лыбиться. Когда Маленький Мистер Губки Бантиком почувствовал, что притворяться дальше мочи никакой, он запросил вторую таблетку, а поскольку пусть лучше мальчик получает колеса от папы, чем от незнакомца на улице, то и получил.
 
      В полдень он ждал на причале Южный паром, чуть только не разрываясь от ощущения неминуемого внутреннего освобождения. Погода опять была ну прямо день “М”, будто бы в полночь на карнизе он заставил время двинуться вспять, к точке, когда все пошло наперекосяк. Он надел свои самые неприметные шорты, а пистолет свисал с пояса в мышастом вещмешочке.
      Алена Ивановна сидел на скамейке возле птичника и слушал мисс Краус. Рукой с кольцом та цепко стискивала плакат, а правой разрезала воздух, красноречиво-неуклюже – словно первые слова немого, чудодейственным образом обретшего дар речи.
      Маленький Мистер Губки Бантиком проследовал по дорожке и присел на корточки в тени любимого мемориала. Вчера тот утратил свою магию, когда статуи ни с того ни с сего показались всем такими глупыми. Так они глупыми и оставались. Вераццано был одет, как промышленник викторианской эпохи на отдыхе в Альпах. На ангеле была обычная ангельская бронзовая ночная рубашка.
      Мало-помалу эйфория куда-то улетучивалась – как эолов песчаник, столетие за столетием истираемый ветром. Он подумывал, не позвонить ли Ампаро; но любое утешение, что явится с нею, останется миражом, пока не достигнута цель.
      Он глянул на запястье, потом вспомнил, что оставил часы дома. Огромное рекламное табло на фасаде Первого городского банка показывало четверть третьего. Невозможно.
      Мисс Краус все еще молола языком.
      Можно было никуда не торопиться и проводить взглядом по небу облако, над Джерси, над Гудзоном, мимо солнца. Невидимые ветры трепали облако за клочковатые края. Оно стало его жизнью – которая развеется, так и не пролившись дождем.
      Потом старик брел вдоль моря к Кэстл-Клинтону. Милю за милей он шел вслед за стариком. И вот они оказались одни, в дальнем конце парка.
      – Здрасьте, – сказал он с улыбкой, приберегаемой для взрослых, в чьем статусе были основания усомниться.
      Тот глянул прямо на вещмешочек, но Маленький Мистер Губки Бантиком не потерял самообладания. Наверняка старик думает, не попросить ли денег, – которые если вообще в наличии есть, то уж точно в вещмешочке. Пистолет ощутимо выпирал, но не настолько, чтобы сразу было ясно, будто это пистолет.
      – Прости, – хладнокровно произнес Маленький Мистер Губки Бантиком, – ни гроша.
      – А я спрашивал?
      – Собирался.
      Старик явно намеревался куда-то ответвиться, так что надо было срочно сказануть что-нибудь эдакое, что-нибудь, чтоб удержать того на месте.
      – Я видел, как вы говорили с мисс Краус.
      Тот остался на месте.
      – Поздравляю – лед тронулся!
      Старик то ли улыбнулся, то ли лоб наморщил.
      – Ты ее знаешь?
      – Ну-у... можно сказать так, что мы в курсе. – “Мы” – это был рассчитанный риск, неожиданный штрих с расчетом привлечь внимание. По очереди касаясь пальцем завязок, на которых свисал с пояса увесистый вещмешочек, он придал тому ленивое колебательное движение, как маятнику. – Не возражаете, если я спрошу кое-что?
      Лицо старика утратило всякую снисходительность.
      – Может, и возражаю.
      Из улыбки Маленького Мистера Губки Бантиком исчез холодный расчет; теперь он улыбался точно так же, как папе, Ампаро, мисс Каплэрд, всем, кто ему нравился.
      – Откуда вы? В смысле, из какой страны?
      – Вообще-то не твое дело.
      – Ну, мне просто хотелось... знать.
      Старик (почему-то он больше не был Аленой Ивановной) отвернулся и зашагал прямиком к приземистому каменному цилиндру старой крепости.
      Маленькому Мистеру Губки Бантиком вспомнилось, что на табличке у входа – на той же, где приводилась цифра насчет 7,7 миллиона, – говорилось, что здесь пела Женни Линд и имела небывалый успех.
      Старик расстегнул на ширинке молнию и принялся мочиться на стену.
      Маленький Мистер Губки Бантиком закопошился с завязками на вещмешочке. Удивительно даже, как долго старик стоял и мочился, потому что, несмотря на то, что развязываться дурацкий узел решительно отказывался, пистолет появился на свет до того, как старик стряхнул последние капли.
      Маленький Мистер Губки Бантиком положил на полку капсюль, отвел на два щелчка боек и прицелился.
      Старик не спеша застегнул молнию. И только тогда покосился на Маленького Мистера Губки Бантиком. Увидел наведенный на него пистолет. Между ними было футов от силы двадцать, так что не мог не увидеть.
      – Ха! – сказал он.
      И то вряд ли было адресовано мальчику с пистолетом, скорее – сноска к монологу, не без тени обиды, что каждодневно возобновлялся у водной кромки. Он отвернулся, а мгновением позже снова был на посту, выставив ладонь, пытался кого-то расколоть на квотер.

Глава шестая
334