О недавнем присутствии Раймонды в гостиной свидетельствовал лишь окурок «Пел-Мел», еще тлевший в пепельнице, да оставленный на виду на круглом столике листок, вырванный из блокнота. Своим вытянутым элегантным почерком посетительница начертала на клочке бумаги несколько строк…
      «Дорогой друг.
      Я не могу, к сожалению, ждать окончания вашей беседы, так как на самом деле очень тороплюсь. Простите мне мою маленькую ложь и то, что я ухожу не попрощавшись, но я не хотела мешать вашему разговору с господином инспектором, который, очевидно, имеет сообщить вам нечто важное.
      Думаю, мне не составит труда поймать такси где-нибудь поблизости. На прощание примите еще раз мои соболезнования в связи с постигшим вас несчастьем. Я знаю, как вы были привязаны друг к другу. Пускай же память о нашей дорогой усопшей служит вам такой же поддержкой, как если бы она была еще жива. Я же буду продолжать соединять вас в моих молитвах.
      Симона Леруа»
      Конструкция не рухнула. Напротив, она стала еще прочнее. Освобожденный от давившего ему на грудь бремени, Филипп глубоко вздохнул.
      – Итак, – сказал Шабёй, обозленный, как никогда, – она ушла… Почему?
      Не говоря ни слова, Филипп протянул ему записку. Про себя же подумал: «Гениально… Она просто умница!»
      Предав ее проклятию, он теперь безмерно восхищался ею. Она не только нашла способ улизнуть, избежав таким образом нежелательных вопросов, но и слова послания были подобраны так точно, что сразу направляли мысли полицейского в нужное русло. И даже сама подпись являлась, очевидно, способом сообщить Филиппу фальшивое имя, которым она сама себя окрестила.
      – Жаль! – буркнул Шабёй, раздосадованный. – Если бы я знал, что она уйдет, я бы не стал вас задерживать.
      Он перечитал записку. Заключительные фразы, вероятно, произвели на него особенно глубокое впечатление, так как он с проникновенным видом покачал птичьей головкой.
      – Вы позволите? – сказал Филипп, беря письмо. Он, в свою очередь, перечитал его, затем с сокрушенным видом сложил пополам и сунул к себе в карман.
      – Она была очень дружна с мадам Сериньян?
      – Не могу вам сказать точно, – не моргнув, ответил Филипп. – Женская дружба вспыхивает неожиданно и так же быстро гаснет.
      Он прибегнул к литературным изыскам, дабы поддержать уже затухавший разговор. У него не было конкретного предлога, чтобы выпроводить Шабёя, и теперь, когда опасность миновала, он готов был вытерпеть все.
      – Тем не менее она женщина… как бы это сказать… – Шабёй подыскивал слово, как и раньше, когда хотел выразить свои чувства после посещения фабрики игрушек. – Женщина тонкая… умная… Думаю, не ошибусь, если назову ее натурой исключительной… Я бы хотел еще раз увидеться с ней…
      Какого порядка были его сожаления, профессионального или сентиментального?
      – Она замужем? Филипп кивнул.
      – За чиновником или банковским служащим. – Он фантазировал, но осторожно, отвечая весьма уклончиво, дабы оставить себе путь к отступлению. – Мы семьями не встречались, и с ее мужем я не знаком.
      – Я все-таки запишу ее адрес, – сказал Шабёй, раскрывая папку, которую он, войдя, положил на камин.
      Критический момент наступил. Филипп вынул записку из кармана, пробежал ее глазами, воскликнул:
      – Адреса она, к сожалению, не оставила! Шабёй перестал рыться в папке.
      – Не станете же вы меня уверять, что не знаете его?
      – Именно так!
      И с обезоруживающей непринужденностью Филипп добавил:
      – У меня нет адресов подруг моей жены. Я знаю только, что Леруа живут где-то в 17-ом округе, не более того.
      Инспектор украдкой бросил на него подозрительный, в высшей степени официальный взгляд.
      – Разве вы не собирались отвезти ее домой?
      – Ну и что же?
      Атмосфера снова накалялась. Шабёй ухмыльнулся:
      – Хотел бы я знать, как можно к кому-то поехать, не зная адреса?
      – Очень просто, – возразил Филипп. – Спросив его, садясь в машину.
      Он повысил тон:
      – Надеюсь, вы не станете подозревать меня в том, что я скрываю от вас адрес мадам Леруа.
      Шабёй яростно дернул молнию своей папки.
      – Телефон у нее есть?
      Получив лишь неопределенный жест вместо ответа, он задал вопрос по-другому:
      – У мадам Сериньян он не может быть записан?
      – Возможно, – сказал Филипп. – Я поищу и если найду, сообщу вам. – Он хитровато улыбнулся и едва ли не панибратски похлопал своего собеседника по плечу. – Мадам Леруа – очаровательна, и я понимаю ваше желание еще раз увидеться с ней.
      Он не без удовольствия увидел, как Шабёй покрывается краской и отводит глаза. Филипп решил сохранять свое превосходство до конца.
      – О, черт! – воскликнул он, хлопнув себя по лбу. – У меня же мотор в машине работает… Надо, пожалуй, выключить… Вы подождете здесь или…
      – Я ухожу… ухожу, – сказал Шабёй.
      Он надел толстые меховые перчатки, поднял воротник пальто, которое так и не снял, и вышел вслед за Филиппом.
      На тротуаре они расстались. Филипп, который ничего на себя не накинул, дрожал от холода. Он выключил зажигание, закрыл машину и быстро вернулся в дом.
      Запирая дверь на засов, он рассмеялся беззвучным смехом. Раймонда и он хорошо поработали. Раймонда особенно! Только куда она пошла, где он сможет ее найти?
      – На сей раз, милый, ты не посмеешь сказать, что не струхнул!
      Голос упал сверху, да так неожиданно, что Филипп резко повернулся. Раймонда спускалась по лестнице… Они бросились в объятия друг к другу.
      – Ты была восхитительна, дорогая, неподражаема, великолепна…
      Ни один из эпитетов не устраивал его в полной мере, она же выслушивала похвалы с полуопущенными веками, томно потягиваясь, как кошка, которую гладят.
      – Если бы ты знала, – сказал он, – как я рассвирепел, когда ты предложила подождать.
      Она тихонько рассмеялась, укусив его за ухо.
      – Может, этого и не было видно, – созналась она, – но я вся дрожала от страха. Мне придало уверенности то, что ты сразу понял, что я выдала себя за подругу.
      – Просто я слышал часть вашего разговора…
      Они вернулись в гостиную, живо обмениваясь впечатлениями, поздравляя друг друга, соединяясь в радости, которую принес им их успех.
      Записка псевдо-Симоны Леруа, которую Филипп бросил в камин, тоже радостно вспыхнула.
      Раймонда, исчезнув на минуту в кухне, вернулась с двумя бокалами и бутылкой шампанского. Озорничая, они чокнулись за здоровье инспектора, за его бестолковость и за его нежные чувства к прекрасной мадам Леруа… Успех ударил им в голову даже больше, чем хмельной напиток.
      Часы пробили семь. Раймонда опустошила свой бокал и встала.
      – Милый, уже поздно. Пора, наверное, ехать. Филипп нахмурился.
      – Ты по-прежнему жаждешь составить мне компанию? _ А ты уже не хочешь? – захныкала она. – Почему, скажи? Что я сделала? Ты можешь меня в чем-то упрекнуть?
      Раймонда плохо переносила шампанское, и он приготовился увидеть, как она зальется слезами.
      – Ты же прекрасно знаешь, что нет. Ты вела себя выше всяких похвал.
      – Тогда почему ты отказываешься брать меня с собой?
      Он ничего подобного не говорил, но раз уж она сама допускает такую возможность…
      – Визит инспектора заставил меня задуматься. Немного захмелевшая, она обратила в шутку малодушие своего собеседника:
      – Пф… Из-за какой-то случайности.
      – Случайность, которую пустяк мог превратить в катастрофу! Мы не застрахованы ни от каких случайностей.
      Эта по крайней мере открыла Филиппу глаза на то, какую оплошность он совершит, взяв Раймонду с собой.
      Любой, даже безобидный инцидент, случайная встреча… Да разве можно все предусмотреть!
      – Кто нам докажет, что Шабей принял за чистую монету все, что я ему наговорил? – продолжал он. – А если у него возникнут сомнения относительно наших с тобой отношений, или он не поверил, что я не знаю твоего адреса… А если он сейчас караулит нас на улице?
      – Хорошенький же вид у него будет в такой холод, – съязвила Раймонда.
      – А какой вид будет у тебя в тот момент, когда он приедет нас арестовывать? Какие объяснения ты ему предоставишь, если он поинтересуется причинами нашего шарлатанства?
      Без зазрения совести, ибо он ничуть не сомневался в своей правоте, Филипп сеял тревогу в душе Раймонды.
      – А если, в довершение всего, он отвезет нас в комиссариат. Ах, да, тогда идиотский вид будет уже у нас с тобой!
      Раймонда снова упала в кресло, все оборвалось у нее внутри…
      – Я поеду один и постараюсь обернуться быстро, – сказал Филипп. – Еду всю ночь, завтра днем встречаюсь с нотариусом и сразу же назад… в общем, ты остаешься одна лишь на одну ночь.
      Она все еще продолжала хмуриться.
      – А если он тебя не примет, если он куда-нибудь уехал на несколько дней?
      – Еще не поздно позвонить… У меня где-то был записан его номер…
      – Тогда звони прямо сейчас.
      Это означало косвенное принятие условий Филиппа, а значит, и отказ сопровождать его в поездке.
      – Ты смелая, – сказал он и поцеловал ее. – Смелее, чем я предполагал.
      Теперь он знал, что ее вполне можно оставить на некоторое время одну.
      С Аркашоном он связался почти мгновенно. Нотариус ему ответил лично, и встреча была назначена на утро следующего дня. Филипп бодро повесил трубку. Все шансы были на его стороне, и он рассчитывал умело ими воспользоваться.
      – Чем раньше я уеду, тем будет лучше.
      Он оделся потеплее и дал последние инструкции: свет включать только в спальне, окно которой должно быть занавешено одеялом. Когда они погасили все лампы на первом этаже, Раймонда, в темноте, прижалась к нему и прошептала:
      – Будь осторожен. И поскорее возвращайся!
      Ей очень хотелось задержать его еще ненадолго, но он проявлял нетерпение, и она отступила. Снаружи двигатель несколько раз чихнул, поплевался, прежде чем согласился завестись.
      Раймонда заперла дверь на два оборота ключа и стояла в прихожей до тех пор, пока удалявшийся шум мотора не растаял совсем в отдаленном гуле городских улиц. На ощупь она добралась до лестницы и поднялась в спальню, где пахло затхлым.
      «Моя камера», – с горечью подумала она. Толстые ковры и одеяло на окне заглушали шумы и создавали впечатление полной изоляции от внешнего мира. Сегодня вечером Раймонда была к этому особенно чувствительна!
      Стоя перед зеркалом шкафа, она смотрела на отражение элегантной, нарядно одетой женщины, приготовившейся выйти в свет. Та тщательность, с какой она привела в порядок свой туалет, только увеличивала разочарование. Ее ресницы увлажнились. Она принялась неистово срывать с себя одежду, разбрасывая ее по всей комнате.
      Одна из туфель опрокинула колумбийскую керамическую вазу, которой очень дорожил Филипп. Встревоженная, она подбежала и подняла ее. Предмет не пострадал, однако этот эпизод отвлек Раймонду и немного успокоил. Надев кимоно из красного шелка, которое было для нее в каком-то смысле тюремным платьем, она растянулась на кровати.
      Ей не хотелось ни есть, ни читать, ни слушать радио. Ей было скучно. Устремив взгляд в пустоту, она курила, перебирая в голове одни и те же мысли, которые, однако, по мере того, как шло время, становились все мрачнее.
      В одиннадцать часов, вооружившись миниатюрным карманным фонариком, размером не больше спичечного коробка, она спустилась на первый этаж. Телефон звякнул один-единственный раз, как это бывает, когда снимаешь трубку, а затем послышались гудки, казавшиеся непомерно длинными в ночной тишине. Когда Раймонда вновь поднялась наверх, на ее лбу образовалась складка озабоченности.
      Кровати она предпочла кресло, но и там ей было не лучше, и она принялась расхаживать по комнате. Несмотря на позднее время.
      Заснуть она не могла, да и не хотела, по крайней мере до тех пор, пока не сможет дозвониться по тому номеру, который так тщетно набирала.
      Шло время, она нервничала все больше и больше. В четверть второго, не выдержав, вернулась в кабинет и снова набрала номер Тернье… Трубку на другом конце провода взяли не сразу…
      – Алло! – произнес сонный голос.
      Прижав трубку к уху, Раймонда молчала, сдерживая дыхание.
      – Алло! Алло! Кто у телефона? Алло! Какой номер вам нужен? Алло!
      Разочарованная, Раймонда нажала на рычаг. Ей ответил мужчина, очевидно Робер, тогда как она надеялась услышать Люсетту, которая одним своим присутствием доказала бы ей, что Филипп действительно едет один по дороге на Аркашон.
      Терзаемая сомнениями, снедаемая ревностью, которую вынужденное одиночество только обостряло, она не сомкнула глаз всю ночь. Совершенно разбитая, она уснула лишь на рассвете, погрузившись в кошмары, безвольным зрителем которых она стала… Ей снились Люсетта и Филипп, сидящие бок о бок в машине, нежно прижавшиеся друг к другу… Люсетта и Филипп в гостиничном номере, целующиеся сколько душе угодно!.. Люсетта, совершенно голая, на кровати, в непристойной позе… Филипп, ласкающий ее, осыпающий поцелуями. Снова Филипп и Люсетта, хохочущие во все горло и показывающие на нее пальцем…
      Она проснулась, потная, разбитая, с неприятным привкусом во рту, ненавидя их так сильно, будто видела их не во сне, а в действительности. От ревности она не находила себе места.
      Нетвердой походкой Раймонда добралась до ванной и прыгнула под душ, как отчаявшаяся женщина прыгает с моста в Сену. Душ был холодный, почти ледяной. Из ванной она вышла взбодренная физически, но не морально. Позвонить к Тернье она решила после девяти часов, когда Робер уже на фабрике, а Люсетта еще не ушла из дома, если осталась в Париже. Когда Раймонда набирала номер, губы ее шевелились в беззвучной молитве: «Господи, сделай так, чтобы она оказалась дома… чтобы она была там!..»
      Она испытала шок, услышав произносимое женским голосом традиционное «Алло!». Но поскольку поднявшая трубку женщина не торопилась заявить о себе, она, коверкая французский, спросила:
      – Алло!.. Кто говорят?
      У Тернье была прислуга – испанка. Раймонда осмелела.
      – Я бы хотела поговорить с мадемуазель Люсеттой Тернье, если можно.
      Она собиралась прервать разговор сразу, как только получит положительный ответ. Но испанка на своем жаргоне ответила:
      – Муазель Лусетта нет… Уехать… Уже два дня уехать…
      Не став слушать дальше, Раймонда повесила трубку. Да в этом и не было никакой нужды. Кошмарный сон стал для нее реальностью!

      Поскольку коллега только что закурил свою трубку, а у него не было больше под рукой сигарет «Житан», Грегуар укрылся за противоположным концом стола.
      – Продолжая грызть одну и ту же кость, – воскликнул он, – вы кончите тем, что сломаете себе зубы.
      – Обо мне не беспокойтесь, – буркнул Шабей, – у меня крепкие зубы.
      Уже неделю он занимал часы своего досуга тем, что изучал телефонную книгу и списки избирателей 17-го округа, не теряя надежды найти там след неуловимой Симоны Леруа.
      – Если Сериньян обещал вам полистать записную книжку жены, позвоните ему. А то, может, он забыл.
      Шабей пожал плечами.
      – Забыл? Как бы не так. Я готов дать голову на отсечение, что даже если бы он и знал ее адрес, он бы мне его не сказал. Чтобы насолить мне, во-первых. А во-вторых… – Он сделал паузу, как бы желая придать больше веса своей фразе. – Во-вторых, по некоторым другим причинам, которые могли бы задеть его лично.
      Заинтригованный Грегуар придвинулся ближе, невзирая на запах светлого табака.
      – Вы полагаете, что… Симона Леруа и Сериньян… они оба…
      Его мимика была выразительна. Шабей посмотрел на своего старшего коллегу с таким снисходительным, презрительным и осуждающим видом, какой мог бы быть лишь у профессора, обращающегося к самому неисправимому лентяю в классе.
      «Мой бедный друг, – как бы говорил он, – откуда еще вы это взяли?»
      – Да ладно вам! – сказал Грегуар. – Что в этом удивительного?
      – Если бы вы их видели вместе, вы бы не задали мне этот вопрос. Любой дурак заметил бы, что между ними ничего нет и быть не может.
      – Вы говорите о себе или обо мне? – нашелся Грегуар.
      Шабей, как правило, слушавший только себя, продолжал:
      – Скажу, не хвастаясь, я достаточно наблюдателен, чтобы не дать обвести себя вокруг пальца. Можете мне поверить: этот Сериньян совсем не во вкусе такой женщины, как Симона Леруа.
      Запах становился невыносимым.
      – Итак, – произнес Грегуар, роясь в пепельнице, в поисках более или менее приличного окурка, – что же вы имели в виду под «другими причинами, которые могли бы задеть его лично?»
      – Кто его ближайшие друзья? Тернье?
      – Да, пока не доказано обратное.
      – И алиби Сериньяна целиком опирается на их показания, так?
      – Допустим, – сказал Грегуар, расплываясь в улыбке. Он только что выудил остаток сигареты; это позволит ему продержаться до возвращения дневального, которого он послал в ближайшую табачную лавку.
      – Если я хочу увидеться с Симоной Леруа, – снова заговорил Шабей, – то лишь для того, чтобы подробнее поговорить о Тернье. Я не знаю, делилась ли с ней мадам Сериньян своими секретами, но я хорошо видел, как она изменилась в лице, когда я заговорил с ней о Люсетте. К сожалению, в этот момент вошел Филипп Сериньян.
      Окурок был таким коротким, что Грегуар, зажигая его, опалил волосы в ноздрях. На его приподнятое настроение это не повлияло.
      – Ну вот! – радостно воскликнул он. – Теперь мы садимся на нашего любимого конька! Если невозможно сокрушить подозреваемого номер один, попытаемся сокрушить его свидетелей.
      Затем, вновь помрачнев, поскольку окурок оказался гораздо короче, чем ему представлялось, он воспользовался случаем, чтобы отомстить.
      – Только дурак осмелится предположить, что Тернье сговорились с Сериньяном убить его жену.
      – И надо быть дважды дураком, – метко парировал Шабей, – чтобы думать, что я так думаю. И двух извилин в голове достаточно, чтобы понять: Робер Тернье – честный, не способный совершить дурного поступка… короче, славный малый. Быть может, слишком славный.
      Грегуар хотел уязвить самолюбие своего коллеги, а вместо этого сумел лишь вызвать на губах последнего презрительную ухмылку.
      – Двух извилин в голове достаточно, чтобы понять, что в частной жизни всем заправляет его сестра… Она – да, это характер, гнусный характер к тому же… Она вертит им, как хочет, и если пожелает, заставит его черное назвать белым. – Он коварно прищурился. – Вы успеваете следить за моей мыслью?
      – Продолжайте, – сказал Грегуар без тени обиды в голосе.
      Начисто отметая все, что ему мешало, Шабей продолжал сочинять, несмотря на явные противоречия. Он формулировал чудовищные вещи, как то: «Тернье назвал то время, какое назвала ему сестра». Словно Робер был умственно отсталым. Он видел лишь то, что хотел видеть, слышал то, что хотел слышать, и Грегуар понял: спорить – бесполезно.
      – Значит, вы считаете, что Люсетта покрывает Филиппа Сериньяна?
      – Она влюблена в него, это ясно, как день, и сразу бросается в глаза. Она все время торчит у него дома!
      Из-за угрызений совести и потому, что это предположение все-таки было вполне реальным, Грегуар спросил:
      – Она его любовница?
      – У меня есть убежденность, но нет доказательств. Но скоро я их раздобуду и тогда…
      Коротышка-инспектор умолк, чтобы набить табаком головку трубки, затем, выпрямившись во весь рост, прогнусавил в облаке тошнотворного дыма:
      – Посмотрим, как они тогда станут выкручиваться.

      Филипп снял с вешалки свой темно-серый с антрацитовым отливом костюм и выбрал темно-синий галстук.
      – С белой рубашкой пойдет? – спросил он. Раймонда достала из зеркального шкафа рубашку и молча подала ему.
      – Я тебя спрашиваю. Могла бы и ответить.
      – Это будет идеально. И-де-аль-но, – проговорила она по слогам.
      Она снова была не в духе.
      – Ты недовольна, что я ухожу?
      – Ты слишком часто стал уходить в последнее время, – процедила она сквозь зубы.
      – Я должен вести обычный образ жизни.
      Он разложил костюм на кровати и развернул рубашку, выверяя свои движения так же, как выверял слова.
      – Если я буду сидеть здесь, как в монастыре, это может показаться странным.
      – Но хотя бы вечера ты мог бы проводить со мной. Он чувствовал приближение грозы, но решил не накалять атмосферу.
      – Вечера? Ты преувеличиваешь. Ужинать в город я выезжаю впервые.
      – Если бы речь шла только об ужине!
      Как комар, который всякий раз, когда его прогоняют, упорно возвращается в одно и то же место до тех пор, пока не укусит свою жертву, так и Раймонда изводила Филиппа весь день по поводу этого ужина у Тернье, отказаться от которого он не смог. Робер позвонил; Люсетта возобновила попытку…
      – Не могу же я без конца отклонять их приглашения… – Он снова, без злости, отмахивался от комара. – Ну подумай сама: Робер этого не поймет.
      Однако он плохо рассчитал удар, так как комар нашел все-таки место, чтобы ужалить.
      – Кто мне докажет, что Робер будет там? Филипп рассвирепел.
      – Ты опять за свое? После моего возвращения из Аркашона ты со своей дурацкой ревностью не даешь мне прохода!.. Я лезу из кожи вон, пулей лечу туда, на бешеной скорости возвращаюсь назад, рискуя сломать себе шею… А ты встречаешь меня в штыки…
      Это была ужасная, редкая по жестокости сцена. Филипп приехал посреди ночи, довольный, что вернулся так быстро, удовлетворенный своей встречей с нотариусом, который обещал не тянуть с формальностями, приготовившийся заключить в объятия женщину, ожиданием доведенную до любовного исступления… Раймонда, чьи тысячу раз пережеванные за несколько часов подозрения превратились в уверенность, встретила его бранью.
      Ошеломленный, захлестнутый потоком гневных слов, он сразу даже и не сообразил, что с ней происходит. Когда он, наконец, понял, в какое заблуждение она впала, потеряв всякое чувство реальности и способность мыслить критически, когда после попытки показать ей абсурдность ее предположений – «Она была у своей тетки… Ее тетка больна…» – он вызвал на себя лишь град упреков, оскорблений и угроз, хладнокровие оставило его.
      Пощечина, которую он ей отвесил, была такой сильной, что Раймонда потеряла равновесие, а затем разрыдалась. Все закончилось в спальне, где и состоялось примирение…
      Но их отношения с того дня оставались натянутыми. Сцена того вечера косвенно присутствовала во всех тех разнообразных стычках, что происходили между ними по поводу и без повода. Упавший духом, Филипп отказался продолжать спор, который скатывался к ссоре. Он молча оделся и только перед самым уходом произнес:
      – А ты задачи мне не облегчаешь.
      – Встань на мое место, – захныкала Раймонда. – Эта затворническая жизнь… Ждать, все время чего-то ждать…
      Случались моменты, как этот, когда она вызывала жалость, но каждый раз воспоминание о том, с каким упрямством она отказывалась покидать Бур-ля-Рен, мешало Филиппу сменить гнев на милость.
      – Ты сама выбрала это место, – сказал он невозмутимо. – Сидела бы сейчас в Рио, в шикарном отеле…
      – Поклянись мне, что…
      Он поклялся всем, чем она хотела, и вышел к машине, стоявшей у самой двери. Волна холода отступила перед огромными, отягченными водой облаками… Косой дождь сеял свои конфетти, которые порхали, переливаясь в свете фонарей, и липли к ветровому стеклу.
      Поначалу Филипп вел автомобиль машинально, сосредоточенный на своих мыслях, но вскоре все его внимание переключилось на столичные пробки. Когда он выехал на авеню дю Марешаль-Лиотей, нервы его были на пределе, зато голова очистилась от опасений и тревог.
      Он пересек широкие ворота – последний пережиток века, в котором царствовала упряжка – и проник в восхитительно нагретый вестибюль. Респектабельный лифт с бесшумным скольжением поднял его на шестой этаж, где он позвонил в двойную деревянную дверь квартиры Тернье.
      Одна из створок повернулась, и в дверном проеме показалась приветливо улыбающаяся Люсетта.
      – Добрый вечер, Филипп. Рада вас видеть.
      По случаю она тщательно продумала свой туалет: аккуратно уложила волосы и надела изумрудное бархатное платье с широким вырезом, открывавшим надключичные впадины худосочной груди. Всю квартиру наполнял запах одуряющих духов, которыми она себя оросила.
      – Очень рада вас видеть, – повторила она, вводя гостя в просторную гостиную в стиле Людовика XV.
      Старинная мебель, дорогой ковер и потолок, украшенный огромной люстрой с хрустальными подвесками, почти такой же высокий, как два этажа дома в Бур-ля-Рен.