Филипп схватил Раймонду за руку, грубо одернул.
      – Какого черта ты здесь делаешь?
      Он с тревогой вглядывался в сумерки в направлении проспекта.
      – Если тебя кто-нибудь видел…
      – Нет, никто. – Голос ее звучал слабо, едва слышно. – Я дождалась темноты. Я была осторожна.
      – Лучше не стоять здесь.
      Он потащил ее за собой и впихнул внутрь дома. В темноте с чемоданом в руках, она наткнулась на перуанский кувшин и теряя равновесие, схватилась за Филиппа, с силой захлопывающего дверь, перед тем, как зажечь свет.
      – А теперь объяснимся!
      Удивление и страх сменились у него гневом.
      – Почему?.. Почему, черт возьми, ты не улетела?
      – Я улетела, Филипп. – Она устало прислонилась к стене, тело ее обмякло, руки болтались, дыхание было частым, как после длительного бега. – Я вылетела… Самолет приземлился в Рио, а потом… Там… Они меня выдворили.
      – Выдворили? Почему? Разве твой паспорт не в порядке? – Взглянув на нее с подозрением, он буркнул:
      – Рассказываешь небылицы.
      – Клянусь тебе, это правда… Я все объясню, только… только присяду на минутку… Не могу больше.
      Он проводил ее в гостиную, где она тотчас рухнула в английское кресло, откинув голову на спинку из зеленого бархата.
      – Я так перенервничала, что две ночи не могла сомкнуть глаз, – прошептала она. – А тут еще смена часового пояса…
      От усталости лицо ее вытянулось, щеки впали, четче обозначились гусиные лапки в уголках глаз. Она накрасилась не так тщательно, как обычно, и Филипп нашел ее вдруг очень старой, почти жалкой в ее дорожном пальтишке, снять которое у нее недостало сил. Чувство жалости охватило его, и он решил, что не стоит обращаться с ней так грубо.
      – Выпьешь чего-нибудь?
      Она отказалась, покачав головой. Он закурил «Голуаз», порылся в сумке, которую она бросила у его ног, нашел среди женского барахла пачку «Пел-Мел». Она взяла сигарету.
      Он сел напротив и с важным видом спросил:
      – Почему тебя выдворили?
      – Из-за прививки против оспы. Он вздрогнул.
      – Только не говори мне, что ты потеряла справку. Я точно знаю, что ты взяла ее… Я все проверил.
      – Да, да, – признала она, – там было все, и справка тоже. Только… подпись врача была не заверена. Не за-ве-ре-на.
      Он машинально повторил за ней:
      – Не заверена.
      Затем, осознав вдруг всю абсурдность случившегося, взорвался:
      – Что ты мелешь? Для поездки за границу такие справки никто никогда не заверял!
      У него снова возникли подозрения.
      – Если бы ты не захотела возвращаться…
      – А ты, если бы лучше все разузнал…
      Задетая за живое, Раймонда выпрямилась в кресле, гордо вскинула голову, сухо отчеканила:
      – Если бы ты лучше разузнал, то для тебя не было бы откровением, что Бразилия – одна из тех редких стран, если не единственная, где требуется, чтобы медицинские справки были заверены у нотариуса. И ничего такого не случилось бы!
      – Это не я плохо разузнал, – попробовал оправдаться он перед брошенным ему в лицо упреком, – это мне неверно сказали. Как я мог предвидеть?
      – Ты сказал, что все предусмотрел, – шепотом проговорила она.
      – Да, все! – злобно рявкнул Филипп. – Кроме небрежности клерка, к которому обратился. Согласись все-таки, что нам просто не повезло. Так опростоволоситься. Из-за одной закорючки!
      В нем шевельнулось последнее сомнение:
      – Там, в Рио, ты не протестовала?
      – Еще как протестовала! Они ничего не хотели слышать: служба, служба.
      Раймонда, схватившаяся с бразильскими чиновниками, вынужденная изъясняться с помощью переводчика… Она, боявшаяся сделать лишний шаг, испытывавшая тошноту при одном лишь взгляде на еще не заполненный печатный бланк, какие аргументы могла она привести, кроме слез?
      – Они даже не выпустили меня из аэропорта. Вчера вечером… Нет, сегодня утром… – Она путалась в часовых поясах. – Меня чуть ли не силой запихнули обратно в самолет… словно я заражена чумой. Это было ужасно.
      Она закончила жалобным тоном:
      – И в довершение всего, в самолете меня стошнило. Она швырнула свою сигарету в пепельницу на высокой ножке, которую он поставил между ними, и, ощутив вдруг, что ей жарко, сняла стягивавшее ее дорожное пальто, черный костюм был измят, чулок на ноге перекрутился. То, что она, обычно такая кокетливая, пренебрегла своим туалетом и косметикой, лучше всяких слов говорило о ее растерянности.
      – Когда ты приземлилась в Орли?
      – Во второй половине дня… Я подождала, пока стемнеет, в кино… Потом взяла такси.
      – Надеюсь, ты попросила высадить тебя не у самого дома?
      – Нет, я прошла еще немного пешком. Было темным-темно, а в такую непогоду на проспекте не встретишь ни души. Клянусь тебе, меня никто не видел.
      – Допустим. Но дальше что? Он выговаривал ей, как ребенку.
      – Ты не должна была приезжать сюда. Ты не представляешь, насколько это опасно.
      Как ребенок, она захныкала.
      – А что мне оставалось? Я не знала, куда пойти, а звонить и писать тебе ты запретил.
      Писать! Он передернул плечами, подумав о письме, из-за которого так перенервничал и которое теперь покроется плесенью на свалке почтовых служб Рио-де-Жанейро. Раймонда неверно истолковала смысл его жеста.
      – Ты сердишься? Да? И смущенно добавила:
      – Ты меня даже не поцеловал.
      – Сейчас не время для сердечных излияний, – проворчал он, вставая. – Тебе нельзя здесь находиться.
      – Только на одну ночь!
      – Это было бы величайшей глупостью. Мало ли кто может зайти.
      – Уже поздно, никто не придет. А завтра утром я уеду.
      – Нет, сейчас. Нужно воспользоваться темнотой, чтобы тебя никто не заметил.
      – О, Филипп, всего на одну ночь! Я так устала. Увидев, Что он берет чемодан и пальто, она взмолилась:
      – Только не сейчас… Не сразу… Я не могу. Это слишком тяжело.
      – Слишком тяжело!
      Он остановился в своем порыве, поставил чемодан, бросил пальто на кресло, затем, схватив Раймонду за плечи, посмотрел ей прямо в глаза и медленно проговорил:
      – А мне? Разве мне не тяжело было сделать то, что я сделал?
      Она отвела взгляд.
      – Я ждал от тебя ласкового слова, вопроса, а ты даже не поинтересовалась, как все прошло. – Он распалялся все больше и больше. – Ты летишь в Рио, возвращаешься… и, по-твоему, это слишком тяжело. Я же в это время… Ты не знаешь, что значит убить женщину… беззащитную… которая верит тебе…
      Она неистово замотала головой:
      – Я не хочу этого знать.
      – Надо, чтобы ты знала.
      Он продолжал держать Раймонду за плечи, чувствуя, как она всем телом вздрагивает у него под руками. Она боялась правды, действительности, которая до сих пор оставалась для нее чем-то немного нереальным. Достаточно того, что она согласилась выполнить его просьбу. Она предпочла бы ничего не знать, сделать вид, что не знает, однако Филипп заставил ее выслушать свой рассказ.
      Это был длинный беспощадный монолог, во время которого они пережили, на сей раз уже вместе, перипетии трех последних дней. Филипп сплутовал лишь в одном пункте: не рассказал о поведении Люсетты, дабы не вызвать у Раймонды приступа ревности.
      Раймонда, с отвращением слушавшая рассказ вначале, в конце концов вся прониклась напряжением воскрешаемых в представлении моментов. На ее лице, поначалу замкнутом, враждебном, по очереди отражались то муки ужаса, то тревога, то напряженное ожидание, то страх. Этот страх охватывал их обоих всякий раз, когда на шахматной доске будущего какая-нибудь пешка делала совсем не тот ход, которого от нее ждали.
      После зрелого размышления Филиппу удалось совладать со своими страхами. Для Раймонды же только что поданное блюдо было еще слишком горячим. Она была подавлена, мужество оставило ее.
      Она ограничилась лишь тем, что с легкой горечью в голосе, красноречивее всего другого свидетельствовавшей о состоянии ее души, заявила:
      – Вскрытие покажет что-нибудь еще, не предусмотренное тобой.
      Высказанное беспрекословной доныне обожательницей ставило под сомнение непогрешимость кумира, слепую веру в него. Филипп понял, что речь идет о престиже, который был ему необходим, чтобы сохранить власть над Раймондой.
      – С чего ты взяла, что я этого не предусмотрел? Идет следствие, все нормально.
      – Почему же ты не говорил мне об этом… раньше?
      – Чтобы не осложнять тебе жизнь. В данный момент ты должна была быть в Рио-де-Жанейро… Что же касается инспектора, то это – юнец, кретин. Он, правда, попытался взять меня нахрапом, но я быстро поставил его на место. Можешь не сомневаться: как бы он ни лез из кожи вон, он неизбежно остановится на версии несчастного случая.
      Он поправился, дабы не казалось, что он оставляет в тени вторую гипотезу:
      – Или же на версии нападения какого-нибудь бродяги… что одно и то же, поскольку он никогда не найдет того, кого нет.
      Филипп не знал, убедил ли ее окончательно. Меняя тактику, он сел рядом с ней на подлокотник кресла, ласково обнял за плечи и нежно поцеловал в висок.
      – Послушай, дорогая… разлука, поверь, для меня так же тягостна, как и для тебя. Инспектор может вернуться… С твоей стороны было бы крайне неблагоразумно оставаться здесь.
      – Куда же я пойду? – прошептала она покорно. Он сдержал вздох облегчения. Теперь исполнение планов зависело только от него.
      – Я отвезу тебя на Лионский вокзал и посажу на ночной поезд до Марселя.
      – Почему Марсель?
      Филиппа всегда немного раздражало, что приходится разъяснять такие простые вещи.
      – Потому что чем дальше ты будешь от Парижа, тем лучше… Если ты останешься здесь, у нас не хватит воли, чтобы неделями не встречаться друг с другом…
      – Соблюдая меры предосторожности…
      – Вот видишь: ты уже предполагаешь, что… Нет, нужно уехать в Марсель или куда-нибудь еще… В большом городе у тебя больше шансов остаться незамеченной… К тому же в Марселе тебя никто не знает… Остановишься в недорогом отеле…
      Он на мгновение умолк, а затем озабоченно спросил:
      – Кстати, у тебя есть еще деньги?
      Денег у нее не было. Обратный путь, который она оплатила, свел на нет ее подъемные. Вместе со стоимостью билета из Парижа до Рио это составляло около пяти тысяч франков – кругленькая сумма, потрачена впустую.
      – Мало того, что у нас неприятности, – ухмыльнулся он, – так в довершение всего мы за них еще и платим! Тьфу, черт…
      Он смачно выругался и вновь успокоился. Их финансовое положение не было блестящим. От задатка, внесенного покупателями земли, у них оставалось всего лишь несколько тысяч франков. На это им придется жить, каждому по отдельности, в течение какого-то времени.
      – Когда ты напишешь нотариусу по поводу земельного участка?
      Именно этот вопрос он задавал и себе самому. Чтобы оформить наследство, ему потребуется свидетельство о смерти. Он не мог его затребовать до похорон. А тут еще задержка из-за этого вскрытия.
      – Вот, возьми, – сказал он, вынимая из бумажника две банкноты. – Завтра я заскочу в банк и вышлю тебе почтовый перевод до востребования. Позже получишь от меня дальнейшие указания.
      Он уже рассматривал возможность повторного вылета в Рио-де-Жанейро, после того, как он заверит справку. А деньги, если понадобится, он займет у Робера, который ему не откажет.
      Прививку Раймонде делал в Париже один судебный врач. В районном комиссариате, где наверняка и слыхом не слыхивали о несчастном случае, без лишних вопросов поставят печать рядом с его подписью. Операция не представляла никакого риска. Филипп только дождется, когда инспектор Шабёй потеряет к нему всякий интерес.
      К нему вновь возвращался оптимизм, и он поделился им с Раймондой:
      – В конечном счете, не так уж все и драматично. Беспокойство, лишняя нервотрепка для тебя?.. Ты это быстро забудешь… Трата денег? Через три или четыре месяца мы будем богаты.
      Он заключил ее в объятия, и они улыбнулись друг другу – уста к устам. Едва обозначившись, их поцелуй застыл, когда они услышали звонок в дверь.

      Затаив дыхание, боясь пошевелиться, они оцепенело уставились друг на друга. В наступившей вдруг тишине дребезжащий звонок продолжал буравить их барабанные перепонки.
      – Кто это? – выдохнула Раймонда.
      – Не знаю.
      – Не отвечай.
      Они разговаривали, почти беззвучно шевеля губами.
      – Это сложно, с улицы виден свет.
      – Ну и что?
      – А вдруг это инспектор? Возбуждать его любопытство не в моих интересах… Тем более что он может потом установить за домом наблюдение, чтобы узнать, кто отсюда выйдет.
      Звонок раздался снова. Раймонду охватила дрожь. Филипп нагнулся, сорвал с ее ног туфли на шпильках, сунул их ей в руки вместе с сумочкой и пальто.
      – Быстро наверх!.. И не показывайся, что бы ни случилось.
      Обезумевшая, она бесшумно скользнула по ковру, взбежала по ступенькам… На полпути остановилась, вернулась назад.
      – Мой чемодан.
      Она взяла его из прихожей и снова бросилась к лестнице, всем своим видом напоминая испуганную мышь. Филипп снял пиджак и засучил рукава рубашки. Он видел, как Раймонда исчезла на лестничной площадке. Звонок раздался в третий раз.
      Собираясь открыть, он заметил женскую перчатку, упавшую на первую ступеньку. Он подбежал, поднял ее, засунул в карман брюк и вернулся назад, восклицая:
      – Сейчас, сейчас… Иду.
      Он потянул на себя дверь и очутился лицом к лицу с Люсеттой. Опять она!
      – У меня не хватило духу ответить сразу, – сказал он в оправдание своей задержки.
      – Я это поняла, потому и продолжала звонить. – Она вошла в прихожую. – Филипп, малыш мой…
      Этот покровительственный и притворно игривый тон пышущего здоровьем человека, разговаривающего с неизлечимо больным, был раздражающе-отвратителен.
      – Филипп, малыш мой, я приехала похитить вас.
      – Похитить? Меня?
      – Робер сказал мне, что вы отклонили его приглашение поужинать с нами. Я приехала уговорить вас. – Она дружелюбно подтолкнула его. – Я на машине. Накиньте пиджак и…
      То, что могло быть лишь неприятной обязанностью, из-за присутствия Раймонды превращалось в невозможность. Он схватился за первое, что пришло ему на ум:
      – Благодарю вас… Я уже поел.
      – Полноте, полноте… так рано? В половине восьмого?.. Как вы не умеете лгать!
      Снова этот дурашливый тон, как если бы он был малолетним ребенком или дряхлым стариком.
      – Я уверена, что если заглянуть на кухню… Он преградил ей путь.
      – Не стоит. Вы правы. Я еще не ужинал, но мне не хочется никуда ехать.
      – Не умирать же вам здесь от истощения?
      – Я уже сказал Роберу: у меня есть продукты в холодильнике.
      – Мой бедный Филипп, да вы даже яйца себе сварить не сможете.
      Вдруг ее осенило:
      – Послушайте… Раз вы наотрез отказываетесь выезжать, знаете, что я сделаю?.. Я позвоню Роберу, скажу, чтобы он меня не ждал, и приготовлю вам ужин.
      Лекарство было хуже самой болезни! Он видел, как она уже надевает передник безупречной хозяйки и внедряется в дом. Он сделал попытку вежливо отказаться:
      – Вы слишком любезны, я не хочу злоупотреблять…
      – Вы не злоупотребляете, вы прекрасно знаете это. Он готов был убить ее! Исчерпав все аргументы и теряя терпение, он подошел к двери и приоткрыл ее.
      – Прошу вас. Я хочу остаться один… совсем один.
      Лишь теперь до Люсетты дошло, что ее выпроваживают. Некоторое время она стояла ошарашенная, насупившись, словно девочка, готовая вот-вот расплакаться.
      – Что ж, – выдавила она из себя, наконец, – я только хотела оказать вам услугу.
      Он ее обидел, это было очевидно.
      – Я уезжаю… Не буду больше отнимать у вас время. Он настежь распахнул дверь и подумал, какую любезность сказать ей на прощание:
      – Я сожалею, что вам пришлось побеспокоиться. Она ответила ему разочарованной гримасой, затем, бросив сухое «до свидания», сбежала по ступенькам крыльца, не оборачиваясь. Хлопнула дверца, зажглись фары, заурчал мотор. Сообразуясь с настроением водителя, «Ланча» резко сорвалась с места.
      Филипп захлопнул дверь и повернул задвижку. Раймонда, босая, спускалась по лестнице.
      – О, Господи, – вздохнул Филипп, – избави меня от друзей моих!
      Раймонда направилась к нему. Что-то в ней изменилось, хотя он не мог бы сказать, что именно.
      – Извини, что прислушивалась, – произнесла она язвительным тоном, возвращаясь в гостиную, – но очень уж мне хотелось узнать, кому принадлежит этот прелестный женский голосок.
      – Это была сестра Робера.
      – Знаю. Теперь понятно, почему ты так спешил выпроводить меня.
      Повеяло сценой ревности, и желая любой ценой предотвратить ее, он не заметил сарказма.
      – Вот видишь, – заявил он нейтральным тоном, – я был прав. Мы не застрахованы ни от каких случайностей.
      – Ну, этот визит наверняка не так уж случаен!
      Ей все-таки нужна была сцена. Никакой возможности ускользнуть.
      – Конечно, я назначил ей свидание, – иронично заметил он.
      Теперь уже он начинал выходить из себя. Слащаво улыбаясь, Раймонда прятала когти, чтобы потом больнее царапнуть.
      – Разве вы не собирались поужинать здесь вместе? Он воздел руки.
      – Откуда ты это взяла?
      – О! Я не слышала всего разговора, но все-таки поняла, что она собиралась приготовить ужин на кухне.
      – Ну, это уже слишком!
      Он в одинаковой мере взбунтовался как против невезения, так и против Раймонды.
      – Если бы ты слышала все… слышала все, – отчеканил он, – ты бы знала, что Люсетта приехала за мной потому, что Робер приглашал меня на ужин, а я отказался. И не о чем больше говорить! Что же касается кухни… – В своем простодушии он поверил в эффективность ясной и четко сформулированной истины. – Что касается кухни… видя, что я не хочу никуда ехать и что я еще не поел, она предложила мне свои услуги.
      Услуги! Какой удачный эвфемизм!
      – Скажи еще, что она моя любовница.
      – Нет, вряд ли… Но это, разумеется, не по ее вине.
      Я знаю, что такое влюбленная женщина, но она… Никогда бы не подумала, что она может быть такой наглой. А теперь, когда ты овдовел…
      – Я достаточно взрослый, чтобы защитить себя.
      – Если только сам этого захочешь.
      – Захочу, захочу… на что ты намекаешь? – Он сделал над собой усилие, чтобы успокоиться. – Полноте, дорогая, ты что же, не веришь мне больше?
      Он попытался обнять ее за талию. Она выскользнула.
      – Ты же сам сказал: сейчас не время для сердечных излияний. – Она поставила между ним и собой кресло. – Эта потаскушка так увивается за тобой, что, если бы меня сегодня здесь не было…
      Он ее грубо одернул:
      – В конце концов ты мне осточертела со своей ревностью! Нашла о чем думать. Сейчас не это главное!
      – Главное для меня…
      Она обошла вокруг кресла и приблизилась к нему. На лице у нее лежала печать той торжественности, которую он не раз уже видел в аналогичных обстоятельствах. Сегодня он обнаружил на нем еще и решимость, что не могло не произвести на него впечатления.
      – Самое главное для меня, Филипп, это не потерять тебя. Я согласилась на все, что ты хотел… Я не думала об опасностях… – Ее голос также звучал непривычно. Он был более холодный, более резкий. – Я не хочу тебя терять… Чего бы мне это ни стоило. Теперь я знаю, какой опасности подвергаюсь, если уеду…
      Филипп насторожился.
      – Что это значит?
      – Что я не поеду.
      – В любом случае, – сказал он, отказываясь принимать ее всерьез, – будешь ли ты в Париже или Марселе, это ничего не меняет. Мы не сможем ни видеться, ни перезваниваться.
      – Ты меня не понял, Филипп… – Она нацелила указательный палец на пол. – Я остаюсь здесь… в доме.
      Худшего нельзя было и придумать. Она сошла с ума, совсем рехнулась, и не отдавала в этом себе отчета. Да понимала ли она вообще, какое ужасное дело они затеяли?
      – Ты знаешь, к чему может нас привести неосторожность. Все полетит к черту из-за… из-за одного каприза… из-за… – Мысли путались у него в голове. Он заикался. – Представь, ты сидишь в заточении на втором этаже, боишься даже выглянуть в окно, даже подойти к нему, вздрагиваешь от каждого звонка в дверь… Это по меньшей мере неблагоразумно! Ну подумай сама.
      – Я уже все обдумала: я остаюсь.
      У нее был вид упрямого ребенка, глухого к любой аргументации, что раздражало даже больше, чем бунт. Его так и подмывало дать ей пощечину. Он сжал кулаки и в последний раз попытался ее образумить:
      – Если бы это был вопрос нескольких дней, еще куда ни шло. Но сколько времени это продлится?
      – Столько, сколько будет нужно. Без тебя я отсюда не уеду. И это не каприз…
      Он уже не слушал и широкими шагами ходил взад и вперед по комнате, чтобы успокоить нервы. Ему удавалось овладевать собой лишь с помощью физических упражнений, подавляя нарастающую бурю негодования.
      Произносимые Раймондой обрывки фраз эхом отдавались у него в ушах:
      «Смысл моей жизни… никакого раздела… ни с кем… шлюха…»
      Вдруг он резко повернулся и направился к ней:
      – Ты заслуживаешь того, чтобы…
      Она не моргнула, не отступила ни на сантиметр. Ничто, ни угрозы, ни мольбы не заставят ее передумать. Гневный тон сменился у него на тон почти умоляющий.
      – Значит, ты хочешь все погубить?
      – Мы погибнем или преуспеем вместе.
      Перехватив взгляд своего собеседника, она повторила с дикой решимостью:
      – Вместе, Филипп, как ты сам этого захотел!

      Офицер полиции Грегуар зажег сигарету «Житан», чтобы перебить тошнотворный запах светлого табака, который предпочитал Шабёй, имевший скверную привычку раскуривать его в своей трубке.
      Разных стажеров встречал Грегуар за тридцать лет работы в комиссариате предместья Бур-ля-Рен: симпатичных и антипатичных, способных и бездарных, порядочных парней и мерзавцев, скромников и честолюбцев. Шабёй же являлся уникальным образчиком глупости и претенциозности. Поначалу Грегуару показалось, что у молодого человека есть одна положительная черта: упорство. Однако он очень скоро понял, что это не что иное, как упрямство. Разве не упрямым и лишенным всякого здравого смысла нужно было быть, чтобы вообразить, будто в деле Сериньяна может произойти неожиданный поворот сегодня утром во время похорон?
      Грегуар поднял голову. Из коридора доносилось характерное постукивание итальянских ботинок на высоком каблуке, которые носил Шабёй, чтобы казаться выше.
      Шабёй вошел, раскрасневшийся, принеся с собой немного уличного холода.
      – Подмораживает, – буркнул он и швырнул на свой рабочий стол черную кожаную папку для документов.
      Вот еще одна из его причуд: таскать с собой эту папку, чаще всего пустую, только потому, что «это придает солидность».
      – Ну? – сказал Грегуар.
      – Что ну? – переспросил, насупившись, Шабёй.
      – Эта инсценировка на кладбище, зачем она? Ирония не ускользнула от Шабёя, и он вдруг сделался агрессивным.
      – Инсценировка? Я просто побывал на похоронах, чтобы увидеть лицо мужа… и лица его дражайших приятелей… этих Тернье. Похоже, они не очень-то оценили мое присутствие.
      – Они вам это сказали?
      – Эта ехидна Люсетта Тернье отпустила несколько шпилек в мой адрес. Но ничего, скоро я заткну ей пасть.
      – Ее же шпильками?
      Шабёй принялся яростно набивать трубку табаком. Грегуар срочно зажег очередную сигарету «Житан». Он никогда еще не курил так много, как после того, как к нему в кабинет подселили его юного коллегу.
      – Чего вы, в сущности, добиваетесь? – спросил он. – Вам ведь никто не поручал расследование. Нас только попросили навести кое-какие справки… Что мы и сделали… На этом наша роль кончается, у нас полно другой работы…
      – Работы пригородного комиссариата… – Шабёй презрительно выпустил струю серого дыма. – У меня другие цели.
      – Да, да, я понимаю. – Грегуар усмехнулся. – Спешим, хотим немедленно откопать что-нибудь сногсшибательное, сенсационное, что сразу обеспечит продвижение по службе.
      – Во всяком случае я… – Шабёй интонационно выделил «я». – Я здесь долго киснуть не собираюсь.
      – Когда мне было столько, сколько сейчас вам, я рассуждал так же, – ответил Грегуар. – И уже тридцать лет, как я в Бур-ля-Рен.
      Он поудобнее устроился в кресле и посмотрел на собеседника карими, умными глазами, в которых помимо раздражения читалось желание переубедить.
      – Так или иначе, дело закрыто, поскольку в прокуратуре пришли к заключению, что это несчастный случай. Все свидетельские показания сходятся.
      – Свидетельские показания еще не доказательство. Чувствовалось, что Шабёй, как примерный ученик, знает свой учебник наизусть. – Вот если бы имелся очевидец происшествия.
      – А еще что? – Грегуар ухмыльнулся. – Если бы имелся очевидец, дорогой мой, не понадобилось бы ни следствия, ни вскрытия.
      Шабёй уселся на угол стола, его правая нога болталась в пространстве, изо рта торчала трубка; поза его, надо сказать, выглядела весьма кинематографично.
      – Кстати, о вскрытии! – воскликнул он. – Судмедэксперт обнаружил глубокую рану на черепе, однако при таком состоянии тела установить ее происхождение невозможно.
      Он спрыгнул со стола и встал перед своим коллегой, как перед обвиняемым.
      – Убийца, если бы он хотел скрыть следы преступления, действовал бы именно таким образом. И то, что полицейский, достойный своего имени…
      Он откашлялся после «достойный своего имени», что подразумевало: «именно такой, как я» – и закончил:
      – То, что полицейский, достойный своего имени, заинтересовался подобным обстоятельством, это нормально.
      «Снова он воображает о себе невесть что», – подумал Грегуар.
      – То, что падающая под откос машина самовозгорается, тоже нормально, – сказал он, встал и, чтобы прогнать запах светлого табака, открыл окно. Глоток ледяного воздуха прочистил ему легкие. Волна необычного для этого времени года холода захлестнула регион. Вода в желобах замерзла, и в выстиранном небе сквозь облака робко проглядывало солнце.
      Холод определенно был слишком сильный. Грегуар захлопнул окно. Этот самовлюбленный молокосос не на шутку начинал его раздражать.
      – Послушайте, вы стремитесь все усложнить, хотите найти здесь преступление во что бы то ни стало! Но у преступления должны быть мотивы… Здесь же ни ограбления – я знаком с заключением судмедэксперта так же, как и вы, – ни насилия над жертвой. – Жестом он вынудил Шабёя замолчать. – Согласитесь, что если это убийство, совершить его мог только мужчина. Столкнуть машину в карьер, напасть на мадам Сериньян… Короче, даже если у мужа есть любовница, что не доказано, она сделать этого не могла.
      – Остается муж! – возразил Шабёй, несколько смущенный таким выпадом.
      – Черт подери, вы оспариваете очевидное! – Грегуар чуть не опрокинул пепельницу «Чинзано», гася в ней окурок. – Черт побери!.. Я сам ездил в салон причесок… Я же не глухой, что-что, а снимать показания умею!.. Хозяин и двое служащих мне подтвердили, что в ту субботу мадам Сериньян прибыла к ним в половине третьего, а уехала от них лишь в пять вечера. В пять часов, а может быть, даже чуть позже, – повторил он. – Они категоричны! А Филипп Сериньян прибыл в Мулен (до него отсюда часа два езды) между пятью и шестью вечера. Если только он не наделен даром находиться в двух разных местах одновременно, арифметика получается простая.
      Он стукнул кулаком по столу и на сей раз опрокинул пепельницу, содержимое которой рассыпалось по полу. Сложив листок бумаги в кулек, он принялся собирать пепел и окурки.
      Шабёй терпеливо подождал, пока он закончит операцию, а затем процедил сквозь зубы:
      – Арифметика простая, если его друзья не лгут. Пепельница вновь накренилась.
      – Вы подозреваете Робера и Люсетту Тернье?
      – Для полицейского, достойного своего имени…
      – Фу, черт! – выругался Грегуар, направляясь к выходу.
      Он уже переступил порог, затем вдруг передумал, повернулся и, держась за ручку двери, произнес:
      – У вас слишком буйное воображение, старина. Уймите свою фантазию, не то убийцы вам скоро начнут мерещиться повсюду… даже под вашей собственной кроватью!
      Дверь за ним закрылась. Шабёй гримасой отвращения проводил коллегу и сел за свой рабочий стол.
      Как его и учили на курсах повышения квалификации, он привел в порядок свои записи, подчеркнул основные мысли и, убежденный в том, что он один на правильном пути, слепо вступил на ложный путь!

      Жил-был… Это начиналось как сказка! Чтобы не выглядеть слишком безразличным и чем-то занять свой мозг, Филипп, укрывшись под маской важного молчания, принялся сочинять во время похоронной церемонии начало своей истории.
      «Жил-был один старый, очень старый пенсионер, в прошлом – железнодорожный служащий, которого звали дядюшка Антуан и который жил, уединившись в своем имении неподалеку от Аркашона. В действительности его „имение“ состояло из хибарки, окруженной несколькими гектарами невозделанной песчаной равнины, не представлявшей никакой ценности. Однако добряк, который был к тому же человеком сентиментальным, дорожил им как зеницей ока.