Вторник, вторая половина дня
      «Дорогая,
      Спешу успокоить тебя относительно дела, которым я занимался в эти выходные. Как мы и предполагали, все сработало очень, очень хорошо. Тем не менее я по вполне понятным причинам вынужден был задержаться там, у моих друзей, еще на 48 часов. Можешь представить, какими тягостными для меня были эти два дня.
      Вернувшись вчера вечером домой, я вздохнул с облегчением. Наконец-то один! Я так измотался, что, отключив телефон, сразу лег в кровать и проспал до сегодняшнего утра.
      До обеда я лишь успел съездить в город к своему приятелю, у которого в автомобильной катастрофе погибла жена. Из-за формальностей, связанных с перевозкой тела, похороны состоятся только завтра утром. На церемонию приглашены лишь самые близкие.
      Дома я принял душ и наскоро перекусил. Чувствую себя совершенно другим человеком.
      Сейчас два часа дня, я сижу в своем кабинете. Телефон еще не включил, чтобы можно было написать тебе письмо в спокойной обстановке. Надеюсь, ты удачно добралась до места, хорошо питаешься и спишь, а все твои страхи, наконец, рассеялись. В это время года в солнечном Рио должно быть просто великолепно!
      У нас здесь холодно, грязное небо брызжет противной изморосью. Как я тебе завидую!
      Мои дела, как я уже сообщил тебе вначале, обстоят наилучшим образом, и я не удивлюсь, если все уладится гораздо скорее, чем я предполагал. Разумеется, я был бы этому только рад!
      Обещаю постоянно держать тебя в курсе, все время думаю о тебе, милая, крепко тебя целую».
      Филипп перечитал письмо и подписался своим именем. В случае, если непредвиденные обстоятельства помешают Раймонде его получить до востребования в Рио, оно может быть распечатано и выброшено без всяких последствий. Понятный для получательницы, безобидный текст не привлечет ничьего внимания.
      Конечно, он предпочел бы воздержаться, однако обещал написать. «Наверняка она сейчас изводится!..» Зная характер Раймонды, он боялся, что она напишет сама или позвонит, если не получит от него известий. А этого ни в коем случае нельзя допустить!
      Он зажег сигарету, рассеянно проведя взглядом по стеллажам, занимавшим чуть ли не всю стену напротив. Три полки были полностью уставлены справочниками по Латинской Америке, которые он в течение долгих лет искал и сортировал с любовью настоящего коллекционера. То, о чем он читал и что переживал в своем воображении, Раймонда переживает уже сейчас. Она сама не осознавала, как ей повезло!
      Чтобы убедиться в этом, ей достаточно было оказаться здесь, с Филиппом, на первом этаже этого пригородного особняка, и бросить один только взгляд в окно. Изморось перешла в мелкий дождь, окрашивавший сады и дома в монотонные серые тона…
      Когда после своего первого успеха, связанного с выходом в свет его книги – и, в сущности, единственного, который когда-либо у него был – Филипп взял в аренду дом, он был пленен спокойствием этого жилого квартала в предместье Бур-ля-Рен. Сегодня же он приводил его в уныние. Нельзя сказать, что его мучили угрызения совести или он о чем-либо сожалел. Нет! Слишком долго готовил он свое преступление и поэтому не мог относиться к первому или второму из этих чувств иначе, как к недостойной его слабости.
      Увлечение ницшеанской философией, которая питала его отрочество самоучки, не прошло бесследно. Плохо усвоенная, усиленная покорностью Раймонды, она придала ему решимости идти до конца.
      Тем не менее сделать это было непросто! Не легче было и потом, особенно после возвращения Робера в Мулен.
      «Мужайся, старина… мужайся…»
      У Филиппа был выбор: либо эффектный припадок с обилием слез и стонов, либо молчаливое, полное достоинства выражение скорби. Он выбрал второе, более созвучное его характеру: достаточно было напустить на себя мрачный вид и говорить как можно меньше.
      Но когда в ярком луче прожектора шлепавшие по грязи, перемешанной с глиной карьера, полицейские вытащили из-под обломков машины полуобгоревший труп, тошнота подступила у него к горлу. Филиппа стало рвать, а рядом, почти с таким же жалким видом стоял сочувствовавший ему Робер.
      Тело отвезли в мэрию Омбревилье; туда же завтра утром отправится и похоронный фургон. Будут Люсетта и Робер Тернье, никого больше! Родственникам, практически никому не известным кузенам из провинции, он напишет письмецо – опять, чтобы соблюсти приличия – и пошлет его после погребения. Что же касается нотариуса, Филипп выждет день или два и только потом свяжется с ним…
      Подытожив таким образом ситуацию, он немного взбодрился, ощутил в голове некую легкость, почти пустоту, перелистал неоконченную рукопись… которую никогда уже не закончит, выкурил несколько сигарет, поднялся на второй этаж, спустился на первый, снова поднялся, снова спустился и, наконец, решил немедленно покончить с неприятной обязанностью составления уведомительных писем.
      Он отмечал птичкой фамилии в своем блокноте, когда позвонили в дверь.
      Вздрогнув от неожиданности, он понял, насколько велико было его волнение. Он никого не ждал!
      Досадуя на непрошенного гостя, он открыл дверь.
      – Здравствуйте, Филипп.
      Нарядно одетая, почти элегантная в своем шотландском плаще, под зонтиком стояла Люсетта. В нескольких шагах позади нее к тротуару была припаркована «ланча».
      – Я с самого утра не могу до вас дозвониться, – сказала она.
      Филипп сделал скорбное лицо.
      – Телефон отключен, дорогая Люсетта. Мне нужна была тишина, одиночество…
      – Если я вам помешала…
      Вдруг он осознал, что она стоит под дождем. Он пригласил ее войти, однако сделал это без особой теплоты, ибо, закрыв зонтик и сделав шаг внутрь, она в нерешительности остановилась.
      – Правда, если я вам помешала…
      На сей раз он счел нужным энергично возразить, схватил зонтик и сунул его в предназначенный для этого перуанский кувшин рядом с вешалкой.
      – Нет, нет, напротив… я рад, что вы заехали.
      – В таком случае моя совесть чиста. Впрочем, я не надолго…
      Она вошла, пытаясь тем не менее оправдать свою настойчивость:
      – Я главным образом хотела сообщить вам о визите, который нанесли нам сегодня утром… Но скажите сначала, как вы себя чувствуете?
      Что за вопрос! Мог ли он ответить иначе, чем: «Немного лучше, спасибо… Мне удалось поспать несколько часов… я пытаюсь взять себя в руки…»
      Одновременно он помогал ей снимать плащ.
      На ней был серый, мышиного цвета костюм, из-за чего она казалась еще более хрупкой, чем обычно, и походила на засидевшуюся в девушках дамочку, которая упражняется в кокетстве. Взглянув на ее аккуратно уложенные волосы, Филипп про себя подумал, что она, вероятно, заезжала к парикмахеру.
      Он провел ее в кабинет, извинившись, что принимает ее в своей клетушке:
      – Я даже не открыл ставни в других комнатах.
      Люсетта не раз приезжала с братом к Сериньянам. Одна она здесь не была никогда и сейчас входила в кабинет с чувством почтительного любопытства.
      – Видите, – сказал он, подключая телефон, – я вам не солгал.
      Она продолжала разглядывать книжный шкаф, огромный стол с пишущей машинкой и разбросанными на нем бумагами, голые стены, за исключением одной, украшенной великолепной репродукцией «A Bahiana» работы Маноло Гальвао.
      – Так это здесь вы пишете, – наконец прошептала она.
      – Да!.. Здесь я меньше всего ощущаю ее отсутствие. Он устало, разочарованно шевельнул рукой.
      – Теперь дом для меня слишком велик! Вы понимаете?
      – Я понимаю, – тихо проговорила она. Затем вдруг, оживившись, добавила:
      – Вам не следует оставаться здесь, в этом предместье, Филипп, вдали ото всех, мусоля воспоминания, которые причиняют боль. Надо ехать в Париж.
      – Да, может быть… позже…
      – Нет, Филипп!
      Но она тут же смягчила резкость своего ответа:
      – Чем раньше вы уедете, тем лучше, поверьте мне. Мы подыщем вам двухкомнатную квартиру недалеко от нас.
      Люсетта с братом жили на проспекте Маршала Лиоте в 16-ом округе, в шикарной квартире, обстановка которой формировалась двумя поколениями зажиточных буржуа.
      – Предоставьте это мне, – продолжала она, словно согласие ее собеседника было уже получено. – Я все беру на себя… Вы будете приходить к нам…
      Боясь ее обидеть, он занял осторожную, сдержанную позицию.
      – Благодарю вас… Вы слишком добры… вы и так уже много для меня сделали.
      – О, Филипп, замолчите! Я бы так хотела иметь возможность помогать вам, быть вашим… большим… настоящим другом…
      Она непроизвольно взяла его за руку. Руки Люсетты были горячими от нервного возбуждения, которое выражали также и ее глубокие черные глаза. Она с трудом подыскивала слова.
      – Мне бы хотелось… вы знаете, я… я испытываю к вам такие нежные чувства…
      Она повторила с жаром:
      – Да… очень нежные.
      Она смолкла, словно ужаснувшись своей дерзости. Филипп отвел глаза, высвободил руку и мгновенно переменил тему:
      – Вы только что говорили о каком-то визите…
      – Ах да! – произнесла она, точно забыла незначительную подробность… – Инспектор полиции.
      – Инспектор полиции?.. По поводу происшествия?
      Филиппа бросало то в жар, то в холод, и этот душ продолжался долго, леденя ему сердце. Он постарался скрыть волнение, закурив сигарету. Дым показался ему едким, противным.
      – Я полагал, – произнес он с трудом, – что протокола дорожной полиции достаточно.
      – Мы тоже. Но… поскольку не было свидетелей… Он задавал нам вопросы.
      – Какого рода вопросы?
      – Самые разные. Почему мы вас пригласили? В котором часу вы приехали? Почему вашей жены не было с вами? Давно ли мы с вами знакомы? И…
      Она замялась.
      – И… царило ли в вашей семье согласие? Думаю, вы догадываетесь, что мы ему ответили, – живо добавила она. – Робер даже разозлился, когда инспектор стал настаивать на этом пункте.
      – О, фараоны… – Он умышленно использовал пренебрежительный термин. – Для фараона нет ничего святого. Все это знают!
      После первых минут, когда всем владели эмоции, наступило время разума. Почему он должен бояться инспектора полиции, даже целой бригады инспекторов? Разве не в предвидении этой вероятности он принял столько мер предосторожности?
      «Идеальное преступление!.. Я совершил идеальное преступление!» Сигарета вновь стала приятной на вкус.
      – Начал он довольно нагло, – сказала Люсетта. – Он совсем еще молодой, наверняка недавний выпускник какого-нибудь заведения, не слишком умный… это написано у него на лице. Но с какими претензиями!.. Я быстро сбила с него спесь.
      «Молодой стажер, вообразивший себя Шерлоком Холмсом», – подумал Филипп. Сам факт, что следствие поручили новичку, говорил о том, что делу придавали не очень большое значение.
      – У вас замечательная коллекция, – констатировала вдруг Люсетта, проведя ладонью по корешкам книг в шкафу.
      Ее указательный палец остановился на пухлом томике в четверть листа, подчеркивая заголовок, состоящий из одного слова: «Brasil». Филипп угадал немой вопрос.
      – О, Бразилия сейчас так далека от меня.
      – Уж не хотите ли вы сказать, что… В голосе Люсетты сквозило осуждение.
      – Вы отказываетесь от путешествия?
      – Не знаю… там будет видно… Пока что мне ничего не хочется.
      – Надо бороться!..
      Филипп снова закурил. «Только никакой выспренности, – подумал он про себя. – И никакого самоотречения… Немного покорности судьбе и чуточку разочарования…»
      Затем вслух произнес:
      – Бороться, зачем?
      Реакция его собеседницы была такой, какой он и ожидал.
      – Нет!.. Вы не имеете права выходить в отставку… Я слишком привязана к вам… Будем говорить начистоту…
      Всей фигурой она подалась вперед, глаза ее блестели, голос дрожал, исходившая от нее энергия совсем не вязалась с хрупким обликом.
      – Я слышала, что на некоторых военно-воздушных базах, когда в результате несчастного случая погибает пилот, все другие пилоты немедленно поднимаются в небо… доказывая тем самым, что они не являются заложниками судьбы. То же самое и с вами. Вы должны реагировать… негативное поведение недостойно вас!
      Вдруг она прекратила его увещевать и сделалась мягкой, почти нежной.
      – Не думайте, что я не понимаю… Вы переживаете тяжелый период, но вы не одни… Я рядом!
      Она тут же спохватилась и покраснела.
      – Мы рядом, Робер и я, мы вам поможем выкарабкаться.
      – Спасибо, Люсетта! Спасибо за все!
      И всем своим видом выражая непритворную благодарность, в душе он повторял про себя: «Спасибо, что протянула мне руку помощи. Спасибо, что подбиваешь меня на это путешествие, что веришь и заставляешь верить других, что это ты меня уговорила. Спасибо за твое невольное соучастие».
      Он снова вздрогнул, услышав звонок в дверь.
      – Это должно быть, Робер, – предположила Люсетта. – Он мне сказал, что постарается заехать.
      Оставив гостью в кабинете, Филипп пошел открывать дверь.
      Это был не Робер!

      Звонивший был молод, роста ниже среднего, с маленькой круглой головой, посаженной на тонкое, как спичка, тело, светлыми, аккуратно приглаженными волосами, тонкими губами и наглым взглядом, смотревшим из-за квадратных очков в позолоченной оправе.
      – Месье Сериньян? Офицер полиции Шабёй.
      С надменным видом важного сеньора он предъявил свое удостоверение.
      – Мне поручено расследование несчастного случая, происшедшего с мадам Сериньян.
      Внешне он вполне соответствовал моральному облику, начертанному Люсеттой.
      – Мои друзья ввели меня в курс дела, – сказал Филипп. – Проходите, пожалуйста…
      Повторять приглашение не потребовалось. Полицейский уже решительно направился к открытой двери единственной освещенной комнаты, оставляя на чистом паркете следы мокрых подошв и лужицы воды, стекавшие с его пальто из плотной шерсти.
      – Так, так, – воскликнул он, – мадемуазель Тернье! Я не рассчитывал так скоро вновь встретиться с вами.
      – Я тоже, – бросила Люсетта не очень любезно.
      – Я приехал без предупреждения…
      Шабёй сощурил глаза и, с хитроватым видом взглянув поочередно на каждого из своих собеседников, пробормотал:
      – Наверное, мне следовало связаться с вами?
      – Это неважно, – отрезал Филипп. – Главное, что вы меня нашли.
      – Я все же пытался до вас дозвониться…
      – Я отключил телефон, чтобы не беспокоили.
      – Чтобы не беспокоили, – повторил Шабёй, не сводя глаз с Люсетты. – Вот, вот, все объясняется.
      Манеры этого пижона уже начинали раздражать Филиппа. Он с трудом подавил гримасу недовольства.
      – Напоминаю вам, что месье Сериньян только что потерял жену. Вам бы следовало быть покороче.
      Полицейский не оценил внезапного вмешательства Люсетты и посторонился, освобождая дверь.
      – Я не хотел бы отнимать у вас время, мадемуазель.
      – У меня полно времени, господин офицер полиции. Их взгляды встретились, и он первый отвел глаза. На его щеках выступил слабый румянец, губы поджались, образовав одну тонкую нить.
      – Я желаю побеседовать с месье Сериньяном без свидетелей, мадемуазель, – заявил он, наконец, с трудом сохраняя самообладание.
      – Так бы сразу и сказали, господин офицер полиции. Удовлетворенная своей победой, она небрежно повернулась к нему спиной и сказала Филиппу:
      – В таком случае я убегаю.
      Филипп проводил ее в прихожую, и, когда помогал ей надеть плащ, она шепнула ему на ухо: «Что я вам говорила? Только не позволяйте этому идиоту давить на вас».
      Затем нормальным голосом, сказала:
      – До скорого… Созвонимся.
      – До скорого. Роберу – привет, – добавил он, когда она переступила порог.
      Он был недоволен резкостью Люсетты и полицейского. Последний, конечно, дурак, но дурак обидчивый. И незачем было распалять его понапрасну. Однако для большего правдоподобия не стоило также казаться и чересчур уж покорным.
      – Должен признаться, – сказал Филипп, присоединяясь к нему в кабинете, – ваш визит удивляет меня так же, как он удивил сегодня утром моих друзей.
      Пальто Шабёя, сложенное пополам, висело на спинке стула. А сам полицейский сосал новую вычурную трубку и держался с присущим ему самодовольством.
      – Так вот, – заявил он, – сейчас вы удивитесь еще больше, ибо я хочу попросить вас отложить похороны мадам Сериньян.
      – Но церемония назначена на завтра.
      Филипп находил своего собеседника все более несносным.
      – Приняты меры по транспортировке тела моей жены из Омбревилье. Сожалею, но уже поздно что-либо менять.
      – Я тоже сожалею, но придется! – Шабёй шумно затянулся трубкой. – Имею честь сообщить вам, что прокуратура потребовала произвести вскрытие.
      Видя изумление на лице своего визави, он немного смягчился:
      – Я понимаю, вам это неприятно. Но закон есть закон.
      – Закон есть закон, – проворчал Филипп. – Разве выводов дорожной полиции недостаточно?
      – Надо полагать, что нет!
      Филипп подошел к окну. Сквозь запотевшие стекла улица виделась ему как в тумане: может быть, еще шел дождь, может – нет. Притворившись, что разглядывает сад, он зажмурил глаза и сосредоточился.
      Каковым, в сущности, было его положение? Вдовец, потерявший жену в результате несчастного случая, приготовившийся похоронить ее и вдруг узнавший, что будет произведено вскрытие тела. Добросовестный вдовец подскочил бы до потолка!
      Филипп подскочил, и его, хотя и запоздалая, реакция, похоже, привела в восторг инспектора, который охотно подал реплику:
      – Знаете ли вы, что в точности произошло на дороге между Омбревилье и Муленом?
      – Это очевидно: моя жена сбилась с пути… На повороте в глинистой грязи машину занесло… Что, кстати, подтверждает и протокол, составленный на месте происшествия.
      – Не подтверждает, а предполагает, – поправил Шабёй. – А это не одно и то же. Ночь, лес, пустынная дорога… Вы можете быть уверены, что на мадам Сериньян не напали?
      – О Боже! Но зачем? И кто? У нее ничего не украли, все украшения остались на ней… Мне их вернули.
      – Ограбление не обязательно должно быть мотивом убийства.
      – Это немыслимо! Вы что же, полагаете, моя жена явилась жертвой…
      Филипп попал в ритм. Он продолжил именно с тем сдержанным возмущением, какое требовалось.
      – Жертвой… нападения маньяка?
      – Не исключено, что ее смерть была кому-то выгодна, месье Сериньян.
      Полицейский вновь хитровато сощурил глаза, чем, вероятно, хотел показать, что он – стреляный воробей, затем внезапно выпалил вопрос, который уже давно вертелся у него на языке:
      – Страховка на случай смерти имеется?
      – А как же! – Филипп не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться над ним. – На пятьдесят тысяч франков… пять миллионов старых.
      – Значит, смерть мадам Сериньян приносит вам пять миллионов!
      Достаточно было увидеть Шабёя, его возбужденные глаза, тот быстрый жест, каким он направил мундштук трубки прямо в грудь своему собеседнику, чтобы понять его ликование.
      Невозмутимо, словно не уловив намека, Филипп «окатил» его заранее приготовленным ушатом холодной воды.
      – Вы ошибаетесь. Это я застраховал свою жизнь в пользу моей жены… Теперь, естественно, в страховке отпала всякая необходимость.
      Вид раздосадованной физиономии Шабёя доставил ему немалое удовольствие.
      – А о чем подумали вы? – спросил он простодушно. Телефонный звонок едва не оборвал его на полуслове.
      – Вы позволите?
      Сняв трубку, он тотчас узнал голос Робера: «Алло, старина. Собирался к тебе заехать, но тут на фабрике скопилось столько дел».
      С присущей ему бесцеремонностью инспектор попытался вырвать трубку у Филиппа из рук.
      «Прости… Я перезвоню…» – раздалось в трубке.
      Филипп отошел от телефона и стал ждать реакции полицейского.
      – Кто это был? – спокойно поинтересовался тот.
      – Господин инспектор, вас это не касается. – Кипя гневом, Филипп смотрел ему прямо в глаза. – Я терпеливо сношу все ваши дерзости, месье, не обижаюсь на ваши оскорбительные инсинуации, мирюсь, наконец, с вашей бесцеремонностью… Но всему есть предел. Вы выходите за границы приличия!
      Шабёй побледнел.
      – Если вы это воспринимаете таким образом… Он взял пальто и направился к выходу.
      – Когда потребуется, я вас вызову.
      Уязвив самолюбие инспектора, Филипп сделал его своим врагом. Мог ли он дать ему уйти, не ликвидировав подозрения, которые у того, вероятно, появились?
      Когда полицейский уже собирался пересечь порог комнаты, он бросил:
      – Вы бы не сомневались, что это несчастный случай, если бы видели место происшествия… да еще в семь часов вечера!
      Полицейский резко обернулся.
      – Откуда вам известно время аварии?
      Он проглотил наживку с жадностью барракуды.
      – Или, быть может, это меня тоже не касается? – спросил он агрессивно-ехидным тоном.
      Случай был слишком благоприятным для коррекции линии поведения, и Филипп, не колеблясь, принес повинную:
      – Только что я вспылил, слова опередили мои мысли. Прошу простить меня за это. Мои нервы на пределе.
      Не без удовлетворения наблюдая за снимающим пальто инспектором, он неожиданно очень доверительным тоном произнес:
      – Что именно вы хотели бы узнать?
      Довольный в глубине души, что ему удалось сохранить престиж, Шабёй смягчился:
      – Так ведь… я уже сказал: откуда вам известно время аварии?
      – Все очень просто! Я знал, что жена собирается заглянуть к парикмахеру. Вечером, в Мулене, когда я начал беспокоиться, я туда позвонил. Хозяин уверил меня, что она в пять уехала. До Мулена ехать часа два, максимум два с половиной.
      – При условии, что мадам Сериньян отправилась туда немедленно.
      – Она знала, что ее ждут. Она и так уже опаздывала. Я думаю, не потому ли она ехала быстрее, чем обычно. А было уже темно. Она не любила ездить в темноте.
      Филипп замолчал, повернулся к окну и протер стекло тыльной частью руки. Дождь перестал, однако небо оставалось затянутым темными, низкими облаками.
      Тишину нарушил голос Шабёя.
      – Адрес салона причесок?
      Номер дома Филипп не знал, но назвал вывеску «У Люсьена», и улицу, одну из главных артерий предместья Бур-ля-Рен.
      – Естественно, – вновь заговорил Шабёй, записывая добытую информацию в блокнот, – вы не видели мадам Сериньян после того, как она покинула салон?
      Это было даже слишком хорошо! Рыба не только клюнула, но и сама себя подсекла.
      – Почему вы спрашиваете?
      Вопреки тому, на что рассчитывал Филипп, от враждебности Шабёя, похоже, не осталось и следа.
      – Хотя ответ мне известен заранее, месье Сериньян, есть вопросы, которые я просто обязан задать. Итак, вы не видели мадам Сериньян после пяти часов?
      – Я не смог бы это сделать, даже если бы захотел. Алиби напрашивалось само собой, иносказательно, и хотя не было произнесено ни единого слова, менее эффективным оно от этого не становилось.
      – Я приехал в Мулен к Тернье между пятью и половиной шестого.
      Шабёй одобрительно кивнул.
      – То же самое показали и ваши друзья. Между прочим, они к вам очень привязаны.
      – Да, Робер и Люсетта мне очень помогли.
      – Мадемуазель Тернье питает к вам особое уважение. Женщина с характером.
      Не дождавшись реакции, он позволил себе дать ей личную оценку:
      – С характером, однако, простите за выражение, с поганым характером!
      Желание обоих сгладить углы разрядило накалившуюся было атмосферу, и беседа стала более задушевной. Поговорили еще немного о том, какой резонанс будет иметь вскрытие, о дате похорон, и полицейский решил, наконец откланяться.
      – Ни о чем не беспокойтесь, вам позвонят. Впрочем, вы всегда можете найти меня в комиссариате Бур-ля-Рен.
      Итак, местная полиция была ни при чем. Филипп только укрепился в своем первом мнении: от комиссариата затребовали информацию, и раздобыть ее поручили молодому ретивому инспектору. А вот вскрытие, напротив, путало его карты несколько больше. Он еще долго после ухода полицейского размышлял о его причинах и следствиях. В конце концов он пришел к утешительным выводам. С одной стороны, разве полицейская рутина не требовала произведения вскрытия после всякого несчастного случая со смертельным исходом при отсутствии свидетелей?.. С другой стороны, после такой аварии могли остаться какие угодно раны. Состояние тела, обгоревшего на три четверти, никогда не позволит установить их точное происхождение. И если даже предположить самое худшее, разве Робер и Люсетта не сделают все возможное, чтобы оправдать своего друга?
      Вдруг он вспомнил, что должен позвонить Роберу. Тот был еще на фабрике.
      – Да, старина, я ждал твоего звонка. У тебя кто-то был?
      – Инспектор Шабёй.
      – А!.. Все же он у тебя объявился? Я ему, между прочим, сказал… Он не слишком донимал тебя своими вопросами?
      – Да нет, не особенно, но он сообщил мне неприятную новость…
      Сообщение о вскрытии вызвало у его собеседника на Другом конце провода сильнейшее возмущение, выразившееся в гневной диатрибе против полицейских и их неискоренимой тупости.
      – Можно подумать, им больше нечего делать, как только отравлять жизнь честным людям… Да еще какой-то сопливый инспектор… Ты знаешь, что он приезжал к нам сегодня утром?
      – Люсетта мне рассказывала.
      – А! Она уже к тебе заезжала? После завтрака я с ней не виделся. Если она этого не сделала, приглашаю тебя сегодня вечером к нам на ужин.
      У Филиппа не было никакого желания снова видеть их жалостливые физиономии. Он дипломатично отклонил предложение, сославшись на то, что ему необходим покой, одиночество… У Робера, движимого самыми лучшими побуждениями, было на этот счет другое мнение.
      – Не следует так замыкаться в себе. Держу пари, что ты сидишь на диете.
      – В холодильнике есть продукты.
      – Это не выход. Если хочешь, Люсетта или я приедем за тобой на машине… Потом отвезем тебя обратно.
      – Нет, я серьезно… – Филипп был непреклонен. – Я решил остаться сегодня вечером дома. Может быть, завтра…
      У Робера хватило такта больше не настаивать.
      – Как хочешь. Но завтра я тебе снова позвоню… непременно.
      Он запнулся, пожелав ему «доброй ночи», хотел было возобновить попытку и наверняка вздохнул с облегчением, когда Филипп первым решился положить трубку.
      День клонился к вечеру. В комнату теперь проникал умирающий свет, приглушенный шапкой свинцовых облаков, которые, казалось, проплывали вровень с крышами. И отдаленный грохот… Что это, гром или самолет?
      Филипп закрыл окно и зажег свет. В его распоряжении весь вечер, и прежде всего нужно съездить в Париж, чтобы отправить письмо Раймонде. Кстати, куда он его положил, когда раздался первый звонок в дверь? В левый выдвижной ящик стола, он мог бы в этом поклясться. Там его не было! Значит, в правый? Ну да, конечно, – что еще за глупости? – он хорошо помнит, что собирался выдвинуть левый ящик. В последний момент он передумал и набросился на правый. Он тщательно его обшарил: в правом ящике конверта тоже не было!
      Филипп занервничал. Письма не было ни на столе, ни в папке, ни под пишущей машинкой, куда оно могло соскользнуть…
      «В рукописи, которую я листал… Почему бы и нет?» Страница за страницей он перебрал всю рукопись – тщетно.
      Смятение и ужас охватили его. Он посмотрел под шкафами, под коврами, выпрямился и снова изучил содержимое ящиков, проверил одну за другой все бумаги на столе. В конце концов он вынужден был смириться с очевидностью: письмо исчезло! Украдено, похищено, унесено одним из двух посетителей, заходивших к нему сегодня?
      Филипп рухнул на стул, на лбу и на шее у него выступил пот, руки дрожали. Не представляющее никакой ценности для постороннего, это письмо становилось бесспорным доказательством его виновности сразу, как только выяснялось, что письмо написал он. Это письмо, которое он ни в коем случае не должен был писать!
      «Никаких сомнений: оно у инспектора!.. Его серьезность, его мнимая доброжелательность в конце разговора не что иное, как тактический ход, чтобы дать мне увязнуть в собственной лжи… Ему достаточно было прочесть надпись на конверте…»
      Но когда же Шабёй его взял? Филипп практически ни на секунду не выпускал полицейского из виду. Зато Люсетта…
      Все его подозрения разом обрушились на посетительницу. «Пока я открывал дверь Шабёю, у нее было достаточно времени, чтобы… Она так спешила уехать… чтобы его прочесть, разумеется!.. Но где она его нашла?.. Не мог же я его оставить на столе!»
      Он силился вспомнить, мысленно восстанавливая все свои жесты после того, как заклеил конверт. Чем сильнее он напрягал память, тем плачевнее был результат. Он ходил и ходил по кругу – словно некий невидимый сапфир прорыл в его памяти бороздку, которая неизменно вставала у него на пути.
      Шабёй… Люсетта… Люсетта… Шабёй… Кто-то из них прочел письмо, кто-то из них, а возможно, и оба знали правду. Теперь Филипп уже не мог повлиять на ход событий. Чувство собственного бессилия вызывало у него головокружение, и, не в силах больше сопротивляться, он окончательно впал в панику.
      У него не было ни времени, ни средств, чтобы бежать, ни даже желания это делать. Он презирал себя. «Все это из-за моей глупости, моей небрежности… Я всего лишь жалкий тип… Жалкий тип… Ничтожество!»
      Охваченный внезапным приступом ярости, он принялся повторять оскорбления и молотить себя кулаком по голове. От сильного удара Филипп оторопел и прекратил истязания. Он стал искать в кармане носовой платок, чтобы стереть выступивший пот, и нащупал пальцами бумагу. Тут он вспомнил: когда Люсетта позвонила в дверь, он машинально сунул конверт в карман пиджака. Как он мог это забыть?
      Он снова опустился на стул, с письмом в руке, поначалу несколько растерявшийся, но затем охваченный приливом новых сил. В течение нескольких минут он, закрыв глаза и расслабившись, отдавался воле волн, возвращавших его к жизни.
      Мало-помалу мысли его приходили в порядок, однако тревога была еще сильнее. По крайней мере она показала, насколько ослаблены его нервы и насколько даже самые хитроумные комбинации подвержены малейшим случайностям. Хороший урок на будущее!