Не спеша отпивая кофе из чашки, Филипп Сериньян в сотый раз задавал себе один и тот же вопрос: «Уверен ли я, что поступаю правильно?»
      От нервного напряжения, не покидавшего его уже несколько недель, лицо Филиппа вытянулось, глаза впали, он стал похож на наркомана, которого лишили наркотика.
      «Уверен ли я, что поступаю правильно?..» Здравый смысл – но к черту здравый смысл! – осуждал его по всем пунктам. Осуждал его женитьбу, осуждал отставку из банка, а также его веру в возможность жить писательским трудом, осуждал, наконец, его за то, что он, получив задаток, подписал обязательство на право продажи земельного участка, воспользоваться которым мог бы только в случае смерти своей жены… Несколько гектаров невозделанных песчаных равнин возле Аркашона, не имевших никакой рыночной стоимости, но которые из-за того, что поблизости обнаружили залежи нефти, неожиданно подскочили в цене.
      «Триста пятьдесят тысяч франков, мсье Сериньян… Тридцать пять миллионов старых франков, если вам так больше нравится… Одно из двух. Если вы говорите „да“, мы переводим вам десять процентов немедленно и заключаем договор запродажи, в котором взаимно обязуемся до конца года подписать купчую».
      Соглашение заключили в сентябре. Сейчас было начало ноября…
      – Нотариус был категоричен, – внезапно произнес вслух Филипп. – Я могу совершить сделку, но для этого нужно, чтобы умерла моя жена!
      Резкие слова и тон – тон особенно – превращали банальное утверждение законника в своего рода смертный приговор. И Филиппа это устраивало, ибо он был противником всяких уверток и окольных путей. Не лучше ли сразу расставить все по местам?
      Дрожащей от волнения рукой он зажег сигарету «Голуаз» и, выдохнув дым, мрачно произнес:
      – Ну, что ты решила? У тебя было достаточно времени все обдумать.
      Раймонда растерянно взглянула на него.
      – Если нет другого выхода… – начала она робко.
      – Нет, – сухо отрезал Филипп. – И ты хорошо это знаешь!
      Он яростно раздавил сигарету в чашке, на дне которой еще оставалось немного кофе, прислушался к потрескиванию углей в камине, затем, немного смягчившись, добавил:
      – Решение остается за тобой, потому что, и это ты тоже знаешь, все зависит от тебя. Ты одна можешь мне помочь!
      У Раймонды пересохло в горле. Он никогда открыто ей об этом не заявлял, но ее женское чутье подсказывало, что, если она откажется, он в конечном счете уедет без нее в Бразилию, которой грезил днем и ночью. Неужели для того, чтобы их любовь продолжала жить, надо принести ей в жертву другую жизнь? Ее вдруг всю передернуло от страха перед неопределенным будущим. Филипп продолжал:
      – Тебе почти ничего не придется делать.
      Движением, которое как бы явилось логическим продолжением его слов, он вынул из кармана буклет туристического агентства и швырнул его на стол. Красочное фото на первой странице, более реальное, чем сама природа, идеализированное нежными оттенками красок, изображало залив Рио-де-Жанейро на фоне знаменитого пика Корковадо. Рекламный заголовок погружал в мечтательную задумчивость: «Рио – всего лишь в нескольких часах лета от Парижа!»
      – Вот, посмотри! – воскликнул Филипп. – Разве игра не стоит свеч?
      Его лицо просветлело, в глазах отразилась вся синева фотографии. Находясь во власти иллюзий, которыми он питался всю жизнь, Филипп в такие минуты забывал о настоящем, устранял со своего горизонта серый парижский пейзаж, одним махом преодолевал необъятные просторы Атлантического океана, нежился в жарких лучах раскаленного солнца, непринужденно разгуливал по сказочному континенту с интригующими названиями: Бразилия, Аргентина, Перу, Парагвай, Чили, Боливия… Знать наизусть столько стран и ни разу не побывать ни в одной из них!
      Уехать!.. Это уже превратилось в навязчивую идею. До сих пор ему не хватало только средств, и теперь, когда эти средства уже почти были у него в руках, когда достаточно было только завладеть ими, и мечта становилась реальностью… Нет! Слишком упорно и слишком долго думал об этом Филипп, чтобы сейчас отказаться!
      Он плашмя положил руку на проспект, словно хотел завладеть тем, что в нем содержалось.
      – Или это, или тюрьма за мошенничество!.. Я уже не могу давать задний ход!
      Разве не для того, чтобы заставить себя идти до конца, до полного осуществления своих замыслов, он сжег свои корабли, с полным знанием дела подписав договор запродажи? А также чтобы припереть к стенке Раймонду!
      – Либо ты мне поможешь, либо мне придется сесть а тюрьму!
      – Не говори так!.. Это невозможно!.. Я не хочу! Она встала и в отчаянии заметалась по комнате. На ней было надето что-то наподобие кимоно, накинутого поверх черной ночной сорочки с кружевной отделкой внизу. Значительную разницу в возрасте – ей было тридцать четыре года, а ему только двадцать восемь – она пыталась компенсировать чрезмерным кокетством. Любовно и по-матерински она обхватила руками лицо Филиппа и принялась целовать его лоб, глаза, губы, повторяя:
      – Что станет со мной без тебя, милый?.. Что со мной станет? Что я буду делать без тебя?
      Он обреченно пожал плечами.
      – О, успокойся, я все возьму на себя. Скажу, что действовал один… что не посвящал тебя в свои планы.
      Это были именно те слова, которые и следовало произнести. Страстный порыв бросил ее к нему на грудь.
      – Я хочу остаться с тобой… Что бы ни случилось, милый, мы должны быть вместе, потому что… Потому что я тебя люблю.
      Она издала стон, нежный и робкий одновременно.
      – О, Филипп, милый мой, я не смогу… не смогу без тебя жить.
      Он заключил ее в объятия, в свою очередь, нашептывая нежные слова, лаская под халатом обнаженные плечи, вздрагивавшие от прикосновения его горячих пальцев. Желание вновь овладевало ими, всепоглощающее у Раймонды, чисто физиологическое у Филиппа, которому удавалось сохранять ясность мысли.
      – Итак, что ты решила? – прошептал он.
      Утвердительный кивок головой у него на груди придал ему уверенности.
      – Ты согласна?.. Значит, да?
      Побежденная, готовая пойти на любые уступки, Раймонда капитулировала.
      – Я сделаю все, что ты захочешь.
      В наступившей затем тишине Филипп поймал себя на том, что улыбается. Прилив гордости на мгновение отодвинул на задний план сиюминутные заботы, оставив место лишь пьянящему ощущению полной власти над безоговорочно подчинившейся ему волей. Он смаковал свое превосходство над Раймондой, превосходство такое, что даже возможность провала никоим образом не могла его поколебать. При соучастии Раймонды все становилось возможным, даже идеальное преступление!
      – Видишь ли, – сказал он, – наша с тобой сила именно в этом. – Я материально, вне подозрений, о тебе же никому и в голову не придет подумать…
      Ногтем он подчеркнул лозунг на проспекте: «Рио – всего лишь в нескольких часах лета от Парижа».
      – Ты улетишь сразу же, как только это произойдет… в тот же вечер.
      Не в первый раз он излагал ей свой план, но сегодня то, что они должны были сделать, обрело вполне конкретные формы и представилось им с такой отчетливостью, что они разом умолкли, переживая в своем воображении это преступление, которое вместе вынашивали уже давно.
      Раймонда и не думала возражать.
      – Когда ты приедешь ко мне туда?
      – После того, как будет оформлено наследство и подписана купчая. Они заплатят наличными, но ускорять события не в наших интересах… На все уйдет месяца два-три… самое большее – четыре.
      – Так долго, – вздохнула она.
      – Поверь, время для тебя пройдет быстрее, чем для меня.
      – Ждать бывает иногда труднее.
      Догадавшись, что она испытывает чувство растерянности при одной лишь мысли о расставании, он снова обнял ее, нежно поцеловал.
      – Ты увидишь, дорогая, как мы будем там счастливы…
      Он был ей бесконечно благодарен, он искренне умилялся, не подозревая, что через нее умиляется самому себе.
      – Мы будем путешествовать. Рио и Копакабана… Бразилия… Вся Амазония… Представляешь… Столько открытий… Какая возможность испытать себя, какой источник вдохновения!
      Он вновь погрузился в мечты, уже представляя себя автором большого романа, целой серии бестселлеров, благодаря которым он возьмет реванш за свои последние неудачи… Поживем – увидим!
      – Я уже пустил слух, что собираюсь поехать путешествовать в Бразилию… И когда я стану вдовцом, мой отъезд никого не удивит.
      Он переносился в будущее, умышленно перескакивая через то, что ему сначала следовало исполнить. Убийство ему уже казалось делом свершенным.
      – Завтра я попробую договориться о встрече с Робером Тернье. Не откажусь от приглашения провести выходные в его загородном доме…
      Раймонда тщательно выбирала сигарету в пачке «Пел Мол». С притворно-непринужденным видом она сказала:
      – Его сестра будет там, конечно!
      – Конечно, ведь они живут вместе.
      Раймонда все никак не могла выбрать сигарету. Она издала неестественный смешок, который хотела представить язвительным, но который прозвучал так же фальшиво, как и сам тон ее речи.
      – Она по-прежнему влюблена в тебя?.. О, не спорь, – горячо воскликнула Раймонда, стремясь не допустить возражений, которые, она чувствовала, вот-вот прозвучат из его уст. – Ты сам признал это недавно.
      Он с трудом подавил гримасу раздражения.
      – А! Это уже слишком!.. Ведь не станешь же ты ревновать меня к этой… к этой уродине, к этой бездарности?
      Если он и преувеличивал, то ненамного. Люсетта Тернье была худосочной брюнеткой с тусклыми волосами и невыразительным лицом, на котором блестели два пылких черных глаза.
      – Бездарность – это слишком сильно сказано. Ей всего лишь двадцать пять лет, – поправила Раймонда, болезненно воспринимавшая все, что касалось возраста.
      Выражение торжественной многозначительности отразилось у нее на лице. Она подошла к нему так близко, что губы их соприкоснулись.
      – Филипп, – прошептала она, – ради тебя я готова на все… Даже на самое худшее. Я не переживу только одного – если тебя потеряю!
      Что это, предупреждение? Раймонда всегда выглядела смешно со своей чрезмерной, болезненной ревностью, чаще всего – ничем не обоснованной.
      – Тебе не кажется, что ты неудачно выбрала время, а? – в раздражении воскликнул Филипп. – Меня интересует не Люсетта, как тебе хорошо известно, меня интересует дом. Месторасположение этой старой мельницы…
      Он умолк. Раймонда пожирала Филиппа глазами, и он понял, что она нуждается не столько в доводах рассудка, сколько в теплоте, его теплоте, и что есть только один способ убедить ее.
      Он снова обнял ее и увлек за собой, послушную и покорившуюся в очередной раз, в спальню, где их ждала смятая, еще неостывшая и такая приветливая постель…

      Робер Тернье лениво вытянул ноги к огню, пылавшему в огромном камине, потянулся и сложил газету, которую уже давно не читал.
      Смеркалось. Танцующие языки пламени отбрасывали на выбеленные известкой стены гостиной фантастические, беспрерывно обновляющиеся тени. Тишину нарушало лишь равномерное поскрипывание лопастного колеса, которое снабжало электричеством старую мельницу, превращенную в уютный деревенский дом.
      – Ты не спишь? – спросила Люсетта, входя в гостиную.
      Робер подавил зевок.
      – Нет, радуюсь выходному.
      – У каждого свои радости, – заметила она, водружая на массивный дубовый стол корзину с блестевшими от вечерней росы грибами.
      На ней были незатейливые старые брюки из черного вельвета и серый свитер с круглым воротником, так вытянувшийся, что казался на три размера больше. Ей доставляло особое удовольствие вести себя по-мальчишески.
      – Я включу освещение, не возражаешь? Вспыхнувший в люстре из красной меди бледный свет прогнал тени. Люсетта повертела перед носом у брата огромным боровиком.
      – Видал, какой красавец?.. Рекордный экземпляр!
      – Им одним запросто отравишь целую семью. Шутка ее совсем не развеселила.
      – Не вздумай ляпнуть такое перед Сериньянами, а то не станут есть.
      Она положила гриб в корзину и вытерла влажные руки о штанины брюк.
      – Кстати, когда они обещали приехать?
      – К концу дня… Уже скоро… Слушай!
      Шум мотора перекрыл поскрипывание лопастного колеса. Хлопнула дверца машины…
      – Это наверняка они.
      Опережая брата, Люсетта бросилась открывать дверь. По влажным ступенькам каменной лестницы бодро поднимался Филипп.
      – Здравствуйте, Люсетта.
      – Здравствуйте, Филипп. Очень рада вас видеть. Взяв гостя за руку, она ввела его в гостиную.
      – Приветствую.
      Робер встречал прибывшего широкими дружескими жестами. Невысокого роста, пухленький, с преждевременной лысиной в свои тридцать лет, он выглядел намного старше Филиппа, хотя тот и был одного с ним возраста. Тем не менее детское, почти младенческое выражение сохранилось на его румяном лице.
      – Ты один? Жену не привез?
      – Я думал, она уже давно здесь. Она уехала на своей машине в начале первого.
      Филипп старался держаться естественно, спокойно, в меру жизнерадостно – как и подобает тому, кто встретил старых друзей. Однако его расшатанные нервы были так напряжены, что он ощущал дрожь в коленях.
      – Она непременно хотела заехать к своему парикмахеру, – добавил он, снимая куртку.
      Люсетта состроила комичную гримасу.
      – О-ля-ля, парикмахер в субботу днем. Входишь без проблем, но насколько там застрянешь – неизвестно.
      – Все же надеюсь, она не заставит нас ждать слишком долго.
      – Если ты беспокоишься о нас, – заметил Робер, – то напрасно. Время здесь не имеет никакого значения.
      Он оттянул рукав и показал свое голое запястье.
      – Первое, что я делаю, приехав сюда, в Мулен, снимаю часы.
      – Тем хуже для нее, если она опоздает, – подхватила Люсетта. – Мы больше внимания уделим Филиппу.
      Хоть она и говорила «мы», в глазах у нее светилось «я».
      – Возьми! Повесь, пожалуйста.
      Люсетта сунула куртку в руки брату, чтобы можно было, наконец, заняться гостем.
      – Садитесь, вот сюда, поближе к огню… Нет, нет, не в это кресло… Вон то гораздо удобнее…
      Вдруг она смолкла, с тревогой посмотрела на него.
      – Что с вами? Вы нездоровы?
      Он попытался возразить, но она не дала ему на это времени.
      – Вы так бледны… и у вас дрожат руки. Проклиная свое малодушие, он до боли в челюстях стиснул зубы, чтобы прогнать назад, в желудок, комок, подступивший к самому его горлу. Он считал себя более стойким и теперь злился, что ведет себя как барышня.
      – Ничего, – с трудом проговорил Филипп, – у меня до отказа включен отопитель. Вышел из машины на холод, ну и…
      Он тупо уставился на камин, не в силах оторвать взгляда от пылавшего в нем костра… пылавшего, как пожар… «Это глупо, но я сейчас упаду в обморок».
      Звон стаканов раздался в ушах Филиппа одновременно с голосом Люсетты:
      – Вот, выпейте…
      Он залпом проглотил виски. Обожженный алкоголем комок растаял. Щеки его порозовели.
      – Спасибо, теперь лучше. – Он сделал глубокий вдох. – Даже совсем хорошо.
      – Что такое, что такое, – воскликнул вернувшийся в гостиную Робер, – вы начали пить без меня?
      – Филиппу стало плохо.
      – Нет, нет. Люсетта преувеличивает. Филипп вновь воспрял духом.
      – Я в отличной форме. Доказательство…
      Он вскочил на ноги, исполнил замысловатый пируэт и снова сел.
      – В таком случае, – сказал Робер, не любивший преувеличений, – если это был лишь предлог, чтобы выпить без меня, я тебя оштрафую.
      Он взял бутылку виски и поставил на стол еще два стакана.
      – Выпьешь вместе с нами.
      Люсетта плеснула себе вина. Зажгли сигареты. Филипп поднял свой стакан.
      – Ваше здоровье.
      – За тебя, старина… и за здоровье твоей опаздывающей половины.
      От мрачного и непроизвольного юмора, содержащегося в последней фразе, по спине у Филиппа вновь пробежал холодок, но Люсетта, чокаясь, очень удачно переменила разговор:
      – И за успех вашего большого путешествия.
      Путешествие… Бразилия… Стоило только Филиппу услышать это, как парализовавшее его наваждение тотчас прошло.
      – Вы уже знаете?
      – Мне Робер рассказал.
      – Ты, по-моему, не делал из этого тайны.
      – Конечно, нет. Просто, мы хотим осуществить нашу давнюю мечту.
      – Ты говоришь «мы». Жена едет с тобой?
      – Разумеется.
      – Как ей повезло!
      Люсетта округлила глаза, как девчонка, пришедшая вдруг в неописуемый восторг.
      – Рио… Карнавал… Вскарабкаться на самый верх Сахарного пика… Забраться в самую глубь Мато Гроссо, проплыть по Амазонке, встретиться с индейцами…
      Робер ехидно улыбнулся.
      – Дорогая сестричка, если бы Филипп был холостяком, ты сразу бы вышла за него замуж.
      – О! – возразила Люсетта полушутя-полусерьезно. – Если бы я и вышла за него, то, конечно, не только из-за Бразилии.
      – Остановитесь, а то вы заставите меня покраснеть. Все трое рассмеялись, однако искренний, без всяких задних мыслей смех был только у Робера.
      – Вот они каковы, эти писатели. С их гонорарами можно запросто отправиться в любой конец света.
      – Кто бы жаловался! – парировал Филипп.
      – Да. Я не жалуюсь. Игрушки стоят все дороже и все лучше распродаются. И потом, мне нравится заниматься всеми этими заводными машинками, радиоуправляемыми самолетиками, куклами… да, да, куклами тоже.
      Он руководил фабрикой игрушек, которую унаследовал от отца, и можно было только догадываться, то ли это она способствовала сохранению у него души ребенка, то ли благодаря душевной молодости он чувствовал себя в этом деле, как рыба в воде.
      – Старик, мы только что выпустили новую игру… «Космонавт»… Очень забавно… Я готов играть в нее целый день… Сейчас ты сам увидишь, я схожу за ней…
      – Взрослый ребенок! – улыбнулась Люсетта, когда он исчез за дверью.
      Затем, более серьезным тоном, спросила:
      – Значит, ваша будущая книга родится там?
      – В каком-то смысле я еду туда и за этим. Но сейчас еще рано говорить, что там родится…
      – Ну, ну, не скромничайте. Уж я-то знаю, что у вас талант…
      Она сосредоточенно посмотрела на него.
      – Большой талант, Филипп.
      – Вы определенно решили вогнать меня в краску.
      Польщенный в своем писательском самолюбии, он возмущался только для вида. Алкоголь сделал свое дело, и он, наконец, расслабился. Полностью овладев собой, он чувствовал, что способен сыграть роль без сучка, без задоринки.
      Часы в прихожей пробили шесть раз. Филипп забеспокоился:
      – Уже шесть. Пора ей быть здесь.
      – Да приедет она, еще не так уж и много времени, – заметил Робер, возвращаясь из соседней комнаты с картонной коробкой в руках, на которой была изображена ракета, пересекающая межзвездные пространства.
      – Да что она, в самом деле! Уже совсем стемнело…
      – Успокойся, не украдут твою дражайшую половину. Филипп продолжал играть, реплики вылетали сами собой.
      – Я, возможно, смешон, но я всегда так волнуюсь, когда она садится за руль.
      – О! Любовь – это прекрасно! – вздохнул Робер. Люсетта, передвигая столик, шутливо заметила:
      – Не хватает одного человека, и все вокруг – сплошная пустота…
      Ее кисло-сладкий тон не ускользнул от Филиппа, внимательно следившего за реакцией своих собеседников.
      – Впрочем, все неприятности забываются, когда играешь в «Космонавта», – заявил Робер, выкладывая на столик содержимое коробки.
      Суть игры заключалась в том, чтобы продвигать по карте, представлявшей собой ночное, усыпанное созвездиями небо, ракеты, которые либо теряли, либо приобретали ступени, либо попадали, либо нет в зону притяжения небесного тела. Движение осуществлялось в зависимости от того, сколько очков получал играющий, выбрасывая огромную кость, точки на которой были заменены звездами, а также в зависимости от вытаскиваемой карты, ибо к игре прилагалась еще и колода карт, на которых вместо обычных фигур были изображены знаки Зодиака, фазы луны и так далее.
      – Захватывающая игра, – повторял Робер. – Вот увидишь, очень захватывающая.
      Она была к тому же и очень сложная. Изложение правил игры заняло минут сорок пять, не меньше. В семь часов партия началась…
      Половина восьмого! Раймонда должна уже быть в Орли, чтобы улететь самолетом в семь пятьдесят… Через Испанию с посадкой в Мадриде…
      – Повнимательнее, старина. Ты путаешь Рака с Козерогом!
      Несмотря на все свое желание, Филиппу не удавалось сосредоточиться на игре. Он думал о слишком многих вещах одновременно: о Раймонде, вылетавшей из Орли, о том, что он уже совершил, о том, что ему еще предстояло совершить…
      Время от времени он сетовал на опоздание жены, однако партнеры с дружелюбной твердостью возвращали его к игре.
      В четверть девятого Филипп взорвался:
      – И все же это по меньшей мере странно, вы не находите?
      Трудно было утверждать обратное.
      – Наверное, у парикмахера было много народу, – предположила Люсетта. – Вы знаете, в какой салон она поехала?
      – К своему парикмахеру, как обычно.
      – Если знаешь номер, позвони, – посоветовал Робер.
      – Так поздно?
      – В субботу кого-нибудь, возможно, еще и застанете, – сказала Люсетта. – И если это вас успокоит…
      Филипп решил воспользоваться благоприятным случаем и исчез в прихожей, где находился телефон. Брат и сестра больше не улыбались.
      – Я делаю все, чтобы его развлечь, – тихо проговорил Робер. – Но это действительно уже становится подозрительным.
      Люсетта пожала плечами.
      – Ей бы только прихорашиваться… Если уж зашла к парикмахеру, то это надолго. На мужа ей ровным счетом наплевать.
      – Не суди так строго. Она могла заблудиться в лесу. В Мулен она приезжала лишь однажды… К тому же сегодня такой туман…
      – Тем хуже для нее. Это послужит ей уроком. Робер, в свою очередь, пожал плечами. Появление в дверях гостя избавило его от необходимости отвечать. Вид у того был мрачный.
      – Она ушла из салона в пять часов. Я говорил с хозяином.
      – Вот видишь. Значит, скоро будет здесь.
      – Черт возьми, – возмутился Филипп. – Ты что, издеваешься? Не три же с половиной часа сюда ехать.
      – На дорогах пробки…
      – Даже с пробками…
      – Может, сбилась с дороги… или с машиной что случилось, – робко заметила Люсетта.
      – Мы же в конце концов не в пустыне, и она знает, что ее ждут. Позвонила бы.
      – Если только она не застряла где-нибудь на полпути между Омбревилье и нашим домом. Ты знаешь, какая здесь местность?
      Еще бы ему не знать! Разве весь его план не был построен на исключительно удобном месторасположении загородного дома?.. Старая мельница, притаившаяся в ложбине меж двух склонов, покрытых густым кустарником, находилась в отдалении от ближайшей деревни, и чтобы добраться до нее, надо было преодолеть две добрых мили по разбитой лесной дороге. После того, как закрылся кирпичный завод, некогда процветавший благодаря ему Омбревилье теперь медленно приходил в упадок, и дорога была в ухабах.
      – Может быть, бедняжка идет сейчас через лес пешком, – продолжал Робер. – Лучше всего поехать ей навстречу.
      – Я так и сделаю, – сказал Филипп и направился к двери.
      Вдруг он остановился.
      – Да, но… А если она все-таки позвонит?
      Роберу ничего не оставалось, как предложить свою помощь.
      – Я быстро управлюсь.
      Он надел пальто и вышел. Послышался шум отъезжавшей машины. Свет от фар с трудом пробивался сквозь густой туман. Шум мотора, пучки света становились все слабее и вскоре совсем исчезли в ночи…
      Филипп и Люсетта, проводив его до крыльца, вернулись в гостиную, не зная, что сказать друг другу.
      Люсетта первая нарушила молчание.
      – Если у вас есть чемодан, – предложила она, – можно отнести его наверх, в вашу комнату.
      – Нет у меня ничего… Все должна была привезти жена.
      Он заговорил о жене в прошедшем времени, что явилось неожиданностью не только для Люсетты, но и для него самого. Он тут же замолчал и принялся нервно расхаживать взад-вперед по комнате. Люсетта с задумчивым видом бросила в камин полено.
      – Ну зачем же предполагать худшее? – спросила она тихо, не оборачиваясь.
      – Да потому что… я ничего не могу с собой поделать. И потом, жена не любит ездить ночью… Она плохо видит, а очки носить отказывается.
      Пытаясь хоть как-то приободрить его, Люсетта принялась выдвигать всевозможные оптимистические гипотезы. Он ее почти не слушал…
      Часы пробили девять раз. Раймонда пролетала над Пиренеями. Филипп думал о ней, кое-как поддерживая разговор, конечная цель которого ему заранее была хорошо известна.
      – Я знаю, знаю, – проворчал он, наконец. – Поломка… Поехала не по той дороге… Так всегда говорят в подобных случаях.
      – И к счастью, в девяти случаях из десяти так оно и есть.
      – Да услышит вас Бог!
      Он так вошел в роль, что начинал уже испытывать подлинные чувства.
      – Скорее бы пролетели эти несколько часов!
      – Какие обидные для меня вещи вы говорите, – заметила она жеманно. И поскольку он, озадаченный, недоуменно смотрел на нее, она, покраснев, добавила: – Неужели мое общество так неприятно вам?
      – Простите, Люсетта, я не хотел вас обидеть.
      Он совсем не предполагал, что беседа примет такой оборот. Что угодно, только не это.
      – Войдите в мое положение. Я обеспокоен, я очень обеспокоен.
      – А я уверена, что вы волнуетесь напрасно.
      Она напускала на себя вид усердной воспитательницы или медсестры, примешивая к этому притворную веселость, которая неприятно резала слух.
      – Вот увидите, завтра мы все вместе посмеемся над вашими тревогами.
      Он вежливо улыбнулся. Довольная, что ей удалось его развеселить, и убежденная, что находится на правильном пути, Люсетта включила проигрыватель и поставила пластинку.
      – Пригласите же меня на танец, – сказала она, властно взяв Филиппа за руку.
      Он подчинился, и под звуки аргентинского танго они поплыли вокруг стола. Он – уносясь мыслями вдаль, обхватив безразличной рукой ее тонкую под мягким пуловером талию; она – чуткая, с полузакрытыми глазами, тесно прижимавшаяся к своему кавалеру. Бледный, то и дело мигавший свет, производимый электрогенным агрегатом, получавшим энергию от лопастного колеса, придавал сцене вид почти двусмысленной интимности.
      «Если бы Раймонда видела нас…» – думал Филипп.
      Она согласилась пойти на преступление только из любви к нему. Трудно даже представить, что она могла бы сделать из ревности.
      Танго закончилось мяуканьем аккордеона. Началось другое. Люсетта не отпускала своего кавалера. Филипп понял, что обречен танцевать до возвращения Робера, и смирился. По крайней мере это имело один плюс: ему не надо было поддерживать беседу.
      Тем временем отсутствие Робера затягивалось. На пятом танго Филипп не выдержал: ему осточертело танцевать, осточертела Люсетта, прижимавшаяся к нему все больше и больше. Он воспользовался первым же предлогом, чтобы остановиться: забыл сигареты в кармане куртки, которую Робер отнес в его комнату.
      – Не беспокойтесь… Я найду.
      Только он исчез на узкой деревянной лестнице, что вела на второй этаж, как дверь отворилась, и Робер, крадучись, словно вор, прошмыгнул в гостиную. Он был такой же бледный, как и Филипп, когда тому стало плохо.
      Люсетте это сразу бросилось в глаза.
      – Что такое? Плохие новости?
      Она инстинктивно понизила голос. Он так же тихо ответил:
      – Несчастный случай.
      – Серьезный?
      Он наклонился, наливая себе полный стакан виски.
      – Она мертва.
      Сооружение из обуглившихся поленьев в камине рухнуло под радостный треск разлетавшихся во все стороны искр. Робер жадно отпил из стакана и заговорил снова:
      – Я какое-то время смотрел, как вы танцевали… Ника не решался войти.
      Люсетта рухнула в кресло. От волнения у нее перехватило дыхание.
      – Как это случилось?
      – Она сбилась с пути и после Омбревилье поехала по дороге, которая ведет к заброшенному глиняному карьеру… Помнишь, прошлым летом супруги Дешасей тоже заблудились… Поэтому я и решил поехать туда… На повороте ее машину, очевидно, занесло… Она упала в карьер…
      – Ты уверен, что она…
      Люсетта не решалась произнести страшное слово. Брат пришел ей на помощь.
      – Мертва? Увы, это так. Она не могла уцелеть… Переворачиваясь, машина загорелась… Если бы ты видела эту картину…
      Он взмахнул перед собой рукой, словно желая прогнать прочь кошмарное видение – четыре погнутых колеса над развалившимися, почерневшими от огня частями автомобиля выглядели в какой-то степени неприлично и ужасно одновременно.
      – В свете фар это производит жуткое впечатление… Ни больше, ни меньше – груда железа… А в ней – она… или, вернее, то, что от нее осталось. Меня чуть не стошнило… Я думал, что никогда уже больше не смогу сесть за руль…
      Он снова налил себе виски. Люсетта тоже протянула стакан.
      – Там уже кто-нибудь есть?
      – Кто там может быть! Там даже днем мало кто проезжает… Я вернулся, чтобы позвонить в полицию.
      Сверху донесся шум воды из крана. Робер задрал подбородок и уставился в потолок.
      – Он умывается?
      – Наверное. Поднялся за сигаретами.
      Они молча выпили. Робер машинально толкнул носком ботинка уголек, выпавший из камина на паркет.
      – Это ужасно… Ужасно!.. – повторяла Люсетта, не находя слов, чтобы передать свои чувства. – В двух шагах отсюда, пока мы обменивались шуточками. А я еще смеялась над его тревогами… Чуть ли не силой заставила его танцевать.
      Шум воды прекратился, заскрипели лестничные ступеньки. Люсетта забеспокоилась.
      – Как мы ему скажем?..
      Появление Филиппа она встретила с разинутым ртом. Брат и сестра переглянулись. Их взволнованные лица говорили сами за себя. Филипп не ожидал, что события будут развиваться так быстро. Он побледнел ровно настолько, насколько требовалось.
      – Что-нибудь случилось?.. Авария?
      – Мужайся, старина, – пробормотал Робер хриплым голосом, – мужайся.

      Вторник, вторая половина дня
      «Дорогая,
      Спешу успокоить тебя относительно дела, которым я занимался в эти выходные. Как мы и предполагали, все сработало очень, очень хорошо. Тем не менее я по вполне понятным причинам вынужден был задержаться там, у моих друзей, еще на 48 часов. Можешь представить, какими тягостными для меня были эти два дня.
      Вернувшись вчера вечером домой, я вздохнул с облегчением. Наконец-то один! Я так измотался, что, отключив телефон, сразу лег в кровать и проспал до сегодняшнего утра.
      До обеда я лишь успел съездить в город к своему приятелю, у которого в автомобильной катастрофе погибла жена. Из-за формальностей, связанных с перевозкой тела, похороны состоятся только завтра утром. На церемонию приглашены лишь самые близкие.
      Дома я принял душ и наскоро перекусил. Чувствую себя совершенно другим человеком.
      Сейчас два часа дня, я сижу в своем кабинете. Телефон еще не включил, чтобы можно было написать тебе письмо в спокойной обстановке. Надеюсь, ты удачно добралась до места, хорошо питаешься и спишь, а все твои страхи, наконец, рассеялись. В это время года в солнечном Рио должно быть просто великолепно!
      У нас здесь холодно, грязное небо брызжет противной изморосью. Как я тебе завидую!
      Мои дела, как я уже сообщил тебе вначале, обстоят наилучшим образом, и я не удивлюсь, если все уладится гораздо скорее, чем я предполагал. Разумеется, я был бы этому только рад!
      Обещаю постоянно держать тебя в курсе, все время думаю о тебе, милая, крепко тебя целую».
      Филипп перечитал письмо и подписался своим именем. В случае, если непредвиденные обстоятельства помешают Раймонде его получить до востребования в Рио, оно может быть распечатано и выброшено без всяких последствий. Понятный для получательницы, безобидный текст не привлечет ничьего внимания.
      Конечно, он предпочел бы воздержаться, однако обещал написать. «Наверняка она сейчас изводится!..» Зная характер Раймонды, он боялся, что она напишет сама или позвонит, если не получит от него известий. А этого ни в коем случае нельзя допустить!
      Он зажег сигарету, рассеянно проведя взглядом по стеллажам, занимавшим чуть ли не всю стену напротив. Три полки были полностью уставлены справочниками по Латинской Америке, которые он в течение долгих лет искал и сортировал с любовью настоящего коллекционера. То, о чем он читал и что переживал в своем воображении, Раймонда переживает уже сейчас. Она сама не осознавала, как ей повезло!
      Чтобы убедиться в этом, ей достаточно было оказаться здесь, с Филиппом, на первом этаже этого пригородного особняка, и бросить один только взгляд в окно. Изморось перешла в мелкий дождь, окрашивавший сады и дома в монотонные серые тона…
      Когда после своего первого успеха, связанного с выходом в свет его книги – и, в сущности, единственного, который когда-либо у него был – Филипп взял в аренду дом, он был пленен спокойствием этого жилого квартала в предместье Бур-ля-Рен. Сегодня же он приводил его в уныние. Нельзя сказать, что его мучили угрызения совести или он о чем-либо сожалел. Нет! Слишком долго готовил он свое преступление и поэтому не мог относиться к первому или второму из этих чувств иначе, как к недостойной его слабости.
      Увлечение ницшеанской философией, которая питала его отрочество самоучки, не прошло бесследно. Плохо усвоенная, усиленная покорностью Раймонды, она придала ему решимости идти до конца.
      Тем не менее сделать это было непросто! Не легче было и потом, особенно после возвращения Робера в Мулен.
      «Мужайся, старина… мужайся…»
      У Филиппа был выбор: либо эффектный припадок с обилием слез и стонов, либо молчаливое, полное достоинства выражение скорби. Он выбрал второе, более созвучное его характеру: достаточно было напустить на себя мрачный вид и говорить как можно меньше.
      Но когда в ярком луче прожектора шлепавшие по грязи, перемешанной с глиной карьера, полицейские вытащили из-под обломков машины полуобгоревший труп, тошнота подступила у него к горлу. Филиппа стало рвать, а рядом, почти с таким же жалким видом стоял сочувствовавший ему Робер.
      Тело отвезли в мэрию Омбревилье; туда же завтра утром отправится и похоронный фургон. Будут Люсетта и Робер Тернье, никого больше! Родственникам, практически никому не известным кузенам из провинции, он напишет письмецо – опять, чтобы соблюсти приличия – и пошлет его после погребения. Что же касается нотариуса, Филипп выждет день или два и только потом свяжется с ним…
      Подытожив таким образом ситуацию, он немного взбодрился, ощутил в голове некую легкость, почти пустоту, перелистал неоконченную рукопись… которую никогда уже не закончит, выкурил несколько сигарет, поднялся на второй этаж, спустился на первый, снова поднялся, снова спустился и, наконец, решил немедленно покончить с неприятной обязанностью составления уведомительных писем.
      Он отмечал птичкой фамилии в своем блокноте, когда позвонили в дверь.
      Вздрогнув от неожиданности, он понял, насколько велико было его волнение. Он никого не ждал!
      Досадуя на непрошенного гостя, он открыл дверь.
      – Здравствуйте, Филипп.
      Нарядно одетая, почти элегантная в своем шотландском плаще, под зонтиком стояла Люсетта. В нескольких шагах позади нее к тротуару была припаркована «ланча».
      – Я с самого утра не могу до вас дозвониться, – сказала она.
      Филипп сделал скорбное лицо.
      – Телефон отключен, дорогая Люсетта. Мне нужна была тишина, одиночество…
      – Если я вам помешала…
      Вдруг он осознал, что она стоит под дождем. Он пригласил ее войти, однако сделал это без особой теплоты, ибо, закрыв зонтик и сделав шаг внутрь, она в нерешительности остановилась.
      – Правда, если я вам помешала…
      На сей раз он счел нужным энергично возразить, схватил зонтик и сунул его в предназначенный для этого перуанский кувшин рядом с вешалкой.
      – Нет, нет, напротив… я рад, что вы заехали.
      – В таком случае моя совесть чиста. Впрочем, я не надолго…
      Она вошла, пытаясь тем не менее оправдать свою настойчивость:
      – Я главным образом хотела сообщить вам о визите, который нанесли нам сегодня утром… Но скажите сначала, как вы себя чувствуете?
      Что за вопрос! Мог ли он ответить иначе, чем: «Немного лучше, спасибо… Мне удалось поспать несколько часов… я пытаюсь взять себя в руки…»
      Одновременно он помогал ей снимать плащ.
      На ней был серый, мышиного цвета костюм, из-за чего она казалась еще более хрупкой, чем обычно, и походила на засидевшуюся в девушках дамочку, которая упражняется в кокетстве. Взглянув на ее аккуратно уложенные волосы, Филипп про себя подумал, что она, вероятно, заезжала к парикмахеру.
      Он провел ее в кабинет, извинившись, что принимает ее в своей клетушке:
      – Я даже не открыл ставни в других комнатах.
      Люсетта не раз приезжала с братом к Сериньянам. Одна она здесь не была никогда и сейчас входила в кабинет с чувством почтительного любопытства.
      – Видите, – сказал он, подключая телефон, – я вам не солгал.
      Она продолжала разглядывать книжный шкаф, огромный стол с пишущей машинкой и разбросанными на нем бумагами, голые стены, за исключением одной, украшенной великолепной репродукцией «A Bahiana» работы Маноло Гальвао.
      – Так это здесь вы пишете, – наконец прошептала она.
      – Да!.. Здесь я меньше всего ощущаю ее отсутствие. Он устало, разочарованно шевельнул рукой.
      – Теперь дом для меня слишком велик! Вы понимаете?
      – Я понимаю, – тихо проговорила она. Затем вдруг, оживившись, добавила:
      – Вам не следует оставаться здесь, в этом предместье, Филипп, вдали ото всех, мусоля воспоминания, которые причиняют боль. Надо ехать в Париж.
      – Да, может быть… позже…
      – Нет, Филипп!
      Но она тут же смягчила резкость своего ответа:
      – Чем раньше вы уедете, тем лучше, поверьте мне. Мы подыщем вам двухкомнатную квартиру недалеко от нас.
      Люсетта с братом жили на проспекте Маршала Лиоте в 16-ом округе, в шикарной квартире, обстановка которой формировалась двумя поколениями зажиточных буржуа.
      – Предоставьте это мне, – продолжала она, словно согласие ее собеседника было уже получено. – Я все беру на себя… Вы будете приходить к нам…
      Боясь ее обидеть, он занял осторожную, сдержанную позицию.
      – Благодарю вас… Вы слишком добры… вы и так уже много для меня сделали.
      – О, Филипп, замолчите! Я бы так хотела иметь возможность помогать вам, быть вашим… большим… настоящим другом…
      Она непроизвольно взяла его за руку. Руки Люсетты были горячими от нервного возбуждения, которое выражали также и ее глубокие черные глаза. Она с трудом подыскивала слова.
      – Мне бы хотелось… вы знаете, я… я испытываю к вам такие нежные чувства…
      Она повторила с жаром:
      – Да… очень нежные.
      Она смолкла, словно ужаснувшись своей дерзости. Филипп отвел глаза, высвободил руку и мгновенно переменил тему:
      – Вы только что говорили о каком-то визите…
      – Ах да! – произнесла она, точно забыла незначительную подробность… – Инспектор полиции.
      – Инспектор полиции?.. По поводу происшествия?
      Филиппа бросало то в жар, то в холод, и этот душ продолжался долго, леденя ему сердце. Он постарался скрыть волнение, закурив сигарету. Дым показался ему едким, противным.
      – Я полагал, – произнес он с трудом, – что протокола дорожной полиции достаточно.
      – Мы тоже. Но… поскольку не было свидетелей… Он задавал нам вопросы.
      – Какого рода вопросы?
      – Самые разные. Почему мы вас пригласили? В котором часу вы приехали? Почему вашей жены не было с вами? Давно ли мы с вами знакомы? И…
      Она замялась.
      – И… царило ли в вашей семье согласие? Думаю, вы догадываетесь, что мы ему ответили, – живо добавила она. – Робер даже разозлился, когда инспектор стал настаивать на этом пункте.
      – О, фараоны… – Он умышленно использовал пренебрежительный термин. – Для фараона нет ничего святого. Все это знают!
      После первых минут, когда всем владели эмоции, наступило время разума. Почему он должен бояться инспектора полиции, даже целой бригады инспекторов? Разве не в предвидении этой вероятности он принял столько мер предосторожности?
      «Идеальное преступление!.. Я совершил идеальное преступление!» Сигарета вновь стала приятной на вкус.
      – Начал он довольно нагло, – сказала Люсетта. – Он совсем еще молодой, наверняка недавний выпускник какого-нибудь заведения, не слишком умный… это написано у него на лице. Но с какими претензиями!.. Я быстро сбила с него спесь.
      «Молодой стажер, вообразивший себя Шерлоком Холмсом», – подумал Филипп. Сам факт, что следствие поручили новичку, говорил о том, что делу придавали не очень большое значение.
      – У вас замечательная коллекция, – констатировала вдруг Люсетта, проведя ладонью по корешкам книг в шкафу.
      Ее указательный палец остановился на пухлом томике в четверть листа, подчеркивая заголовок, состоящий из одного слова: «Brasil». Филипп угадал немой вопрос.
      – О, Бразилия сейчас так далека от меня.
      – Уж не хотите ли вы сказать, что… В голосе Люсетты сквозило осуждение.
      – Вы отказываетесь от путешествия?
      – Не знаю… там будет видно… Пока что мне ничего не хочется.
      – Надо бороться!..
      Филипп снова закурил. «Только никакой выспренности, – подумал он про себя. – И никакого самоотречения… Немного покорности судьбе и чуточку разочарования…»
      Затем вслух произнес:
      – Бороться, зачем?
      Реакция его собеседницы была такой, какой он и ожидал.
      – Нет!.. Вы не имеете права выходить в отставку… Я слишком привязана к вам… Будем говорить начистоту…
      Всей фигурой она подалась вперед, глаза ее блестели, голос дрожал, исходившая от нее энергия совсем не вязалась с хрупким обликом.
      – Я слышала, что на некоторых военно-воздушных базах, когда в результате несчастного случая погибает пилот, все другие пилоты немедленно поднимаются в небо… доказывая тем самым, что они не являются заложниками судьбы. То же самое и с вами. Вы должны реагировать… негативное поведение недостойно вас!
      Вдруг она прекратила его увещевать и сделалась мягкой, почти нежной.
      – Не думайте, что я не понимаю… Вы переживаете тяжелый период, но вы не одни… Я рядом!
      Она тут же спохватилась и покраснела.
      – Мы рядом, Робер и я, мы вам поможем выкарабкаться.
      – Спасибо, Люсетта! Спасибо за все!
      И всем своим видом выражая непритворную благодарность, в душе он повторял про себя: «Спасибо, что протянула мне руку помощи. Спасибо, что подбиваешь меня на это путешествие, что веришь и заставляешь верить других, что это ты меня уговорила. Спасибо за твое невольное соучастие».
      Он снова вздрогнул, услышав звонок в дверь.
      – Это должно быть, Робер, – предположила Люсетта. – Он мне сказал, что постарается заехать.
      Оставив гостью в кабинете, Филипп пошел открывать дверь.
      Это был не Робер!

      Звонивший был молод, роста ниже среднего, с маленькой круглой головой, посаженной на тонкое, как спичка, тело, светлыми, аккуратно приглаженными волосами, тонкими губами и наглым взглядом, смотревшим из-за квадратных очков в позолоченной оправе.
      – Месье Сериньян? Офицер полиции Шабёй.
      С надменным видом важного сеньора он предъявил свое удостоверение.
      – Мне поручено расследование несчастного случая, происшедшего с мадам Сериньян.
      Внешне он вполне соответствовал моральному облику, начертанному Люсеттой.
      – Мои друзья ввели меня в курс дела, – сказал Филипп. – Проходите, пожалуйста…
      Повторять приглашение не потребовалось. Полицейский уже решительно направился к открытой двери единственной освещенной комнаты, оставляя на чистом паркете следы мокрых подошв и лужицы воды, стекавшие с его пальто из плотной шерсти.
      – Так, так, – воскликнул он, – мадемуазель Тернье! Я не рассчитывал так скоро вновь встретиться с вами.
      – Я тоже, – бросила Люсетта не очень любезно.
      – Я приехал без предупреждения…
      Шабёй сощурил глаза и, с хитроватым видом взглянув поочередно на каждого из своих собеседников, пробормотал:
      – Наверное, мне следовало связаться с вами?
      – Это неважно, – отрезал Филипп. – Главное, что вы меня нашли.
      – Я все же пытался до вас дозвониться…
      – Я отключил телефон, чтобы не беспокоили.
      – Чтобы не беспокоили, – повторил Шабёй, не сводя глаз с Люсетты. – Вот, вот, все объясняется.
      Манеры этого пижона уже начинали раздражать Филиппа. Он с трудом подавил гримасу недовольства.
      – Напоминаю вам, что месье Сериньян только что потерял жену. Вам бы следовало быть покороче.
      Полицейский не оценил внезапного вмешательства Люсетты и посторонился, освобождая дверь.
      – Я не хотел бы отнимать у вас время, мадемуазель.
      – У меня полно времени, господин офицер полиции. Их взгляды встретились, и он первый отвел глаза. На его щеках выступил слабый румянец, губы поджались, образовав одну тонкую нить.
      – Я желаю побеседовать с месье Сериньяном без свидетелей, мадемуазель, – заявил он, наконец, с трудом сохраняя самообладание.
      – Так бы сразу и сказали, господин офицер полиции. Удовлетворенная своей победой, она небрежно повернулась к нему спиной и сказала Филиппу:
      – В таком случае я убегаю.
      Филипп проводил ее в прихожую, и, когда помогал ей надеть плащ, она шепнула ему на ухо: «Что я вам говорила? Только не позволяйте этому идиоту давить на вас».
      Затем нормальным голосом, сказала:
      – До скорого… Созвонимся.
      – До скорого. Роберу – привет, – добавил он, когда она переступила порог.
      Он был недоволен резкостью Люсетты и полицейского. Последний, конечно, дурак, но дурак обидчивый. И незачем было распалять его понапрасну. Однако для большего правдоподобия не стоило также казаться и чересчур уж покорным.
      – Должен признаться, – сказал Филипп, присоединяясь к нему в кабинете, – ваш визит удивляет меня так же, как он удивил сегодня утром моих друзей.
      Пальто Шабёя, сложенное пополам, висело на спинке стула. А сам полицейский сосал новую вычурную трубку и держался с присущим ему самодовольством.
      – Так вот, – заявил он, – сейчас вы удивитесь еще больше, ибо я хочу попросить вас отложить похороны мадам Сериньян.
      – Но церемония назначена на завтра.
      Филипп находил своего собеседника все более несносным.
      – Приняты меры по транспортировке тела моей жены из Омбревилье. Сожалею, но уже поздно что-либо менять.
      – Я тоже сожалею, но придется! – Шабёй шумно затянулся трубкой. – Имею честь сообщить вам, что прокуратура потребовала произвести вскрытие.
      Видя изумление на лице своего визави, он немного смягчился:
      – Я понимаю, вам это неприятно. Но закон есть закон.
      – Закон есть закон, – проворчал Филипп. – Разве выводов дорожной полиции недостаточно?
      – Надо полагать, что нет!
      Филипп подошел к окну. Сквозь запотевшие стекла улица виделась ему как в тумане: может быть, еще шел дождь, может – нет. Притворившись, что разглядывает сад, он зажмурил глаза и сосредоточился.
      Каковым, в сущности, было его положение? Вдовец, потерявший жену в результате несчастного случая, приготовившийся похоронить ее и вдруг узнавший, что будет произведено вскрытие тела. Добросовестный вдовец подскочил бы до потолка!
      Филипп подскочил, и его, хотя и запоздалая, реакция, похоже, привела в восторг инспектора, который охотно подал реплику:
      – Знаете ли вы, что в точности произошло на дороге между Омбревилье и Муленом?
      – Это очевидно: моя жена сбилась с пути… На повороте в глинистой грязи машину занесло… Что, кстати, подтверждает и протокол, составленный на месте происшествия.
      – Не подтверждает, а предполагает, – поправил Шабёй. – А это не одно и то же. Ночь, лес, пустынная дорога… Вы можете быть уверены, что на мадам Сериньян не напали?
      – О Боже! Но зачем? И кто? У нее ничего не украли, все украшения остались на ней… Мне их вернули.
      – Ограбление не обязательно должно быть мотивом убийства.
      – Это немыслимо! Вы что же, полагаете, моя жена явилась жертвой…
      Филипп попал в ритм. Он продолжил именно с тем сдержанным возмущением, какое требовалось.
      – Жертвой… нападения маньяка?
      – Не исключено, что ее смерть была кому-то выгодна, месье Сериньян.
      Полицейский вновь хитровато сощурил глаза, чем, вероятно, хотел показать, что он – стреляный воробей, затем внезапно выпалил вопрос, который уже давно вертелся у него на языке:
      – Страховка на случай смерти имеется?
      – А как же! – Филипп не мог отказать себе в удовольствии поиздеваться над ним. – На пятьдесят тысяч франков… пять миллионов старых.
      – Значит, смерть мадам Сериньян приносит вам пять миллионов!
      Достаточно было увидеть Шабёя, его возбужденные глаза, тот быстрый жест, каким он направил мундштук трубки прямо в грудь своему собеседнику, чтобы понять его ликование.
      Невозмутимо, словно не уловив намека, Филипп «окатил» его заранее приготовленным ушатом холодной воды.
      – Вы ошибаетесь. Это я застраховал свою жизнь в пользу моей жены… Теперь, естественно, в страховке отпала всякая необходимость.
      Вид раздосадованной физиономии Шабёя доставил ему немалое удовольствие.
      – А о чем подумали вы? – спросил он простодушно. Телефонный звонок едва не оборвал его на полуслове.
      – Вы позволите?
      Сняв трубку, он тотчас узнал голос Робера: «Алло, старина. Собирался к тебе заехать, но тут на фабрике скопилось столько дел».
      С присущей ему бесцеремонностью инспектор попытался вырвать трубку у Филиппа из рук.
      «Прости… Я перезвоню…» – раздалось в трубке.
      Филипп отошел от телефона и стал ждать реакции полицейского.
      – Кто это был? – спокойно поинтересовался тот.
      – Господин инспектор, вас это не касается. – Кипя гневом, Филипп смотрел ему прямо в глаза. – Я терпеливо сношу все ваши дерзости, месье, не обижаюсь на ваши оскорбительные инсинуации, мирюсь, наконец, с вашей бесцеремонностью… Но всему есть предел. Вы выходите за границы приличия!
      Шабёй побледнел.
      – Если вы это воспринимаете таким образом… Он взял пальто и направился к выходу.
      – Когда потребуется, я вас вызову.
      Уязвив самолюбие инспектора, Филипп сделал его своим врагом. Мог ли он дать ему уйти, не ликвидировав подозрения, которые у того, вероятно, появились?
      Когда полицейский уже собирался пересечь порог комнаты, он бросил:
      – Вы бы не сомневались, что это несчастный случай, если бы видели место происшествия… да еще в семь часов вечера!
      Полицейский резко обернулся.
      – Откуда вам известно время аварии?
      Он проглотил наживку с жадностью барракуды.
      – Или, быть может, это меня тоже не касается? – спросил он агрессивно-ехидным тоном.
      Случай был слишком благоприятным для коррекции линии поведения, и Филипп, не колеблясь, принес повинную:
      – Только что я вспылил, слова опередили мои мысли. Прошу простить меня за это. Мои нервы на пределе.
      Не без удовлетворения наблюдая за снимающим пальто инспектором, он неожиданно очень доверительным тоном произнес:
      – Что именно вы хотели бы узнать?
      Довольный в глубине души, что ему удалось сохранить престиж, Шабёй смягчился:
      – Так ведь… я уже сказал: откуда вам известно время аварии?
      – Все очень просто! Я знал, что жена собирается заглянуть к парикмахеру. Вечером, в Мулене, когда я начал беспокоиться, я туда позвонил. Хозяин уверил меня, что она в пять уехала. До Мулена ехать часа два, максимум два с половиной.
      – При условии, что мадам Сериньян отправилась туда немедленно.
      – Она знала, что ее ждут. Она и так уже опаздывала. Я думаю, не потому ли она ехала быстрее, чем обычно. А было уже темно. Она не любила ездить в темноте.
      Филипп замолчал, повернулся к окну и протер стекло тыльной частью руки. Дождь перестал, однако небо оставалось затянутым темными, низкими облаками.
      Тишину нарушил голос Шабёя.
      – Адрес салона причесок?
      Номер дома Филипп не знал, но назвал вывеску «У Люсьена», и улицу, одну из главных артерий предместья Бур-ля-Рен.
      – Естественно, – вновь заговорил Шабёй, записывая добытую информацию в блокнот, – вы не видели мадам Сериньян после того, как она покинула салон?
      Это было даже слишком хорошо! Рыба не только клюнула, но и сама себя подсекла.
      – Почему вы спрашиваете?
      Вопреки тому, на что рассчитывал Филипп, от враждебности Шабёя, похоже, не осталось и следа.
      – Хотя ответ мне известен заранее, месье Сериньян, есть вопросы, которые я просто обязан задать. Итак, вы не видели мадам Сериньян после пяти часов?
      – Я не смог бы это сделать, даже если бы захотел. Алиби напрашивалось само собой, иносказательно, и хотя не было произнесено ни единого слова, менее эффективным оно от этого не становилось.
      – Я приехал в Мулен к Тернье между пятью и половиной шестого.
      Шабёй одобрительно кивнул.
      – То же самое показали и ваши друзья. Между прочим, они к вам очень привязаны.
      – Да, Робер и Люсетта мне очень помогли.
      – Мадемуазель Тернье питает к вам особое уважение. Женщина с характером.
      Не дождавшись реакции, он позволил себе дать ей личную оценку:
      – С характером, однако, простите за выражение, с поганым характером!
      Желание обоих сгладить углы разрядило накалившуюся было атмосферу, и беседа стала более задушевной. Поговорили еще немного о том, какой резонанс будет иметь вскрытие, о дате похорон, и полицейский решил, наконец откланяться.
      – Ни о чем не беспокойтесь, вам позвонят. Впрочем, вы всегда можете найти меня в комиссариате Бур-ля-Рен.
      Итак, местная полиция была ни при чем. Филипп только укрепился в своем первом мнении: от комиссариата затребовали информацию, и раздобыть ее поручили молодому ретивому инспектору. А вот вскрытие, напротив, путало его карты несколько больше. Он еще долго после ухода полицейского размышлял о его причинах и следствиях. В конце концов он пришел к утешительным выводам. С одной стороны, разве полицейская рутина не требовала произведения вскрытия после всякого несчастного случая со смертельным исходом при отсутствии свидетелей?.. С другой стороны, после такой аварии могли остаться какие угодно раны. Состояние тела, обгоревшего на три четверти, никогда не позволит установить их точное происхождение. И если даже предположить самое худшее, разве Робер и Люсетта не сделают все возможное, чтобы оправдать своего друга?
      Вдруг он вспомнил, что должен позвонить Роберу. Тот был еще на фабрике.
      – Да, старина, я ждал твоего звонка. У тебя кто-то был?
      – Инспектор Шабёй.
      – А!.. Все же он у тебя объявился? Я ему, между прочим, сказал… Он не слишком донимал тебя своими вопросами?
      – Да нет, не особенно, но он сообщил мне неприятную новость…
      Сообщение о вскрытии вызвало у его собеседника на Другом конце провода сильнейшее возмущение, выразившееся в гневной диатрибе против полицейских и их неискоренимой тупости.
      – Можно подумать, им больше нечего делать, как только отравлять жизнь честным людям… Да еще какой-то сопливый инспектор… Ты знаешь, что он приезжал к нам сегодня утром?
      – Люсетта мне рассказывала.
      – А! Она уже к тебе заезжала? После завтрака я с ней не виделся. Если она этого не сделала, приглашаю тебя сегодня вечером к нам на ужин.
      У Филиппа не было никакого желания снова видеть их жалостливые физиономии. Он дипломатично отклонил предложение, сославшись на то, что ему необходим покой, одиночество… У Робера, движимого самыми лучшими побуждениями, было на этот счет другое мнение.
      – Не следует так замыкаться в себе. Держу пари, что ты сидишь на диете.
      – В холодильнике есть продукты.
      – Это не выход. Если хочешь, Люсетта или я приедем за тобой на машине… Потом отвезем тебя обратно.
      – Нет, я серьезно… – Филипп был непреклонен. – Я решил остаться сегодня вечером дома. Может быть, завтра…
      У Робера хватило такта больше не настаивать.
      – Как хочешь. Но завтра я тебе снова позвоню… непременно.
      Он запнулся, пожелав ему «доброй ночи», хотел было возобновить попытку и наверняка вздохнул с облегчением, когда Филипп первым решился положить трубку.
      День клонился к вечеру. В комнату теперь проникал умирающий свет, приглушенный шапкой свинцовых облаков, которые, казалось, проплывали вровень с крышами. И отдаленный грохот… Что это, гром или самолет?
      Филипп закрыл окно и зажег свет. В его распоряжении весь вечер, и прежде всего нужно съездить в Париж, чтобы отправить письмо Раймонде. Кстати, куда он его положил, когда раздался первый звонок в дверь? В левый выдвижной ящик стола, он мог бы в этом поклясться. Там его не было! Значит, в правый? Ну да, конечно, – что еще за глупости? – он хорошо помнит, что собирался выдвинуть левый ящик. В последний момент он передумал и набросился на правый. Он тщательно его обшарил: в правом ящике конверта тоже не было!
      Филипп занервничал. Письма не было ни на столе, ни в папке, ни под пишущей машинкой, куда оно могло соскользнуть…
      «В рукописи, которую я листал… Почему бы и нет?» Страница за страницей он перебрал всю рукопись – тщетно.
      Смятение и ужас охватили его. Он посмотрел под шкафами, под коврами, выпрямился и снова изучил содержимое ящиков, проверил одну за другой все бумаги на столе. В конце концов он вынужден был смириться с очевидностью: письмо исчезло! Украдено, похищено, унесено одним из двух посетителей, заходивших к нему сегодня?
      Филипп рухнул на стул, на лбу и на шее у него выступил пот, руки дрожали. Не представляющее никакой ценности для постороннего, это письмо становилось бесспорным доказательством его виновности сразу, как только выяснялось, что письмо написал он. Это письмо, которое он ни в коем случае не должен был писать!
      «Никаких сомнений: оно у инспектора!.. Его серьезность, его мнимая доброжелательность в конце разговора не что иное, как тактический ход, чтобы дать мне увязнуть в собственной лжи… Ему достаточно было прочесть надпись на конверте…»
      Но когда же Шабёй его взял? Филипп практически ни на секунду не выпускал полицейского из виду. Зато Люсетта…
      Все его подозрения разом обрушились на посетительницу. «Пока я открывал дверь Шабёю, у нее было достаточно времени, чтобы… Она так спешила уехать… чтобы его прочесть, разумеется!.. Но где она его нашла?.. Не мог же я его оставить на столе!»
      Он силился вспомнить, мысленно восстанавливая все свои жесты после того, как заклеил конверт. Чем сильнее он напрягал память, тем плачевнее был результат. Он ходил и ходил по кругу – словно некий невидимый сапфир прорыл в его памяти бороздку, которая неизменно вставала у него на пути.
      Шабёй… Люсетта… Люсетта… Шабёй… Кто-то из них прочел письмо, кто-то из них, а возможно, и оба знали правду. Теперь Филипп уже не мог повлиять на ход событий. Чувство собственного бессилия вызывало у него головокружение, и, не в силах больше сопротивляться, он окончательно впал в панику.
      У него не было ни времени, ни средств, чтобы бежать, ни даже желания это делать. Он презирал себя. «Все это из-за моей глупости, моей небрежности… Я всего лишь жалкий тип… Жалкий тип… Ничтожество!»
      Охваченный внезапным приступом ярости, он принялся повторять оскорбления и молотить себя кулаком по голове. От сильного удара Филипп оторопел и прекратил истязания. Он стал искать в кармане носовой платок, чтобы стереть выступивший пот, и нащупал пальцами бумагу. Тут он вспомнил: когда Люсетта позвонила в дверь, он машинально сунул конверт в карман пиджака. Как он мог это забыть?
      Он снова опустился на стул, с письмом в руке, поначалу несколько растерявшийся, но затем охваченный приливом новых сил. В течение нескольких минут он, закрыв глаза и расслабившись, отдавался воле волн, возвращавших его к жизни.
      Мало-помалу мысли его приходили в порядок, однако тревога была еще сильнее. По крайней мере она показала, насколько ослаблены его нервы и насколько даже самые хитроумные комбинации подвержены малейшим случайностям. Хороший урок на будущее!
      Он поднялся на второй этаж, сполоснул лицо под струей холодной воды, вымыл руки, причесался и, обновленный, отправился в гараж за машиной.
      Письмо обжигало ему пальцы. Нужно избавиться от него как можно скорее. Опущенное в Париже в почтовый ящик, оно уже не будет представлять никакой опасности.
      Поездка туда и обратно не заняла много времени, и еще не было семи, когда он поставил машину на место. Он погасил свет, вышел из гаража, опустил металлическую штору…
      Скрежет гофрированного железа помешал ему услышать шаги по гравию сада, а сумерки были такими густыми, что он не сразу различил отделившийся от стены силуэт. Он едва не толкнул его и вдруг резко остановился, онемев от изумления.
      Глаза его привыкли к темноте, но он все еще не решался узнать прибывшую.
      – Филипп! – позвала она почти шепотом.
      Теперь уже не оставалось никаких сомнений! Голос, дорожное пальто, чемоданчик… Это была Раймонда!

      Филипп схватил Раймонду за руку, грубо одернул.
      – Какого черта ты здесь делаешь?
      Он с тревогой вглядывался в сумерки в направлении проспекта.
      – Если тебя кто-нибудь видел…
      – Нет, никто. – Голос ее звучал слабо, едва слышно. – Я дождалась темноты. Я была осторожна.
      – Лучше не стоять здесь.
      Он потащил ее за собой и впихнул внутрь дома. В темноте с чемоданом в руках, она наткнулась на перуанский кувшин и теряя равновесие, схватилась за Филиппа, с силой захлопывающего дверь, перед тем, как зажечь свет.
      – А теперь объяснимся!
      Удивление и страх сменились у него гневом.
      – Почему?.. Почему, черт возьми, ты не улетела?
      – Я улетела, Филипп. – Она устало прислонилась к стене, тело ее обмякло, руки болтались, дыхание было частым, как после длительного бега. – Я вылетела… Самолет приземлился в Рио, а потом… Там… Они меня выдворили.
      – Выдворили? Почему? Разве твой паспорт не в порядке? – Взглянув на нее с подозрением, он буркнул:
      – Рассказываешь небылицы.
      – Клянусь тебе, это правда… Я все объясню, только… только присяду на минутку… Не могу больше.
      Он проводил ее в гостиную, где она тотчас рухнула в английское кресло, откинув голову на спинку из зеленого бархата.
      – Я так перенервничала, что две ночи не могла сомкнуть глаз, – прошептала она. – А тут еще смена часового пояса…
      От усталости лицо ее вытянулось, щеки впали, четче обозначились гусиные лапки в уголках глаз. Она накрасилась не так тщательно, как обычно, и Филипп нашел ее вдруг очень старой, почти жалкой в ее дорожном пальтишке, снять которое у нее недостало сил. Чувство жалости охватило его, и он решил, что не стоит обращаться с ней так грубо.
      – Выпьешь чего-нибудь?
      Она отказалась, покачав головой. Он закурил «Голуаз», порылся в сумке, которую она бросила у его ног, нашел среди женского барахла пачку «Пел-Мел». Она взяла сигарету.
      Он сел напротив и с важным видом спросил:
      – Почему тебя выдворили?
      – Из-за прививки против оспы. Он вздрогнул.
      – Только не говори мне, что ты потеряла справку. Я точно знаю, что ты взяла ее… Я все проверил.
      – Да, да, – признала она, – там было все, и справка тоже. Только… подпись врача была не заверена. Не за-ве-ре-на.
      Он машинально повторил за ней:
      – Не заверена.
      Затем, осознав вдруг всю абсурдность случившегося, взорвался:
      – Что ты мелешь? Для поездки за границу такие справки никто никогда не заверял!
      У него снова возникли подозрения.
      – Если бы ты не захотела возвращаться…
      – А ты, если бы лучше все разузнал…
      Задетая за живое, Раймонда выпрямилась в кресле, гордо вскинула голову, сухо отчеканила:
      – Если бы ты лучше разузнал, то для тебя не было бы откровением, что Бразилия – одна из тех редких стран, если не единственная, где требуется, чтобы медицинские справки были заверены у нотариуса. И ничего такого не случилось бы!
      – Это не я плохо разузнал, – попробовал оправдаться он перед брошенным ему в лицо упреком, – это мне неверно сказали. Как я мог предвидеть?
      – Ты сказал, что все предусмотрел, – шепотом проговорила она.
      – Да, все! – злобно рявкнул Филипп. – Кроме небрежности клерка, к которому обратился. Согласись все-таки, что нам просто не повезло. Так опростоволоситься. Из-за одной закорючки!
      В нем шевельнулось последнее сомнение:
      – Там, в Рио, ты не протестовала?
      – Еще как протестовала! Они ничего не хотели слышать: служба, служба.
      Раймонда, схватившаяся с бразильскими чиновниками, вынужденная изъясняться с помощью переводчика… Она, боявшаяся сделать лишний шаг, испытывавшая тошноту при одном лишь взгляде на еще не заполненный печатный бланк, какие аргументы могла она привести, кроме слез?
      – Они даже не выпустили меня из аэропорта. Вчера вечером… Нет, сегодня утром… – Она путалась в часовых поясах. – Меня чуть ли не силой запихнули обратно в самолет… словно я заражена чумой. Это было ужасно.
      Она закончила жалобным тоном:
      – И в довершение всего, в самолете меня стошнило. Она швырнула свою сигарету в пепельницу на высокой ножке, которую он поставил между ними, и, ощутив вдруг, что ей жарко, сняла стягивавшее ее дорожное пальто, черный костюм был измят, чулок на ноге перекрутился. То, что она, обычно такая кокетливая, пренебрегла своим туалетом и косметикой, лучше всяких слов говорило о ее растерянности.
      – Когда ты приземлилась в Орли?
      – Во второй половине дня… Я подождала, пока стемнеет, в кино… Потом взяла такси.
      – Надеюсь, ты попросила высадить тебя не у самого дома?
      – Нет, я прошла еще немного пешком. Было темным-темно, а в такую непогоду на проспекте не встретишь ни души. Клянусь тебе, меня никто не видел.
      – Допустим. Но дальше что? Он выговаривал ей, как ребенку.
      – Ты не должна была приезжать сюда. Ты не представляешь, насколько это опасно.
      Как ребенок, она захныкала.
      – А что мне оставалось? Я не знала, куда пойти, а звонить и писать тебе ты запретил.
      Писать! Он передернул плечами, подумав о письме, из-за которого так перенервничал и которое теперь покроется плесенью на свалке почтовых служб Рио-де-Жанейро. Раймонда неверно истолковала смысл его жеста.
      – Ты сердишься? Да? И смущенно добавила:
      – Ты меня даже не поцеловал.
      – Сейчас не время для сердечных излияний, – проворчал он, вставая. – Тебе нельзя здесь находиться.
      – Только на одну ночь!
      – Это было бы величайшей глупостью. Мало ли кто может зайти.
      – Уже поздно, никто не придет. А завтра утром я уеду.
      – Нет, сейчас. Нужно воспользоваться темнотой, чтобы тебя никто не заметил.
      – О, Филипп, всего на одну ночь! Я так устала. Увидев, Что он берет чемодан и пальто, она взмолилась:
      – Только не сейчас… Не сразу… Я не могу. Это слишком тяжело.
      – Слишком тяжело!
      Он остановился в своем порыве, поставил чемодан, бросил пальто на кресло, затем, схватив Раймонду за плечи, посмотрел ей прямо в глаза и медленно проговорил:
      – А мне? Разве мне не тяжело было сделать то, что я сделал?
      Она отвела взгляд.
      – Я ждал от тебя ласкового слова, вопроса, а ты даже не поинтересовалась, как все прошло. – Он распалялся все больше и больше. – Ты летишь в Рио, возвращаешься… и, по-твоему, это слишком тяжело. Я же в это время… Ты не знаешь, что значит убить женщину… беззащитную… которая верит тебе…
      Она неистово замотала головой:
      – Я не хочу этого знать.
      – Надо, чтобы ты знала.
      Он продолжал держать Раймонду за плечи, чувствуя, как она всем телом вздрагивает у него под руками. Она боялась правды, действительности, которая до сих пор оставалась для нее чем-то немного нереальным. Достаточно того, что она согласилась выполнить его просьбу. Она предпочла бы ничего не знать, сделать вид, что не знает, однако Филипп заставил ее выслушать свой рассказ.
      Это был длинный беспощадный монолог, во время которого они пережили, на сей раз уже вместе, перипетии трех последних дней. Филипп сплутовал лишь в одном пункте: не рассказал о поведении Люсетты, дабы не вызвать у Раймонды приступа ревности.
      Раймонда, с отвращением слушавшая рассказ вначале, в конце концов вся прониклась напряжением воскрешаемых в представлении моментов. На ее лице, поначалу замкнутом, враждебном, по очереди отражались то муки ужаса, то тревога, то напряженное ожидание, то страх. Этот страх охватывал их обоих всякий раз, когда на шахматной доске будущего какая-нибудь пешка делала совсем не тот ход, которого от нее ждали.
      После зрелого размышления Филиппу удалось совладать со своими страхами. Для Раймонды же только что поданное блюдо было еще слишком горячим. Она была подавлена, мужество оставило ее.
      Она ограничилась лишь тем, что с легкой горечью в голосе, красноречивее всего другого свидетельствовавшей о состоянии ее души, заявила:
      – Вскрытие покажет что-нибудь еще, не предусмотренное тобой.
      Высказанное беспрекословной доныне обожательницей ставило под сомнение непогрешимость кумира, слепую веру в него. Филипп понял, что речь идет о престиже, который был ему необходим, чтобы сохранить власть над Раймондой.
      – С чего ты взяла, что я этого не предусмотрел? Идет следствие, все нормально.
      – Почему же ты не говорил мне об этом… раньше?
      – Чтобы не осложнять тебе жизнь. В данный момент ты должна была быть в Рио-де-Жанейро… Что же касается инспектора, то это – юнец, кретин. Он, правда, попытался взять меня нахрапом, но я быстро поставил его на место. Можешь не сомневаться: как бы он ни лез из кожи вон, он неизбежно остановится на версии несчастного случая.
      Он поправился, дабы не казалось, что он оставляет в тени вторую гипотезу:
      – Или же на версии нападения какого-нибудь бродяги… что одно и то же, поскольку он никогда не найдет того, кого нет.
      Филипп не знал, убедил ли ее окончательно. Меняя тактику, он сел рядом с ней на подлокотник кресла, ласково обнял за плечи и нежно поцеловал в висок.
      – Послушай, дорогая… разлука, поверь, для меня так же тягостна, как и для тебя. Инспектор может вернуться… С твоей стороны было бы крайне неблагоразумно оставаться здесь.
      – Куда же я пойду? – прошептала она покорно. Он сдержал вздох облегчения. Теперь исполнение планов зависело только от него.
      – Я отвезу тебя на Лионский вокзал и посажу на ночной поезд до Марселя.
      – Почему Марсель?
      Филиппа всегда немного раздражало, что приходится разъяснять такие простые вещи.
      – Потому что чем дальше ты будешь от Парижа, тем лучше… Если ты останешься здесь, у нас не хватит воли, чтобы неделями не встречаться друг с другом…
      – Соблюдая меры предосторожности…
      – Вот видишь: ты уже предполагаешь, что… Нет, нужно уехать в Марсель или куда-нибудь еще… В большом городе у тебя больше шансов остаться незамеченной… К тому же в Марселе тебя никто не знает… Остановишься в недорогом отеле…
      Он на мгновение умолк, а затем озабоченно спросил:
      – Кстати, у тебя есть еще деньги?
      Денег у нее не было. Обратный путь, который она оплатила, свел на нет ее подъемные. Вместе со стоимостью билета из Парижа до Рио это составляло около пяти тысяч франков – кругленькая сумма, потрачена впустую.
      – Мало того, что у нас неприятности, – ухмыльнулся он, – так в довершение всего мы за них еще и платим! Тьфу, черт…
      Он смачно выругался и вновь успокоился. Их финансовое положение не было блестящим. От задатка, внесенного покупателями земли, у них оставалось всего лишь несколько тысяч франков. На это им придется жить, каждому по отдельности, в течение какого-то времени.
      – Когда ты напишешь нотариусу по поводу земельного участка?
      Именно этот вопрос он задавал и себе самому. Чтобы оформить наследство, ему потребуется свидетельство о смерти. Он не мог его затребовать до похорон. А тут еще задержка из-за этого вскрытия.
      – Вот, возьми, – сказал он, вынимая из бумажника две банкноты. – Завтра я заскочу в банк и вышлю тебе почтовый перевод до востребования. Позже получишь от меня дальнейшие указания.
      Он уже рассматривал возможность повторного вылета в Рио-де-Жанейро, после того, как он заверит справку. А деньги, если понадобится, он займет у Робера, который ему не откажет.
      Прививку Раймонде делал в Париже один судебный врач. В районном комиссариате, где наверняка и слыхом не слыхивали о несчастном случае, без лишних вопросов поставят печать рядом с его подписью. Операция не представляла никакого риска. Филипп только дождется, когда инспектор Шабёй потеряет к нему всякий интерес.
      К нему вновь возвращался оптимизм, и он поделился им с Раймондой:
      – В конечном счете, не так уж все и драматично. Беспокойство, лишняя нервотрепка для тебя?.. Ты это быстро забудешь… Трата денег? Через три или четыре месяца мы будем богаты.
      Он заключил ее в объятия, и они улыбнулись друг другу – уста к устам. Едва обозначившись, их поцелуй застыл, когда они услышали звонок в дверь.

      Затаив дыхание, боясь пошевелиться, они оцепенело уставились друг на друга. В наступившей вдруг тишине дребезжащий звонок продолжал буравить их барабанные перепонки.
      – Кто это? – выдохнула Раймонда.
      – Не знаю.
      – Не отвечай.
      Они разговаривали, почти беззвучно шевеля губами.
      – Это сложно, с улицы виден свет.
      – Ну и что?
      – А вдруг это инспектор? Возбуждать его любопытство не в моих интересах… Тем более что он может потом установить за домом наблюдение, чтобы узнать, кто отсюда выйдет.
      Звонок раздался снова. Раймонду охватила дрожь. Филипп нагнулся, сорвал с ее ног туфли на шпильках, сунул их ей в руки вместе с сумочкой и пальто.
      – Быстро наверх!.. И не показывайся, что бы ни случилось.
      Обезумевшая, она бесшумно скользнула по ковру, взбежала по ступенькам… На полпути остановилась, вернулась назад.
      – Мой чемодан.
      Она взяла его из прихожей и снова бросилась к лестнице, всем своим видом напоминая испуганную мышь. Филипп снял пиджак и засучил рукава рубашки. Он видел, как Раймонда исчезла на лестничной площадке. Звонок раздался в третий раз.
      Собираясь открыть, он заметил женскую перчатку, упавшую на первую ступеньку. Он подбежал, поднял ее, засунул в карман брюк и вернулся назад, восклицая:
      – Сейчас, сейчас… Иду.
      Он потянул на себя дверь и очутился лицом к лицу с Люсеттой. Опять она!
      – У меня не хватило духу ответить сразу, – сказал он в оправдание своей задержки.
      – Я это поняла, потому и продолжала звонить. – Она вошла в прихожую. – Филипп, малыш мой…
      Этот покровительственный и притворно игривый тон пышущего здоровьем человека, разговаривающего с неизлечимо больным, был раздражающе-отвратителен.
      – Филипп, малыш мой, я приехала похитить вас.
      – Похитить? Меня?
      – Робер сказал мне, что вы отклонили его приглашение поужинать с нами. Я приехала уговорить вас. – Она дружелюбно подтолкнула его. – Я на машине. Накиньте пиджак и…
      То, что могло быть лишь неприятной обязанностью, из-за присутствия Раймонды превращалось в невозможность. Он схватился за первое, что пришло ему на ум:
      – Благодарю вас… Я уже поел.
      – Полноте, полноте… так рано? В половине восьмого?.. Как вы не умеете лгать!
      Снова этот дурашливый тон, как если бы он был малолетним ребенком или дряхлым стариком.
      – Я уверена, что если заглянуть на кухню… Он преградил ей путь.
      – Не стоит. Вы правы. Я еще не ужинал, но мне не хочется никуда ехать.
      – Не умирать же вам здесь от истощения?
      – Я уже сказал Роберу: у меня есть продукты в холодильнике.
      – Мой бедный Филипп, да вы даже яйца себе сварить не сможете.
      Вдруг ее осенило:
      – Послушайте… Раз вы наотрез отказываетесь выезжать, знаете, что я сделаю?.. Я позвоню Роберу, скажу, чтобы он меня не ждал, и приготовлю вам ужин.
      Лекарство было хуже самой болезни! Он видел, как она уже надевает передник безупречной хозяйки и внедряется в дом. Он сделал попытку вежливо отказаться:
      – Вы слишком любезны, я не хочу злоупотреблять…
      – Вы не злоупотребляете, вы прекрасно знаете это. Он готов был убить ее! Исчерпав все аргументы и теряя терпение, он подошел к двери и приоткрыл ее.
      – Прошу вас. Я хочу остаться один… совсем один.
      Лишь теперь до Люсетты дошло, что ее выпроваживают. Некоторое время она стояла ошарашенная, насупившись, словно девочка, готовая вот-вот расплакаться.
      – Что ж, – выдавила она из себя, наконец, – я только хотела оказать вам услугу.
      Он ее обидел, это было очевидно.
      – Я уезжаю… Не буду больше отнимать у вас время. Он настежь распахнул дверь и подумал, какую любезность сказать ей на прощание:
      – Я сожалею, что вам пришлось побеспокоиться. Она ответила ему разочарованной гримасой, затем, бросив сухое «до свидания», сбежала по ступенькам крыльца, не оборачиваясь. Хлопнула дверца, зажглись фары, заурчал мотор. Сообразуясь с настроением водителя, «Ланча» резко сорвалась с места.
      Филипп захлопнул дверь и повернул задвижку. Раймонда, босая, спускалась по лестнице.
      – О, Господи, – вздохнул Филипп, – избави меня от друзей моих!
      Раймонда направилась к нему. Что-то в ней изменилось, хотя он не мог бы сказать, что именно.
      – Извини, что прислушивалась, – произнесла она язвительным тоном, возвращаясь в гостиную, – но очень уж мне хотелось узнать, кому принадлежит этот прелестный женский голосок.
      – Это была сестра Робера.
      – Знаю. Теперь понятно, почему ты так спешил выпроводить меня.
      Повеяло сценой ревности, и желая любой ценой предотвратить ее, он не заметил сарказма.
      – Вот видишь, – заявил он нейтральным тоном, – я был прав. Мы не застрахованы ни от каких случайностей.
      – Ну, этот визит наверняка не так уж случаен!
      Ей все-таки нужна была сцена. Никакой возможности ускользнуть.
      – Конечно, я назначил ей свидание, – иронично заметил он.
      Теперь уже он начинал выходить из себя. Слащаво улыбаясь, Раймонда прятала когти, чтобы потом больнее царапнуть.
      – Разве вы не собирались поужинать здесь вместе? Он воздел руки.
      – Откуда ты это взяла?
      – О! Я не слышала всего разговора, но все-таки поняла, что она собиралась приготовить ужин на кухне.
      – Ну, это уже слишком!
      Он в одинаковой мере взбунтовался как против невезения, так и против Раймонды.
      – Если бы ты слышала все… слышала все, – отчеканил он, – ты бы знала, что Люсетта приехала за мной потому, что Робер приглашал меня на ужин, а я отказался. И не о чем больше говорить! Что же касается кухни… – В своем простодушии он поверил в эффективность ясной и четко сформулированной истины. – Что касается кухни… видя, что я не хочу никуда ехать и что я еще не поел, она предложила мне свои услуги.
      Услуги! Какой удачный эвфемизм!
      – Скажи еще, что она моя любовница.
      – Нет, вряд ли… Но это, разумеется, не по ее вине.
      Я знаю, что такое влюбленная женщина, но она… Никогда бы не подумала, что она может быть такой наглой. А теперь, когда ты овдовел…
      – Я достаточно взрослый, чтобы защитить себя.
      – Если только сам этого захочешь.
      – Захочу, захочу… на что ты намекаешь? – Он сделал над собой усилие, чтобы успокоиться. – Полноте, дорогая, ты что же, не веришь мне больше?
      Он попытался обнять ее за талию. Она выскользнула.
      – Ты же сам сказал: сейчас не время для сердечных излияний. – Она поставила между ним и собой кресло. – Эта потаскушка так увивается за тобой, что, если бы меня сегодня здесь не было…
      Он ее грубо одернул:
      – В конце концов ты мне осточертела со своей ревностью! Нашла о чем думать. Сейчас не это главное!
      – Главное для меня…
      Она обошла вокруг кресла и приблизилась к нему. На лице у нее лежала печать той торжественности, которую он не раз уже видел в аналогичных обстоятельствах. Сегодня он обнаружил на нем еще и решимость, что не могло не произвести на него впечатления.
      – Самое главное для меня, Филипп, это не потерять тебя. Я согласилась на все, что ты хотел… Я не думала об опасностях… – Ее голос также звучал непривычно. Он был более холодный, более резкий. – Я не хочу тебя терять… Чего бы мне это ни стоило. Теперь я знаю, какой опасности подвергаюсь, если уеду…
      Филипп насторожился.
      – Что это значит?
      – Что я не поеду.
      – В любом случае, – сказал он, отказываясь принимать ее всерьез, – будешь ли ты в Париже или Марселе, это ничего не меняет. Мы не сможем ни видеться, ни перезваниваться.
      – Ты меня не понял, Филипп… – Она нацелила указательный палец на пол. – Я остаюсь здесь… в доме.
      Худшего нельзя было и придумать. Она сошла с ума, совсем рехнулась, и не отдавала в этом себе отчета. Да понимала ли она вообще, какое ужасное дело они затеяли?
      – Ты знаешь, к чему может нас привести неосторожность. Все полетит к черту из-за… из-за одного каприза… из-за… – Мысли путались у него в голове. Он заикался. – Представь, ты сидишь в заточении на втором этаже, боишься даже выглянуть в окно, даже подойти к нему, вздрагиваешь от каждого звонка в дверь… Это по меньшей мере неблагоразумно! Ну подумай сама.
      – Я уже все обдумала: я остаюсь.
      У нее был вид упрямого ребенка, глухого к любой аргументации, что раздражало даже больше, чем бунт. Его так и подмывало дать ей пощечину. Он сжал кулаки и в последний раз попытался ее образумить:
      – Если бы это был вопрос нескольких дней, еще куда ни шло. Но сколько времени это продлится?
      – Столько, сколько будет нужно. Без тебя я отсюда не уеду. И это не каприз…
      Он уже не слушал и широкими шагами ходил взад и вперед по комнате, чтобы успокоить нервы. Ему удавалось овладевать собой лишь с помощью физических упражнений, подавляя нарастающую бурю негодования.
      Произносимые Раймондой обрывки фраз эхом отдавались у него в ушах:
      «Смысл моей жизни… никакого раздела… ни с кем… шлюха…»
      Вдруг он резко повернулся и направился к ней:
      – Ты заслуживаешь того, чтобы…
      Она не моргнула, не отступила ни на сантиметр. Ничто, ни угрозы, ни мольбы не заставят ее передумать. Гневный тон сменился у него на тон почти умоляющий.
      – Значит, ты хочешь все погубить?
      – Мы погибнем или преуспеем вместе.
      Перехватив взгляд своего собеседника, она повторила с дикой решимостью:
      – Вместе, Филипп, как ты сам этого захотел!

      Офицер полиции Грегуар зажег сигарету «Житан», чтобы перебить тошнотворный запах светлого табака, который предпочитал Шабёй, имевший скверную привычку раскуривать его в своей трубке.
      Разных стажеров встречал Грегуар за тридцать лет работы в комиссариате предместья Бур-ля-Рен: симпатичных и антипатичных, способных и бездарных, порядочных парней и мерзавцев, скромников и честолюбцев. Шабёй же являлся уникальным образчиком глупости и претенциозности. Поначалу Грегуару показалось, что у молодого человека есть одна положительная черта: упорство. Однако он очень скоро понял, что это не что иное, как упрямство. Разве не упрямым и лишенным всякого здравого смысла нужно было быть, чтобы вообразить, будто в деле Сериньяна может произойти неожиданный поворот сегодня утром во время похорон?
      Грегуар поднял голову. Из коридора доносилось характерное постукивание итальянских ботинок на высоком каблуке, которые носил Шабёй, чтобы казаться выше.
      Шабёй вошел, раскрасневшийся, принеся с собой немного уличного холода.
      – Подмораживает, – буркнул он и швырнул на свой рабочий стол черную кожаную папку для документов.
      Вот еще одна из его причуд: таскать с собой эту папку, чаще всего пустую, только потому, что «это придает солидность».
      – Ну? – сказал Грегуар.
      – Что ну? – переспросил, насупившись, Шабёй.
      – Эта инсценировка на кладбище, зачем она? Ирония не ускользнула от Шабёя, и он вдруг сделался агрессивным.
      – Инсценировка? Я просто побывал на похоронах, чтобы увидеть лицо мужа… и лица его дражайших приятелей… этих Тернье. Похоже, они не очень-то оценили мое присутствие.
      – Они вам это сказали?
      – Эта ехидна Люсетта Тернье отпустила несколько шпилек в мой адрес. Но ничего, скоро я заткну ей пасть.
      – Ее же шпильками?
      Шабёй принялся яростно набивать трубку табаком. Грегуар срочно зажег очередную сигарету «Житан». Он никогда еще не курил так много, как после того, как к нему в кабинет подселили его юного коллегу.
      – Чего вы, в сущности, добиваетесь? – спросил он. – Вам ведь никто не поручал расследование. Нас только попросили навести кое-какие справки… Что мы и сделали… На этом наша роль кончается, у нас полно другой работы…
      – Работы пригородного комиссариата… – Шабёй презрительно выпустил струю серого дыма. – У меня другие цели.
      – Да, да, я понимаю. – Грегуар усмехнулся. – Спешим, хотим немедленно откопать что-нибудь сногсшибательное, сенсационное, что сразу обеспечит продвижение по службе.
      – Во всяком случае я… – Шабёй интонационно выделил «я». – Я здесь долго киснуть не собираюсь.
      – Когда мне было столько, сколько сейчас вам, я рассуждал так же, – ответил Грегуар. – И уже тридцать лет, как я в Бур-ля-Рен.
      Он поудобнее устроился в кресле и посмотрел на собеседника карими, умными глазами, в которых помимо раздражения читалось желание переубедить.
      – Так или иначе, дело закрыто, поскольку в прокуратуре пришли к заключению, что это несчастный случай. Все свидетельские показания сходятся.
      – Свидетельские показания еще не доказательство. Чувствовалось, что Шабёй, как примерный ученик, знает свой учебник наизусть. – Вот если бы имелся очевидец происшествия.
      – А еще что? – Грегуар ухмыльнулся. – Если бы имелся очевидец, дорогой мой, не понадобилось бы ни следствия, ни вскрытия.
      Шабёй уселся на угол стола, его правая нога болталась в пространстве, изо рта торчала трубка; поза его, надо сказать, выглядела весьма кинематографично.
      – Кстати, о вскрытии! – воскликнул он. – Судмедэксперт обнаружил глубокую рану на черепе, однако при таком состоянии тела установить ее происхождение невозможно.
      Он спрыгнул со стола и встал перед своим коллегой, как перед обвиняемым.
      – Убийца, если бы он хотел скрыть следы преступления, действовал бы именно таким образом. И то, что полицейский, достойный своего имени…
      Он откашлялся после «достойный своего имени», что подразумевало: «именно такой, как я» – и закончил:
      – То, что полицейский, достойный своего имени, заинтересовался подобным обстоятельством, это нормально.
      «Снова он воображает о себе невесть что», – подумал Грегуар.
      – То, что падающая под откос машина самовозгорается, тоже нормально, – сказал он, встал и, чтобы прогнать запах светлого табака, открыл окно. Глоток ледяного воздуха прочистил ему легкие. Волна необычного для этого времени года холода захлестнула регион. Вода в желобах замерзла, и в выстиранном небе сквозь облака робко проглядывало солнце.
      Холод определенно был слишком сильный. Грегуар захлопнул окно. Этот самовлюбленный молокосос не на шутку начинал его раздражать.
      – Послушайте, вы стремитесь все усложнить, хотите найти здесь преступление во что бы то ни стало! Но у преступления должны быть мотивы… Здесь же ни ограбления – я знаком с заключением судмедэксперта так же, как и вы, – ни насилия над жертвой. – Жестом он вынудил Шабёя замолчать. – Согласитесь, что если это убийство, совершить его мог только мужчина. Столкнуть машину в карьер, напасть на мадам Сериньян… Короче, даже если у мужа есть любовница, что не доказано, она сделать этого не могла.
      – Остается муж! – возразил Шабёй, несколько смущенный таким выпадом.
      – Черт подери, вы оспариваете очевидное! – Грегуар чуть не опрокинул пепельницу «Чинзано», гася в ней окурок. – Черт побери!.. Я сам ездил в салон причесок… Я же не глухой, что-что, а снимать показания умею!.. Хозяин и двое служащих мне подтвердили, что в ту субботу мадам Сериньян прибыла к ним в половине третьего, а уехала от них лишь в пять вечера. В пять часов, а может быть, даже чуть позже, – повторил он. – Они категоричны! А Филипп Сериньян прибыл в Мулен (до него отсюда часа два езды) между пятью и шестью вечера. Если только он не наделен даром находиться в двух разных местах одновременно, арифметика получается простая.
      Он стукнул кулаком по столу и на сей раз опрокинул пепельницу, содержимое которой рассыпалось по полу. Сложив листок бумаги в кулек, он принялся собирать пепел и окурки.
      Шабёй терпеливо подождал, пока он закончит операцию, а затем процедил сквозь зубы:
      – Арифметика простая, если его друзья не лгут. Пепельница вновь накренилась.
      – Вы подозреваете Робера и Люсетту Тернье?
      – Для полицейского, достойного своего имени…
      – Фу, черт! – выругался Грегуар, направляясь к выходу.
      Он уже переступил порог, затем вдруг передумал, повернулся и, держась за ручку двери, произнес:
      – У вас слишком буйное воображение, старина. Уймите свою фантазию, не то убийцы вам скоро начнут мерещиться повсюду… даже под вашей собственной кроватью!
      Дверь за ним закрылась. Шабёй гримасой отвращения проводил коллегу и сел за свой рабочий стол.
      Как его и учили на курсах повышения квалификации, он привел в порядок свои записи, подчеркнул основные мысли и, убежденный в том, что он один на правильном пути, слепо вступил на ложный путь!

      Жил-был… Это начиналось как сказка! Чтобы не выглядеть слишком безразличным и чем-то занять свой мозг, Филипп, укрывшись под маской важного молчания, принялся сочинять во время похоронной церемонии начало своей истории.
      «Жил-был один старый, очень старый пенсионер, в прошлом – железнодорожный служащий, которого звали дядюшка Антуан и который жил, уединившись в своем имении неподалеку от Аркашона. В действительности его „имение“ состояло из хибарки, окруженной несколькими гектарами невозделанной песчаной равнины, не представлявшей никакой ценности. Однако добряк, который был к тому же человеком сентиментальным, дорожил им как зеницей ока.
      Дед дядюшки Антуана построил дом собственными руками. В нем родился и жил его сын, а потом и внук.
      Летом племянник дядюшки, банковский служащий в Париже, приехал к нему провести отпуск вместе с очаровательной супругой, приятной молодой особой, которая очень понравилась дядюшке Антуану…»
      По тем же соображениям, что и во время похорон, а также чтобы избежать разговоров с друзьями, с пониманием отнесшимся к его сосредоточенности, Филипп продолжал историю в машине, на которой его везли с кладбища…
      «Больше всего дядюшку Антуана беспокоила судьба „имения“ после его смерти. От одной только мысли, что оно может перейти в чужие руки, ему становилось не по себе. Правда, племянник пообещал…
      Но разве можно верить словам мальчишки, который, до сих пор казавшийся серьезным, недавно сморозил глупость. Да какую глупость!.. Уволился из банка, где он мог завершить карьеру в должности начальника отдела… Уволился из банка, чтобы писать книги!.. Как будто это может являться профессией.
      Словом, то, что для дядюшки Антуана сначала было лишь беспокойством, вскоре превратилось, под воздействием возраста, в наваждение. Однажды ему показалось, что он нашел, наконец, способ если и не избежать продажи «имения» после своей смерти, то хотя бы отсрочить ее…»
      Резкое торможение бросило пассажиров вперед. Робер посоветовал быть осторожнее. Люсетта пожала плечами, переключила передачу и снова рванула машину с места.
      Она уверенно вела «Ланчу», кажется, она не упустила бы преимущества, даже если это грозило столкновением.
      – Старик, ты в порядке? – участливо поинтересовался Робер.
      Движением век Филипп дал понять, что все нормально.
      «Дядюшка Антуан умер на восемьдесят девятом году жизни, спустя несколько месяцев после того, как он нанес визит нотариусу Аркашона.
      Завещание сводилось к одной фразе: имение наследует племянник, но право пожизненного пользования им принадлежит его жене.
      «Условия поставлены жесткие, – заявил нотариус племяннику. – Вы являетесь собственником имения, однако даже с согласия вашей супруги не можете его продать. Вы получили бы на это право, только если бы ваша жена скончалась».
      Прошло три года… В регионе заговорили о нефти… Невозделанная песчаная равнина приобрела вдруг такую ценность, что даже самые уравновешенные люди начинали терять самообладание… Именно тогда в результате несчастного случая и погибла жена племянника…»
      – Вот ты и приехал, старик, – сказал Робер. Ледяная корка скрипнула под колесами автомобиля, как корка свежего хлеба, когда его разламываешь. Люсетта затормозила и присоединилась к Филиппу на тротуаре.
      Стоял такой мороз, что нимб легкого пара от ее дыхания окружал ее лицо с заостренными чертами. Но она, похоже, не ощущала холода и неподвижно стояла перед Филиппом, словно чего-то ждала: возможно, приглашения последовать за ним в дом. Озябший. Робер сидел в машине.
      Люсетта мягко пожала руку, протянутую Филиппом.
      – Может, все-таки поедем к нам? Я приготовила легкую закуску…
      Он уже отказался раньше, но она возобновила попытку, не отпуская его руки, которая не осмеливалась увильнуть сама.
      – Легкую закуску специально для вас… Нам было бы так приятно…
      Филипп думал о Раймонде, ждавшей его возвращения.
      – Я устал, – сказал он. – Сейчас я хочу только одного: отдохнуть.
      – Я могла бы зайти и приготовить вам выпить что-нибудь горячее…
      Этого еще не хватало! И что она к нему пристала? Вцепилась мертвой хваткой… Не понимает она или не желает понимать?
      Филипп, у которого окоченели ноги, пританцовывал на месте, раздумывая, как отклонить предложение, не обидев Люсетту. Высунув голову из машины, Робер подоспел к нему на помощь как раз вовремя:
      – Оставь его в покое, он же сказал, что хочет отдохнуть.
      Люсетта зло посмотрела на брата, открыла было рот, чтобы возразить, но, ничего не сказав, вновь села за руль.
      – До скорого! – крикнула она и захлопнула дверцу.
      «Ланча» отъехала от тротуара и стала быстро удаляться. Филипп, который уже преодолел четыре ступеньки своего крыльца, на прощанье махнул друзьям рукой и вошел. Перед тем как раздеться, он повернул ключ в замочной скважине – не сделай он этого, кто угодно мог открыть дверь снаружи, потянув за огромную медную круглую ручку.
      – Ты здесь? – позвал он.
      Он думал, что Раймонда наверху, но увидел ее в гостиной: развалившись в кресле, она курила «Пел-Мел». Ее красный халат огненным пятном выделялся на зеленом бархате сиденья.
      Разъяренный, он подошел к ней.
      – Сколько раз повторять, что ты не должна находиться на первом этаже, когда меня нет дома?.. А если бы я вошел не один?
      – Я наблюдала за тобой из-за шторы. Я видела, что ты один.
      – Она видела… Однажды ты не увидишь и тогда… Что больше всего его раздражало, так это ее беспечность. Казалось, для нее имеет значение только одно: быть здесь, с Филиппом, жить его присутствием, черпать в нем некую духовную пищу, в которой она нуждалась.
      Навязав себя, она приняла все условия затворнической жизни: находиться на втором этаже, не включать вечером освещения, не проверив, что ставни закрыты, в отсутствие Филиппа вешать на окно спальни одеяло, чтобы снаружи не заметили света, и главное, не покидать этой тюрьмы-спальни, не ходить, не шевелиться, когда на первом этаже есть кто-то посторонний… Они не были застрахованы ни от каких случайностей!
      Первые дни Филипп жил в особняке как на пороховой бочке, затем мало-помалу все утряслось. Практически никто, кроме Люсетты, к нему не приезжал, а с похоронами, разрешенными, наконец, после пяти дней ожидания, казалось, завершилось и время тревог.
      «Это не причина, чтобы расслабляться!»
      Филипп думал, в частности, о Люсетте, которая продолжала наведываться почти ежедневно. Он переносил ее любезность, в то время как наверху, снедаемая ревностью, Раймонда нетерпеливо прислушивалась к разговору, улавливая из него лишь обрывки фраз, которые, впрочем, всегда истолковывала превратно.
      Эти мгновения были самыми тягостными. Одним ухом он рассеянно слушал гостью с ее уверениями в дружбе, другим – напряженно исследовал тишину на этаже. Это своего рода раздвоение подвергало его нервную систему тяжелейшему испытанию, тем более что Раймонда всегда устраивала ему после этого сцену. Она все усложняла своей необоснованной ревностью, тогда как в остальном дела шли прекрасно.
      – Теперь дело закрыто окончательно. Полиции нечего больше искать, и если ты будешь достаточно благоразумна и осторожна, мы скоро покинем постоялый двор, – сказал он, вешая пальто в прихожей.
      Раймонда последовала за ним, шаркая по ковру туфлями без задников. Она жила в неглиже, не одевалась, красилась лишь слегка, убивала время, занимаясь немного домашним хозяйством или читая журналы, которые Филипп привозил ей из Парижа. Из Парижа он привозил также часть продовольствия, дабы не возбуждать любопытство местных торговцев.
      Он поднялся наверх, чтобы переодеться. Раймонда поднялась вслед за ним. Она все время преследовала его, как тень, ходила вокруг, молчаливая, явно вынашивая что-то недоброе.
      – Расставание было мучительным, – вдруг произнесла она полусерьезным-полушутливым тоном.
      Сначала он подумал, что она говорит о захоронении, однако она уточнила:
      – На тротуаре… вы никак не могли расстаться. Притворившись, что не слышит, он надел свою домашнюю куртку и развязал галстук.
      – Взявшись за руки, как двое влюбленных. Трогательная сцена.
      Он яростно пнул ногой стопку журналов, валявшихся на полу спальни, подождал, пока она метнет в него еще две-три бандерильи, и пошел в наступление:
      – Ты кончила?.. Я могу говорить?.. Хорошо… Так вот, давай посмотрим фактам в лицо и не будем бояться слов. Мы с тобой сообщники… Связаны одной веревочкой. Зависим друг от друга… Я пытаюсь быть объективным… Улавливаешь?
      Он дал ей время переварить посылки своего доказательства и продолжил:
      – Даже если бы Люсетта и нравилась мне, неужели ты думаешь, я настолько глуп, что стал бы так рисковать, становиться ее любовником, чтобы все испортить?
      Вместо того чтобы погасить огонь, он раздул его еще больше.
      – А! Значит, ты этого хочешь! – завизжала она.
      – Чего хочу?
      – Стать ее любовником!
      – Да нет! Отказываюсь!
      Его ошеломляла, обезоруживала эта чисто женская логика, оперировавшая своими собственными аргументами.
      – Ты только что признался, что она тебе нравится.
      – Я сказал «даже если бы она мне нравилась», – поправил он в последнем всплеске доброй воли. – Я говорил в условном наклонении… Чтобы ты поняла, что даже в том случае…
      Он прочитал в глазах Раймонды, что в который уже раз напрасно теряет время, пытаясь рассуждать здраво. Он не смог удержаться от обидных слов.
      – Ревнивая женщина – глупая женщина.
      Он подчеркнуто развернулся на каблуках и, выходя из спальни, обронил:
      – А я не выношу глупости!
      Она издала крик раненого животного, побежала за ним, настигла его на площадке. Ее взволнованное лицо было залито слезами.
      – Мой милый… мой милый, прости меня… Ты прав, я глупая… потому что я тебя люблю. И злюсь я не на тебя, а на нее… Слова обогнали мои мысли… Ты мне веришь, скажи? – Униженно, жалобно, она умоляла, изо всех своих сил надеясь на его милость. – Ты же знаешь, я тебе верю… Поступай, как считаешь нужным… Я не буду больше устраивать сцен… Обещаю тебе…
      – Ладно, ладно, – сказал он, чувствуя, как его раздражение идет на убыль. – Мы напрасно терзаем друг друга. Ты прекрасно знаешь, что я тоже люблю тебя, ведь так?
      Раймонда согласно кивала головой, убаюканная этим ласковым голосом, нашептывавшим ей вечные слова любви. Она закрыла глаза, и он прильнул своими губами к горячим векам, у которых был вкус подсоленной воды.
      – Все кончено… Не плачь больше…
      – Хорошо, видишь… Я больше не плачу.
      Она тянулась к нему заплаканным, но уже просветлевшим от вновь обретенного счастья лицом. Последняя слеза отделилась от крыла носа и скатилась по изогнутой морщинке к уголку рта.
      В ней не осталось больше ничего от той модной картинки, которой она всегда старалась казаться, но, походившая больше на самку, чем на женщину, в этом неряшливом наряде, она казалась только более желанной. Не говоря ни слова, Филипп обнял ее и грубо привлек к себе…
      На первом этаже долго-долго, как в покинутом жильцами доме, звонил телефон…
      В директорском кабинете задребезжало переговорное устройство, и в громкоговорителе раздался едкий голос секретарши:
      – Месье Филипп Сериньян не отвечает… Я и вчера звонила два раза, безуспешно.
      Директор пухленькой ручкой погладил свой подбородок хорошо упитанного пятидесятилетнего мужчины.
      – Хорошо! – сказал он. – Отпечатайте для него письмо.
      Он развернул голубую картонную папку и принялся диктовать:
      «Месье Филиппу Сериньяну… Адрес вы знаете… Предмет: покупка вашего участка, находящегося в Ландах… Адрес вы также знаете…»
      Он замолчал и склонился над четырьмя листками, из которых состояло все досье.
      «Я готова, месье», – продребезжало в переговорнике.
      Директор откашлялся, прищурил свои заплывшие жиром глазки и на одном дыхании продиктовал:
      «…Вследствие нашего соглашения и ввиду окончательного подписания купчей, которое должно состояться через несколько недель, мы были бы очень вам признательны, если бы вы связались либо с нами, либо напрямую с мэтром Маржеридом. Последний укажет вам, какие документы необходимы для составления купчей, и назначит вам встречу в удобное для вас время. В ожидании ответа и т. д. и т. п.».
      Секретарша перечитала письмо. Директор дал добро, затем, в последний момент, передумал:
      «В вежливой формулировке засвидетельствуйте наше почтение мадам Сериньян!»

      Филипп закончил печатать письмо нотариусу Аркашона и уже собирался приколоть к нему свидетельство о смерти, когда в кабинет вошла Раймонда. В руке она держала листок бумаги и небрежно вскрытый конверт.
      – Только что вынула из почтового ящика. Покупатели участка просят тебя встретиться для подписания…
      Филипп быстро пробежал глазами письмо и поморщился. Немедленно передать документы, необходимые для составления купчей, он, разумеется, не мог.
      – Сначала нужно, чтобы нотариус Аркашона оформил все в соответствии с законом, – сказал он. – А для этого еще не подошло время.
      Было 20-е ноября. Срок, указанный в соглашении, истекал 31-го декабря, однако рождественские праздники сокращали его на целую неделю.
      – А ты не можешь, в связи с изменившимися обстоятельствами, попросить у них какого-нибудь продления? – посоветовала Раймонда. – У тебя могут быть разные семейные дела, которые необходимо уладить, хлопоты с наследством.
      – Я об этом думаю, – ответил он. – Только в этом случае будет лучше…
      Он выудил сигарету из пачки «Голуаз» и не спеша закурил, давая своим мыслям время на то, чтобы оформиться в нечто определенное. С одной стороны, было бы лучше, если бы его отношения с парижскими покупателями пока ограничивались эпистолярным жанром, поскольку встреча могла вызвать нежелательные вопросы. С другой стороны, следовало расшевелить нотариуса в Аркашоне.
      – Я пошлю им ответ оттуда, – закончил он вслух. – Как будто меня не было в Париже. Одновременно встречусь с нотариусом.
      – Значит, ты поедешь в Аркашон?
      – Всего на два-три дня.
      – А как же я?
      Раймонда была в растерянности. Перспектива остаться одной совсем не улыбалась ей, и по мере того, как она становилась явственнее, ее охватывал необъяснимый ужас. Больше всего она боялась ночи, пустого дома, тишины, темных закоулков, которые она уже заселила привидениями.
      – Ты же знаешь, я всегда была такой трусихой. Она обошла вокруг стола и уселась к Филиппу на колени. От недавнего примирения у нее сохранилось чувство благодарности. Даже для Филиппа, считавшего, что их объятия не сообщат ему уже ничего нового, вчерашняя ночь явилась откровением, поразила необузданностью чувств.
      Раймонда нежно обняла его за шею. Он гладил рукой свежее бедро, терявшееся в хаосе кружевного белья.
      – Возьми меня с собой в Аркашон, – прошептала она. Он убрал руку и прикрыл голые ноги полами халата.
      Зарождавшееся в нем желание угасло. Вновь зажигая оставленную в пепельнице сигарету, он буркнул:
      – Чтобы нас увидели вместе, ты шутишь?
      – Я сказала Аркашон, но имела в виду дом твоего дядюшки Антуана, – затараторила она вновь, прежде чем он успел ответить ей категорическим отказом. – Никто меня там не увидит… Если тебе придется задержаться там на два или три дня, ты сможешь запросто приезжать туда по вечерам. Я боюсь оставаться здесь одна, ночью, – добавила она, прижимаясь к нему всем телом и вздрагивая. – Не знаю, смогу ли я вынести без тебя этот кошмар.
      Он отстранил ее от себя и встал, погруженный в раздумье. Ему тоже не хотелось оставлять ее одну. Предоставленная сама себе, она могла поддаться панике, вызванной какой-либо опасностью, пусть даже воображаемой. Какой еще номер она способна будет выкинуть, случись что-нибудь непредвиденное?
      – Конечно, – пробормотал он, – если уехать на машине, ночью…
      Она затрепетала от радости.
      – Ты возьмешь меня, возьмешь?
      – Я не сказал «да».
      Он возражал ради проформы, она поняла это, и удвоила свои ласки. На долю секунды у него мелькнула мысль, что он напрасно поддался ее влиянию, однако предыдущие опасения показались ему вполне достаточными, чтобы оправдать свое решение.
      – Укатим сегодня же вечером. Будем ехать всю ночь.
      Она прыгнула к нему на шею и стала благодарить так страстно, что даже если у него и оставалась еще какая-то неуверенность, она очень быстро растворилась в их общем удовольствии.
      Раймонда была как ребенок, которого собираются повести в цирк: охваченная нетерпением, она не могла усидеть на месте, каждые пятнадцать минут поглядывала то на одни, то на другие часы, висевшие в доме. В 15 часов она была уже готова. Одетая с ног до головы, накрашенная и тщательно причесанная, она вновь стала элегантной, даже изысканной в своем платье из черного джерси, плотно облегавшем округлости ее тела.
      Филипп с восхищением посмотрел на нее и не смог удержаться от сравнения: несмотря на существенную разницу в возрасте, Люсетта не в состоянии была соперничать с ней. В то же время его удивляло, что сегодня она не подала еще никаких признаков жизни.
      «Уж не обидел ли я ее вчера, отказавшись от закусок?»
      В любом случае, наверное, следует предупредить брата и сестру о том, что он уезжает? Он поделился с Раймондой, и она спросила резким, так хорошо знакомым ему тоном:
      – Так кого ты хочешь предупредить, Робера или Люсетту?
      Увидев, что он нахмурился, она сразу прикусила язык.
      – Прости… Я – идиотка. Если ты считаешь, что им следует сообщить, сообщай.
      – Так будет лучше, – сказал он и взял трубку. – Иначе это неожиданное исчезновение может их встревожить.
      Он позвонил Роберу на фабрику игрушек, сказал, что ему нужно уладить кое-какие дела в провинции и обещал позвонить сразу, как только вернется. Со своей стороны Робер сообщил ему, что Люсетте пришлось поехать в отдаленный пригород к неожиданно захворавшей тетушке.
      Раймонда, взявшая трубку второго телефона, иронично прошептала:
      – Так вот почему она не удостоила тебя сегодня своим визитом!
      – Замолчи! – выдохнул Филипп, прикрыв микрофон ладонью.
      На другом конце провода Робер, очевидно, расслышал шушуканье, потому что спросил:
      – Алло!.. Алло!.. Ты не один?
      – Нет, нет, старина, – поспешил ответить Филипп, испепеляя Раймонду взглядом. – У меня никого.
      – Мне показалось… наверное, помехи на линии.
      И Робер в продолжение темы визита своей сестры к тетушке сказал:
      – Кстати, о визитах… Знаешь, кто приходил ко мне сегодня утром на фабрику? Ни за что не угадаешь…
      Он сделал паузу для пущего эффекта, а затем обронил:
      – Малыш-инспектор.
      – Шабёй?
      – Он самый.
      Филипп сел на угол стола. Раймонда оперлась на его плечо. Он слышал ее стесненное дыхание совсем рядом со своим свободным ухом.
      – Что еще ему от тебя было нужно? – спросил Филипп, следя за своим голосом, у которого была тенденция фальшивить. – Я думал, все уже кончено, и мне не будут больше надоедать.
      – Успокойся, ты здесь ни при чем!.. Представляешь, когда он приходил к нам домой, он проявил большой интерес к игрушкам и их изготовлению. Я пригласил его прийти ознакомиться с документацией. Конечно, все это пустые разговоры… Он поймал меня на слове, и сегодня утром я отделался тем, что провел его по цехам. Когда он не при исполнении своих служебных обязанностей, он не так уж и антипатичен, – сказал в заключение Робер.
      Затем, неожиданно перескакивая на новую тему, спросил:
      – Так когда ты уезжаешь?
      – Сразу… как только скажу тебе «до свиданья».
      – А я тут разболтался! – воскликнул Робер. – Не буду тебя больше задерживать.
      Он пожелал другу счастливого путешествия и закончил разговор. Тяжело, как если бы он хотел раздавить аппарат, Филипп положил трубку, после чего парочка сидела какое-то время молча.
      – Уф! – выдохнула наконец Раймонда. – Душа ушла в пятки.
      На телефонной трубке еще блестели жирные следы от вспотевших пальцев, которые ее только что держали. Машинальным жестом Филипп смахнул их и только тогда обнаружил, что держит в руке свой носовой платок, которым он успел уже вытереть пот со лба.
      – Ты испугался, да, милый?
      Раймонда по-матерински обняла его. Ему стало стыдно за свою слабость и он грубо одернул ее:
      – Испугался… сначала да, но не больше, чем ты. Она была его публикой, ему предстояло сыграть до конца свою роль, и острое чувство того, что он ни в коем случае не должен ее разочаровывать, тотчас вернуло ему уверенность в себе.
      – Будь у меня минуты две на раздумье… Робер говорил мне, что Шабёй хочет посетить фабрику…
      Он лгал, и в глубине души не мог не находить любопытным, почти чудаковатым этот интерес инспектора к производству игрушек.
      «Как бы там ни было, – успокаивал он себя, – дело закрыто, и не этому сопляку…»
      Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, он сочинил ответ покупателям участка, сообщив им о постигшем его несчастье, о семейных делах, задержавших его в Аркашоне и вызвавших небольшую задержку с подписанием купчей… Он несколько раз переделывал начало письма, взвешивая каждый термин, добиваясь наиболее точного попадания в цель. Когда был готов окончательный вариант, день клонился уже к вечеру, скудный свет быстро отступал перед надвигающейся темнотой.
      На кухне Раймонда укладывала банки с консервами в старую картонную коробку.
      – Я собрала также небольшой чемоданчик… Только самое необходимое для нас с тобой… Он наверху.
      Она поднялась за ним и спустилась в пальто и шляпке, что были на ней, когда она вернулась из Рио-де-Жанейро.
      – Скоро едем?
      Умеряя ее нетерпение, Филипп подошел сначала к окну гостиной. Темнота теперь была полной. Усилившийся к ночи мороз погрузил весь жилой квартал в своего рода ледяное оцепенение. Если не считать маневрировавшего за решеткой сада автомобиля, проспект был совершенно пуст.
      – Я подгоню машину к крыльцу. Только смотри, – предупредил он, надевая пальто, – не показывайся, пока я сам за тобой не приду.
      Погасив свет в прихожей, он, нагруженный чемоданом и картонной коробкой, направился к выходу.
      – Я скоро вернусь.
      Он вышел и прикрыл за собой дверь, не заперев ее на ключ.
      Раймонда вернулась в гостиную, чтобы поправить шляпку перед зеркалом, висевшим над камином. Она хотела быть красивой уже по одной лишь причине, что ей доставляло удовольствие быть красивой. После нескольких дней заточения эта поездка была для нее не просто возможностью развеяться, это было бегством к свободе.
      Шляпка очень ей шла, и пальто сидело великолепно. Она взяла из сумки расческу, поправила растрепавшиеся пряди волос, затем села в кресло, зажгла сигарету «Пел-Мел» и, честно выполняя приказ, стала ждать возвращения Филиппа.
      Сигарета была наполовину выкурена, когда в дверь позвонили. Изумленная, Раймонда отреагировала не сразу.
      Когда звонок раздался во второй раз, она встала, чтобы убежать наверх, и вдруг застыла на пороге гостиной, неподвижная, как статуя. Дверь на улицу была открыта, в коридор входил мужчина.
      Он был удивлен не меньше ее этой неожиданной встрече, и несколько секунд они молча разглядывали друг друга.
      Целой вечностью показались эти секунды Раймонде, внутри у нее все похолодело.
      – Прошу прощения, – вымолвил, наконец, незнакомец… – Я позвонил… Внутри горел свет… Я повернул ручку…

      Было так холодно, что проспект, казалось, освещается конусами замороженного света, пришпиленного к верхушкам фонарей. И ни одной живой души на всем протяжении улицы…
      Филипп припарковал машину к тротуару, затем, не выключая мотора, поспешил в дом. Он приоткрыл дверь, в последний раз убедился, что поблизости никого нет и просунул голову в дверной проем, чтобы позвать Раймонду.
      Он услышал мужской голос, который поначалу не узнал, и первой его мыслью было, что Раймонда включила радио. Однако он тотчас понял, что ошибся. Голос был реальным, живым и доносился не из приемника. Голос звучал в гостиной.
      Не раздумывая, не успев даже испугаться, Филипп на цыпочках проскользнул в прихожую, бесшумно закрыл дверь и прислушался.
      – Простите, мадам, если я напугал вас, – говорил мужчина. – Я хотел бы видеть месье Сериньяна.
      В зеркале затемненной прихожей отражался светящийся прямоугольник распахнутой двери гостиной и, в глубине, часть комнаты: два кресла из зеленого бархата, добрая половина круглого столика, украшенного столешницей, угол беломраморного камина и рядом с ним – посетитель, повернувшийся спиной к выходу.
      – Я полагаю, месье Сериньян где-то поблизости… Произнося эти слова, мужчина слегка повернулся, и на синем фоне обоев обозначился профиль инспектора Шабёя!
      Филипп качнулся. Стены, потолок и пол разъехались в стороны, понеслись перед ним в головокружительном вихре… Ему показалось, что он парит в огромном пустом пространстве, поднимаясь все выше и выше, затем, с той же головокружительной скоростью, потолок, пол и стены начали сближаться…
      Тем временем отчетливый голос Раймонды эхом отозвался у него в ушах:
      – Месье Сериньян пошел за машиной… Мало-помалу вокруг Филиппа все возвращалось к нормальным пропорциям, предметы вновь обретали устойчивость. Он прислонился к перегородке. Зеркало посылало ему изображение ярко освещенной гостиной, и он, скрываемый темнотой, наблюдал за полицейским, который теперь стоял, повернувшись к нему на три четверти.
      – Вы приятельница месье Сериньяна? – спросил полицейский.
      Должно быть, он уже отрекомендовался, так как Раймонда ему ответила:
      – Нет, господин инспектор, скорее приятельница мадам Сериньян… То есть была ее приятельницей. Какое несчастье, не правда ли?
      Филипп не мог поверить, что этот спокойный, взвешенный, тембрально точно окрашенный голос принадлежит Раймонде.
      – Я как раз собралась уходить, – продолжала она. – Месье Сериньян предложил отвезти меня на своей машине.
      Она переместилась и, в свою очередь, вошла в поле зрения зеркала. В шляпке и пальто, с перчатками в руке, она действительно очень напоминала готовую вот-вот уйти посетительницу. Никаких следов волнения на лице. Еще не совсем оправившись от удивления, Филипп вынужден был признать, что он ее недооценивал.
      Наступила короткая пауза, во время которой Шабёй размахивал своей папкой для документов, держа ее в опущенной вниз руке. Он казался едва ли не подростком рядом с этой важной и красивой дамой, которая была выше его на несколько сантиметров и перед которой он, вероятно, немного робел. Вероятно, чувствовала это и Раймонда?
      Однако удастся ли ей одурачить полицейского окончательно? Как тот не почувствовал той очевидной истины, с которой столкнулся буквально нос к носу? Он покосился на дверь, словно опасаясь возвращения хозяина дома, и спросил:
      – Поскольку вы были приятельницей мадам Сериньян, она вам, разумеется, доверяла свои тайны?
      Раймонда вздернула свои четко очерченные брови.
      – Какие тайны?
      – Женские секреты… Ну в смысле… О ее супружестве… о ее отношениях с мужем.
      – Господин инспектор!
      Возмущение Раймонды было таким естественным, что Шабёй, сконфуженный, сам стал похож на лжесвидетеля.
      – Вы неверно меня поняли, мадам, – поспешил исправиться он. – Я хочу поговорить о ее проблемах в супружестве.
      – У нее не было никаких проблем такого рода.
      – Разве не грызлись они с мужем, как кошка с собакой?
      Возмущение мгновенно переросло в негодование:
      – Каким это злым языкам понадобилось распространять такие слухи? Наоборот, они обожали друг друга… Они не представляли себе жизни друг без друга… – Грустная улыбка скользнула по ее губам. – Вот почему я вам и сказала, что произошло большое несчастье.
      Восхищение Филиппа все возрастало. Ему открывалась неизвестная Раймонда – находчивая, хладнокровная. Полицейский решил сменить тему.
      – С Робером и Люсеттой Тернье вы знакомы?
      – Нет, но мадам Сериньян рассказывала мне о них… Месье Тернье работает, кажется, на фабрике игрушек. Он приятель месье Сериньяна.
      – А его сестра?
      – Сестра?
      Уловив в голосе Раймонды легкое замешательство и опасаясь, как бы она не наговорила лишнего, Филипп решил, что пора вмешаться. Он с шумом распахнул дверь на улицу, хлопнул ею и крикнул из прихожей:
      – Ну вот! Машина готова.
      Входя в гостиную, он заметил, как Раймонда вся напряглась, побледнела. Она ведь не могла знать, что он тоже вступает в игру, притворяясь удивленным.
      – Господин инспектор, вот те на! Не ожидал встретить вас здесь.
      Затем, кланяясь Раймонде, изрек:
      – Прошу меня извинить. Пришлось немного повозиться с зажиганием. Такой мороз, что машина ни за что не хотела заводиться.
      – Неважно… Мы тут немного поболтали. – Она пристально посмотрела на Филиппа. – Если вы заняты, я могу вернуться домой одна.
      – Отчего же, мадам, ведь я обещал отвезти вас.
      И чтобы окончательно ее успокоить, он сказал полицейскому, еще не промолвившему ни слова.
      – Мадам была очень дружна с моей женой.
      – Да, да, я знаю, – сказал Шабёй, думая о чем-то своем.
      – Уже поздно, я обещал мадам, что отвезу ее… Если вы не против, мы могли бы встретиться в другой День.
      У Раймонды отлегло от сердца. Невидимая нить связывала ее с Филиппом. Они обменивались флюидами, настраивавшими их на одну длину волны. Они владели ситуацией, играя с коротышкой-инспектором, как парочка жирных котов с мышкой. Они испытывали пьянящее чувство неуязвимости.
      Раймонда одарила полицейского обворожительной улыбкой.
      – Все в ваших руках, господин инспектор.
      – Если бы вы не слишком торопились…
      «Ты торопишься, очень торопишься!..» Филипп, напрягаясь изо всех сил, мысленно посылал ей свой приказ… «Будь понастойчивее, и мы от него избавимся!»
      Впрочем, разве не на это были направлены их усилия? К его ужасу она ответила:
      – Пожалуйста… У меня есть несколько минут.
      Она была неподражаема в своей простоте, и Филипп подумал, не ударил ли этот ощущаемый и им самим хмель в голову Раймонде настолько, что она совсем потеряла чувство реальности.
      – Я могу подождать здесь, – продолжала она, – пока вы будете беседовать с господином инспектором у себя в кабинете…
      «Дура! Трижды дура!» Филипп в душе поносил ее на чем свет стоит. «Теперь этот легавый будет торчать здесь весь вечер, и неминуемо настанет момент, когда ему придет в голову проверить ее удостоверение личности».
      Но он не мог оспаривать ее решение, тем более что Шабёй встретил его с восторгом:
      – Отлично!.. Все устраивается… Я готов следовать за вами, месье Сериньян.
      Выходя из гостиной, Шабёй обернулся:
      – Это не надолго, мадам.
      Он почти расшаркивался перед ней. А оказавшись в кабинете, даже пробормотал: «Она прелестна», затем, словно освобожденный от этого подавлявшего его личность присутствия, вновь обрел свою обычную надменность.
      – Месье Сериньян…
      – Господин инспектор, – перебил его Филипп, – только один вопрос: вы здесь с официальной миссией?
      Поколебавшись несколько секунд, тот честно признался:
      – Нет!
      – В таком случае я вас прошу быть покороче. О чем идет речь?
      – Ну так вот, – сказал Шабёй. – Сегодня утром месье Тернье был так любезен, что показал мне свою фабрику. Интересное, очень интересное это занятие – производство игрушек… Создается впечатление… как бы это сказать… что сбылась твоя давнишняя мечта… ты словно попадаешь в мастерские Деда Мороза…
      «Еще и поэт, ко всему прочему, – подумал Филипп. – Да, сегодня он явно какой-то другой!»
      – В ходе нашей бессвязной беседы, – продолжал Шабёй, – месье Тернье обмолвился, что вы с супругой намеревались совершить путешествие в Бразилию…
      – Да, верно. И что же?
      – Нельзя ли поинтересоваться причинами? Широким жестом Филипп указал на полки своего книжного шкафа.
      – Ответ вот здесь, в книгах, которые вы видите. Посетив цеха Тернье, вы осуществили давнишнюю детскую мечту… Моя мечта – это Латинская Америка. Тем более что я, как вы знаете, писатель.
      Он замолчал, чтобы взять сигарету из пачки «Голуаз», которая валялась рядом с пишущей машинкой. Шабёй набивал трубку.
      – Вы по-прежнему собираетесь туда поехать?
      – Возможно. Друзья мне настоятельно рекомендуют сделать это.
      – Когда отъезд?
      – Я сказал «возможно»… Как я могу вам назвать сейчас точную дату?
      – Вы поедете… один?
      Намек был лишь слегка замаскирован. Уже готовый рассердиться, Филипп подумал вдруг о шаткости своего положения, их положения с Раймондой. Не думал ли о Раймонде также и инспектор, задавая свой вопрос?
      – Очевидно, – ответил Филипп, не замечая наглости.
      – Очевидно, – повторил полицейский, раскуривая трубку.
      Пресный запах светлого табака распространился по комнате.
      – С первого дня работы в полиции, – вновь заговорил он, выпячивая грудь, словно у него за плечами была длинная и блестящая карьера, – с самого первого дня я всегда поражался ненадежности свидетельских показаний…
      Его мысль прозвучала совсем невпопад, но он, по-видимому, был удовлетворен таким переходом, потому что сказал:
      – Так и с Тернье, если бы я захотел… Вопрос профессионального мастерства, не так ли… – Он вскинул свою маленькую головку и выдохнул в потолок большой клуб дыма. – Мне почти удалось заставить его сказать, что он не так уж и уверен в том, что вы приезжали в Мулен в ту субботу, когда случилась трагедия.
      Он блефовал. Чтобы понять это, достаточно было взглянуть на его хитрое выражение лица. Поэтому Филипп ответил примерно в том же духе:
      – Testis unus, testis nullus, где-то я это уже читал. Шабёй покосился на него краем глаза.
      – В вашем случае, например… – Можно было подумать, что он читает лекцию по криминологии неофиту. – В вашем случае основным является свидетельское показание Люсетты Тернье. Она вас встречает, она подтверждает время вашего приезда…
      – Какую же тогда роль вы отводите ее брату?
      – Если я правильно понял, Робер Тернье прибыл гораздо позже.
      – Значит, вы плохо поняли, – отрезал Филипп. – Они оба были там.
      «Testis unus, testis nullus». Почему полицейский так настойчиво стремился разрушить алиби, которое никто не подвергал сомнению? Филипп припер его к стенке:
      – Это Робер вам сказал, что он пришел позже? Попав в собственную западню, Шабёй попытался выбраться из нее:
      – Я этого не говорил… Вы неверно истолковали…
      – Я ничего не придумываю… Я повторяю ваши же слова, а вы обвиняете меня в неверном их истолковании.
      – Ну, скажем, я неточно выразился, – извинился Шабёй, продолжая давать задний ход. – Человеку свойственно ошибаться… Я едва успел просмотреть его показания.
      – Тогда мой вам совет: перечитайте их! И сами выиграете время и не будете отнимать его у других.
      Несмотря на его добрые намерения, Филипп распалялся. Разговор грозил принять неприятный оборот. По разным, почти взаимоисключающим причинам ни одному из мужчин этого не хотелось, и чтобы вконец не разругаться, они умолкли.
      На какое-то время забытая в пылу спора Раймонда, находившаяся в соседней комнате, вновь выступила на передний план тревог Филиппа. Он опасался той минуты, когда все трое соберутся вместе, и поскольку этого нельзя было избежать, а также потому, что он считал позиции Шабёя весьма непрочными, Филипп решил расставить точки над «i» как можно скорее, до того как полицейский успеет снова овладеть собой.
      – Если это все, что вы хотели узнать…
      Он форсировал ход событий, нервничал, вымученно улыбался, не в силах сделать свою улыбку более приветливой. «Главное, – говорил он себе, – это поскорее выпроводить его… пока у него не возникло желания заглянуть в паспорт Раймонды». И что за дурь на нее нашла?.. Непременно надо надрать ей уши… если все закончится хорошо.
      Он внушал самому себе: «Все будет хорошо!.. Все должно быть хорошо…»
      Однако в прихожей он вдруг почувствовал слабость. Он испугался, что замысловатая конструкция, сооруженная в поддержку преступления, рухнет и похоронит под обломками и его самого, и его сообщницу. Задыхаясь от волнения, он вошел в гостиную.
      Комната была пуста!

      О недавнем присутствии Раймонды в гостиной свидетельствовал лишь окурок «Пел-Мел», еще тлевший в пепельнице, да оставленный на виду на круглом столике листок, вырванный из блокнота. Своим вытянутым элегантным почерком посетительница начертала на клочке бумаги несколько строк…
      «Дорогой друг.
      Я не могу, к сожалению, ждать окончания вашей беседы, так как на самом деле очень тороплюсь. Простите мне мою маленькую ложь и то, что я ухожу не попрощавшись, но я не хотела мешать вашему разговору с господином инспектором, который, очевидно, имеет сообщить вам нечто важное.
      Думаю, мне не составит труда поймать такси где-нибудь поблизости. На прощание примите еще раз мои соболезнования в связи с постигшим вас несчастьем. Я знаю, как вы были привязаны друг к другу. Пускай же память о нашей дорогой усопшей служит вам такой же поддержкой, как если бы она была еще жива. Я же буду продолжать соединять вас в моих молитвах.
      Симона Леруа»
      Конструкция не рухнула. Напротив, она стала еще прочнее. Освобожденный от давившего ему на грудь бремени, Филипп глубоко вздохнул.
      – Итак, – сказал Шабёй, обозленный, как никогда, – она ушла… Почему?
      Не говоря ни слова, Филипп протянул ему записку. Про себя же подумал: «Гениально… Она просто умница!»
      Предав ее проклятию, он теперь безмерно восхищался ею. Она не только нашла способ улизнуть, избежав таким образом нежелательных вопросов, но и слова послания были подобраны так точно, что сразу направляли мысли полицейского в нужное русло. И даже сама подпись являлась, очевидно, способом сообщить Филиппу фальшивое имя, которым она сама себя окрестила.
      – Жаль! – буркнул Шабёй, раздосадованный. – Если бы я знал, что она уйдет, я бы не стал вас задерживать.
      Он перечитал записку. Заключительные фразы, вероятно, произвели на него особенно глубокое впечатление, так как он с проникновенным видом покачал птичьей головкой.
      – Вы позволите? – сказал Филипп, беря письмо. Он, в свою очередь, перечитал его, затем с сокрушенным видом сложил пополам и сунул к себе в карман.
      – Она была очень дружна с мадам Сериньян?
      – Не могу вам сказать точно, – не моргнув, ответил Филипп. – Женская дружба вспыхивает неожиданно и так же быстро гаснет.
      Он прибегнул к литературным изыскам, дабы поддержать уже затухавший разговор. У него не было конкретного предлога, чтобы выпроводить Шабёя, и теперь, когда опасность миновала, он готов был вытерпеть все.
      – Тем не менее она женщина… как бы это сказать… – Шабёй подыскивал слово, как и раньше, когда хотел выразить свои чувства после посещения фабрики игрушек. – Женщина тонкая… умная… Думаю, не ошибусь, если назову ее натурой исключительной… Я бы хотел еще раз увидеться с ней…
      Какого порядка были его сожаления, профессионального или сентиментального?
      – Она замужем? Филипп кивнул.
      – За чиновником или банковским служащим. – Он фантазировал, но осторожно, отвечая весьма уклончиво, дабы оставить себе путь к отступлению. – Мы семьями не встречались, и с ее мужем я не знаком.
      – Я все-таки запишу ее адрес, – сказал Шабёй, раскрывая папку, которую он, войдя, положил на камин.
      Критический момент наступил. Филипп вынул записку из кармана, пробежал ее глазами, воскликнул:
      – Адреса она, к сожалению, не оставила! Шабёй перестал рыться в папке.
      – Не станете же вы меня уверять, что не знаете его?
      – Именно так!
      И с обезоруживающей непринужденностью Филипп добавил:
      – У меня нет адресов подруг моей жены. Я знаю только, что Леруа живут где-то в 17-ом округе, не более того.
      Инспектор украдкой бросил на него подозрительный, в высшей степени официальный взгляд.
      – Разве вы не собирались отвезти ее домой?
      – Ну и что же?
      Атмосфера снова накалялась. Шабёй ухмыльнулся:
      – Хотел бы я знать, как можно к кому-то поехать, не зная адреса?
      – Очень просто, – возразил Филипп. – Спросив его, садясь в машину.
      Он повысил тон:
      – Надеюсь, вы не станете подозревать меня в том, что я скрываю от вас адрес мадам Леруа.
      Шабёй яростно дернул молнию своей папки.
      – Телефон у нее есть?
      Получив лишь неопределенный жест вместо ответа, он задал вопрос по-другому:
      – У мадам Сериньян он не может быть записан?
      – Возможно, – сказал Филипп. – Я поищу и если найду, сообщу вам. – Он хитровато улыбнулся и едва ли не панибратски похлопал своего собеседника по плечу. – Мадам Леруа – очаровательна, и я понимаю ваше желание еще раз увидеться с ней.
      Он не без удовольствия увидел, как Шабёй покрывается краской и отводит глаза. Филипп решил сохранять свое превосходство до конца.
      – О, черт! – воскликнул он, хлопнув себя по лбу. – У меня же мотор в машине работает… Надо, пожалуй, выключить… Вы подождете здесь или…
      – Я ухожу… ухожу, – сказал Шабёй.
      Он надел толстые меховые перчатки, поднял воротник пальто, которое так и не снял, и вышел вслед за Филиппом.
      На тротуаре они расстались. Филипп, который ничего на себя не накинул, дрожал от холода. Он выключил зажигание, закрыл машину и быстро вернулся в дом.
      Запирая дверь на засов, он рассмеялся беззвучным смехом. Раймонда и он хорошо поработали. Раймонда особенно! Только куда она пошла, где он сможет ее найти?
      – На сей раз, милый, ты не посмеешь сказать, что не струхнул!
      Голос упал сверху, да так неожиданно, что Филипп резко повернулся. Раймонда спускалась по лестнице… Они бросились в объятия друг к другу.
      – Ты была восхитительна, дорогая, неподражаема, великолепна…
      Ни один из эпитетов не устраивал его в полной мере, она же выслушивала похвалы с полуопущенными веками, томно потягиваясь, как кошка, которую гладят.
      – Если бы ты знала, – сказал он, – как я рассвирепел, когда ты предложила подождать.
      Она тихонько рассмеялась, укусив его за ухо.
      – Может, этого и не было видно, – созналась она, – но я вся дрожала от страха. Мне придало уверенности то, что ты сразу понял, что я выдала себя за подругу.
      – Просто я слышал часть вашего разговора…
      Они вернулись в гостиную, живо обмениваясь впечатлениями, поздравляя друг друга, соединяясь в радости, которую принес им их успех.
      Записка псевдо-Симоны Леруа, которую Филипп бросил в камин, тоже радостно вспыхнула.
      Раймонда, исчезнув на минуту в кухне, вернулась с двумя бокалами и бутылкой шампанского. Озорничая, они чокнулись за здоровье инспектора, за его бестолковость и за его нежные чувства к прекрасной мадам Леруа… Успех ударил им в голову даже больше, чем хмельной напиток.
      Часы пробили семь. Раймонда опустошила свой бокал и встала.
      – Милый, уже поздно. Пора, наверное, ехать. Филипп нахмурился.
      – Ты по-прежнему жаждешь составить мне компанию? _ А ты уже не хочешь? – захныкала она. – Почему, скажи? Что я сделала? Ты можешь меня в чем-то упрекнуть?
      Раймонда плохо переносила шампанское, и он приготовился увидеть, как она зальется слезами.
      – Ты же прекрасно знаешь, что нет. Ты вела себя выше всяких похвал.
      – Тогда почему ты отказываешься брать меня с собой?
      Он ничего подобного не говорил, но раз уж она сама допускает такую возможность…
      – Визит инспектора заставил меня задуматься. Немного захмелевшая, она обратила в шутку малодушие своего собеседника:
      – Пф… Из-за какой-то случайности.
      – Случайность, которую пустяк мог превратить в катастрофу! Мы не застрахованы ни от каких случайностей.
      Эта по крайней мере открыла Филиппу глаза на то, какую оплошность он совершит, взяв Раймонду с собой.
      Любой, даже безобидный инцидент, случайная встреча… Да разве можно все предусмотреть!
      – Кто нам докажет, что Шабей принял за чистую монету все, что я ему наговорил? – продолжал он. – А если у него возникнут сомнения относительно наших с тобой отношений, или он не поверил, что я не знаю твоего адреса… А если он сейчас караулит нас на улице?
      – Хорошенький же вид у него будет в такой холод, – съязвила Раймонда.
      – А какой вид будет у тебя в тот момент, когда он приедет нас арестовывать? Какие объяснения ты ему предоставишь, если он поинтересуется причинами нашего шарлатанства?
      Без зазрения совести, ибо он ничуть не сомневался в своей правоте, Филипп сеял тревогу в душе Раймонды.
      – А если, в довершение всего, он отвезет нас в комиссариат. Ах, да, тогда идиотский вид будет уже у нас с тобой!
      Раймонда снова упала в кресло, все оборвалось у нее внутри…
      – Я поеду один и постараюсь обернуться быстро, – сказал Филипп. – Еду всю ночь, завтра днем встречаюсь с нотариусом и сразу же назад… в общем, ты остаешься одна лишь на одну ночь.
      Она все еще продолжала хмуриться.
      – А если он тебя не примет, если он куда-нибудь уехал на несколько дней?
      – Еще не поздно позвонить… У меня где-то был записан его номер…
      – Тогда звони прямо сейчас.
      Это означало косвенное принятие условий Филиппа, а значит, и отказ сопровождать его в поездке.
      – Ты смелая, – сказал он и поцеловал ее. – Смелее, чем я предполагал.
      Теперь он знал, что ее вполне можно оставить на некоторое время одну.
      С Аркашоном он связался почти мгновенно. Нотариус ему ответил лично, и встреча была назначена на утро следующего дня. Филипп бодро повесил трубку. Все шансы были на его стороне, и он рассчитывал умело ими воспользоваться.
      – Чем раньше я уеду, тем будет лучше.
      Он оделся потеплее и дал последние инструкции: свет включать только в спальне, окно которой должно быть занавешено одеялом. Когда они погасили все лампы на первом этаже, Раймонда, в темноте, прижалась к нему и прошептала:
      – Будь осторожен. И поскорее возвращайся!
      Ей очень хотелось задержать его еще ненадолго, но он проявлял нетерпение, и она отступила. Снаружи двигатель несколько раз чихнул, поплевался, прежде чем согласился завестись.
      Раймонда заперла дверь на два оборота ключа и стояла в прихожей до тех пор, пока удалявшийся шум мотора не растаял совсем в отдаленном гуле городских улиц. На ощупь она добралась до лестницы и поднялась в спальню, где пахло затхлым.
      «Моя камера», – с горечью подумала она. Толстые ковры и одеяло на окне заглушали шумы и создавали впечатление полной изоляции от внешнего мира. Сегодня вечером Раймонда была к этому особенно чувствительна!
      Стоя перед зеркалом шкафа, она смотрела на отражение элегантной, нарядно одетой женщины, приготовившейся выйти в свет. Та тщательность, с какой она привела в порядок свой туалет, только увеличивала разочарование. Ее ресницы увлажнились. Она принялась неистово срывать с себя одежду, разбрасывая ее по всей комнате.
      Одна из туфель опрокинула колумбийскую керамическую вазу, которой очень дорожил Филипп. Встревоженная, она подбежала и подняла ее. Предмет не пострадал, однако этот эпизод отвлек Раймонду и немного успокоил. Надев кимоно из красного шелка, которое было для нее в каком-то смысле тюремным платьем, она растянулась на кровати.
      Ей не хотелось ни есть, ни читать, ни слушать радио. Ей было скучно. Устремив взгляд в пустоту, она курила, перебирая в голове одни и те же мысли, которые, однако, по мере того, как шло время, становились все мрачнее.
      В одиннадцать часов, вооружившись миниатюрным карманным фонариком, размером не больше спичечного коробка, она спустилась на первый этаж. Телефон звякнул один-единственный раз, как это бывает, когда снимаешь трубку, а затем послышались гудки, казавшиеся непомерно длинными в ночной тишине. Когда Раймонда вновь поднялась наверх, на ее лбу образовалась складка озабоченности.
      Кровати она предпочла кресло, но и там ей было не лучше, и она принялась расхаживать по комнате. Несмотря на позднее время.
      Заснуть она не могла, да и не хотела, по крайней мере до тех пор, пока не сможет дозвониться по тому номеру, который так тщетно набирала.
      Шло время, она нервничала все больше и больше. В четверть второго, не выдержав, вернулась в кабинет и снова набрала номер Тернье… Трубку на другом конце провода взяли не сразу…
      – Алло! – произнес сонный голос.
      Прижав трубку к уху, Раймонда молчала, сдерживая дыхание.
      – Алло! Алло! Кто у телефона? Алло! Какой номер вам нужен? Алло!
      Разочарованная, Раймонда нажала на рычаг. Ей ответил мужчина, очевидно Робер, тогда как она надеялась услышать Люсетту, которая одним своим присутствием доказала бы ей, что Филипп действительно едет один по дороге на Аркашон.
      Терзаемая сомнениями, снедаемая ревностью, которую вынужденное одиночество только обостряло, она не сомкнула глаз всю ночь. Совершенно разбитая, она уснула лишь на рассвете, погрузившись в кошмары, безвольным зрителем которых она стала… Ей снились Люсетта и Филипп, сидящие бок о бок в машине, нежно прижавшиеся друг к другу… Люсетта и Филипп в гостиничном номере, целующиеся сколько душе угодно!.. Люсетта, совершенно голая, на кровати, в непристойной позе… Филипп, ласкающий ее, осыпающий поцелуями. Снова Филипп и Люсетта, хохочущие во все горло и показывающие на нее пальцем…
      Она проснулась, потная, разбитая, с неприятным привкусом во рту, ненавидя их так сильно, будто видела их не во сне, а в действительности. От ревности она не находила себе места.
      Нетвердой походкой Раймонда добралась до ванной и прыгнула под душ, как отчаявшаяся женщина прыгает с моста в Сену. Душ был холодный, почти ледяной. Из ванной она вышла взбодренная физически, но не морально. Позвонить к Тернье она решила после девяти часов, когда Робер уже на фабрике, а Люсетта еще не ушла из дома, если осталась в Париже. Когда Раймонда набирала номер, губы ее шевелились в беззвучной молитве: «Господи, сделай так, чтобы она оказалась дома… чтобы она была там!..»
      Она испытала шок, услышав произносимое женским голосом традиционное «Алло!». Но поскольку поднявшая трубку женщина не торопилась заявить о себе, она, коверкая французский, спросила:
      – Алло!.. Кто говорят?
      У Тернье была прислуга – испанка. Раймонда осмелела.
      – Я бы хотела поговорить с мадемуазель Люсеттой Тернье, если можно.
      Она собиралась прервать разговор сразу, как только получит положительный ответ. Но испанка на своем жаргоне ответила:
      – Муазель Лусетта нет… Уехать… Уже два дня уехать…
      Не став слушать дальше, Раймонда повесила трубку. Да в этом и не было никакой нужды. Кошмарный сон стал для нее реальностью!

      Поскольку коллега только что закурил свою трубку, а у него не было больше под рукой сигарет «Житан», Грегуар укрылся за противоположным концом стола.
      – Продолжая грызть одну и ту же кость, – воскликнул он, – вы кончите тем, что сломаете себе зубы.
      – Обо мне не беспокойтесь, – буркнул Шабей, – у меня крепкие зубы.
      Уже неделю он занимал часы своего досуга тем, что изучал телефонную книгу и списки избирателей 17-го округа, не теряя надежды найти там след неуловимой Симоны Леруа.
      – Если Сериньян обещал вам полистать записную книжку жены, позвоните ему. А то, может, он забыл.
      Шабей пожал плечами.
      – Забыл? Как бы не так. Я готов дать голову на отсечение, что даже если бы он и знал ее адрес, он бы мне его не сказал. Чтобы насолить мне, во-первых. А во-вторых… – Он сделал паузу, как бы желая придать больше веса своей фразе. – Во-вторых, по некоторым другим причинам, которые могли бы задеть его лично.
      Заинтригованный Грегуар придвинулся ближе, невзирая на запах светлого табака.
      – Вы полагаете, что… Симона Леруа и Сериньян… они оба…
      Его мимика была выразительна. Шабей посмотрел на своего старшего коллегу с таким снисходительным, презрительным и осуждающим видом, какой мог бы быть лишь у профессора, обращающегося к самому неисправимому лентяю в классе.
      «Мой бедный друг, – как бы говорил он, – откуда еще вы это взяли?»
      – Да ладно вам! – сказал Грегуар. – Что в этом удивительного?
      – Если бы вы их видели вместе, вы бы не задали мне этот вопрос. Любой дурак заметил бы, что между ними ничего нет и быть не может.
      – Вы говорите о себе или обо мне? – нашелся Грегуар.
      Шабей, как правило, слушавший только себя, продолжал:
      – Скажу, не хвастаясь, я достаточно наблюдателен, чтобы не дать обвести себя вокруг пальца. Можете мне поверить: этот Сериньян совсем не во вкусе такой женщины, как Симона Леруа.
      Запах становился невыносимым.
      – Итак, – произнес Грегуар, роясь в пепельнице, в поисках более или менее приличного окурка, – что же вы имели в виду под «другими причинами, которые могли бы задеть его лично?»
      – Кто его ближайшие друзья? Тернье?
      – Да, пока не доказано обратное.
      – И алиби Сериньяна целиком опирается на их показания, так?
      – Допустим, – сказал Грегуар, расплываясь в улыбке. Он только что выудил остаток сигареты; это позволит ему продержаться до возвращения дневального, которого он послал в ближайшую табачную лавку.
      – Если я хочу увидеться с Симоной Леруа, – снова заговорил Шабей, – то лишь для того, чтобы подробнее поговорить о Тернье. Я не знаю, делилась ли с ней мадам Сериньян своими секретами, но я хорошо видел, как она изменилась в лице, когда я заговорил с ней о Люсетте. К сожалению, в этот момент вошел Филипп Сериньян.
      Окурок был таким коротким, что Грегуар, зажигая его, опалил волосы в ноздрях. На его приподнятое настроение это не повлияло.
      – Ну вот! – радостно воскликнул он. – Теперь мы садимся на нашего любимого конька! Если невозможно сокрушить подозреваемого номер один, попытаемся сокрушить его свидетелей.
      Затем, вновь помрачнев, поскольку окурок оказался гораздо короче, чем ему представлялось, он воспользовался случаем, чтобы отомстить.
      – Только дурак осмелится предположить, что Тернье сговорились с Сериньяном убить его жену.
      – И надо быть дважды дураком, – метко парировал Шабей, – чтобы думать, что я так думаю. И двух извилин в голове достаточно, чтобы понять: Робер Тернье – честный, не способный совершить дурного поступка… короче, славный малый. Быть может, слишком славный.
      Грегуар хотел уязвить самолюбие своего коллеги, а вместо этого сумел лишь вызвать на губах последнего презрительную ухмылку.
      – Двух извилин в голове достаточно, чтобы понять, что в частной жизни всем заправляет его сестра… Она – да, это характер, гнусный характер к тому же… Она вертит им, как хочет, и если пожелает, заставит его черное назвать белым. – Он коварно прищурился. – Вы успеваете следить за моей мыслью?
      – Продолжайте, – сказал Грегуар без тени обиды в голосе.
      Начисто отметая все, что ему мешало, Шабей продолжал сочинять, несмотря на явные противоречия. Он формулировал чудовищные вещи, как то: «Тернье назвал то время, какое назвала ему сестра». Словно Робер был умственно отсталым. Он видел лишь то, что хотел видеть, слышал то, что хотел слышать, и Грегуар понял: спорить – бесполезно.
      – Значит, вы считаете, что Люсетта покрывает Филиппа Сериньяна?
      – Она влюблена в него, это ясно, как день, и сразу бросается в глаза. Она все время торчит у него дома!
      Из-за угрызений совести и потому, что это предположение все-таки было вполне реальным, Грегуар спросил:
      – Она его любовница?
      – У меня есть убежденность, но нет доказательств. Но скоро я их раздобуду и тогда…
      Коротышка-инспектор умолк, чтобы набить табаком головку трубки, затем, выпрямившись во весь рост, прогнусавил в облаке тошнотворного дыма:
      – Посмотрим, как они тогда станут выкручиваться.

      Филипп снял с вешалки свой темно-серый с антрацитовым отливом костюм и выбрал темно-синий галстук.
      – С белой рубашкой пойдет? – спросил он. Раймонда достала из зеркального шкафа рубашку и молча подала ему.
      – Я тебя спрашиваю. Могла бы и ответить.
      – Это будет идеально. И-де-аль-но, – проговорила она по слогам.
      Она снова была не в духе.
      – Ты недовольна, что я ухожу?
      – Ты слишком часто стал уходить в последнее время, – процедила она сквозь зубы.
      – Я должен вести обычный образ жизни.
      Он разложил костюм на кровати и развернул рубашку, выверяя свои движения так же, как выверял слова.
      – Если я буду сидеть здесь, как в монастыре, это может показаться странным.
      – Но хотя бы вечера ты мог бы проводить со мной. Он чувствовал приближение грозы, но решил не накалять атмосферу.
      – Вечера? Ты преувеличиваешь. Ужинать в город я выезжаю впервые.
      – Если бы речь шла только об ужине!
      Как комар, который всякий раз, когда его прогоняют, упорно возвращается в одно и то же место до тех пор, пока не укусит свою жертву, так и Раймонда изводила Филиппа весь день по поводу этого ужина у Тернье, отказаться от которого он не смог. Робер позвонил; Люсетта возобновила попытку…
      – Не могу же я без конца отклонять их приглашения… – Он снова, без злости, отмахивался от комара. – Ну подумай сама: Робер этого не поймет.
      Однако он плохо рассчитал удар, так как комар нашел все-таки место, чтобы ужалить.
      – Кто мне докажет, что Робер будет там? Филипп рассвирепел.
      – Ты опять за свое? После моего возвращения из Аркашона ты со своей дурацкой ревностью не даешь мне прохода!.. Я лезу из кожи вон, пулей лечу туда, на бешеной скорости возвращаюсь назад, рискуя сломать себе шею… А ты встречаешь меня в штыки…
      Это была ужасная, редкая по жестокости сцена. Филипп приехал посреди ночи, довольный, что вернулся так быстро, удовлетворенный своей встречей с нотариусом, который обещал не тянуть с формальностями, приготовившийся заключить в объятия женщину, ожиданием доведенную до любовного исступления… Раймонда, чьи тысячу раз пережеванные за несколько часов подозрения превратились в уверенность, встретила его бранью.
      Ошеломленный, захлестнутый потоком гневных слов, он сразу даже и не сообразил, что с ней происходит. Когда он, наконец, понял, в какое заблуждение она впала, потеряв всякое чувство реальности и способность мыслить критически, когда после попытки показать ей абсурдность ее предположений – «Она была у своей тетки… Ее тетка больна…» – он вызвал на себя лишь град упреков, оскорблений и угроз, хладнокровие оставило его.
      Пощечина, которую он ей отвесил, была такой сильной, что Раймонда потеряла равновесие, а затем разрыдалась. Все закончилось в спальне, где и состоялось примирение…
      Но их отношения с того дня оставались натянутыми. Сцена того вечера косвенно присутствовала во всех тех разнообразных стычках, что происходили между ними по поводу и без повода. Упавший духом, Филипп отказался продолжать спор, который скатывался к ссоре. Он молча оделся и только перед самым уходом произнес:
      – А ты задачи мне не облегчаешь.
      – Встань на мое место, – захныкала Раймонда. – Эта затворническая жизнь… Ждать, все время чего-то ждать…
      Случались моменты, как этот, когда она вызывала жалость, но каждый раз воспоминание о том, с каким упрямством она отказывалась покидать Бур-ля-Рен, мешало Филиппу сменить гнев на милость.
      – Ты сама выбрала это место, – сказал он невозмутимо. – Сидела бы сейчас в Рио, в шикарном отеле…
      – Поклянись мне, что…
      Он поклялся всем, чем она хотела, и вышел к машине, стоявшей у самой двери. Волна холода отступила перед огромными, отягченными водой облаками… Косой дождь сеял свои конфетти, которые порхали, переливаясь в свете фонарей, и липли к ветровому стеклу.
      Поначалу Филипп вел автомобиль машинально, сосредоточенный на своих мыслях, но вскоре все его внимание переключилось на столичные пробки. Когда он выехал на авеню дю Марешаль-Лиотей, нервы его были на пределе, зато голова очистилась от опасений и тревог.
      Он пересек широкие ворота – последний пережиток века, в котором царствовала упряжка – и проник в восхитительно нагретый вестибюль. Респектабельный лифт с бесшумным скольжением поднял его на шестой этаж, где он позвонил в двойную деревянную дверь квартиры Тернье.
      Одна из створок повернулась, и в дверном проеме показалась приветливо улыбающаяся Люсетта.
      – Добрый вечер, Филипп. Рада вас видеть.
      По случаю она тщательно продумала свой туалет: аккуратно уложила волосы и надела изумрудное бархатное платье с широким вырезом, открывавшим надключичные впадины худосочной груди. Всю квартиру наполнял запах одуряющих духов, которыми она себя оросила.
      – Очень рада вас видеть, – повторила она, вводя гостя в просторную гостиную в стиле Людовика XV.
      Старинная мебель, дорогой ковер и потолок, украшенный огромной люстрой с хрустальными подвесками, почти такой же высокий, как два этажа дома в Бур-ля-Рен.
      Люссетта усадила Филиппа на диван и, извинившись, отлучилась, чтобы принести два бокала и бутылку «Чинзано».
      – Я совсем одна… Служанку отправила за покупками…
      – Разве Робер не ужинает с нами? – спросил Филипп, почуяв западню.
      Не ответив, она наполнила бокалы вином, один протянула ему, второй взяла сама и устроилась рядом с ним, бедром к бедру, хотя места на диване было предостаточно.
      – За нашу дружбу, – сказала она, глядя ему прямо в глаза.
      – За ваше здоровье, – сказал Филипп, чувствуя себя неловко.
      Люси отпила глоток и прижалась еще плотнее.
      – Вам будет неприятно, – пробормотала она прямо в бокал, отчего ее голос отдавался необычным резонансом, – вам будет неприятно, если мы поужинаем вдвоем?
      Она смелела с каждым днем, становилась все более отважной, более наглой, более вызывающей. Зажатый между ней и подлокотником, Филипп чувствовал себя как в тесном костюме, правая рука его затекла.
      «Если я шевельнусь, она упадет ко мне в объятия… Если не шелохнусь, я буду выглядеть идиотом… Если пошлю ее подальше, наживу себе врага…»
      Из трех вероятностей его совсем не устраивала первая, а о третьей он не смел даже и думать.
      – Если Робера что-то задержало…
      Он чувствовал себя скованнее, чем самый скованный из лицеистов перед авансами вгоняющей его в краску женщины. Судорога исподволь терзала его руку, на которую навалилась Люсетта.
      Внезапно она расхохоталась, запрокинув голову на спинку дивана.
      Нервозность, насмешка, вызов – все было в этом взрыве смеха, от которого у нее сотрясались плечи и выступили слезы на глазах. Судорога стала невыносимой. Филипп имел все-таки глупость поднять свою затекшую правую руку.
      Очень естественно Люсетта соскользнула к плечу, которое как бы само открылось ей. Ее затылок отяжелел. Она больше не смеялась, но рот оставался приоткрытым, будто настраиваясь на поцелуй. Ее влажные глаза закатились…
      – Филипп! – прошептала она хриплым голосом.
      – Ку-ку!.. А вот и я – раздался голос Робера в прихожей.
      Люсетта мгновенно выпрямилась, как пружина, и приняла нормальное положение. Сбросив груз и расправляя наконец свое тело в освободившемся углу дивана, Филипп помассировал затекший бицепс.
      Дверь гостиной приоткрылась. Зафиксировав взгляд на уровне человеческого роста, они сначала не увидели ничего. Филипп первым заметил черепаху, которая медленно ползла по ковру. Она обогнула ножку круглого столика, в нерешительности остановилась перед стулом…
      – Привет, ребятки, – сказал Робер, появляясь вслед за черепахой. – Как вам моя маленькая пансионерка?
      – Уж не думаешь ли ты, что я стану держать в квартире черепаху?
      В голосе Люсетты звучала досада, но Робера это как будто только обрадовало, и его свежее лицо просияло:
      – Такая очаровательная зверюшка! И такая послушная! Сейчас увидите…
      Он поднес к губам миниатюрный свисток, извлек из него высокий и легкий звук. На глазах у ошеломленных зрителей черепаха развернулась и поползла к свистуну.
      – Вот так-то, дамы и господа, – провозгласил тот с пафосом ярмарочного зазывалы. – Последний крик в области электронной игрушки.
      Он взял черепаху в руки, нажал на рычажок, застопорив лапы и голову, затем, ударяя согнутым указательным пальцем по панцирю, принялся расхваливать товар дальше:
      – Пластмасса высшего качества, великолепная имитация… Глаза и слух электронные… Made in Germany, разумеется… Сколько стоит?.. Да почти бесплатно, если учесть, что это игрушка не для карапузов из рабочих кварталов.
      Он положил предмет на стол и искренне расхохотался.
      – Как я вас, а?
      Люсетта пронзила его мрачным взглядом.
      – По-моему, – сказала она, пытаясь скрыть свое разочарование, – ты должен был вернуться очень поздно.
      – Я тоже так думал, но в последнюю минуту все уладилось как нельзя лучше. Повезло, верно?
      Вернулась Пилар, что избавило Люсетту от необходимости лгать, и она улизнула на кухню.
      Расслабившись теперь уже окончательно, Филипп стал разглядывать волшебную черепаху, поинтересовался, как она работает… Объяснения Робера продолжались до самого ужина, во время которого разговор перешел на коммерческие проблемы…
      – Это чудо выпускает одна франкфуртская фирма… Здесь у нас нет нужного оборудования… Но если бы мне удалось заключить контракт на их продажу на французском рынке…
      Черепаха, которую он оставил в столовой, продолжала свое неутомимое блуждание по комнате. Филипп не знал, что смущало его больше: эта живая механическая игрушка, то и дело касавшаяся их туфель, или же нога Люсетты, настойчиво жавшаяся к его ноге.
      Проворная и молчаливая Пилар обслуживала стол, удивляясь черепахе не больше, чем если бы та всегда находилась там. Ее paelle вполне удалось, но была такой острой, что едва ли не каждый ее кусочек приходилось запивать вином, отчего Робер становился еще болтливее, чем обычно.
      – В конце недели я еду во Франкфурт и не вернусь, пока не подпишу контракт…
      Вино действовало также и на Филиппа, который все меньше придавал значения тому, что привело его в смущение. Он привыкал к этой не желавшей отодвигаться ноге, и в конце концов она стала волновать его не больше, чем ножка стола. Что же касается черепахи, то она застряла под комодом…
      Ужин закончился всеобщей эйфорией, и все перешли в гостиную, куда Пилар принесла кофе.
      Зазвонил телефон. Чертыхаясь, Робер вышел, чтобы снять трубку.
      Люсетта опустила серебряные щипчики в хрустальную сахарницу.
      – Сколько кусочков? Робер вопил в своем кабинете:
      – Алло! Кто говорит? По какому номеру вы звоните? Алло?
      – Скольку кусочков? – повторила Люсетта.
      – Один, спасибо! – машинально ответил Филипп. Вернулся Робер, разгневанный на звонившего.
      – Ничего не понимаю… На другом конце провода кто-то есть… Я слышу дыхание… И ни слова… На прошлой неделе было то же самое. Позвонили посреди ночи… Если это шутка… – Он помолчал секунду. – Не удивлюсь, если это проделки Мале… Ты не знаком с Мале? Такой смешной тип…
      И потягивая кофе, он принялся рассказывать о Мале. Филипп рассеянно слушал. Этот странный телефонный звонок вызвал у него подозрения… Он был убежден, что Раймонда, терзаемая ревностью, повторила свой анонимный звонок, дабы получить подтверждение присутствия брата подле сестры. После кофе подали коньяк, а после истории о Мале – другую историю. В чем состояло удобство общения с Робером, так это в том, что когда он выпивал, не надо было стараться поддерживать беседу. Достаточно было лишь не мешать ему говорить.
      В половине одиннадцатого Филипп решил откланяться.
      – Уже! – воскликнул Робер. – Ты даже не попробовал моего коньяка… Мне его привозят прямо из мест, где производят… Настоящий нектар.
      – У вас же есть время, – подхватила Люсетта.
      – Глаза слипаются, – извинился Филипп.
      – Еще нет и одиннадцати.
      – У меня появились скверные привычки. Не могу долго бодрствовать.
      – А вот и неправда.
      Люсетта кокетливо пригрозила ему пальчиком, и поскольку он стоял на своем, добавила слегка обиженным тоном:
      – Если вам нужен предлог, чтобы отделаться от нас, придумайте что-нибудь другое. Уж я-то знаю… – Она пошевелила мизинцем. – Мой пальчик подсказал мне, что вы не всегда ложитесь так рано, как хотели бы убедить в этом нас… В прошлый вторник, например, свет в вашем окне горел, хотя было уже за полночь.
      – Это ясновидение?
      – Нет, просто я проезжала мимо вашего дома на машине.
      – В полночь! – воскликнул Робер. – Зачем ты ездила в Бур-ля-Рен?
      – У меня тоже могут быть свои секреты, свои маленькие тайны, – прощебетала она полушутливо-полусерьезно.
      Робер хмыкнул.
      – Секреты? У тебя?
      – Почему бы и нет?
      – И тайны? – Он снова хмыкнул, не отдавая себе отчета в том, что может ее обидеть. – Как-то мне трудно в это поверить.
      – Ты что же, думаешь я лгу?
      Ей было не до шуток, но он продолжал издеваться.
      – Тайны… – Он хохотнул, легко и глуповато, как полупьяный человек. – Твоя тайна – это, случаем, не тетушка Альбертина?
      Филипп вспомнил о старой больной тетке, проживавшей в ближайшем от Бур-ля-Рен предместье, к которой и ездила Люсетта.
      – Кстати, – осведомился он, – как она себя чувствует?
      – Пышет здоровьем, – сказал Робер. – Она из тех, кто периодически бывает при смерти.
      В течение двух дней – так по крайней мере пыталась объяснить Пилар на своем жаргоне по телефону Раймонде, – Люсетта посвящала тете все свое время, приезжая к ней рано утром и уезжая лишь поздно ночью.
      – Так это возвращаясь от нее ты проехала через Бурля-Рен… – У Робера был плутовской вид человека, готовящего какую-то пакость. – И увидела у Филиппа свет?
      – Я рада, так как ты признал, что я не солгала.
      – Нет, дорогая сестричка, ты не солгала. – Он снова прыснул. – Ты не солгала, но ты ошибаешься. В прошлый вторник ты не могла видеть свет у Филиппа.
      – Если я говорю во вторник, значит, так и было!
      – Нет!
      – Да!
      – Нет!
      – Да!
      Сцена могла показаться комичной. Однако она была всего лишь тягостной, ибо невозмутимому упрямству брата соответствовало все растущее раздражение сестры, которая в конце концов взорвалась:
      – Да не будь ты таким идиотом! Объяснись или иди спать, если перебрал.
      – Я, может быть, и перебрал, но память отшибло у тебя. Ты не могла видеть свет у Филиппа по той простой причине, что его не было дома… Он уезжал в провинцию.
      Повернувшись к своему другу, Робер ждал подтверждения.
      – В самом деле, – признал Филипп, – вы, должно быть, ошиблись.
      Люсетта резко вскинула голову, выставив вперед подбородок. Ее едкий взгляд вонзился в глаза собеседника, и она отчеканила:
      – Извините, но я знаю, что говорю… Если я говорю – вторник, значит, вторник!.. Уезжали вы или нет, окно вашей спальни было освещено!

      «Окно вашей спальни было освещено!»
      Филиппа вдруг осенило, что она говорит правду, что она уверена в своей правоте и что дальнейшее запирательство только еще больше заинтригует ее.
      – Значит, я забыл выключить свет, – произнес он равнодушным тоном, как бы не придавая этому особого значения.
      Вдруг он хлопнул себя по лбу:
      – Да, да, да, вот теперь вспомнил: когда я вернулся, в комнате действительно горела лампа.
      – Меа culpa, mea culpa, – простонал Робер, чувствуя муки совести. – Я не достоин быть братом такой просвещенной женщины… Именно просвещенной.
      Все рассмеялись, и атмосфера разрядилась. Филипп согласился попробовать коньяку, высоко оценил его, но от второго бокала отказался.
      – Честное слово, я бы лучше поехал домой.
      Это решение вызвало такие же бурные протесты, как и в прошлый раз.
      – Побудь еще немного, у тебя же есть время.
      – Никто вас дома не ждет, – подхватила Люсетта, но тут же прикусила губу и, пытаясь исправить свою оплошность, совсем запуталась в словах. – Прошу простить меня… Я бы так хотела отвлечь вас от этой драмы…
      Под осуждающим взглядом брата она смолкла, покраснев от смущения.
      – Ничего страшного, – сказал Филипп.
      Однако промашка создала неловкость. Когда он потребовал свое пальто, они больше не стали его задерживать.
      – Старик, – с волнением в голосе признался Робер, провожая его к выходу, – здесь ты у себя дома…
      Люсетта вызвала лифт. Она открыла рот, лишь когда кабина оказалась на этаже:
      – Если сегодня вам у нас понравилось, приезжайте почаще.
      Филипп сердечно поблагодарил. Двери лифта закрылись. Он полетел вниз, к первому этажу.
      На улице дул прохладный сухой ветер. Облака разрывались в клочья о мириады звезд, среди которых таращила свой огромный круглый глаз тусклая луна.
      На обратном пути Филиппа не покидали мрачные мысли, порожденные замечанием Люсетты относительно света в спальне. Он отразил удар, но это было лишь уловкой – единственным разумным объяснением, которое он смог найти. Впрочем, у его друзей не было никаких причин подвергать сомнению его слова.
      Еще одна глупость Раймонды! После встречи с Шабёем она выросла в глазах Филиппа, и вот – новое разочарование. Она способна была действовать решительно перед лицом непосредственной опасности, но чтобы предугадывать опасность – на это у нее не хватало воображения.
      «Ну и устрою же я ей нахлобучку!» – повторял он про себя, однако по мере приближения к Бур-ля-Рен усталость брала верх над гневом. Он жаждал мира, спокойствия и решил до завтрашнего утра не касаться этой темы.
      Не имея ни желания, ни сил ставить машину в гараж, Филипп припарковал ее у тротуара. Разумеется, это ничего не доказывает, – подумал он, видя, что ни один лучик света не пробивается сквозь плотно закрытые ставни окон, – должно быть, она спит».
      Филипп ошибался. Когда он вешал в коридоре пальто, Раймонда появилась наверху лестницы.
      – Я же велел тебе не дожидаться меня, – проворчал он, подходя к ней.
      – Мне не хотелось спать.
      – И все же после телефонного звонка у тебя не должно было быть причин для беспокойства.
      Она остановилась в нерешительности, мышцы ее лица обмякли.
      – А! – только и вымолвила она. – Ты был там?
      – Конечно. Где же еще я мог быть?
      Видя, как у нее спадает напряжение, он понял – она только сейчас получила подтверждение того, что они были вместе: Робер, Люсетта и он.
      – Спасибо тебе за доверие, – сказал он, открывая дверь спальни.
      Вся комната прокоптилась табаком. Раймонда курила все больше, особенно, когда оставалась одна, либо чтобы прогнать скуку, либо, как этой ночью, чтобы облегчить страдания, когда ее снедала ревность. В такие минуты она становилась своим собственным палачом, однако ощущала ли она себя от этого менее несчастной? Прилив нежных чувств подтолкнул Филиппа к ней.
      – Дорогая, ты только попусту себя изводишь.
      Она прижалась к нему всем телом, но вдруг принялась осторожно его обнюхивать.
      – Что еще?
      – Как от тебя вкусно пахнет!
      Стойкий аромат, к которому он уже привык настолько, что и не замечал, еще держался на его пиджаке с той стороны, где к нему прижималась Люсетта.
      – Вы, должно быть, сидели совсем рядом. – Голос Раймонды казался отточенным, как острое лезвие бритвы. – Так близко, что касались друг друга.
      Филипп с силой оттолкнул ее от себя. Его благие намерения улетучились, и он распалился злобой, еще более сильной оттого, что ей долго не давали выхода:
      – Это какое-то наваждение, навязчивая идея… Да ты просто маньячка, настоящая маньячка! Ревность так помрачила твой рассудок, что ты забываешь об элементарных мерах предосторожности.
      Схватив Раймонду за руку, он подтащил ее к окну, на котором против двойных штор висело толстое шерстяное одеяло.
      – Во вторник ночью, когда я ехал в Аркашон, в этом окне видели свет.
      – Одеяло я повесила, – пролепетала она, ошеломленная этим внезапным приступом ярости.
      – Значит, плохо повесила!
      Он с силой выдохнул, словно выпуская из легких последние миазмы раздражения, и в изнеможении опустился на край кровати.
      – Именно такой небрежностью, – продолжил он уже более спокойно, – такими оплошностями и можно вызвать подозрения.
      – У кого?
      Она оставалась еще довольно скептичной и требовала уточнений.
      – Кто видел свет?
      – Люсетта, если для тебя это так важно. Она возвращалась на машине из Антони от своей тетки… Что, между прочим, лишний раз доказывает, что она была не со мной.
      – Проезжала мимо и не позвонила в дверь? Удивительно!
      – В полночь? Она же не сумасшедшая.
      – Наверняка она знала, что тебя нет дома, – сказала Раймонда.
      – Если только Робер ее предупредил. – И тем не менее…
      Жестом он заставил ее замолчать. Сосредоточенно нахмурив лоб, он принялся разговаривать сам с собой:
      «Она знала, что меня нет дома… или узнала это позже… Любопытно… Да… Очень любопытно…»
      Отнюдь не будучи прекрасной, мысль, высказанная Раймондой, запустила механизм, который породил каскад других мыслей. Вполне возможно, что в ту ночь Люсетта и не знала о его поездке в Аркашон. Но потом?.. Потом она узнала. Следовательно, сейчас его отсутствие больше не являлось для нее тайной… Так почему же она лукавила, делая вид, что думает, будто он бодрствовал в спальне в прошлый вторник, хотя прекрасно знала, что его там нет?
      Теперь же, не понимая еще мотивов ее поведения, Филипп был убежден, что она специально перевела разговор на эту тему. И сказанная с таким обезоруживающим простодушием фраза – «Никто вас дома не ждет» – действительно ли она была нечаянной оплошностью?
      Раймонда тоже села на край кровати и внимательно разглядывала прикрывавшее окно одеяло в красно-зеленую клетку.
      – Не знаю, отчего, – прошептала она наконец… – У меня предчувствие… Клянусь тебе, Филипп, это правда… Я чувствую, если ты не перестанешь туда ездить, она создаст нам массу неприятностей.
      Он не стал с ней спорить: первый раз они сошлись во мнении относительно Люсетты.
      – Я доставлю тебе удовольствие, – сказал он, изобразив разочарованную улыбку… – Думаю, ты права. Я постараюсь видеться с ней как можно реже.

      Тусклый солнечный луч прорвал пелену облаков, не без труда пробился сквозь ширму на окне и замер у ног Раймонды, которая, с сигаретой в зубах, заканчивала протирать пыль на мебели в гостиной. С мечтательно-меланхоличным видом она посмотрела на него, вздохнула, затем, положив окурок «Пел-Мел» на край пепельницы, вновь принялась за работу.
      Каждый день, вот и сегодня утром тоже, она ждала почтальона в надежде, что вместе с документами, необходимыми для подписания купчей, придет письмо из Аркашона, которое ускорит ее освобождение.
      Затворническая жизнь не шла на пользу ни ее внешнему виду, ни ее моральному духу. Она все меньше следила за собой, и если губы по привычке еще подкрашивала, то остальной косметикой перестала пользоваться вовсе. Утратив свежесть молодости, которую поддерживала искусственно, из-за своих светлых волос, темнеющих у корней, заспанного лица без малейших следов румян на щеках она походила теперь лишь на зрелую, преждевременно состарившуюся женщину.
      В коридоре раздался металлический звук заслонки, упавшей на щель почтового ящика, прикрепленного к внутренней стороне двери. Раймонда выскочила из гостиной и вынула конверт и почтовую открытку. Конверт был тяжелым, пухлым, многообещающим…
      На пороге кабинета появился Филипп, вопрошающе вскинул брови:
      – Есть новости?
      – Письмо… с бумагами.
      Лихорадочно, непослушными от нетерпения движениями пальцев, она разорвала конверт и, к своему великому разочарованию, вытащила из него размноженный на ротаторе циркуляр и рекламный проспект новой студии грамзаписи.
      – Однако я готова была поклясться… – Она с трудом сдерживала слезы – так велико было ее разочарование… – Я готова была голову дать на отсечение, что это от нотариуса. А ты нет?
      Он покачал головой.
      – Нет! Во-первых, еще слишком рано… И потом, важные бумаги посылают заказным письмом… А открытка, это от кого?
      Она протянула ему карточку, даже не взглянув на нее. На обратной стороне памятника Гете, сфотографированного крупным планом на Франкфуртской площади, Робер набросал несколько строк, весьма загадочных для непосвященного.
      «Оказавшаяся более строптивой, чем предполагалось, черепаха принуждает меня продлить командировку до середины следующей недели. Настроение хорошее… Квашеная капуста тоже… До скорого… Жму руку».
      – Так что теперь ты сможешь передать свеженькие новости его сестре, – язвительно заметила Раймонда.
      За час до этого звонила Люсетта, желая сообщить о своем утреннем визите: «Я еду к тете в Антони… Могу ли я по пути заехать сказать вам доброе утро?»
      В последние дни они виделись редко. Возможно, она даже почувствовала некоторую нерешительность со стороны Филиппа, потому что навязывала себя меньше, чем в первое время.
      – Лучше поднимись наверх, – посоветовал Филипп. – Она не заставит себя ждать.
      Эти минуты всегда были самыми тягостными. Раймонда переносила их все хуже и хуже… Спортивная машина с шумом проехала по проспекту и остановилась возле дома.
      – Это она… давай поднимайся!
      – Надеюсь, ты быстро спровадишь гостью, – сказала Раймонда.
      – Как можно быстрее!
      И так как она явно не спешила, он подтолкнул ее к лестнице:
      – Да поднимайся же, черт побери!
      Когда она была уже наверху, раздался звонок. Филипп пошел открывать дверь.
      – Доброе утро, Люсетта.
      – Доброе утро, Филипп. Как я рада вас видеть. Сменив прическу и надев платье, которого он на ней еще не видел, она превратилась в полную противоположность Раймонды, став более кокетливой, более женственной.
      – Как поживаете? – поинтересовался Филипп, приглашая ее в гостиную.
      – Это скорее у вас надо спросить.
      Ни горечи, ни агрессивности в словах прибывшей. В ее интонации он не уловил ничего, кроме ласкового упрека.
      – Если бы друзья не беспокоились о вас, вы бы вообще не подавали никаких признаков жизни.
      – Что вы хотите, я стал затворником.
      – Содержащим свой дом в образцовом порядке, – дополнила она, проведя пальцем по мрамору камина. – Ни пылинки.
      «Ай! – подумал Филипп. – Слишком чисто в комнатах, вот он – грубый психологический просчет…»
      – Если вы только не завели прислугу?
      Предвидя тупик, в который это могло бы его завести, он предпочел не искушать судьбу, утаивая то, что чересчур легко проверить.
      – Нет, я все делаю сам… стараюсь, как могу.
      – Ну, тогда «браво!»… Тысячу раз «браво»! Мужчине редко удается содержать дом в такой чистоте.
      Жизнерадостная, Люсетта разгуливала по гостиной, резко поворачиваясь, игриво вихляя бедрами…
      «Что у нее на уме? – терялся в догадках Филипп. – Неспроста она говорит все это…»
      – Однако я приехала не только для того, чтобы расточать комплименты, – продолжала Люсетта, – но и сделать вам приглашение… Мы с Робером были бы рады видеть вас в выходные у нас в Мулене.
      Он вздрогнул.
      – В Мулене?
      – Деревенский воздух пойдет вам на пользу.
      – В эти выходные? – переспросил он. – На этой неделе?
      Она кокетливо пригрозила ему пальчиком:
      – Только не говорите мне, что вы заняты, я все равно не поверю.
      – Подождите, – пробормотал он, – одну минутку… С Робером может получиться недоразумение…
      – Он будет рад рассказать вам о своей поездке во Франкфурт.
      – В том-то и дело, что нет!.. То есть, я хочу сказать, что на этой неделе он не вернется.
      Она подняла брови.
      – Как так?
      Вместо объяснений, Филипп извлек из кармана почтовую открытку.
      Пробежав текст глазами, Люсетта порозовела от смущения.
      – Что ж, вы лучше осведомлены, чем я, – заявила она с обидой в голосе.
      Она лгала, он это чувствовал. Чувствовал, что та знала об этой неожиданной задержке и хотела воспользоваться ею, чтобы устроить ему нечто вроде западни. Он бы приехал, ничего не опасаясь. Более суток одни посреди леса, отрезанные от остального мира, в романтическом сообщничестве с ночью, осенью, дровами, пылающими в камине…
      – Что ж, тем хуже! – воскликнула она, топнув ногой. – Обойдемся и без него!
      – Полноте, Люсетта… Без Робера… Это невозможно! Она с вызовом посмотрела на него.
      – Почему? Вы меня боитесь?
      – Что за странное предположение! – возмутился он, вовсе не находя его странным. – Просто я не хотел бы вновь появляться в Мулене…
      Выбитый из седла прямым вопросом, он очертя голову бросился к единственной лазейке, которая у него еще оставалась.
      – Слишком много неприятных воспоминаний связано у меня с этим местом.
      Он был весьма горд верным, важным, но не выспренным тоном, которым произнес последнюю фразу. Эффект, однако, оказался противоположным тому, на который он рассчитывал. Легко исполнив пируэт, Люсетта снова оказалась возле Филиппа.
      – Да будет вам, будет, – пожурила она его, словно капризного ребенка, – когда вы, наконец, перестанете изображать убитого горем вдовца?
      Чего-чего, но такой наглости он от нее не ожидал. Это было выше его понимания, и, не зная, какую линию поведения выбрать, он выдал длинную торжественную тираду:
      – Моя дорогая Люсетта, я слишком дорожу вашей дружбой, чтобы обижаться на вас за эти слова…
      Она не дала ему договорить:
      – Простите мне мою откровенность, но я только потому так с вами разговариваю, что считаю себя вашим другом. С покойниками не живут… предоставим их самим себе. – Она протянула к нему руки. – Я могу помочь вам, Филипп… я хочу помочь вам жить.
      Он давно уже знал, чего можно ожидать от помощи, которую она так жаждала ему предоставить. Гораздо больше, чем эти едва завуалированные признания в любви, его озадачивала беззастенчивость, с какой она говорила о недавно наступившем вдовстве, и та поспешность, с какой стремилась стереть воспоминание об умершей.
      Угадав обуревавшие его мысли, она усилила натиск:
      – Я вас шокирую, не правда ли? И вы обвините меня в отсутствии такта, если я скажу, что прошлое, каким бы оно ни было, в конце концов всегда рассеивается, как дым. Вот, например, вы… вы помните…
      Она замялась – таким скверным показался ей переход от одной мысли к другой. Однако желание высказаться жгло ей губы, и она закончила:
      – Помните тот день, когда вы меня поцеловали?
      – Я?
      Ему пришлось сильно напрячься, чтобы воскресить в памяти один из вечеров, имевший место много лет назад… Время его службы в армии… товарищеские отношения, связавшие его с Робером… Отпуск… Приглашение к Тернье… Юная сестра, невинный поцелуй украдкой в коридоре… Столько лет уже прошло с тех пор!
      – Я не забыла, – сказала Люсетта изменившимся голосом. – Насколько я помню, вам это не было неприятно.
      – Прошу вас, – вдруг выдохнул он, охваченный паникой при мысли, что их может услышать Раймонда… – Замолчите… Сейчас не время. – Он еще больше понизил тон. – Не здесь!
      «Не здесь!..» два лишних слова, которые немедленно вызвали ответный удар.
      – Тогда почему не в Мулене?
      Застигнутый врасплох, он не нашелся, что ответить. Люсетта посмотрела на него украдкой, уселась в кресло, положила ногу на ногу и вынула из своей сумки пачку «Голуаз». По привычке, а возможно, из снобизма, она курила только серый табак.
      – Огня не найдется?
      Он предложил ей пламя своей зажигалки и тоже закурил. Филипп нервничал, не зная, как выпутаться из двусмысленной ситуации, возникшей между ними из-за его молчания.
      – В Мулене, – вымолвил он, тщательно подбирая слова, – без Робера… Благоразумнее было бы от этого отказаться… хотя бы ради приличия…
      Вначале он даже не понял, почему Люсетта вдруг расхохоталась, разразилась этим полуистеричным смехом, который ему был так хорошо знаком.
      – Приличия, – повторила она, вздрагивая всем телом, – мой бедный Филипп… Приличия…
      Она выронила сигарету, на лету подхватила ее, рассыпав сноп искр на тыльной стороне ладони. Ожог моментально вернул ей серьезность.
      – Приличия, мой дорогой Филипп, мне кажется, вы сами не очень о них думаете. Иначе бы… – Она встала отряхнуть юбку. – Иначе бы вы не принимали у себя женщин в такой ранний час.
      Он удивился, решив, что она говорит о самой себе.
      – Девять часов!.. Это, по-вашему, рано?
      – Нет, нет… – Она снова заулыбалась. – Речь не обо мне, а о другой… той, что была здесь до меня.
      Он проследил за ее взглядом до пепельницы, где тлел испачканный губной помадой окурок сигареты «Пел-Мел». Тяжелый свинцовый колпак захлопнулся над ним.
      – Ну, что вы скажете? – ехидно спросила она. Филипп с тоской думал, а что же сможет сказать он.
      – Филипп, вы вольны принимать, кого угодно.
      – Это был деловой визит…
      Выход ему неожиданно подсказал роман, лежавший на пианино.
      – Приходила секретарша моего издателя за рукописью, которую я немного задержал… Из-за всех этих событий, правда ведь?.. Она только что ушла.
      Кончиком своей «Голуаз» она размазала по пепельнице еще не остывшую золу «Пел-Мела», затем, словно побоявшись зайти слишком далеко в том, что ее не касалось, резко сказала:
      – Поговорим о другом.
      С его стороны было бы неразумно перечить ей.
      – Как вам будет угодно.
      – О вашей поездке в Бразилию, например. Вы не изменили своих планов?
      – Я все больше и больше подумываю об этом путешествии последнее время.
      Юношеский, почти детский восторг сделал ее на миг похожей на брата.
      – Чудесно… я рада, что смогла убедить вас. Создавалось впечатление, по крайней мере внешне, что она забыла о цели своего визита.
      – Будь я посмелее, я бы попросила вас одолжить мне одну-две книги о Латинской Америке, которые видела в вашей библиотеке.
      Он охотно пошел навстречу ее желанию, и они перешли в кабинет, где она выбрала великолепную монографию, озаглавленную «Бразилия».
      – Так у меня будет некоторое ощущение того, что я вместе с вами готовлюсь к путешествию, – пробормотала она, засовывая томик под мышку. – Когда вы к нам приедете, мы вместе это обсудим…
      Филипп не знал, заметно ли исказилось его лицо, Люсетта же торопливо добавила:
      – Все трое… вместе с Робером.
      Теперь у нее был почти трогательный вид.
      – Надеюсь, германская черепаха не слишком долго будет его там удерживать.
      Она вздохнула и проследовала за Филиппом в прихожую.
      – Вы знаете… – Она насмешливо хохотнула. – Или, вернее, не знаете, что его отсутствие пришлось очень не по душе Шерлоку Холмсу из Бур-ля-Рен.
      Филипп, собиравшийся было уже открыть дверь, замер, зажав в кулаке дверную ручку.
      – Вы снова видели Шабёя?
      – Не я. Наши атомы не стыкуются… я узнала от секретарши Робера, что он приезжал на фабрику. Хотел повидаться с патроном… своим другом патроном, и всего-то.
      – Уж не воспылал ли он действительно страстью к игрушкам?
      – К игрушкам… да, по дешевке! Приближается Рождество, а полицейские ведь тоже люди. Вы также не знаете… – Она тараторила, не переводя дыхания, словно боялась, что не успеет сказать всего, что ей надо было сказать. – Шабёй уже звонил Роберу перед самым его отъездом. И знаете, по какому поводу? Чтобы Робер подтвердил ему в сотый раз, что он действительно был в Мулене, когда вы приехали. Вам не кажется, что это уже чересчур?
      – Поразительно! – сказал Филипп. – Как будто у них в полиции делать больше нечего. – Он приоткрыл дверь. – Лучше бы ловили грабителей, вместо того чтобы отравлять жизнь честным людям.
      Грабителей и убийц! Дрожь пробежала по телу Люсетты – возможно, от ледяного сквозняка, хлынувшего в дверной проем. Она зябко стянула вокруг себя пальто и продолжала:
      – На прошлой неделе я читала статистику в одном журнале… Кажется, половина преступлений остаются нераскрытыми! Когда я об этом думаю…
      Филипп резко распахнул дверь. Она протянула ему свою руку в перчатке, мило улыбнулась.
      – Половина преступлений… Представляете!
      Она вышла, а на крыльце, прежде чем он успел закрыть, обернулась:
      – Филипп! – Улыбка по-прежнему не сходила с ее лица. – Насчет субботы, в Мулене. Подумайте еще!

      – Шлюха!.. О, какая шлюха! Еще чуть-чуть, и вы занялись бы здесь любовью… без всякого стыда… А я, наверху, вынуждена все это сносить!
      Бледная, с полным ртом желчи, Раймонда давала волю ненависти.
      – А ты! Ты божился, что между вами никогда ничего не было… Ты ее уже целовал, она сама сказала… я слышала…
      Ее сотряс приступ кашля, смеха и рыданий. Филипп положил руку ей на плечо.
      – Это было давно, много лет назад… Один-единственный раз, до того, как я познакомился с тобой… Впрочем, я об этом даже не помнил.
      – Но она, она помнит!
      Передразнивая Люсетту, Раймонда скопировала ее голос:
      – Насколько я помню, вам это не было неприятно! – Она схватила журнал и с силой швырнула его через всю комнату. – Она вела себя как… как…
      – Как шлюха, ты уже говорила!
      Терпение, которым он вооружился, предвидя эту сцену, начинало оставлять Филиппа. Он в очередной раз сделал над собой усилие, желая сохранить примирительный тон.
      – Я ставлю себя на твое место и понимаю твою реакцию. Встань ты на мое. Что я, по-твоему, мог сделать?
      – Признайся, ты ее даже не одернул, как следует.
      – Я обязан был ее выслушать, прежде чем выставить за дверь…
      – Ты должен был сделать это сразу.
      – Чтобы поссориться с ней и Робером, спасибо за совет!
      – И чтобы не поссориться с братом, – ухмыльнулась Раймонда, – ты готов переспать с сестрой.
      – С сестрой я спать не собираюсь. Это раз! – Он схватил ее за запястья и заставил сесть на край кровати. – И если мы все еще торчим здесь, то из-за тебя. Это два!
      – Из-за меня? Вот это сказанул!
      Пробежавшая по ее плечу дрожь передалась запястьям, которые он не выпускал из рук.
      – Если бы ты не была такой упрямой и уехала…
      – Вот-вот, скажи, – завопила она что было силы, пытаясь вырваться. – Скажи, что я тебе мешаю… Может, это меня ты хочешь выставить, чтобы иметь свободное поле действий. Ах, если бы я была сейчас в Рио…
      – Пожалуйста, не драматизируй. Я и без того в большом затруднении!
      – Если бы я была сейчас в Рио-де-Жанейро, – продолжала она на одном дыхании, – ты был бы в гораздо меньшем затруднении!
      Сделав резкое движение спиной, она встала. В ее запястья по-прежнему впивались пальцы Филиппа, предплечья упирались в ходуном ходившую грудь, глуховатым голосом она проговорила:
      – Я – твоя… Но и ты, ты принадлежишь мне, мне одной… Если ты поедешь в Мулен, я не знаю, что сделаю!
      Он ослабил хватку, дабы не поддаться искушению сломать хрупкие суставы, перекатывавшиеся под его пальцами.
      – Если ты перешла на такой тон, я больше не буду спорить!
      Он подчеркнуто повернулся к ней спиной и подошел к окну, на котором за один угол было подвешено одеяло, снятое на день. В подвижном небе солнце играло в прятки с облаками. Оно было таким слабым, таким болезненным, что тепло его за шторами почти не ощущалось.
      – Филипп! – Голос Раймонды позади него прозвучал покорно и умоляюще. – Почему ты говоришь, что это из-за меня?
      Он не шелохнулся. Голос стал хнычущим.
      – Выходит, это я виновата, что Люсетта кокетничает с тобой?
      – То, что Люсетта кокетничает со мной, это одно. А то, что она ведет себя так, как только что себя вела, это другое, – сказал он, украдкой наблюдая за ней.
      Она вновь села на кровать и принялась усердно, одно за другим, растирать запястья. Он продолжил:
      – Ты не находишь это странным?
      – Скорее возмутительным!
      – Ладно, – бросил он ей, возвращаясь назад ровным шагом. – Сделай над собой усилие. Попытайся хоть раз быть объективной. Она позволяет себе с такой беззастенчивостью говорить о моем вдовстве…
      – С цинизмом, ты хочешь сказать.
      – Поступала она безотчетно или сознательно ломала комедию, а возможно, и то и другое, понять трудно. Но я сразу почуял неладное, когда она намекнула на хорошо ухоженный дом… – продолжил Филипп. – Слишком хорошо ухоженный дом для одинокого мужчины.
      – Есть мужчины, которые…
      – Только не я, и она меня знает! Что же до остального…
      Он еще и сейчас ретроспективно испытывал ужас, в который его поочередно повергали бесстыдство, наглость и дерзость Люсетты. То, что ему показалось тогда немыслимым, даже ненормальным, высвечивалось теперь до странности разоблачающим светом.
      – Сейчас ты понимаешь, что означает для нее «Пел-Мел» в пепельнице?
      Она не ответила. Из-за ее пассивности он вспылил:
      – Вот она, твоя вина, твоя ошибка, вернее, твои ошибки! Слишком хорошо ухоженный дом… Свет в окне в тот день… Сегодня сигарета… завтра будет что-нибудь еще.
      Раймонда сбросила на пол свои туфли без задников. Забравшись с ногами на одеяло, подтянув колени к подбородку, она свернулась в позу зародыша, как будто в своем подсознании хотела вернуться к вегетативной жизни, без ответственности, без проблем. Постепенно ее агрессивность сменилась чем-то вроде прострации.
      – Я буду осторожнее…
      – Слишком поздно! Люсетта пришла к убеждению, что я принимаю женщину… женщину, которая ведет себя здесь, как хозяйка дома… И лишь потому, что знает, что я никогда не был безупречным мужем, что я не являюсь безутешным вдовцом, она осмелилась…
      Внезапно он понял, что говорит в пустоту, и оборвал себя на середине фразы.
      – Ты меня слушаешь?
      – Да, да. – Ее губы беззвучно шевельнулись.
      – Значит, ты понимаешь, почему я должен быть с ней крайне осторожен?
      – Ты свободен… ты не обязан перед ней отчитываться, она сама тебе сказала.
      – Правильно. Но если я грубо пошлю ее куда подальше.. – Он не смог удержаться от сарказма. – Ты знаешь, она – ревнивая женщина… Представь, что она захочет отомстить и расскажет инспектору, что у меня есть любовница… Не пройдет и пяти минут, как он явится сюда, чтобы узнать ее имя. И что я ему отвечу? – Он дернул ее за руку. – Скажи, что я ему отвечу?
      Поскольку она молчала, он добавил, делая акцент на «мы», слове, которое объединяло их в общей судьбе:
      – Мы не имеем права так рисковать.
      Ему показалось, что она свернулась калачиком еще больше.
      – Значит, – произнесла она упавшим голосом, – ты опять увидишь ее? Я же буду ждать… Ждать… Все время ждать.
      Слоги ее слов удлинялись до бесконечности, голос становился тоньше, превращаясь в один монотонный звук, похожий на долгий стон…
      – Раймонда! – испуганно вскрикнул Филипп. Внезапно очнувшись, она вскочила на ноги и вцепилась в него, отчаянно, как потерпевший кораблекрушение цепляется за обломки судна.
      – Так не может больше продолжаться, – простонала она. – Мне надоело… надоело изводить себя вопросами каждый раз, когда ты уходишь. Еще немного, и я сойду с ума.
      При виде ее растрепанных волос, ее блуждающего взгляда Филипп подумал вдруг, не сходит ли она с ума на самом деле!

      Четырьмя серебристыми ударами прозвенели часы в гостиной. Филипп перевернул страницу газеты, в чтение которой погрузился, чтобы успокоиться.
      Раймонда порхала вокруг него, как бабочка вокруг пламени.
      – Признайся, ты снова виделся с ней?
      – Нет, – ответил он, не поднимая головы. – Я с ней не виделся.
      – Или звонил ей из телефона-автомата.
      – Нет, я ей не звонил.
      – Тогда почему же она тебе не звонит? Почему не приезжает?
      Филипп сложил газету и смерил ее суровым взглядом. Вместе с губной помадой – после случая с сигаретой она ею больше не пользовалась – исчез последний яркий оттенок с ее отмеченного бессонницей лица. По ночам она спала очень плохо, более утомленная при пробуждении, чем при отходе ко сну, она весь день проживала на нервах, внезапно переходя от криков к слезам, от просьб к угрозам, то чрезмерно активная, то апатичная и молчаливая, а иной раз охваченная настоящей паникой, от которой в ее глазах появлялся нездоровый блеск, как у безумной…
      Филипп больше не решался оставлять ее одну.
      – Ты сама не знаешь, чего хочешь, – сказал он. – Если Люсетта приезжает сюда, ты набрасываешься на меня с упреками… Но вот она уже не приезжает – и ты подозреваешь меня в том, что я встречаюсь с ней тайком.
      После всего, что мне стало известно, уж лучше бы она приезжала.
      Последние два дня она просто не находила себе места – и все из-за этого приглашения в Мулен.
      – Почему она не приезжает за ответом?
      В принципе, это я должен ей сообщить о своем решении. Поскольку сегодня пятница… Загнанный в тупик, он инстинктивно заговорил с англосаксонским акцентом, который прочно зарекомендовал себя в традиционной политике старой Англии: Wait and see, ждать и видеть! «Если не двинусь с места, я ничего не потеряю, – рассуждал он сам с собой. – Или же, поразмыслив, она отказалась от этого уик-энда, и тогда неуместная инициатива с моей стороны может все поставить под сомнение… Или же она по-прежнему думает о нем, и тогда сама вернется к этому вопросу. В таком случае…»
      С задумчивым видом он поглаживал кончиками пальцев бархатистый подлокотник кресла. «В таком случае несложно будет заставить ее потерпеть… Достаточно дать ей немного надежды…»
      Раймонда пристально смотрела на Филиппа, словно читая его мысли. Он отвернулся, и его взгляд упал на поднос, на котором она минуту назад принесла виски. Вид двух пустых стаканов вызвал у него приступ ярости.
      – А это почему здесь? Кто-нибудь позвонит… Всполошимся, забудем о стаканах… как забыли о сигарете.
      Поставив на место в бар бутылку «Джильбейз», он взял поднос, отнес его на кухню, прополоскал стаканы и сам поставил их в буфет.
      «Достаточно дать ей немного надежды…» Идея медленно прокладывала себе путь… «И даже, если потребуется… даже переспать с ней… если от этого будет зависеть наша безопасность…»
      Он принялся проклинать Раймонду, ее дурацкую ревность, ее присутствие, которое все усложняло. Если Люсетта явится снова, не придется ли ему пыжиться, тогда как будь у него возможность поговорить с ней без свидетелей…
      «Не ждать и увидеть ее!» Он преобразовал старое английское изречение для своего личного употребления; в своей примитивной форме оно вдруг показалось ему символом капитулянтства. Он выйдет из дома под каким-нибудь предлогом, в действительности же, чтобы позвонить Люсетте и договориться с ней о встрече где-нибудь в городе. По иронии судьбы Раймонда своим допросом сама подсказала ему эту мысль. Опять же из-за Раймонды он, разумеется, не мог и думать, чтобы поехать на выходные в Мулен, но он выберет нужные слова… а при необходимости – и действия, чтобы увильнуть от этого свидания…
      В ту самую минуту, когда он был готов уже привести свой план в исполнение, позвонили в дверь. На верху лестницы появилась Раймонда.
      – Это она, – объявила она. – Я видела ее машину.
      Категорическим жестом руки Филипп велел ей исчезнуть, и она скрылась, в свою очередь, дав ему понять, что будет подслушивать.
      Люсетта, которой Филипп открыл дверь, улыбалась, даже вела себя импульсивно: казалось, она приехала лишь для того, чтобы вернуть одну книгу о Бразилии и взять другую.
      – Это так увлекательно!
      Все было бы хорошо, если бы ее восторг не был столь преувеличенным. Выспренность слов не вводила Филиппа в заблуждение.
      – И это только начало, – сказал он, подыгрывая ей, и провел за собой в кабинет. – Вам еще столько предстоит открыть.
      – Увы, я полная невежа, и поэтому рассчитываю на то, что вы меня просветите.
      Хотя он чувствовал всю неестественность ее поведения, он обрадовался такому повороту беседы, и мало-помалу увлекся близкой его сердцу темой. Пленник своей мечты, он проявлял себя то лириком, рассказывая о фольклоре и костюмах, то ученым, пробираясь к самым истокам древних культур, то мистиком, путешествуя по Мато Гроссо.
      Люсетта была идеальной слушательницей. Разинув рот, сверкая глазами, она внимала речам Филиппа.
      – Ну что ж! – воскликнула она, наконец. – Мне только еще больше захотелось посетить эту сказочную страну. Вам не нужна случайно секретарша в поездке? – добавила она как бы между прочим.
      – Увы, мои скромные средства этого не позволяют, – ответил он тем же тоном.
      – Секретарша, которая все расходы по путешествию взяла бы на себя. Я бегло говорю по-английски… немного по-португальски… Я могла бы вам быть очень полезной.
      Прозвучавшее, как шутка, предложение все же было сформулировано с недвусмысленной четкостью.
      – Ну, – сказал он, – у нас еще есть время подумать об этом.
      – Да, верно, – согласилась она, – время у нас есть. – Она повернулась к стеллажам. – Итак, какое произведение вы посоветуете прочесть новообращенной?
      Он указал ей на очерк исследований Амазонии.
      Ну вот, – воскликнула она, засовывая томик в дамскую сумку, очень похожую на портфель. – Теперь, когда у меня есть чтиво, я убегаю.
      С готовностью, которая была не что иное, как плохо скрываемая торопливость, он помог Люсетте надеть пальто. Филиппа так и подмывало подтолкнуть ее к выходу, но он сдержался. Люсетта медленно натянула перчатку…
      – Я также хотела спросить вас, – промолвила она, не поднимая головы.
      Вдруг она вся как бы ушла в созерцание второй перчатки, у которой разошелся шов.
      – Я хотела вас спросить… Завтра после обеда… мне приехать за вами на машине или вы предпочитаете, чтобы мы добирались туда по отдельности?
      – Куда это? – с туповатым видом спросил Филипп. Он тотчас пожалел, что задал этот нелепый вопрос, ибо по тому, как резко она сорвала с руки перчатку, он понял, что вызвал у нее лишь раздражение своей уверткой.
      – Не прикидывайтесь дурачком, – сухо бросила она, – вам это не идет. Если вы не хотите ехать в Мулен, скажите об этом прямо.
      «Не так уж и сложно заставить ее потерпеть, – повторил он мысленно… – Дать ей немного надежды…» Поскрипывание паркетной дощечки на втором этаже напомнило ему, что он не хозяин своих решений. Филипп попытался уйти от прямого ответа.
      – Я полагал, вы отказались от этой мысли.
      – А я полагала, что уговорила вас.
      Досада изобразилась на лице Люсетты, но досада, в которой не было ничего пассивного. Необычный блеск глаз, нервные движения пальцев, теребивших перчатку, подергивание губ – весь ее вид отражал внутреннюю борьбу, которая шла в ней.
      Вопрос застал Филиппа врасплох.
      – Почему вы меня избегаете? – Она стояла перед ним с дерзким блеском в глазах, вызывающе выпятив грудь. – Неужели я до такой степени вам противна?
      Ошарашенный, Филипп отступил на шаг. «Она спятила, – подумал он про себя… – Разбушевавшаяся психопатка…» Одновременно он думал о Раймонде, которая наверху…
      – Люсетта, я вас умоляю, вы испортите нашу дружбу.
      – Плевала я на вашу дружбу. – Слезы готовы были брызнуть у нее из глаз. – Мне не дружба ваша нужна… Вы знаете, знаете, Филипп, знаете уже давно и притворяетесь, что ничего не замечаете.
      Он покосился на дверь, ведущую в коридор. Между ним и Раймондой существовал уговор оставлять дверь открытой или, точнее, это было обязательство, которое она ему навязала, чтобы не упустить ни одного слова из их разговора. Он оказался между двух огней!.. В каком словаре найти слова, одни и те же слова, способные успокоить одну, не вызвав гнева другой?
      «Достаточно дать ей немного надежды…» Всю свою надежду Люсетта вложила в этот уик-энд, она слишком много о нем думала, предаваясь самым прекрасным фантазиям и витая в облаках. Поскольку она слишком уверовала в победу, поражение, пусть даже временное, было бы для нее таким ударом, что она потеряла бы всякий контроль над собой.
      – Секретарше вашего издателя, наверное, везет больше, чем мне.
      Нет, это не отказ, не просто отказ повергал ее в такое состояние, но отказ, мотивированный наличием соперницы.
      – Вы заблуждаетесь, Люсетта… Секретарше более пятидесяти пяти лет… почти шестьдесят… Она годится мне в матери…
      Он почувствовал, что этот аргумент поколебал его соперницу, и поспешил закрепить достигнутый успех:
      – Мне не безразличны ваши чувства, напротив.
      Он подошел к двери, чтобы закрыть ее. Позже он объяснит Раймонде, что Люсетта сама… Одновременно мысли галопом проносились у него в голове: «Достаточно дать ей немного надежды…» Ревнуя к живой сопернице, не станет же Люсетта ревновать к умершей.
      – Поймите меня правильно… Память о ней еще так жива…
      Он бесшумно прикрыл дверь и повернулся, готовый прошептать слова, которые дадут понять, что в будущем… в самом недалеком будущем…
      Но Люсетта не дала ему на это времени.
      – Лгун! Грязный лгун!.. Неужели вы осмелитесь утверждать, что любили свою жену? Что это из-за нее вы…
      Слова толкались у нее на губах. Охваченная непонятной яростью, она лепетала, молотя себя кулаками по груди:
      – Что из-за нее вы отвергаете меня? Как вам не стыдно… говорить, что вы ее любили?
      Филипп терял почву под ногами. Свою супружескую любовь, семейное согласие, в общем, прочность брачных уз он отрицать не мог.
      – Да, – подтвердил он, – я ее любил… И до сих пор ее люблю.
      Тут Люсетта перестала жестикулировать. Застыв в позе величественной серьезности, она смерила Филиппа презрительным взглядом и спросила, не повышая голоса:
      – Если вы ее любили, почему же вы убили ее?

      Лавина низверглась на Филиппа, придавила его, повалила, подхватила, понесла, наконец, бросила – разбитым, истерзанным, изнемогающим; в ушах у него шумело, слова оглушительным гулом отдавались в голове… «Почему вы убили ее?»
      Инстинкт самосохранения продиктовал ему ответ:
      – Вы бредите? Вы нахватались этого у Шабёя?
      Люсетта продолжала стоять перед ним, прямая и одеревенелая, уверенная в себе, с неким подобием улыбки на губах.
      – Отпираться бесполезно, мой бедный Филипп… только не со мной.
      – А вам, моя бедная Люсетта, немного здравого смысла… не помешает…
      «Не спорить, – говорил он себе. – Невиновный, я бы уже давно выставил ее за дверь». Однако именно потому, что он не был невиновен, он решил вначале свести на нет обвинение, которое, на его взгляд, ни на чем не основывалось. Он выложил свой главный аргумент:
      – Немного здравого смысла… В пять часов моя жена была еще у своего парикмахера, в половине шестого я был уже у вас, в Мулене…
      Люсетта, наконец, оживилась и топнула каблуком о паркет.
      – И все-таки вы убили ее. Я это знаю, потому что…
      – Думайте, что говорите… – Притворяясь возмущенным, он гораздо лучше скрывал свое волнение. – Я больше не потерплю этих ваших намеков.
      – Потому что я вас видела! – обронила она без тени смущения.
      – Перестаньте, вы принимаете желаемое за действительность.
      – Шабёй, возможно, будет иного мнения.
      Увидев, что она берет сумочку, он испугался, испугался, что она сейчас уйдет. Хладнокровие покинуло его… Схватив Люсетту за руку, он крикнул:
      – Ну давайте же, давайте, излейте свою желчь!
      – Вот слова, о которых вы пожалеете. – Она тут же, немного быстрее, чем Филипп, взяла себя в руки. – Однако, раз уж вы согласились меня выслушать…
      – Если только вы не боитесь показаться смешной.
      – О! Я совершенно спокойна… – Улыбка, в которой было что-то звериное, обнажила ее маленькие белые зубки, готовые укусить. – Через несколько минут я вам совсем не буду казаться смешной!
      Филипп сменил маску возмущения на маску покорности. С равнодушным видом, но с тяжелым сердцем обвиняемого, который ждет «приговора», он сжал губами «Голуаз» и швырнул пачку на стол, не предложив сигарету Люсетте.
      – В ту субботу, Филипп, после обеда, я выбралась в лес… Мне было скучно в Мулене. Я уже набрала полную корзину грибов… Вы должны были приехать с минуты на минуту… А поскольку мне не терпелось увидеть вас… – Она усмехнулась… – Не терпелось вас увидеть, смешно, не правда ли? Я пошла вам навстречу…
      Не было и одного шанса из ста, что кто-нибудь заберется в этот заброшенный уголок с наступлением ночи, в такой туман, в такой холод, и вот эта идиотка… Он не удержался от гневного жеста, который она приняла за нетерпение.
      – Я была еще далеко от развилки, когда разглядела вашу машину, точнее, машину вашей жены, которая ехала по дороге, ведущей к карьеру… Решив, что она заблудилась, я побежала ей наперерез, через кустарник… И там, Филипп, я увидела вас…
      – Нет! Это неправда!
      Возмущаться более не имело смысла, но Филипп не сдавался, упорно пытаясь отстоять заранее проигранное дело.
      – Моя жена была у своего парикмахера… Это доказано… Полиция все проверила…
      – А я видела вас! – с нажимом в голосе повторила она. – Я видела, как вы столкнули машину в карьер, подожгли ее и спрятались в риге…
      Одной лишь этой детали было достаточно, чтобы подтвердить подлинность рассказа Люсетты. Филипп представил, как он бежит по глинистой грязи, липнущей к его подошвам, сзади полыхает машина и труп… Он и сейчас ощущал это стеснение в груди, от которого он задыхался, опершись на крыло своего автомобиля, который спрятал утром того же дня в этой заброшенной риге. Они приезжали туда с Раймондой на рассвете: приехали раздельно, уехали вместе на одной машине. Он все предусмотрел, все, кроме нелепого поступка Люсетты.
      Он уже не слушал ее объяснений, как, сократив путь по лесным тропкам, она успела прибыть в Мулен раньше его.
      – Вы больше не возмущаетесь?
      Он вздрогнул. Нет, это не было кошмарным сном. Слишком реальны этот кабинет, эти стены, эти знакомые предметы и слишком реальна Люсетта – он ощущал даже биение артерии на ее левом виске. Заставленные книгами полки, двойные шторы и ковер скрадывали все шумы. В этом замкнутом пространстве, где ни он, ни она не смели пошевелиться, густая, отягощенная смыслом для каждого из действующих лиц тишина, придавала сцене почти нестерпимую, внутреннюю напряженность.
      Филипп вынул изо рта сигарету, которую он так и не зажег. Конец ее был изжеван, пропитан липкой слюной, которую он не успевал проглатывать.
      – Если вы все это видели, – произнес он бесцветным голосом, – почему ничего не сказали?
      – Потому что я люблю вас.
      Признание было сделано просто, без ложного стыда и без вызова.
      – Я всегда вас любила… с того первого и единственного поцелуя, о котором вы так скоро забыли… Но я бы ничего вам не сказала, если бы…
      – Вы слишком поторопились, – сказал Филипп, – надо было дать мне время…
      Неумело он пытался склеить кусочки разбитого сна.
      – Но теперь, Филипп, когда вы знаете…
      Люсетта пренебрегала всеми этими «как» и «почему». Все, кроме ее нынешнего положения, казалось ей несущественным. Преступление ее интересовало лишь в свете ее возможного статуса сообщницы.
      – Ведь, промолчав, я становлюсь вашей сообщницей… Наши судьбы больше не смогут, никогда больше не смогут идти раздельно.
      Филипп остерегался ее прерывать, сдерживать эту любовную восторженность, представлявшую для него лучшую из гарантий и худшую из опасностей. У него немного кружилась голова, путались мысли. Каждая из них раздваивалась, раздваивался и он сам, испытывая странное чувство проживания одного и того же приключения с двумя разными женщинами…
      – У меня есть деньги, – продолжала Люсетта. – Если вы хотите, мы вместе полетим в Бразилию.
      «Если вы хотите…» Как бы вынося решение на суд Филиппа, она тотчас добавила:
      – Сегодня утром я забрала свой паспорт из комиссариата.
      Заметив нахмуренные брови Филиппа, она моментально продолжила:
      – Я плохо излагаю свои мысли, да? Но это трудно выразить. Я все написала в длинном письме, но так и не осмелилась вручить его вам. Завтра вечером в Мулене я вам его покажу. Мы вместе сожжем его. Это будет первым моим подарком, – закончила она дрожащим от волнения голосом.
      Она приблизилась к нему, она ждала, что он заключит ее в объятия. Он не мог, так же как не мог и оттолкнуть се.
      – Филипп, я…
      Вдруг она отпрянула назад, повергнутая в ужас, словно за спиной ее собеседника неожиданно появился призрак.
      Филипп обернулся. Дверь была открыта – и в проеме вырисовывался силуэт Раймонды.
      Еще не придя в себя от изумления, Люсетта пролепетала:
      – Мадам… мадам Сериньян!

      – Да, это я, Раймонда Сериньян! Можешь потрогать. Я не привидение. Я жена Филиппа… Ты слышишь, потаскушка? Жена Филиппа, и ты его у меня не похитишь!
      Впервые обращаясь к ней на «ты», стиснув кулаки, с пылающим местью взглядом, Раймонда надвигалась на Люсетту, которая отступила в глубь комнаты.
      – Идиотка! – взревел Филипп, хватая жену за руку.
      Люсетта, парализованная страхом, а затем – изумлением, смогла, наконец, пробормотать:
      – Мадам Сериньян… Но ведь… В машине ведь кто-то был… Женщина!
      – Женщина? Девица, проститутка из Булонского леса. Филипп подобрал ее по случаю…
      – Молчи, ты!
      Филипп не мог одновременно удерживать Раймонду и мешать ей говорить. Правда, последнее было для нее чем-то наподобие разрядки – предохранительным клапаном, через который ее ненависть и злоба извергались одной желчно-едкой струей.
      – Труп изуродован ожогами, неузнаваем. Я же в это время, с его ведома…
      «Его» – значит, мужа, и она делала акцент на этом сообщничестве, которое их объединяло.
      – …С его ведома я находилась у своего парикмахера. Филипп воспользовался вами, тобой и Робером. Ты ему нужна лишь как алиби, убогая ты моя!
      Филипп так стиснул ей руку, что она застонала. В течение нескольких секунд тишину нарушало лишь ее прерывистое дыхание.
      – Пусти, – взмолилась она, наконец.
      Сотрясаемая нервной дрожью, Раймонда, без всякого сопротивления, позволила оттеснить себя в другой конец комнаты. В противоположном углу Люсетта медленно приходила в себя. Она следила за парочкой встревоженным взглядом, в котором непонимание смешивалось с испугом и который как бы вопрошал: «Зачем?.. Ну зачем они это сделали?»
      Наступила неловкая пауза, как на сцене театра, когда плохие актеры вдруг забывают текст. Пришибленный случившимся, Филипп и вовсе было упал духом: он готов был отказаться от борьбы, которая теперь уже казалась совершенно бессмысленной.
      – Ты не могла бы вести себя поспокойнее?
      Его трезвое замечание, похоже, явилось той репликой, которой как раз и не хватало двум женщинам, чтобы взорваться.
      – Чтобы не мешать тебе спать с этой шлюхой? – завизжала Раймонда.
      Такого оскорбления Люсетта снести не могла. Отхлынувшая было от щек кровь вновь ударила ей в лицо, залив его целиком багровой краской.
      – Это скорее вы похожи на шлюху, – парировала она, указывая на Раймонду, из-под неплотно запахнутого кимоно которой виднелось всклокоченное дамское белье.
      Изрыгая проклятия, они ринулись друг на друга и дошли бы до рукопашной, если бы не вмешался Филипп. Он удерживал их на расстоянии своих вытянутых в стороны рук; и в этой сцене – мужчина меж двух разъяренных женщин, готовых разорвать одна другую из-за него – было что-то аллегорическое.
      – Хватит! – рявкнул он. – Вы сами не знаете, что говорите!
      Первой взяла себя в руки Люсетта. Она отступила на шаг, дабы продемонстрировать свои миролюбивые намерения, и металлическим голосом отчеканила:
      – Наоборот, Филипп, мы очень хорошо это знаем. Настал момент, когда вы должны выбрать.
      – Он уже выбрал, – завопила Раймонда. – Он выбрал меня, меня, с самого начала!
      – Я в этом не уверена.
      К Люсетте снова вернулась вся язвительность и эта хлесткая ирония, которой она всегда умела пользоваться так мастерски. Брань сменилась сарказмом, оружием гораздо более эффективным.
      – Да посмотри же на своего мужа, – говорила она, в свою очередь, переходя на «ты». – Разве он меня оскорбляет? Разве он защищает тебя? Нет, он почуял, что ветер меняется…
      Филиппу показалось, что он становится маленьким, совсем малюткой, безвольным трусом. «Он почуял, что ветер меняется…» Эти пять слов Люсетты открыли ему глаза на истинную сущность ее натуры. Он с тоской думал о письме, которое она написала и которое они должны были уничтожить завтра вечером в Мулене. Разве это не лучший залог ее безопасности?
      Она знала это и насмешливым тоном, который обладал способностью выводить Раймонду из себя, напомнила:
      – Не забывайте, Филипп, о подарке, который я вам обещала.
      – Ты слишком самоуверенна, – проворчала Раймонда.
      Властным жестом Филипп призвал ее к молчанию и с обреченностью в голосе обратился к той, которая отныне держала их судьбу в своих руках:
      – Что вы собираетесь делать?
      Глаза Люсетты победоносно сверкнули. Она приблизилась к нему, как если бы он уже стал ее собственностью.
      – Мои условия остаются прежними.
      Раймонда обратила свой взор на мужа, надеясь услышать возражение, которого не последовало. Эта немота ослепительно ярко вдруг высветила то, во что она упорно отказывалась верить.
      – Нет!.. Это же неправда?.. Ты не согласишься?
      – Мы загнаны в угол! Она написала письмо, – жалобно пролепетал он в свое оправдание.
      – А я? Куда вы денете меня? – Раймонда справилась с волнением и вновь обнажила зубки. – Поостерегись, Филипп! Я предупреждала тебя… Я здесь… Я так просто не сдамся.
      Взрыв хохота был ей ответом. И этот несуразный смех, сотрясавший Люсетту, заполнял всю комнату, разрастался в этом тесном пространстве до огромных размеров, выходящих за рамки разумного.
      – Ты?.. Да ведь ты же мертва, дурочка! Погибла в автокатастрофе. Никто тебя больше не ждет! Никто не заметит твоего исчезновения… Никто не будет задавать Филиппу никаких вопросов!
      В зрачках Раймонды заплясали искорки растерянности. Она широко раскрыла рот, заглотнула воздух, и долгий нечеловеческий крик, звериный вопль вырвался из ее горла.
      Филипп бросился к Раймонде и прикрыл ладонью ее губы, чтобы подавить этот крик, который мог всполошить весь квартал. Она отбивалась, не переставая вопить, укусила руку, зажимавшую ей рот. Окровавленная рука скользнула по подбородку, закрепилась на уровне шеи…
      – Замолчи!.. Да замолчи же ты, наконец, Боже мой!.. – повторял Филипп.
      Задушить этот вопль сумасшедшей! Мысль сверлила его мозг, затемняла сознание… Задушить!.. Задушить!.. Его рука превратилась в тиски, сжимающие горло, которое не хотело молчать…
      Крик перешел в хрип и угас. Раймонда перестала шевелиться, и когда Филипп разжал, наконец, пальцы, она бесшумно сползла на пол.
      Оторопевший, он посмотрел сначала на руку: кровь стекала по ней крупными алыми жемчужинами, которые, падая вниз, разбивались о ковер. Затем перевел взгляд на бездыханное тело, в гротескной позе распростертое у его ног. Особенно его завораживало лицо – фиолетовое, наводящее ужас своими белесыми, выпученными глазами…
      Чужая рука схватила его ладонь… Рану перевязали носовым платком…
      – Пойдем, – сказала Люсетта, уводя его из комнаты.
      Он безропотно последовал за ней. В прихожей они остановились, какое-то время молча смотрели друг на друга, затем Люсетта бросилась к Филиппу на грудь и в неистовом порыве обняла его.
      – Милый, – прошептала она, – теперь тебе нечего бояться… Сегодня же ночью мы перевезем ее в Мулен… Закопаем в лесу…
      Она решала самостоятельно, не спрашивая согласия, теперь уже уверенная в своей победе.
      – Ее никто никогда не найдет!.. Никогда, милый… Никто никогда не узнает!.. Никогда!
      Потому что он узнал, что Люсетта Тернье взяла утром того же дня свой паспорт, потому что он по-прежнему был убежден в своей правоте, потому что его самомнению, так же как и упрямству, не было равных, Шабёй мерз в машине с потушенными фарами, припаркованной неподалеку от жилища Филиппа Сериньяна. Он не видел, как туда вошла Люсетта, но узнал ее «Ланчу», стоявшую у дома.
      «Где паспорт, там и отъезд за границу, – повторял он про себя, довольный своим дедуктивным выводом. – А с кем же она поедет, если не с любовником?»
      Дверь дома отворилась. Вышли двое, волоча огромную дорожную корзину, которую они хоть и с трудом, но все же запихнули в багажник «Ланчи».
      «Вот и багаж уже собран!» – хмыкнул Шабёй, уткнувшись носом в лобовое стекло.
      Из-за корзины багажник полностью не закрылся, и Филипп Сериньян закрепил его веревкой. Шабёй ликовал…
      «Либо они уедут вместе сегодня же ночью, либо хотят только отвезти багаж… В любом случае я узнаю, куда они навострили лыжи».
      Он повернул ключ зажигания, и пыхтение его стартера затерялось в шуме мотора «Ланчи».
      «Классический треугольник, – рассуждал сам с собой полицейский, начиная слежку, – жена, муж и любовница… Я так и знал: все это проще простого…»
      Его впалая грудь наполнилась гордостью, и он пробормотал:
      «Кого-кого, а меня не проведешь!»