Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2-го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру. Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
      Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, не в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенного и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялась и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, 1’Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя,приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
      Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
      На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
      Пьер знал все подробности покушения немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
      Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25-го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего-нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
      Это было то чувство, вследствие которого охотник-рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
      С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
      Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, – все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.
 
      Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
      «Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! – думал он. – Да, я подойду… и потом вдруг… Пистолетом или кинжалом? – думал Пьер. – Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните меня», – говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на лице, опуская голову.
      В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
      – Они оробели, – сказал он хриплым, доверчивым голосом. – Я говорю: не сдамся, я говорю… так ли, господин? – Он задумался и вдруг, увидав пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.
      Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем, остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич, морщаясь от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплым голосом, видимо, себе воображая что-то торжественное.
      – К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! – кричал он.
      – Будет, пожалуйста, будет. Сделайте милость, пожалуйста, оставьте. Ну, пожалуйста, барин… – говорил Герасим, осторожно за локти стараясь поворотить Макар Алексеича к двери.
      – Ты кто? Бонапарт!.. – кричал Макар Алексеич.
      – Это нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы отдохните. Пожалуйте пистолетик.
      – Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? – кричал Макар Алексеич, потрясая пистолетом. – На абордаж!
      – Берись, – шепнул Герасим дворнику.
      Макара Алексеича схватили за руки и потащили к двери.
      Сени наполнились безобразными звуками возни и пьяными, хрипящими звуками запыхавшегося голоса.
      Вдруг новый, пронзительный женский крик раздался от крыльца, и кухарка вбежала в сени.
      – Они! Батюшки родимые!.. Ей-богу, они. Четверо, конные!.. – кричала она.
      Герасим и дворник выпустили из рук Макар Алексеича, и в затихшем коридоре ясно послышался стук нескольких рук во входную дверь.

      Пьер, решивший сам с собою, что ему до исполнения своего намерения не надо было открывать ни своего звания, ни знания французского языка, стоял в полураскрытых дверях коридора, намереваясь тотчас же скрыться, как скоро войдут французы. Но французы вошли, и Пьер все не отходил от двери: непреодолимое любопытство удерживало его.
      Их было двое. Один – офицер, высокий, бравый и красивый мужчина, другой – очевидно, солдат или денщик, приземистый, худой загорелый человек с ввалившимися щеками и тупым выражением лица. Офицер, опираясь на палку и прихрамывая, шел впереди. Сделав несколько шагов, офицер, как бы решив сам с собою, что квартира эта хороша, остановился, обернулся назад к стоявшим в дверях солдатам и громким начальническим голосом крикнул им, чтобы они вводили лошадей. Окончив это дело, офицер молодецким жестом, высоко подняв локоть руки, расправил усы и дотронулся рукой до шляпы.
      – Bonjour la compagnie!  – весело проговорил он, улыбаясь и оглядываясь вокруг себя.
      Никто ничего не отвечал.
      – Vous ?tes lebourgeois?  – обратился офицер к Герасиму.
      Герасим испуганно-вопросительно смотрел на офицера.
      – Quartire, quartire, logement, – сказал офицер, сверху вниз, с снисходительной и добродушной улыбкой глядя на маленького человека. – Les Fran?ais sont de bons enfants. Que diable! Voyons! Ne nous f?chons pas, mon vieux,  – прибавил он, трепля по плечу испуганного и молчаливого Герасима.
      – A ?a! Dites donc, on ne parle donc pas fran?ais dans cette boutique?  – прибавил он, оглядываясь кругом и встречаясь глазами с Пьером. Пьер отстранился от двери.
      Офицер опять обратился к Герасиму. Он требовал, чтобы Герасим показал ему комнаты в доме.
      – Барин нету – не понимай… моя ваш… – говорил Герасим, стараясь делать свои слова понятнее тем, что он их говорил навыворот.
      Французский офицер, улыбаясь, развел руками перед носом Герасима, давая чувствовать, что и он не понимает его, и, прихрамывая, пошел к двери, у которой стоял Пьер. Пьер хотел отойти, чтобы скрыться от него, но в это самое время он увидал из отворившейся двери кухни высунувшегося Макара Алексеича с пистолетом в руках. С хитростью безумного Макар Алексеич оглядел француза и, приподняв пистолет, прицелился.
      – На абордаж!!! – закричал пьяный, нажимая спуск пистолета. Французский офицер обернулся на крик, и в то же мгновенье Пьер бросился на пьяного. В то время как Пьер схватил и приподнял пистолет, Макар Алексеич попал, наконец, пальцем на спуск, и раздался оглушивший и обдавший всех пороховым дымом выстрел. Француз побледнел и бросился назад к двери.
      Забывший свое намерение не открывать своего знания французского языка, Пьер, вырвав пистолет и бросив его, подбежал к офицеру и по-французски заговорил с ним.
      – Vous n’?tes pas bless?? – сказал он.
      – Je crois que non, – отвечал офицер, ощупывая себя, – mais je l’ai manqu? belle cette fois-ci, – прибавил он, указывая на отбившуюся штукатурку в стене. – Quel est cet homme?  – строго взглянув на Пьера, сказал офицер.
      – Ah, je suis vraiment au d?sespoir de ce qui vient d’arriver,  – быстро говорил Пьер, совершенно забыв свою роль. – C’est un fou, un malheureux qui ne savait pas ce qu’il faisait.
      Офицер подошел к Макару Алексеичу и схватил его за ворот.
      Макар Алексеич, распустив губы, как бы засыпая, качался, прислонившись к стене.
      – Brigand, tu me la payeras, – сказал француз, отнимая руку.
      – Nous autres nous sommes cl?ments apr?s la victoire: mais nous ne pardonnons pas aux tra?tres,  – прибавил он с мрачной торжественностью в лице и с красивым энергическим жестом.
      Пьер продолжал по-французски уговаривать офицера не взыскивать с этого пьяного, безумного человека. Француз молча слушал, не изменяя мрачного вида, и вдруг с улыбкой обратился к Пьеру. Он несколько секунд молча посмотрел на него. Красивое лицо его приняло трагически-нежное выражение, и он протянул руку.
      – Vous m’avez sauv? la vie! Vous ?tes Fran?ais,  – сказал он. Для француза вывод этот был несомненен. Совершить великое дело мог только француз, а спасение жизни его, m-r Ramball’я, capitaine du 13-me l?ger,  – было, без сомнения, самым великим делом.
      Но как ни несомненен был этот вывод и основанное на нем убеждение офицера, Пьер счел нужным разочaровать его.
      – Je suis Russe,  – быстро сказал Пьер.
      – Ти-ти-ти, ? d’autres,  – сказал француз, махая пальцем себе перед носом и улыбаясь. – Tout ? l’heure vous allez me conter tout ?a, – сказал он. – Charm? de rencontrer un compatriote. Eh bine! qu’allons nous faire de cet homme?  – прибавил он, обращаясь к Пьеру, уже как к своему брату. Ежели бы даже Пьер не был француз, получив раз это высшее в свете наименование, не мог же он отречься от него, говорило выражение лица и тон французского офицера. На последний вопрос Пьер еще раз объяснил, кто был Макар Алексеич, объяснил, что пред самым их приходом этот пьяный, безумный человек утащил заряженный пистолет, который не успели отнять у него, и просил оставить его поступок без наказания.
      Француз выставил грудь и сделал царский жест рукой.
      – Vous m’avez sauv? la vie. Vous ?tes Fran?ais. Vous me demandez sa gr?ce? Je vous l’accorde. Qu’on emm?ne cet homme,  – быстро и энергично проговорил французский офицер, взяв под руку произведенного им за спасение его жизни во французы Пьера, и пошел с ним в дом.
      Солдаты, бывшие на дворе, услыхав выстрел, вошли в сени, спрашивая, что случилось, и изъявляя готовность наказать виновных; но офицер строго остановил их.
      – On vous demandera quand on aura besoin de vous,  – сказал он. Солдаты вышли. Денщик, успевший между тем побывать в кухне, подошел к офицеру.
      – Capitaine, ils ont de la soupe et du gigot de mouton dans la cuisine, – сказал он. – Faut-il vous l’apporter?
      – Oui, et le vin,  – сказал капитан.

      Французский офицер вместе с Пьером вошли в дом. Пьер счел своим долгом опять уверить капитана, что он был не француз, и хотел уйти, но французский офицер и слышать не хотел об этом. Он был до такой степени учтив, любезен, добродушен и истинно благодарен за спасение своей жизни, что Пьер не имел духа отказать ему и присел вместе с ним в зале, в первой комнате, в которую они вошли. На утверждение Пьера, что он не француз, капитан, очевидно не понимая, как можно было отказываться от такого лестного звания, пожал плечами и сказал, что ежели он непременно хочет слыть за русского, то пускай это так будет, но что он, несмотря на то, все так же навеки связан с ним чувством благодарности за спасение жизни.
      Ежели бы этот человек был одарен хоть сколько-нибудь способностью понимать чувства других и догадывался бы об ощущениях Пьера, Пьер, вероятно, ушел бы от него; но оживленная непроницаемость этого человека ко всему тому, что не было он сам, победила Пьера.
      – Fran?ais ou prince russe incognito,  – сказал француз, оглядев хотя и грязное, но тонкое белье Пьера и перстень на руке. – Je vous dois la vie et je vous offre mon amiti?. Un Fran?ais n’oublie jamais ni une insulte ni un service. Je vous offre mon amiti?. Je ne vous die que ?a.
      В звуках голоса, в выражении лица, в жестах этого офицера было столько добродушия и благородства (во французском смысле), что Пьер, отвечая бессознательною улыбкой на улыбку француза, пожал протянутую руку.
      – Capitaine Ramball du treizi?me l?ger, decor? pour l’affaire du Sept,  – отрекомендовался он с самодовольной неудержимой улыбкой, которая морщила его губы под усами. – Voudrez-vous bien me dire ? pr?sent, ? qui j’ai l’honneur de parler aussi agr?ablement au lieu de rester ? l’ambulance avec la balle de ce fou dans le ?oprs.
      Пьер отвечал, что не может сказать своего имени, и, покраснев, начал было, пытаясь выдумывать имя, говорить о причинах, по которым он не может сказать этого, но француз поспешно перебил его.
      – De gr?ce, – сказал он. – Je comprends vos raisons, vous ?tes officier… officier sup?rieur, peut-?tre. Vous avez port? les armes contre nous. Ce n’est pas mon affaire. Je vous dois la vie. Cela me suffit. Je suis tout ? vous. Vous ?tes gentilhomme?  – прибавил он с оттенком вопроса. Пьер наклонил голову. – Votre nom de bapt?me, s’il vous pla?t? Je ne demande pas davantage. Monsieur Pierre, dites-vous… Parfait. C’est tout ce que je d?sire savoir.
      Когда принесены были жареная баранина, яичница, самовар, водка и вино из русского погреба, которое с собой привезли французы, Рамбаль попросил Пьера принять участие в этом обеде и тотчас сам, жадно и быстро, как здоровый и голодный человек, принялся есть, быстро пережевывая своими сильными зубами, беспрестанно причмокивая и приговаривая excellent, exquis! Лицо его раскраснелось и покрылось потом. Пьер был голоден и с удовольствием принял участие в обеде. Морель, денщик, принес кастрюлю с теплой водой и поставил в нее бутылку красного вина. Кроме того, он принес бутылку с квасом, которую он для пробы взял в кухне. Напиток этот был уже известен французам и получил название. Они называли квас limonade de cochon (свиной лимонад), и Морель хвалил этот limonade de cochon, который он нашел в кухне. Но так как у капитана было вино, добытое при переходе через Москву, то он предоставил квас Морелю и взялся за бутылку бордо. Он завернул бутылку по горлышко в салфетку и налил себе и Пьеру вина. Утоленный голод и вино еще более оживили капитана, и он не переставая разговаривал во время обеда.
      – Oui, mon cher monsieur Pierre, je vous dois une fi?re chandelle de m’avoir sauv?… de cet enrag?… J’en ai assez, voyez-vous, de balles dans le corps. En voil? une (он показал на бок) ? Wagram et de deux ? Smolensk, – он показал шрам, который был на щеке. Et cette jambe, comme vous voyez, qui ne, veut pas marcher. C’est ? la grande bataille du 7 ? la Moskova que j’ai re?u ?a. Sacr? dieu, c’?tait beau. Il fallait voir ?a, c’?tait un d?luge de feu. Vous nous avez taill? une rude besogne; vous pouvez vous en vanter, nom d’un petit bonhomme. Et, ma parole, malgr? l’atout que j’y ai gagn?, je serais pr?t ? recommencer. Je plains ceux qui n’ont pas vu ?a.
      – J’y ai ?t?,  – сказал Пьер.
      – Bah, vraiment! Eh bien, tant mieux, – сказал француз. – Vous ?tes de fiers ennemis, tout de m?me. La grande redoute, a ?t? tenace, nom d’une pipe. Et vous nous l’avez fait cr?nement payer. J’y suis all? trois fois, tel que vous me voyez. Trois fois nous ?tions sur les canons et trois fois on nous a culbut? et comme des capucins de cartes. Oh! c’?tait beau, monsieur Pierre. Vos grenadiers ont ?t? superbes, tonnerre de Dieu. Je les ai vu six fois de suite serrer les rangs, et marcher comme ? une revue. Les beaux hommes! Notre roi de Naples, qui s’y conna?t a cri?: bravo! Ah, ah! soldats comme nous autres! res! – сказал он, улыбаясь, после минутного молчания. – Tant mieux, tant mieux, monsieur Pierre. Terribles en bataille… galants… – он подмигнул с улыбкой, – avec les belles, voil? les Fran?ais, monsieur Pierre n’est-ce pas?
      До такой степени капитан был наивно и добродушно весел, и целен, и доволен собой, что Пьер чуть-чуть сам не подмигнул, весело глядя на него. Вероятно, слово «galant» навело капитана на мысль о положении Москвы.
      – A propos, dites donc, est-ce vrai que toutes les femmes ont quitt? Moscou? Une dr?le d’id?e! Qu’avaient-elles ? craindre?
      – Est-ce que les dames fran?aises ne quitteraient pas Paris si les Russes y entraient?  – сказал Пьер.
      – Ah, ah, ah!.. – Француз весело, сангвинически расхохотался, трепля по плечу Пьера. – Ah! elle est forte celle-l?a, – проговорил он. – Paris?.. Mais… Paris… Paris…
      – Paris la capitale du monde…  – сказал Пьер, доканчивая его речь.
      Капитан посмотрел на Пьера. Он имел привычку в середине разговора остановиться и поглядеть пристально смеющимися, ласковыми глазами.
      – Eh bien, si vous ne m’aviez pas dit que vous ?tes Russe, jaurai pari? que aous ?tes Parisien. Vous avez ce je ne sais, quoi, ce…  – и, сказав этот комплимент, он опять молча посмотрел.
      – J’ai ?t? ? Paris, j’y ai pass? des ann?es,  – сказал Пьер.
      – Oh ?a se voit bien. Paris!.. Un homme qui ne conna?t pas Paris, est un sauvage. Un Parisien, ?a se sent ? deux lieux. Paris, c’est Talma, la Dusch?nois, Potier, la Sorbonne, les boulevards, – и, заметив, что заключение слабее предыдущего, он поспешно прибавил: – Il n’y a qu’un Paris au monde. Vous avez ?t? ? Paris et vous ?tes rest? Russe. Eh bien, je ne vous en estime pas moins.
      Под влиянием выпитого вина и после дней, проведенных в уединении с своими мрачными мыслями, Пьер испытывал невольное удовольствие в разговоре с этим веселым и добродушным человеком.
      – Pour en revenir ? vos dames, on les dit bien belles. Quelle fichue id?e d’aller s’enterrer dans les steppes, quand l’arm?e fran?aise est ? Moscou. Quelle chance elles ont manqu? celles-l?. Vos moujiks c’est autre chose, mais vous autres gens civilis?s vous devriez nous conna?tre mieux que ?a. Nous avons pris Vienne, Berlin, Madrid, Naples, Rome, Varsovie, toutes les capitales du monde… On nous craint, mains on nous aime. Nous sommes bons ? conna?tre. Et puis l’Empereur,  – начал он, но Пьер перебил его.
      – L’Empereur, – повторил Пьер, и лицо его вдруг приняло грустное и сконфуженное выражение. – Est-ce que l’Empereur?..
      – L’Empereur? C’est la g?n?rosit?, la cl?mence, la justice, l’ordre, le g?nie, voil? l’Empereur! C’est moi, Ramball, qui vous le dit. Tel que vous me voyez, j’?tais son ennemi il y a encore huit ans. Mon p?re a ?t? comte ?migr?… Mais il m’a vaincu, cet homme. Il m’a empoign?. Je n’ai pas pu r?sister au spectacle de grandeur et de gloire dont il couvrait la France. Quand j’ai compris ce qu’il voulait, quand j’ai vu qu’il nous faisait une liti?re de lauriers, voyez-vous, je me suis dit: voil? un souverain, et je me suis donn? ? lui. Eh voil?! Oh, oui, mon cher, c’est le plus grand homme des si?cles pass?s et ? venir.
      – Est-il ? Moscou?  – замявшись и с преступным лицом сказал Пьер.
      Француз посмотрел на преступное лицо Пьера и усмехнулся.
      – Non, il fera son entr?e demain,  – сказал он и продолжал свои рассказы.
      Разговор их был прерван криком нескольких голосов у ворот и приходом Мореля, который пришел объявить капитану, что приехали виртембергские гусары и хотят ставить лошадей на тот же двор, на котором стояли лошади капитана. Затруднение происходило преимущественно оттого, что гусары не понимали того, что им говорили.
      Капитан велел позвать к себе старшего унтер-офицера и строгим голосом спросил у него, к какому полку он принадлежит, кто их начальник и на каком основании он позволяет себе занимать квартиру, которая уже занята. На первые два вопроса немец, плохо понимавший по-французски, назвал свой полк и своего начальника; но на последний вопрос он, не поняв его, вставляя ломаные французские слова в немецкую речь, отвечал, что он квартиргер полка и что ему велено от начальника занимать все дома подряд. Пьер, знавший по-немецки, перевел капитану то, что говорил немец, и ответ капитана передал по-немецки виртембергскому гусару. Поняв то, что ему говорили, немец сдался и увел своих людей. Капитан вышел на крыльцо, громким голосом отдавая какие-то приказания.
      Когда он вернулся назад в комнату, Пьер сидел на том же месте, где он сидел прежде, опустив руки на голову. Лицо его выражало страдание. Он действительно страдал в эту минуту. Когда капитан вышел и Пьер остался один, он вдруг опомнился и сознал то положение, в котором находился. Не то, что Москва была взята, и не то, что эти счастливые победители хозяйничали в ней и покровительствовали ему, – как ни тяжело чувствовал это Пьер, не это мучило его в настоящую минуту. Его мучило сознание своей слабости. Несколько стаканов выпитого вина, разговор с этим добродушным человеком уничтожили сосредоточенно-мрачное расположение духа, в котором жил Пьер эти последние дни и которое было необходимо для исполнения его намерения. Пистолет, и кинжал, и армяк были готовы, Наполеон въезжал завтра. Пьер точно так же считал полезным и достойным убить злодея; но он чувствовал, что теперь он не сделает этого. Почему? – он не знал, но предчувствовал как будто, что он не исполнит своего намерения. Он боролся против сознания своей слабости, но смутно чувствовал, что ему не одолеть ее, что прежний мрачный строй мыслей о мщенье, убийстве и самопожертвовании разлетелся, как прах, при прикосновении первого человека.
      Капитан, слегка прихрамывая и насвистывая что-то, вошел в комнату.
      Забавлявшая прежде Пьера болтовня француза теперь казалась ему противна. И насвистываемая песенка, и походка, и жест покручиванья усов – все казалось теперь оскорбительным Пьеру.
      «Я сейчас уйду, я ни слова больше не скажу с ним», – думал Пьер. Он думал это, а между тем сидел все на том же месте. Какое-то странное чувство слабости приковало его к своему месту: он хотел и не мог встать и уйти.
      Капитан, напротив, казался очень весел. Он прошелся два раза по комнате. Глаза его блестели, и усы слегка подергивались, как будто он улыбался сам с собой какой-то забавной выдумке.
      – Charmant, – сказал он вдруг, – le colonel de ces Wurtembourgeois! C’est un Allemand; mais brave gar?on, s’il en fut. Mais Allemand.
      Он сел против Пьера.
      – A propos, vous savez donc l’allemand, vous?
      Пьер смотрел на него молча.
      – Comment dites-vous asile en allemand?
      – Asile? – повторил Пьер. – Asile en allemand – Unterkunft.
      – Comment dites-vous?  – недоверчиво и быстро переспросил капитан.
      – Unterkunft, – повторил Пьер.
      – Onterkoff, – сказал капитан и несколько секунд смеющимися глазами смотрел на Пьера. – Les Allemands sont de fi?res b?tes. N’est-ce pas, monsieur Pierre?  – заключил он.
      – Eh bien, encore une bouteille de ce Bordeau Moscovite, n’est-ce pas? Morel, va nous chauffer encore une petite bouteille. Morel!  – весело крикнул капитан.
      Морель подал свечи и бутылку вина. Капитан посмотрел на Пьера при освещении, и его, видимо, поразило расстроенное лицо его собеседника. Рамбаль с искренним огорчением и участием в лице подошел к Пьеру и нагнулся над ним.
      – Eh bien, nous sommes tristes,  – сказал он, трогая Пьера за руку. – Vous aurai-je fait de la peine? Non, vrai, avez-vous quelque chose contre moi, – переспрашивал он. – Peut-?tre rapport ? la situation?
      Пьер ничего не отвечал, но ласково смотрел в глаза французу. Это выражение участия было приятно ему.
      – Parole d’honneur, sans parler de ce que je vous dois, j’ai de l’amiti? pour vous. Puis-je faire quelque chose pour vous? Disposez de moi. C’est ? la vie et ? la mort. C’est la main sur le c?ur que je vous le dis,  – сказал он, ударяя себя в грудь.