Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Собрание сочинений в двадцати двух томах - Том 7. Война и мир

ModernLib.Net / Отечественная проза / Толстой Лев Николаевич / Том 7. Война и мир - Чтение (стр. 27)
Автор: Толстой Лев Николаевич
Жанр: Отечественная проза
Серия: Собрание сочинений в двадцати двух томах

 

 


      Картина Бородинского сражения дана в разных тонах — от радужного до мрачного. Толстой намечал изобразить различные фазы сражения: «Пьер видит: 1) оживление, потом 2) твердость, потом 3) усталость, потом 4) омерзение и 5) отчаяние» (т. 14, с. 212). Сцены, показывающие Пьера на батарее Раевского, полк князя Андрея в засаде, соответствуют намеченным фазам.
      И в то же время, невзирая на последующее отступление русских, Толстой справедливо расценил Бородинское сражение как победу Подвиг батареи Раевского, беспомощность Наполеона, твердость Кутузова, его отповедь Вольцогену и распоряжение о приготовлении к атаке — все решает дух войска. «…То, что сказал Кутузов, вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе главнокомандующего, так же как и в душе каждого русского человека».
      Две противоположные истины — отчаяние, ужас и твердость, уверенность — не исключают друг друга. Князь Андрей в разговоре с Пьером накануне Бородина призывает к настоящей войне против Наполеона, чтобы не быть войне, этому «самому гадкому делу в жизни». Мысль о мире в условиях войны выражена реально и точно. Она выражена и в заключительном эпизоде, показывающем Пьера у солдатского костра, а затем на постоялом дворе. «По всему двору был разлит мирный, радостный для Пьера в эту минуту, крепкий запах постоялого двора, запах сена, навоза и дегтя. Между двумя черными навесами виднелось чистое звездное небо».
      Каждое значительное историческое событие имеет большое значение для судеб героев «Войны и мира». Прозрение Пьера Безухова происходит не только потому, что он встречается с Каратаевым. Весь драматизм борьбы, трагедия войны, пережитая героем, приводят его к новому, цельному миросозерцанию. Сразу же после сражения у Пьера созревает мысль быть таким же, как те, которых он видел на батарее, которые накормили его, которые молились за погибель врагов.
      Чем сложнее испытания, чем ближе ступает герой к неизведанной пропасти, тем больше духовных сил у него, тем острее прозрение. Говоря о новом духовном кризисе Наташи после смерти князя Андрея, Толстой в вариантах к роману мотивировал нравственное выздоровление героини силой ее переживаний: «И все три причины упадка ее духа носили в себе причины возрождения» (т. 15, с. 153).
      Пьер в плену — новые испытания для героя и начало его возрождения, условием которого должны быть «обычные условия жизни». «Обычные» — в противоположность «необычным», военным. «Только в обычных условиях жизни, — передает мысли Пьера Толстой, — он чувствовал, что будет в состоянии понять самого себя и все то, что он видел и испытал»; но это не означает возврата к прежним условиям, когда Пьер был во власти сословных предрассудков, привилегий и требований того общества, которое его окружало. При встрече с солдатами у Можайска он чувствовал «необходимость умалить как возможно свое общественное положение, чтобы быть ближе и понятнее» им. В плену он это же делает, чтобы понять их.Встать на новый путь ему помогает теперь Платон Каратаев.
      Образ Платона Каратаева вызывал и вызывает многие противоречивые мнения, оценки. Каратаев, бесспорно, образ писателю близкий, очень значительный и многозначный. В балагане для пленных — все друзья, все товарищи, все люди, без всяких сословных и служебных преград. «А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть…» — одно из первых пояснений Платона Каратаева этой новой для Пьера жизни. Каратаев поразил Пьера своим всеведением, скрытым богатством натуры. Он живет для всех. В нем есть поэзия труда и поэзия мысли — мудрой, народной, не случайно выговариваемой им в пословицах, поговорках. Конечно, в этом образе наиболее резко подчеркнуты покорность, смирение, непротивленчество, имеющие свои социально-исторические корни в русской действительности. В то же время он олицетворяет элементарно простое, обычно-житейское и поучительное, животворящее.
      Платон Каратаев, — пишет Толстой, — «остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого». Круглое для Толстого — идеал совершенства, внутренней гармонии. Однако Пьер все-таки строит свою жизнь, свое отношение к жизни, естественно, более широко и явно осознаннее, чем это могло быть у Каратаева.
      Новый мир Пьера — его поворот к людям, ко всем,ко всему,что по-настоящему волнует их, чем живут они. «…Он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь». Найденный Пьером смысл жизни — в зависимости «от того, что вокруг себя» — делает его общественную активность, показанную особенно в эпилоге романа, в своей нравственной основе мирной, гуманной, прогрессивной. Таков один из больших итогов художественного обобщения толстовского романа.
      Большую роль играет в романе «Война и мир» «Эпилог». «…То, что я написал, особенно в эпилоге, — делился Толстой итогами своей работы с Фетом, — не выдумано мной, а выворочено с болью из моей утробы» (т. 61, с. 217). События в нем происходят через семь лет после окончания войны, за пять лет до восстания декабристов.
      Герои в новой фазе человеческих отношений и с новой мерой ответственности. Ее в большей степени выражает Пьер, растолковывая свою идею тайного общества для «общего блага и общей безопасности». В политической истории России такое общество, подобное немецкому патриотическому «Тугендбунду», не имело бы особого успеха. У декабристских организаций была более четкая политическая программа. Но Толстой видоизменяет ситуацию. Толстовский герой проповедует союз «всех честных людей», свободных от пороков современного общества, способных противостоять «общей катастрофе». «Все слишком натянуто и непременно лопнет», — говорит Пьер. Россия опять на краю пропасти, на грани всеобщего конфликта.
      Толстой вместе с героем против тех, «которые рубят и душат все сплеча», — против авторитарного, самодержавного режима. «Шагистика, поселения, — мучат народ, просвещение душат», — черты этого режима, проявляющегося в разные эпохи. В черновом варианте одного из писем 1896 года А. М. Калмыковой Толстой скажет о характере времени в дореволюционной России почти языком Пьера Безухова: «Мы все — люди, не участвующие в грабежах правительством народного богатства — не чиновники и вместе с тем люди не невежественные, знаем хорошо, что наше правительство живет неправдой, насилием, одурением народа.
      Это мы знаем со времен Радищева, Декабристов и уже совершенно ясно со времен николаевских и александровских» . Что же делать? Пьер предлагает «независимость и деятельность», деятельность как нравственное противостояние силам зла. У Николая Ростова — свой ответ. У Василия Денисова — третий. Кроме того, возникает еще тень Платона Каратаева: что он одобрил бы, а что и нет. «Эпилог» полифоничен, у каждого героя своя правота и правда.
      Одобрил бы или не одобрил — не потусторонний голос высшею судьи, а голос одного из сподвижников, соучастников, возникающий в критические моменты душевного напряжения того или иного героя. «Нет, он бы все понял», — думает Наташа о князе Андрее в сцене у дядюшки. «Он одобрял меня, он одобрял дядю Пьера», — говорит об отце Николенька Болконский. Мальчик готов подражать великим людям из сочинений Плутарха. Но с этими же героями спорят, утверждают свою истину, философию жизни, бессмертие такие герои, как Кутузов, Андрей Болконский, Платон Каратаев. Так рождается духовное согласие, единение главных героев, близких к автору, — залог человеческого добра, национального возрождения. Прав был Д. В. Григорович, когда писал: «История — роман прошедшего; роман, как «Война и мир» Толстого — история прошедшего, настоящего и частью будущего» .

9

      Появление «Войны и мира» вызвало волну откликов читателей и критиков.
      Уже выход первых глав «Тысяча восемьсот пятого года» сопровождался рядом газетных и журнальных выступлений. (Книжный вестник» (1865, № 13, с. 256) сообщал о появлении нового романа, которым, возможно, автору удастся вернуть себе былую популярность. «Позднейшие произведения Толстого, — отмечал рецензент, — не произвели и десятой доли того впечатления, которое досталось в награду первым». «Санкт-Петербургские ведомости» (1865, № 178) пророчили Толстому успех: «Наблюдательность его до того разнообразна, до того смело проникает в самую глубь предметов и типов, что мы вправе ожидать от автора «Детства» и «Отрочества» еще очень многих томов, подобных изданным по объему и несравненно лучших еще по содержанию, в чем убеждает нас последнее произведение гр. Л. Н. Толстого… Таких вещей давай бог больше!»
      Но вскоре раздались сомневающиеся, недоуменные голоса. Непонятным показался новаторский по своей природе жанр нового произведения, которое нельзя было назвать «ни повестью ни романом, ни записками, ни воспоминаниями» («Голос», 1865, № 93 от 3 апреля). Та же мысль была высказана в «Книжном вестнике»: «Сам автор, по-видимому, не знает, как определить свое произведение; в заглавии сказано просто «1805 год» графа Льва Толстого; и действительно, это не роман не повесть, а скорее какая-то попытка военно-аристократической хроники прошедшего» («Книжный вестник», 1866, № 16–17 с. 347).
      Только в 1867 году появилась первая обстоятельная статья о романе, написанная Н. Ахшарумовым. Автор отнес «Тысяча восемьсот пятый год» к числу редких по своей художественной силе произведений русской литературы, но высказал предположение о том, что Толстой был ограничен случайным запасом рассказов, воспоминаний, «сгруппированных вокруг какой-нибудь семейной хроники или частного дневника» («Всемирный труд» 1867, № 6, с. 132, 134).
      Н. С. Лесков позднее остроумно заметил, что в отношениях с критикой Толстой проявил «характер», не обращая внимания на ее нападки и продолжая спокойно идти своим путем. Это было, однако, не совсем так. Толстой внимательно относился к критическим высказываниям, пытаясь найти в них для себя рациональное зерно. Не случайно в мае 1866 года он просит Фета откровенно и «порезче» формулировать свое мнение о «Тысяча восемьсот пятом годе». Характерна также эволюция замысла его статьи «Несколько слов по поводу книги «Война и мир». В последней ее редакции Толстой энергично отстаивал свои художественные принципы, в частности мысль о том, что сочинение его не «мемуары», а герои не являются портретами реально существовавших или существующих лиц (ср. ранние наброски статьи: т. 13, с. 53–57).
      Нередко высказывалось недоумение по поводу того, что Тургенев, с его художественным вкусом, так и не смог по достоинству оценить в первый момент, в 1865–1866 годах, «Войны и мира». Дело, однако, в том, что Тургенев в 1865–1866 годах говорил не о «Войне и мире», а о тексте «Тысяча восемьсот пятого года». Характерно, что сам Толстой был искренне благодарен Тургеневу за его замечания, переданные ему Фетом (т. 61, с. 138), и, несомненно, учитывал их в своей дальнейшей работе. Чувство меры Тургеневу не изменило: по черновой редакции двух первых частей первого тома романа, которая будет подвергнута автором затем не просто стилистической правке, но во многих случаях коренной переработке, он не мог судить об общем художественном целом, да оно в те годы находилось еще в процессе своего становления. К тому же и в тексте «Тысяча восемьсот пятого года» Тургенев называл некоторые сцены «удивительными».
      С весны 1868 года общий тон его отзывов резко меняется: перед ним главы «Войны и мира», прошедшие суровую авторскую правку. И хотя Тургеневым упорно повторяются его критические замечания об историческом элементе в романе, о манере психологических описаний, он с неизменным воодушевлением говорит о первых трех томах «Войны и мира» («озноб и жар восторга», «великое наслаждение», «красоты первоклассные») , а в первом же своем печатном отклике называет «Войну и мир» произведением, стоящим «едва ли не во главе всего, что явилось в европейской литературе с 1840 года» .
      В точение 1867–1870 годов, то есть по мере выхода в свет «Войны и мира» и знакомства с романом читателей, становился все более очевидным исключительный успех книги.
      Уже первые три тома, появившиеся в декабре 1867 года, вскоре получили весьма благожелательные оценки в печати. «Отечественные записки» Н. А. Некрасова откликнулись на роман статьей Д. И. Писарева «Старое барство» (1868, № 2). Критик отметил прежде всего «правду, бьющую живым ключом» из самих картин, образов, неотразимых по своей убедительности, яркости, разнообразию, «превосходной отделке». Он назвал роман «образцовым произведением по части патологии русского общества» и в объективности художественного изображения видел громадную обличительную силу произведения Толстого. К сожалению, работа над статьей не была завершена (Писарев погиб 4 июля 1868 г.). Критическая направленность его оценок совпадает с более ранним отзывом M. E. Салтыкова-Щедрина, переданным мемуаристкой: «А вот наше, так называемое, «высшее общество» граф лихо прохватил» . В шестом номере «Отечественных записок» за 1868 год появилась статья М. К. Цебриковой (Николаевой) «Наши бабушки», посвященная анализу женских образов романа, «замечательных по глубине, верности психологического анализа и жизненной правде». И здесь отмечалась исключительная смелость автора, «берущего жизнь, как она есть», не останавливающегося перед самыми ее неожиданными проявлениями.
      Противоречивую трактовку первых трех томов романа дал П. В. Анненков в статье «Исторические и эстетические вопросы в романе гр. Л. Н. Толстого «Война и мир» («Вестник Европы» 1868, № 2). Он обратил внимание на многоплановую композицию «Войны и мира», включающую в себя и изображение нравов «новой России», и великие исторические события, и портреты государственных деятелей, и картины быта. Особенное восхищение Анненкова вызывали батальные сцены, «ни с чем не сравнимые». Но критические его замечания оказались крайне субъективными. Художественные просчеты автора он увидел в том, что недостаточное внимание уделено «романической интриге», что не показан «процесс развития» героев, а в самом их изображении нет полного слияния с духом эпохи, что, наконец, слишком большое, по его мнению, место занимают в произведении исторические факты, в то время как «во всяком романе» они должны стоять «на втором плане» и т. п.
      Если Анненков оценивал роман, главным образом, с точки зрения традиционных литературных канонов и норм, то Н. Н. Страхов и Н. С. Лесков в своих статьях, печатавшихся в 1868-1870-х годах, прежде всего стремились определить значение «Войны и мира» именно как нового слова в литературе. По выходе в свет последнего тома «Войны и мира» Страхов, печатавший свои статьи в журнале «Заря», назвал произведение Толстого «гениальным, равным всему лучшему, что произвела русская литература», хотя он порой «подгонял» систему образов романа под славянофильскую теорию, а его идейно-художественный центр увидел в изображении «семейных отношений». Н. С. Лесков в своих анализах (его статьи печатались в газете «Биржевые ведомости» в 1869-1870-х годах) сумел схватить существеннейшее в романе — изображение автором «народного духа», и определял роман как эпопею великой народной войны, нашедшей наконец своего певца.
      Радикальной критике 60-х годов роман пришелся не по душе. Д. Д. Минаев, В. В. Берви (Н. Флеровский), Н. В. Шелгунов, журнал «Искра» сурово критиковали Толстого за «апологию барства», не уловив в его произведении яркой обличительной тенденции.
      Резко отрицательную позицию в отношении «Войны и мира» заняли консервативно настроенные литераторы. А. С. Норов, академик, бывший министр просвещения, участник Отечественной войны, был оскорблен в своем «патриотическом чувстве» романом Толстого («Военный сборник», 1868, № 11). Князь П. А. Вяземский, забывший вольнолюбивые увлечения молодости, в порыве верноподданнического негодования называл роман «протестом против 1812 года», а Толстому давал кличку «нетовщика» по имени секты, члены которой рубили головы друг другу. Толстой, по мысли Вяземского, желал обезглавить великую эпоху русской жизни («Русский архив». Год седьмой (1869). М., 1870, с. 186).
      Противоречивые (часто взаимоисключающие) суждения литературной критики не сказались на огромной популярности романа в читательской среде. Не было еще закончено его печатание, как потребовалось второе издание романа. Фет, Тургенев, Гончаров, Достоевский отмечали «Войну и мир» как замечательное произведение реалистического искусства. Роман становился для современников выдающимся явлением не только культурной, но и общественной жизни.
      В 1879 году вышел французский перевод «Войны и мира», выполненный И. Паскевич. Затем последовали издания романа в Германии, Дании, Америке, Англии, Венгрии, Голландии, Чехии, Швеции, Болгарии, Сербии, Италии, Испании. «Война и мир» положила начало всемирной известности Толстого. И. С. Тургенев в январе 1880 года писал редактору французской газеты «Le XIX-е Siиcle»: «Это великое произведение великого писателя, и это — подлинная Россия».

Несколько слов по поводу книги «Война и мир»

      Опубликовано в журнале «Русский архив», 1868, март, еще до появления в печати заключительных, V и VI томов романа (по первоначальной разбивке). Толстой предполагал написать предисловие к своему произведению. Сохранилось несколько его черновых набросков: см. т. 13, с. 56–57 и т. 15, с. 240–243. По мере создания и публикации романа, в связи с первыми откликами, возникла необходимость написать не предисловие, а скорее — послесловие или «объяснение», как назвал свою статью Толстой в письме к П. И. Бартеневу от 6 февраля 1869 г. (см. т. 61, с. 212). Шестой пункт статьи предваряет рассуждения в роли «великих людей» в исторических событиях в «Эпилоге» романа.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27