X

В это время мимо окна мелькнула голова крестьянской женщины, несшей полотна на коромысле, и чрез минуту в избу вошла Давыдкина мать, высокая женщина лет пятидесяти, весьма свежая и живая. Изрытое рябинами и морщинами лицо ее было некрасиво, но прямой твердый нос, сжатые тонкие губы и быстрые серые глаза выражали ум и энергию. Угловатость плеч, плоскость груди, сухость рук и развитие мышц на черных босых ногах ее свидетельствовали о том, что она уже давно перестала быть женщиной и была только работником. Она бойко вошла в избу, притворила дверь, обдернула паневу и сердито взглянула на сына. Нехлюдов что-то хотел сказать ей, но она отвернулась от него и начала креститься на выглядывавшую из-за ткацкого стана черную деревянную икону. Окончив это дело, она оправила грязный клетчатый платок, которым была повязана голова ее, и низко поклонилась барину.

- С праздником Христовым, ваше сиятельство, - сказала она, - спаси тебя бог, отец ты наш…

Увидав мать, Давыдка заметно смутился, согнул несколько спину и еще ниже опустил шею.

- Спасибо, Арина, - отвечал Нехлюдов. - Вот я сейчас с твоим сыном говорил о вашем хозяйстве.

Арина, или, как ее прозвали мужики еще в девках, Аришка Бурлак, подперла подбородок кулаком правой руки, которая опиралась на ладонь левой, и, не дослушав барина, начала говорить так резко и звонко, что вся изба наполнилась звуком ее голоса и со двора могло показаться, что вдруг говорят несколько бабьих голосов:

- Чего, отец ты мой, чего с ним говорить! Ведь он говорить-то не может как человек. Вот он стоит, олух, - продолжала она, презрительно указывая головой на жалкую, массивную фигуру Давыдки. - Какое мое хозяйство, батюшка ваше сиятельство? Мы голь; хуже нас во всей слободе у тебя нет: ни на себя, ни на барщину - срам! А все он довел. Родили, кормили, поили, не чаяли дождаться парня. Вот и дождались: хлеб лопает, а работы от него, как от прелой вон той колоды. Только знает на печи лежать, либо вот стоит, башку свою дурацкую скребет, - сказала она, передразнивая его. - Хоть бы ты его, отец, постращал бы, что ли. Уж я сама прошу: накажи ты его ради господа бога, в солдаты ли - один конец! Мочи моей с ним не стало - вот что.

- Ну, как тебе не грешно, Давыдка, доводить до этого свою мать? - сказал Нехлюдов, с укоризной обращаясь к мужику.

Давыдка не двигался.

- Ведь добро бы мужик хворый был, - с тою же живостью и теми же жестами продолжала Арина, - а то ведь только смотреть на него, ведь словно боров с мельницы раздулся. Есть, кажись, чему бы работать, гладух какой! Нет, вот пропадает на печи лодырем. Возьмется за что, так не глядели бы мои глаза: коли поднимется, коли передвинется, коли что, - говорила она, растягивая слова и неуклюже поворачивая с боку на бок своими угловатыми плечами. - Ведь вот нынче старик сам за хворостом в лес уехал, а ему наказал ямы копать; так нет вот, и лопаты в руки не брал… (На минуту она замолчала…) Загубил он меня, сироту! - взвизгнула она вдруг, размахнув руками и с угрожающим жестом подходя к сыну. - Гладкая твоя морда лядащая, прости господи! (Она презрительно и вместе отчаянно отвернулась от него, плюнула и снова обратилась к барину с тем же одушевлением и с слезами на глазах, продолжая размахивать руками.) Ведь все одна, кормилец. Старик то мой хворый, старый, да и тоже проку в нём нет, а я все одна да одна. Камень, и тот треснет. Хоть бы помереть, так легче было б: один конец. Заморил он меня, подлец! Отец ты наш! м очи моей уж нет! Невестка с работы извелась - и мне то же будет.

XI

- Как извелась? - недоверчиво спросил Нехлюдов.

- С натуги, кормилец, как бог свят, извелась. Взяли мы ее запрошлый год из Бабурина, - продолжала она, вдруг переменяя свое озлобленное выражение на слезливое и печальное, - ну, баба была молодая, свежая, смирная, родной. Дома-то у отца, за золовками, в холе жила, нужды не видала, и как к нам поступила, как нашу работу узнала - и на барщину, и дома, и везде. Она да я - только и было. Мне что? я баба привыкшая, она же в тяжести была, отец ты мой, да горе стала терпеть: а всё через силу работала - ну, и надорвалась, сердечная. Летось, петровками, еще на беду мальчишку родила, а хлебушка не было, кой-что, кой-что ели, отец ты мой, работа же спешная подошла - у ней груди и пересохни. Детенок первенький был, коровенки нетути, да и дело наше мужицкое: где уж рожком выкормишь! Ну известно, бабья глупость, - она этим пуще убиваться стала. А как детенок помер, уж она с той кручины выла-выла, голосила-голосила, да нужда, да работа, все хуже да хуже: так извелась в лето, сердечная, что к покрову и сама кончилась. Он ее порешил, бестия! - снова с отчаянной злобой обратилась она к сыну… - Что я тебя просить хотела, ваше сиятельство, - продолжала она после небольшого молчания, понижая голос и кланяясь.

- Что? - рассеянно спросил Нехлюдов, еще взволнованный ее рассказом.

- Ведь он мужик еще молодой. От меня уж какой работы ждать: нынче жива, а завтра помру. Как ему без жены быть? Ведь он тебе не мужик будет. Обдумай ты нас как-нибудь, отец ты наш.

- То есть ты женить его хочешь? Что ж? это дело!

- Сделай божескую милость; вы наши отцы-матери. И, сделав знак своему сыну, она с ним вместе грохнулась в ноги барину.

- Зачем ты в землю кланяешься? - говорил Нехлюдов, с досадой поднимая ее за плечи. - Разве нельзя так сказать? Ты знаешь, что я этого не люблю. Жени сына, пожалуйста; я очень рад, коли у тебя есть невеста на примете.

Старуха поднялась и стала рукавом утирать сухие глаза. Давыдка последовал ее примеру и, потерев глаза пухлым кулаком, в том же терпеливо-покорном положении продолжал стоять и слушать, что говорила Арина.

- Невесты-то есть, как не быть! Вот Васютка Михейкина, девка ничего, да ведь без твоей воли не пойдет.

- Разве она не согласна?

- Нет, кормилец, коли по согласию пойдет!

- Ну так что ж делать? Я принуждать не могу; поищите другую: не у себя, так у чужих; я выкуплю, только бы шла по своей охоте, а насильно выдать замуж нельзя. И закона такого нет, да и грех это большой.

- Э-э-эх, кормилец! да статочное ли дело, глядя на нашу жизнь да на нашу нищету, чтоб охотой пошли? Солдатка самая и та такой нужды на себя принять не захочет. Какой мужик девку к нам во двор отдаст? Отчаянный не отдаст. Ведь мы голь, нищета. Одну, скажут, почитай что с голоду заморили, так и моей то же будет. Кто отдаст, - прибавила она, недоверчиво качая головой, - рассуди, ваше сиятельство.

- Так что ж я могу сделать?

- Обдумай ты нас как-нибудь, родимый, - повторила убедительно Арина, - что ж нам делать?

- Да что ж я могу обдумать? Я тоже ничего не могу сделать для вас в этом случае.

- Кто ж нас обдумает, коли не ты? - сказала Арина, опустив голову и с выражением печального недоумения разводя руками.

- Вот хлеба выпросили, так я прикажу вам отпустить, - сказал барин после небольшого молчания, во время которого Арина вздыхала и Давыдка вторил ей. - А больше я ничего не могу сделать.

Нехлюдов вышел в сени. Мать и сын, кланяясь, вышли за барином.

XII

- О-ох, сиротство мое! - сказала Арина, тяжело вздыхая.

Она остановилась и сердито взглянула на сына. Давыдка тотчас повернулся и, тяжко перевалив через порог свою толстую ногу в огромном грязном лапте, скрылся в противоположной двери.

- Что я с ним буду делать, отец? - продолжала Арина, обращаясь к барину. - Ведь сам видишь, какой он! Он ведь мужик не плохой, не пьяный и смирный мужик, ребенка малого не обидит - грех напрасно сказать: худого за ним ничего нету, а уж и бог знает, что такое с ним попритчилось, что он сам себе злодей стал. Ведь он и сам тому не рад. Веришь ли, батюшка, сердце кровью обливается на него глядя, какую он муку принимает. Ведь какой ни есть, а моя утроба носила; жалею его, уж как жалею!.. Ведь он не то, чтоб супротив меня, али отца, али начальства что б делал, он мужик боязливый, сказать, что дитя малое. Как ему вдовцом быть? Обдумай ты нас, кормилец, - повторила она, видимо, желая изгладить дурное впечатление, которое ее брань могла произвести на барина… - Я, батюшка ваше сиятельство, - продолжала она доверчивым шепотом, - и так клала, и этак прикидывала: ума не приложу, отчего он такой. Не иначе, как испортили его злые люди. (Она помолчала немного.) Коли найти человека, его излечить можно.

- Какой вздор ты говоришь, Арина! как можно испортить?

- И, отец ты мой, так испортят, что и навек не человеком сделают! Мало ли дурных людей на свете! По злобе вынет горсть земли из-под следу… или что там… и навек не человеком сделает; долго ли до греха? Я так себе думаю, не сходить ли мне к Дундуку, старику, что в Воробьевке живет: он знает всякие слова, и травы знает, и порчу снимает, и с креста воду спущает; так не пособит ли он? - говорила баба, - може, он его излечит.

«Вот она, нищета-то и невежество! - думал молодой барин, грустно наклонив голову и шагая большими шагами вниз по деревне. - Что мне делать с ним? Оставить его в этом положении невозможно и для себя, и для примера других, и для него самого, невозможно, - говорил он себе, вычитывая на пальцах эти причины. - Я не могу видеть его в этом положении, а чем вывести его? Он уничтожает все мои лучшие планы в хозяйстве. Если останутся такие мужики, мечты мои никогда не сбудутся, - подумал он, испытывая досаду и злобу на мужика за разрушение его планов. - Сослать на поселенье, как говорит Яков, коли он сам не хочет, чтоб ему было хорошо, или в солдаты? точно: по крайней мере, и от него избавлюсь, и еще заменю хорошего мужика», - рассуждал он.

Он думал об этом с удовольствием: но вместе с тем какое-то неясное сознание говорило ему, что он думает только одной стороной ума, и что-то нехорошо. Он остановился. «Постой, о чем я думаю, - сказал он сам себе, - да, в солдаты, на поселенье. За что? Он хороший человек, лучше многих, да и почем я знаю… Отпустить на волю? - подумал он, рассматривая вопрос не одной стороной ума, как прежде, - несправедливо, да и невозможно». Но вдруг ему пришла мысль, которая очень обрадовала его; он улыбнулся с выражением человека, разрешившего себе трудную задачу. «Взять во двор, - сказал он сам себе, - самому наблюдать за ним, и кротостью, и увещаниями, выбором занятий приучать к работе и исправлять его».

XIII

«Так и сделаю», - с радостным самодовольством сказал сам себе Нехлюдов, и, вспомнив, что ему надо было еще зайти к богатому мужику Дутлову, он направился к высокой и просторной связи с двумя трубами, стоявшей посредине деревни. Подходя к ней, он столкнулся у соседней избы с высокой, ненарядной бабой лет сорока, шедшей ему навстречу.

- С праздником, батюшка, - сказала ему, нисколько не робея, баба, останавливаясь подле него и радушно улыбаясь и кланяясь.

- Здравствуй, кормилица, - отвечал он, - как поживаешь? Вот иду к твоему соседу.

- Так-с, батюшка ваше сиятельство, хорошее дело. А что, к нам не пожалуете? Уж как бы мой старик рад был!

- Что ж, зайду, потолкуем с тобой, кормилица. Эта твоя изба?

- Эта самая, батюшка.

И кормилица побежала вперед. Войдя вслед за нею в сени, Нехлюдов сел на кадушку, достал и закурил папиросу.

- Там жарко; лучше здесь посидим, потолкуем, - отвечал он на приглашение кормилицы войти в избу. Кормилица была еще свежая и красивая женщина. В чертах лица ее и особенно в больших черных глазах было большое сходство с лицом барина. Она сложила руки под занавеской и, смело глядя на барина и беспрестанно виляя головой, начала говорить с ним:

- Что ж это, батюшка, зачем изволите к Дуглову жаловать?

- Да хочу, чтобы он у меня землю нанял, десятин тридцать, и свое бы хозяйство завел, да еще чтоб лес он купил со мной вместе. Ведь деньги у него есть, так что ж им так, даром лежать? Как ты об этом думаешь, кормилица?

- Да что ж? Известно, батюшка, Дутловы люди сильные; во всей вотчине, почитай, первый мужик, - отвечала кормилица, поматывая головой. - Летось другую связь из своего леса поставил, господ не трудили. Лошадей у них, окромя жеребят да подростков, троек шесть соберется, а скотины, коров да овец как с поля гонят да бабы выйдут на улицу загонять, так в воротах их то сопрется, что беда; да и пчел-то колодок сотни две, не то больше живет. Мужик оченно сильный, и деньги должны быть.

- А как ты думаешь, много у него денег? - спросил барин.

- Люди говорят, известно - по злобе, может, что у старика деньги немалые; ну да про то он сказывать не станет и сыновьям не открывает, а должны быть. Отчего ему рощей не заняться? Нешто побоится славу про деньги пустить. Он тоже, годов пять тому, лугами был с Шкаликом-дворником в доле, по малости стал займаться, да обманул, что ли, его Шкалик-то, так рублев триста пропало у старика; с тех пор и бросил. Да как им исправным не быть, батюшка ваше сиятельство, - продолжала кормилица, - при трех землях живут, семья большая, все работники, да и старик-от - что же худо говорить - сказать, что хозяин настоящий. Во всем-то ему задача, что дивится народ даже; и на хлеб, и на лошадей, и на скотину, и на пчел, и на ребят-то счастье. Теперь всех поженил. То у своих девок брал, а теперь Илюшку на вольной женил, сам откупил. И тоже баба хорошая вышла.

- Что ж они, ладно живут? - спросил барин.

- Как в дому настоящая голова есть, то и лад будет. Хоть бы Дутловы - известно, бабье дело; невестки за печкой полаются, полаются, а все под стрижем-то и сыновья ладно живут.

Кормилица помолчала немного.

- Теперь старик большего сына, Карпа, слыхать, хочет хозяином в дому поставить. Стар, мол, уж стал, мое дело около пчел. Ну Карп-то и хороший мужик, мужик аккуратный, а все далеко против старика хозяином не выйдет. Уж того разума нету!

- Так вот Карп захочет, может быть, заняться и землей и рощами, - как ты думаешь? - сказал барин, желавший от кормилицы выпытать все, что она знала про своих соседей.

- Вряд ли, батюшка, - продолжала кормилица, - старик сыну денег не открывал. Пока сам жив да деньги у него в доме, значит, все стариков разум орудует; да и они больше извозом займаются.

- А старик не согласится?

- Побоится.

- Чего ж он побоится?

- Да как же можно, батюшка, мужику господскому свои деньги объявить? Неравен случай, и всех денег решится! Вот с дворником в дела вошел, да и ошибся. Где же ему с ним судиться! Так и пропали деньги; а с помещиком-то уж и вовсе квит как раз будет.

- Да, от этого… - сказал Нехлюдов, краснея. - Прощай, кормилица.

- Прощайте, батюшка ваше сиятельство. Покорно благодарим.

XIV

«Нейти ли домой?» - подумал Нехлюдов, подходя к воротам Дутловых и чувствуя какую-то неопределенную грусть и моральную усталость.

Но в это время новые тесовые ворота со скрипом отворились перед ним, и красивый, румяный белокурый парень лет восемнадцати, в ямской одежде, показался в воротах, ведя за собой тройку крепконогих, еще потных, косматых лошадей, и, бойко встряхнув белыми волосами, поклонился барину.

- Что, отец дома, Илья? - спросил Нехлюдов.

- На осике, за двором, - отвечал парень, проводя, одну за другою лошадей в полуотворенные ворота.

«Нет, выдержу характер, предложу ему, сделаю, что от меня зависит», - подумал Нехлюдов и, пропустив лошадей, вошел на просторный двор Дутлова. Видно было, что со двора недавно был вывезен навоз: земля была еще черная, потная, и местами, особенно в воротищах, валялись красные волокнистые клочья. На дворе и под высокими навесами в порядке стояло много телег, сох, саней, колодок, кадок и всякого крестьянского добра; голуби перепархивали и ворковали в тени под широкими, прочными стропилами; пахло навозом и дегтем. В одном углу Карп и Игнат прилаживали новую подушку под большую троечную окованную телегу. Все три сына Дутловы были почти на одно лицо. Меньшой, Илья, встретившийся Нехлюдову в воротах, был без бороды, поменьше ростом, румянее и наряднее старших; второй, Игнат, был повыше ростом, почернее, имел бородку клином и, хотя был тоже в сапогах, ямской рубахе и поярковой шляпе, не имел того праздничного, беззаботного вида, как меньшой брат. Старший, Карп, был еще выше ростом, носил лапти, серый кафтан и рубаху без ластовиков, имел окладистую рыжую бороду и вид не только серьезный, но почти мрачный.

- Прикажете батюшку послать, ваше сиятельство? - сказал он, подходя к барину и слегка и неловко кланяясь.

- Нет, я сам пройду к нему на осик, посмотрю его устройство там; а мне с тобой поговорить нужно, - сказал Нехлюдов, отходя в другую сторону двора, с тем чтоб Игнат не мог слышать того, что он намерен был говорить с Карпом.

Самоуверенность и некоторая гордость, заметная во всех приемах этих двух мужиков, и то, что сказала ему кормилица, так смущали молодого барина, что ему трудно было решиться говорить с ними о предполагаемом деле. Он чувствовал себя как будто виноватым, и ему казалось легче говорить с одним братом так, чтоб другой не слышал. Карп как будто удивился, зачем барин отводит его в сторону, но последовал за ним.

- Вот что, - начал Нехлюдов, заминаясь, - я хотел тебя спросить: много у вас лошадей?

- Троек пять наберется, жеребятки есть тоже, - развязно отвечал Карп, почесывая спину.

- Что, братья твои на почте ездят?

- Гоняем почту на трех тройках, а то Илюшка в извоз ходил; вот только вернулся.

- Что ж, это вам выгодно? Сколько вы этим зарабатываете?

- Да какая выгода, ваше сиятельство? По крайности кормимся с лошадьми - и то слава богу.

- Так зачем же вы другим чем-нибудь не займетесь? Ведь можно бы вам леса покупать или землю нанимать.

- Оно, конечно, ваше сиятельство, землю нанять можно, когда б где сподручная была.

- Я вот что хочу вам предложить: чем вам извозом заниматься, чтоб только кормиться, наймите вы лучше землю десятин тридцать у меня. Весь клин, что за Саповым, я вам отдам, да заведите свое хозяйство большое.

И Нехлюдов, увлеченный своим планом о крестьянской ферме, который он не раз сам с собою повторял и передумывал, уже не запинаясь стал объяснять мужику свое предположенье о мужицкой ферме.

Карп слушал очень внимательно слова барина.

- Мы много довольны вашей милостью, - сказал он, когда Нехлюдов, замолчав, посмотрел на него, ожидая ответа. - Известно, тут худого ничего нет. Землей заниматься мужику лучше, чем с кнутиком ездить. По чужим людям ходит, всякого народа видит, балуется наш брат. Самое хорошее дело, что землей мужику заниматься.

- Так как ты думаешь?

- Поколи батюшка жив, так я что ж думать могу, ваше сиятельство? На то воля его.

- Проведи-ка меня на осик; я поговорю с ним.

- Сюда пожалуйте, - сказал Карп, медленно направляясь к заднему сараю. Он отворил низенькую калитку, ведущую на осик, и, пропустив в нее барина и затворив ее, подошел к Игнату и молча принялся за прерванную работу.

XV

Нехлюдов, нагнувшись, прошел через низенькую калитку, из-под тенистого навеса, на находившийся за двором осик. Небольшое пространство, окруженное покрытыми соломой и просвечивающими плетнями, в котором симметрично стояли покрытые обрезками досок улья с шумно вьющеюся около них золотистою пчелою, было все залито горячими, блестящими лучами июньского солнца. От калитки протоптанная тропинка вела на середину к деревянному голубцу с стоявшим на нем фольговым образком, ярко блестевшим на солнце. Несколько молодых лип, стройно подымавших выше соломенной крыши соседнего двора свои кудрявые макушки, вместе с звуком жужжания пчел, чуть слышно колыхались своей темно-зеленой свежей листвой. Все тени, от крытого забора, от лип и от ульев, покрытых досками, черно и коротко падали на мелкую курчавую траву, пробивавшуюся между ульями. Согнутая небольшая фигурка старика с блестящей на солнце, открытой седой головой и плешью виднелась около двери рубленого, крытого свежей соломой мшеника, стоявшего между липами. Услышав скрип калитки, старик оглянулся и, отирая полой рубахи свое потное, загорелое лицо и кротко-радостно улыбаясь, пошел навстречу барину.

В пчельнике было так уютно, радостно, тихо, прозрачно; фигура седого старичка с лучеобразными частыми морщинками около глаз, в каких-то широких башмаках, надетых на босую ногу, который, переваливаясь и добродушно, самодовольно улыбаясь, приветствовал барина в своих исключительных владениях, была так простодушно-ласкова, что Нехлюдов мгновенно забыл тяжелые впечатления нынешнего утра, и его любимая мечта живо представилась ему. Он видел уже всех своих крестьян такими же богатыми, добродушными, как старик Дутлов, и все ласково и радостно улыбались ему, потому что ему одному были обязаны своим богатством и счастием.

- Не прикажете ли сетку, ваше сиятельство? Теперь пчела злая, кусает, - сказал старик, снимая с забора пахнущий медом грязный холстинный мешок, пришитый к лубку, и предлагая его барину. - Меня пчела знает, не кусает, - прибавил он с кроткой улыбкой, которая почти не сходила с его красивого загорелого лица.

- Так и мне не нужно. Что, роится уж? - спросил Нехлюдов, сам не зная чему, тоже улыбаясь.

- Коли роиться, батюшка Митрий Миколаич, - отвечал старик, выражая какую-то особенную ласку в этом названии барина по имени и отчеству, - вот только, только что брать зачала как след. Нынче весна холодная была, изволите знать.

- А вот я читал в книжке, - начал Нехлюдов, отмахиваясь от пчелы, которая, забившись ему в волоса, жужжала под самым ухом, - что коли вощина прямо стоит, по жердочкам, то пчела раньше роится. Для этого делают такие улья из досок… с перекладин…

- Вы не извольте махать, она хуже, - сказал старичок, - а то сетку не прикажете ли подать?

Нехлюдову было больно: но по какому-то детскому самолюбию ему не хотелось признаться в этом, и он, еще раз отказавшись от сетки, продолжал рассказывать старичку о том устройстве ульев, про которое он читал в «Maison rustique» и при котором, по его мнению, должно было в два раза больше роиться; но пчела ужалила его в шею, и он сбился и замялся в средине рассуждения.

- Оно точно, батюшка Митрий Миколаич, - сказал старик с отеческим покровительством, глядя на барина, - точно в книжке пишут. Да, может, это так, дурно писано, - что вот, мол, он сделает, как мы пишем, а мы посмеемся потом. И это бывает! Как можно пчелу учить, куда ей вощину крепить? Она сама по колодке норовит, другой раз поперек, а то прямо. Вот извольте посмотреть, - прибавил он, оттыкая одну из ближайших колодок и заглядывая в отверстие, покрытое шумящей и ползающей пчелой по кривым вощинам, - вот эта молодая; она, видать, в голове у ней матка сидит, а вощину она и прямо и вбок ведет, как ей по колодке лучше, - говорил старик, видимо, увлекаясь своим любимым предметом и не замечая положения барина. - Вот нынче она с калошкой идет; нынче день теплый, все видать, - прибавил он, затыкая опять улей и прижимая тряпкой ползающую пчелу и потом огребая грубой ладонью несколько пчел с морщинистого затылка. Пчелы не кусали его; но зато Нехлюдов уж едва мог удерживаться от желания выбежать из пчельника; пчелы местах в трех ужалили его и жужжали со всех сторон около его головы и шеи.

- А много у тебя колодок? - спросил он, отступая к калитке.

- Что бог дал, - отвечал Дутлов, посмеиваясь, - считать не надо, батюшка: пчела не любит. Вот, ваше сиятельство, я просить вашу милость хотел, - продолжал он, указывая на тоненькие колодки, стоящие у забора, - об Осине, кормилицыном муже; хоть бы вы ему заказали: в своей деревне так дурно делать по соседству, нехорошо.

- Как дурно делать?.. Ах, однако, они кусают! - отвечал барии, уже взявшись за ручку калитки.

- Да вот, что ни год, свою пчелу на моих молодых напущает. Им бы поправляться, а чужая пчела у них вощину повытаскает да и подсекает, - говорил старик, не замечая ужимок барина.

- Хорошо, после, сейчас… - проговорил Нехлюдов и, не в силах уже более терпеть, отмахиваясь обеими руками, рысью выбежал в калитку.

- Землей потереть: оно ничего, - сказал старик, выходя на двор вслед за барином. Барин потер землею то место, где был ужален, краснея, быстро оглянулся на Карпа и Игната, которые не смотрели на него, и сердито нахмурился.

XVI

- Что я насчет ребят хотел просить, ваше сиятельство, - сказал старик, как будто, или действительно, не замечая грозного вида барина.

- Что?

- Да вот лошадками, слава те господи, мы неправды, и батрак есть, так барщина за нами не постоит.

- Так что ж?

- Коли бы милость ваша была, ребят на оброк отпустить, так Илюшка с Игнатом в извоз бы на трех тройках пошли на все лето: може, что бы и заработали.

- Куда ж они пойдут?

- Да как придется, - вмешался Илюшка, который в это время, привязав лошадей под навес, подошел к отцу. - Кадминские ребята на восьми тройках в Ромен ездили, так, говорят, прокормились да десятка по три на тройку домой привезли; а то и в Одест, говорят, кормы дешевые.

- Вот об этом-то я и хотел поговорить с тобой, - сказал барин, обращаясь к старику и желая половчее навести его на разговор о ферме. - Скажи, пожалуйста, разве выгоднее ездить в извоз, чем дома хлебопашеством заниматься?

- Когда не выгоднее, ваше сиятельство! - опять вмешался Илья, бойко встряхивая волосами, - дома-то лошадей кормить нечем.

- Ну, а сколько ты в лето выработаешь?

- Да вот с весны, на что корма дорогие были, мы в Киев с товаром ездили, в Курском опять до Москвы крупу наложили, так и сами прокормились, и лошади сыты были, да и пятнадцать рублев денег привез.

- Оно не беда заниматься честным промыслом, каким бы то ни было, - сказал барин, снова обращаясь к старику, - но мне кажется, что можно бы другое занятие найти; да и работа эта такая, что ездит молодой малый везде, всякий народ видит, избаловаться может, - прибавил он, повторяя слова Карпа.

- Чем же нашему брату, мужику, заниматься, как не извозом? - возразил старик с своей кроткой улыбкой. - Съездишь хорошо - и сам сыт, и лошади сыты; а что насчет баловства, так они у меня, слава ти господи, не первый год ездят, да и сам я езжал, и дурного ни от кого не видал, окроме доброго.

- Мало ли чем другим вы бы могли заняться дома: и землей и лугами…

- Как можно, ваше сиятельство! - подхватил Илюшка с одушевлением, - уж мы с этим родились, все эти порядки нам известные, способное для нас дело, самое любезное дело, ваше сиятельство, как нашему брату с рядой ездить!

- А что, ваше сиятельство, просим чести, в избу не пожалуете ли? На новоселье еще не изволили быть, - сказал старик, низко кланяясь и мигая сыну. Илюшка рысью побежал в избу, а вслед за ним, вместе с стариком, вошел и Нехлюдов.

XVII

Войдя в избу, старик еще раз поклонился, смахнул полой зипуна с лавки переднего угла и, улыбаясь, спросил:

- Чем вас просить, ваше сиятельство?

Изба была белая (с трубой), просторная, с полатями и нарами. Свежие осиновые бревна, между которыми виднелся недавно завядший мох, еще не почернели; новые лавки и полати не сгладились, и пол еще не убился. Одна молодая, худощавая, с продолговатым задумчивым лицом крестьянская женщина, жена Ильи, сидела на нарах и качала ногой зыбку, на длинном шесте привешенную к потолку. В зыбке, чуть заметно дыша и закрыв глазенки, раскинувшись, дремал грудной ребенок; другая, плотная, краснощекая баба, хозяйка Карпа, засучив выше локтя сильные, загорелые выше кисти руки, перед печью крошила лук в деревянной чашке. Рябая беременная баба, закрываясь рукавом, стояла около печи. В избе, кроме солнечного жара, было жарко от печи и сильно пахло только что испеченным хлебом. С полатей с любопытством поглядывали вниз, на барина, белокурые головки двух парнишек и девочки, забравшихся туда в ожидании обеда.

Нехлюдову было радостно видеть это довольство и вместе с тем было почему-то совестно перед бабами и детьми, которые все смотрели на него. Он, краснея, сел на лавку.

- Дай мне горячего хлеба кусочек, я его люблю, - сказал он и покраснел еще больше.

Карпова хозяйка отрезала большой кусок хлеба и на тарелке подала его барину. Нехлюдов молчал, не зная, что сказать; бабы тоже молчали; старик кротко улыбался.

«Однако чего ж я стыжусь? точно я виноват в чем-нибудь, - подумал Нехлюдов, - отчего ж мне не сделать предложение о ферме? Какая глупость!» Однако он все молчал.

- Что ж, батюшка Митрий Миколаич, как насчет ребят-то прикажете? - сказал старик.

- Да я бы тебе советовал вовсе не отпускать их, а найти здесь им работу, - вдруг, собравшись с духом, выговорил Нехлюдов. - Я, знаешь, что тебе придумал: купи ты со мной пополам рощу в казенном лесу да еще землю…

Кроткая улыбка вдруг исчезла на лице старика.

- Как же, ваше сиятельство, на какие же деньги покупать будем? - перебил он барина.

- Да ведь небольшую рощу, рублей в двести, - заметил Нехлюдов.

Старик сердито усмехнулся.

- Хорошо, кабы были, отчего бы не купить, - сказал он.

- Разве у тебя уж этих денег нет? - с упреком сказал барин.

- Ох, батюшка ваше сиятельство! - отвечал с грустью в голосе старик, оглядываясь к двери, - только бы семью прокормить, а уж нам не рощи покупать.

- Да ведь есть у тебя деньги, что ж им так лежать? - настаивал Нехлюдов.

Старик вдруг пришел в сильное волнение; глаза его засверкали, плечи стало подергивать.

- Може, злые люди про меня сказали, - заговорил он дрожащим голосом, - так, верите богу, - говорил он, одушевляясь все более и более и обращая глаза к иконе, - что вот лопни мои глаза, провались я на сем месте, коли у меня что есть, окроме пятнадцати целковых, что Илюшка привез, и то подушные платить надо, - вы сами изволите знать: избу поставили.