79. С. А. Толстой

1886 г. Апреля 29–30. Ясная Поляна.

Приехал вчера благополучно и скучно, то есть без разговоров. Трескин подсел в Подольске — до Серпухова. Дождь лил дорогой, но от Козловки ехать было хорошо. Дома все благополучно. Напился чая с Файнерманом и Филиппом и прочел письма, полученные здесь. Лег в час в маленькой комнате. В доме еще сыро, но было топлено и тепло. Нынче лягу в большой комнате к стене от приспешной, которая топится. Пишу это для твоего успокоения. Сам же знаю, что нездоровья от стен не может быть, если не сидеть в них без движенья. А я хочу поменьше сидеть.

Нынче встал в 8, убрался, разобрался вещами, сходил к Агафье Михайловне, к Катерине Копыловой и после обеда поеду пахать. Я вспомнил одно дело: этот Клопский, который писал такое трогательное письмо, говорил мне, что у него есть стихи . Я сказал ему, что меня не интересуют стихи. Это может огорчить его, и стихи могут быть хороши. Я думаю, Сережа помнит его адрес. Пошли к нему эту записку .

Целую тебя и всех детей от малых до больших.

Вчера поехал пахать. Вернулся в 7-м часу и очень устал. Хотел послать письмо, — сам свезти, но проспал. Вчера же пришла вечером с Файнерманом одна одесская девица . Она приехала сюда назад тому неделю и живет у Прокофья Власова на деревне. Я хорошенько не мог понять ее и не буду стараться; а буду стараться выпроводить ее отсюда, так как все эти лишние чужие лица — есть великая тягость. Узнал я про нее следующее: она дочь крымских помещиков, воспитывалась в астраханской гимназии, потом жила с сестрою в Одессе в библиотеке. Она, как говорит, с молодых лет имела страсть к деревенской жизни и физическому труду. Родители ее ей в этом препятствовали. В Одессе она прочла: «В чем счастье» и решила пойти в деревню работать. Сначала хотела ехать на Кавказ, но потом выдумала ехать в Ясную Поляну. Здесь она ходила раз на поденную. Здесь же она от Файнермана взяла «В чем моя вера» и прочла в первый раз, и говорит, что ее все взгляды теперь изменились, и не решила еще, что ей делать. Революционеркой она не была. Она знает по-английски, по-французски, ей 24 года, худая и скорее болезненная. Вот все, что я о ней узнал. Надеюсь, что она скоро уедет. Я же, пока она не уедет, постараюсь игнорировать ее. Если бы ты была тут, то ты бы поняла ее лучше и могла бы посоветовать. Несмотря на усталость, я отлично спал и прекрасно себя чувствую. Теперь 1-й час, я немного занялся — больше обдумыванием и конспектом — будущего, чем работой и теперь 1-й час иду пахать. Погода свежая, но сухая. По вечерам жуки и соловьи, трава так и лезет, и зелена, и свежа, и радостна, — удивительно. Нынче верно получу письма. Я не столько проспал — тебе послать письмо, сколько хотелось тебе обстоятельно описать эту странную девицу. В пользу ее говорит то, что она очень скромна, и вчера вовсе не хотела приходить ко мне, но я просил Файнермана пригласить ее с тем, чтобы понять, что такое и зачем она приехала.

Целую тебя, милый друг, и детей от мала до велика, и особенно Андрюшу и Мишу.

Приписываю вечером, 10 часов. От 1 до 7 пахал и устал, и наелся и здоров физически и духовно, как лучше не желаю и как желаю всем.

80. С. А. Толстой

1886 г. Мая 4. Ясная Поляна.

Пишу утром с тем, чтобы не торопиться вечером. Гостей своих вчера спровадил и остался с большим удовольствием один. Целый день шел дождь. Я походил по лесу, — сморчков не нашел, но набрал фиалок. Дома было много приходивших мужиков. Всегда была бедность, но все эти года она шла, усиливаясь, и нынешний год она дошла до ужасающего и волей-неволей тревожащей богатых людей. Невозможно есть спокойно даже кашу и калач с чаем, когда знаешь, что тут рядом знакомые мне люди — дети (как дети Чиликина в Телятинках, кормилица Матрена Тани) — ложатся спать без хлеба, которого они просят и которого нет. И таких много. Не говоря уже об овсе на семена, отсутствие которых мучает этих людей за будущее, то есть ясно показывает им, что и в будущем, если поле не посеется и отдастся другому, то ждать нечего, кроме продажи последнего и сумы. Закрывать глаза можно, как можно закрывать глаза тому, кто катится в пропасть, но положение от этого не переменяется. Прежде жаловались на бедность, но изредка, некоторые; а теперь это общий один стон. На дороге, в кабаке, в церкви, по домам, все говорят об одном: о нужде. Ты спросишь: что делать, как помочь? Помочь семенами, хлебом тем, кто просит, можно, но это не помощь, это капля в море, и, кроме того, сама по себе эта помощь себя отрицает. Дал одному, 3-м, почему не 20-и, 1000, миллиону. Очевидно, нельзя дать, отдав и все. Что же делать? Чем помочь? Только одним: доброй жизнью. Все зло не от того, что богатые забрали у бедных. Это маленькая часть причины. Причина та, что люди и богатые, и средние, и бедные живут по-зверски, — каждый для себя, каждый наступая на другого. От этого горе и бедность. Спасенье от этого только в том, чтобы вносить в жизнь свою и потому других людей другое — уважение ко всем людям, любовь к ним, заботу о других и наибольше возможное отречение от себя, от своих эгоистических радостей. Я не тебе внушаю или проповедую, я только пишу то, что думаю — вслух с тобой думаю.

Я знаю, — и ты знаешь, — всякий знает, — что зло человеческое уничтожится людьми, что в этом одном задача людей, смысл жизни. Люди будут работать и работают для этого, почему же мы не будем для этого самого работать.

Расписался бы я с тобой об этом, да почему-то мне кажется, что ты, читая это, скажешь какое-нибудь жестокое слово, и рука нейдет писать дальше. Погода нынче прелестная, жаркая. Нынче хочу на ночь истопить дом. А завтра в самое солнце открыть. Уж и нынче вверху воздух ходит теплый, и сырости не очень слышно. Я помню, ты перед отъездом говорила что-то о ключе от ключей. Дала ты мне его или нет? Если не дала, то пришли, если же да, то напиши. Его нет, а я закажу ключ новый. Дом вымыт, и если постоит так, то дня через 4 можно переезжать. Только как у вас дела. Что кашель малышей? Приехал ли Колечка ? Прощай, милая. Видел тебя нынче во сне, что ты меня обижаешь. Это значит обратное. Да будет так. Целую тебя и детей. Как хорошо, что Илья с Левой с тобой сидят. Так и надо. Больше в кучке. Маша перестала ли плакать? Перестала ли Таня нанимать за 5 рублей лошадь на час? 5 рублей хлеб на месяц детям вместо корок. Боюсь, что в Москве это непонятно. И жду, жду поскорее вас всех сюда. Благодарствуй за яблоки и апельсины (лишние). Вообще ты очень мною озабочена. А я здоров совершенно. Чего ни хвачусь, все есть. Все ты положила.

Получил твое письмо. На девиц ты напрасно так напала . Они запутанные, но очень добрые и чистые. Об Орлове я нынешний год тоже слышал. Это очень жалко.

81. Н. Н. Златовратскому

1886 г. Мая 20? Ясная Поляна.

Дорогой Николай Николаевич!

Простите, что не отвечал на то письмо ваше — не мог тогда . Я душевно радуюсь тому сочувствию, которое вы выражаете и испытываете к Бондареву. Я еще больше полюбил вас за это. Я написал кое-что в виде предисловия . Пожалуйста, прочтите и напишите мне свое мнение.

<2> Я очень недоволен написанным. Вспоминаю о вас, знаете, по какому случаю. Много встречаю людей, напоминающих мне того пьяницу портного, которого вы мне читали. Это верный признак, что образ художественный, настоящий. Кончили ли вы? Дайте это в «Посредник» . Вам и бог велел быть одним из лучших сотрудников. Постараюсь написать для сборника .

Дружески целую вас и желаю спокойствия душевного для работы. Передайте мой привет вашей жене.

Л. Толстой.

82. А. Н. Островскому

1886 г. Мая 22? Ясная Поляна.

Любезный друг, Александр Николаевич!

Письмо это передаст тебе мой друг Владимир Григорьевич Чертков , издающий дешевые книги для народа. Может быть, ты знаешь наши издания и нашу программу, если нет, то Чертков сообщит тебе. Цель наша издавать то, что доступно, понятно, нужно всем, а не маленькому кружку людей, и имеет нравственное содержание, согласное с духом учения Христа . Из всех русских писателей ни один не подходит ближе тебя к этим требованиям, и потому мы просим тебя разрешить печатание твоих сочинений в нашем издании и писать для этого издания, если бог тебе это положит на сердце. Обо всех подробностях, если ты согласишься (о чем я очень прошу и в чем почти уверен), то о всех подробностях — что, как печатать и многом другом — переговори с Чертковым. Я по опыту знаю, как читаются, слушаются и запоминаются твои вещи народом, и потому мне хотелось бы содействовать тому, чтобы ты стал теперь поскорее в действительности тем, что ты есть несомненно — общенародным в самом широком смысле писателем .

Дружески целую тебя и желаю душевного спокойствия и здоровья.

Лев Толстой.

83. В. Г. Черткову

1886 г. Мая 27–28. Ясная Поляна.

Получил ваше письмо , милый друг, и очень рад был ему. Мое — пожалуй, не застанет вас в Петербурге. Мы живем хорошо. Продолжаю понемногу работать — больше теперь руками, чем головой, так как больше тянет к этой работе. Кроме того, много гостей. Был Озмидов, Грибовский, Марья Александровна Шмит и Сосновский и теперь тут. Озмидову я был очень рад. И мне очень хорошо было с ним. Я рад тоже тому, что в моих домашних разрушилось предубеждение к нему. Грибовский очень молод. Это главное, что надо помнить о нем, и еще то, что первое пробуждение его душевной деятельности было революционное — так называемое научное. Какая это страшная чума! То же и еще в гораздо большей степени с Сосновским. Мы часто обманываемся тем, что, встречаясь с революционерами, думаем, что мы стоим близко рядом. Нет государства — нет государства, нет собственности — нет собственности, нет неравенства — нет неравенства и многое другое. Кажется, все одно и то же. Но не только есть большая разница, но нет более далеких от нас людей. Для христианина нет государства, а для них нужно уничтожить государство; для христианина нет собственности, а они уничтожают собственность. Для христианина все равны; а они хотят уничтожить неравенство. Это как раз два конца несомкнутого кольца. Концы рядом, но более отдалены друг от друга, чем все остальные части кольца. Надо обойти все кольцо для того, чтобы соединить то, что на концах.

Помешали мне писать это письмо Сосновский с Файнерманом. Они пришли с деревни (Сосновский жил 2 дня у Файнермана), и мы очень хорошо поговорили. Я, между прочим, прочел Сосновскому то, что пишу о нем. Он мне очень понравился. Доброты в нем много. Сейчас он уезжает. Если вы переписали начало рассказа о мужике и мальчике (из моих бумаг; очень измаранная), то пришлите мне ее. Я нынче о ней думал. Может быть, удастся написать. Очень меня занимает теперь не только Будда, но и браманизм, и Конфуций, и Лаодци. Может быть, ничего не выйдет, а может быть, выйдет что-то , о чем не стану писать, потому что в письме не расскажешь. У нас нынче набралась куча гостей — молодежь, Сережа приехал, Кузминский, и заливает море пустоты и соблазнов детей, и они отдаются, а я борюсь хоть не с соблазнами, но с досадой на тех, кто их вводят. И надеюсь, что бог поможет. С особенной любовью думаю в такие минуты о вас и всех мне близких. Пишите почаще, милый друг. Поклонитесь от меня вашей матери. Сосновский просил очень вам кланяться. Мои все вас любят и помнят.

84. П. И. Бирюкову

1886 г. Июня 4–5? Ясная Поляна.

Получил нынче ваше письмецо и тотчас же, устыдившись, написал Степанову . Трудно писать в таких случаях — трудно, потому что нет любви и не вызывается она письмом. Что вы мало пишете? Как вам живется в вашем — мне представляется — одиночестве. Чертков пишет, чтоб я написал разрешение играть «Винокура» . Я делаю это на обороте. Мы живем хорошо и вас любим.

Л. Толстой.

Кланяйтесь Сютаеву. Что значит присылка корректуры статьи Бондарева? Пропущена она или нет? Еще просьба большая, очень для меня важная: есть житие Даниила Ачинского (кажется). Это солдат 12-го года, фельдфебель,

<2> отказавшийся от службы и сосланный в Сибирь, и там живший после каторги на поселении, и по ночам работавший на других. Я читал это житие у себя. Есть при нем даже картинка, изображающая Даниила, и не могу найти и вспомнить, в какой это книге. Пожалуйста, найдите мне это и пришлите . Это огромной важности историческое событие. И тем особенно, что оно было пропущено и государственной и церковной цензурой. Пожалуйста, пожалуйста. Мне все хочется подбавить в сборник. И я написал один разговор, и еще есть две штучки, которые хочется написать .

85. В. Г. Черткову

1886 г. Июля 17–18. Ясная Поляна.

Вчера получил ваше письмо с статьями Стаховича . Вы спрашиваете: стоит ли того заниматься вам таким исправлением? Не стоит. Ваше изложение проще, но и в вашем есть недостатки не в форме, главное, а в содержании. Например: жаба лежит брюхом кверху, а потом говорится сейчас же, что она потащилась дальше. Нужно непременно сказать, как она перевернулась опять спиной кверху. Вот поправки, которые важны по форме. И когда есть то внимание, или как хотите назовите, которое позволяет видеть это, тогда язык будет хорош. Но это не интересно. Интереснее ваше воспоминание о нашем разговоре в Ясной

и вызов говорить все, что я думаю о вашем отношении к собственности. Прежде всего скажу мое чувство, по которому я спросил вас. Это чувство любви — жалости к вам. Вы мне представляетесь таким изнеженным, испорченным, как и я сам, еще больше меня, что когда я живо представил себе то положение, в котором вы будете, если ничто не будет мешать вам, положение Файнермана, то мне стало страшно, физически жалко вас. Это было мое чувство. Другое чувство — уверенность в том, что вы не только других, но и себя обманывать не станете и дойдете до конца. Мне стало жутко за вас, и я перенес это чувство на вас — подумал, что и вам жутко за себя. А это неверно: радостно не жалеть себя, а жалеть другого.

Это все правда, насколько я сумел ее высказать. Роман «Hidden Depths» я дочел теперь до рассказа умирающего брата о том, как он потерял веру, потому что хотел проверить ее разумом, и, несмотря на жалкую слабость этого места, он мне очень нравится и наводит на важные для меня мысли.

Вчера у меня провел день французский писатель Deroulede и очень меня заинтересовал. Представьте себе, что это человек, посвятивший свою жизнь возбуждению французов к войне, revanche против немцев. Он глава воинственной Лиги и только бредит о войне . И я его полюбил. И мне он кажется близким по душе человеком, который не виноват в том, что он жил и живет среди людей язычников. Вчера же получил письмо от Ге старшего. Он пишет эскизы на Евангелие прямо сначала и описывает мне 7 эскизов, сделанных им. Одно описание порадовало меня очень. Помоги ему бог сделать эту работу, картины (иллюстрацию) на Евангелие. Кажется, что это большое и хорошее божье будет дело. Как бы хорошо было, если бы вы устроили за границей издание этих картин . Оттуда они бы легче вошли к нам. А и не вошли бы, и то хорошо. У нас все идет работа. Я отстаю, чувствую себя слабым физически и, кажется, чувствую требования духовной работы. Учитель переписал «Что же нам делать», нужно ли еще? Что делать с рассказами Стаховича? Поклонитесь от меня вашей матушке и вашим друзьям.

Л. Толстой.

На ваш вопрос: что вы не так, по-моему, делаете с деньгами, мне нечего отвечать: не только что не хочу,

<2> а нечего. Иногда думаю, что слишком смело расходуете деньги. Да вы, наверное, сами это чувствуете и замечаете.

86. H. H. Миклухо-Маклаю

1886 г. Сентября 25. Ясная Поляна.

Многоуважаемый Николай Николаевич.

Очень благодарен за присылку ваших брошюр . Я с радостью их прочел и нашел в них кое-что из того, что меня интересует. Интересует — не интересует, а умиляет и приводит в восхищение в вашей деятельности то, что, сколько мне известно, вы первый несомненно опытом доказали, что человек везде человек, то есть доброе, общительное существо, в общение с которым можно и должно входить только добром и истиной, а не пушками и водкой. И вы доказали это подвигом истинного мужества, которое так редко встречается в нашем обществе, что люди нашего общества даже его и не понимают. Мне ваше дело представляется так: люди жили так долго под обманами насилия, что наивно убедились в том и насилующие, и насилуемые, что это-то уродливое отношение людей, не только между людоедами и христианами, но и между христианами, и есть самое нормальное. И вдруг один человек, под предлогом научных исследований (пожалуйста, простите меня за откровенное выражение моих убеждений), является один среди самых страшных диких, вооруженный вместо пуль и штыков одним разумом, и доказывает, что все то безобразное насилие, которым живет наш мир, есть только старый отживший humbug , от которого давно пора освободиться людям, хотящим жить разумно. Вот это-то меня в вашей деятельности трогает и восхищает, и поэтому-то я особенно желаю вас видеть и войти в общение с вами . Мне хочется вам сказать следующее: если ваши

<2> коллекции очень важны, важнее всего, что собрано до сих пор во всем мире, то и в этом случае все коллекции ваши и все наблюдения научные ничто в сравнении с тем наблюдением о свойствах человека, которое вы сделали, поселившись среди диких, и войдя в общение с ними, и воздействуя на них одним разумом; и поэтому ради всего святого изложите с величайшей подробностью и с свойственной вам строгой правдивостью все ваши отношения человека с человеком, в которые вы вступали там с людьми. Не знаю, какой вклад в науку, ту, которой вы служите, составят ваши коллекции и открытия, но ваш опыт общения с дикими составит эпоху в той науке, которой я служу — в науке о том, как жить людям друг с другом. Напишите эту историю, и вы сослужите большую и хорошую службу человечеству. На вашем месте я бы описал подробно все свои похождения, отстранив все, кроме отношений с людьми . Не взыщите за нескладность письма. Я болен и пишу лежа и с неперестающей болью. Пишите мне и не возражайте на мои нападки на научные наблюдения, — я беру эти слова назад, — а отвечайте на существенное. А если заедете, хорошо бы было.

Уважающий вас Л. Толстой.

87. Т. А. Кузминской

1886 г. Октября 17. Ясная Поляна.

Целый день, или большую часть его, был занят тобою, милая Таня; но у тебя должно было чесаться одно из ушей, потому что думал о тебе, не хваля: я читал в первый раз «Бабью долю» и не мог удержаться, чтобы не поправлять

<2> ее. И поправил до московского острога. Завтра надеюсь кончить. Как жаль, что ты не поработала над ней больше. У нас все благополучно и очень тихо. По письмам вижу, что и у вас так же, и во всей России и Европе так же. Но не уповай на эту тишину. Глухая борьба против а пковского пирога не только не прекращается, но растет, и слышны уже кое-где раскаты землетрясения, разрывающего пирог. Я только тем и живу, что верою в то, что пирог не вечен, а вечен разум человеческий.

Твой брат Л. Т.

88. Л. Е. Оболенскому

1886 г. Октября 17? Ясная Поляна.

Сейчас получил ваше письмо , Леонид Егорович. Оно очень обрадовало меня вашей добротой ко мне. А я перед вами виноват — не отвечал вам. На одно письмо о вашем горе я не моготвечать, несмотря на душевное сочувствие вам; на другие письма не отвечал, потому что все лето жил до такой степени занято, вне умственных, внешних интересов, что не вникал в смысл писем и не успевал отвечать. Ваши статьи я долго не читал, но слышал о них самые сочувственные мнения от всех близких мне людей — особенно о первой . Прочел же я статьи во время болезни. Домашние мои, жена, сын — не разделяющие моих взглядов — прочли 2-ю статью и очень были ею довольны. Про себя, свое мнение скажу, что мне приятно было читать эту 2-ю статью, но приятность эту, состоящую в том, что меня оправдывали, я сам в себе осуждал, но приятно было и то, что я чувствовал еще одного человека — работника в общем деле, том деле, которым я живу, и работника хорошего, и эту приятность я не осуждал в себе.

Жизнь коротка, а дело жизни велико, считаться не когда. Жатва великая, и жатва поспела; нельзя говорить: вот придет время — жатва поспела и гибнет. Нужно жнецов работников сейчас и усердных, без разговоров. И вы такой жнец и работайте вперед и вперед, тем более что вы уже въехали в работу.

Вы пишете, уныло, а я за вас, за ваш журнал и вашу

<2> работу всегда радуюсь. Не знаю, много ли у вас подписчиков (много ли?), но я не встречал за это последнее время ни одного живого молодого человека, который бы не питался, хотя отчасти, умственно «Русским богатством». Мне кажется, что «Русское богатство» теперь единственный журнал, воздействующий на общество. Его статьи вызывают работу мысли, статьи эти ждут, о них говорят, и они составляют событие в некотором кругу людей. Как ни много читателей других журналов, читатели эти люди готовые, кладут на стол книжку своего направления журнала и потом отыскивают в ней, нет ли чего почитать, но только одни читатели «Русского богатства», учители, фельдшерицы, студенты, курсистки, читают для того, чтобы найти направление, и разрезают листы в надежде найти ответы на волнующие их вопросы. Их мало, это люди все молодые и незаметные, но они-то те люди, в которых брезжится или светится настоящий свет, и их будет много, и они будут 40-летние и заметные.

Меня так на вашем месте ужасала бы та ответственность, которая лежит на вас, чтобы не отдать ответа за слово праздно. Это я говорю совсем не затем, чтобы укорять вас; напротив, если вы сумели приобрести этот самый дорогой круг читателей, это доказывает, что ваше слово было не праздно; но для того, чтобы поощрить вас к усилению этой деятельности. Я же, если мой даймон, руководящий моей умственной работой, захочет этого, буду всегда помогать вам по мере сил. Бирюков мне говорил, что вы хотите издавать народный журнал; не советую вам этого, не разбрасывайтесь. Дело ваше так важно, что если вы продержитесь на той же высоте, или еще подниметесь, несколько лет, то вы сделаете самое лучшее дело жизни — поможете очнуться и найти дорогу, если бы даже и не тысячам, и не сотням, а десятку искренно ищущих пути молодым людям, разбросанным среди миллионов слепых. О ваших разногласиях со мной я ничего не буду говорить, потому что эти разногласия, по правде сказать, меня не занимают теперь. Мы идем по пути и для указания пути видим впереди одно и то же. Вы, кроме этого общего нам указателя, видите еще веху, которая направляет вас. Что же мне в этом может быть неприятного? Мне кажется, что это не нужно, но это кажется мне, а не вам. Мне бы было не досадно, а жалко вас, если бы я подозревал вас в неискренности того, что вы видите общего со мной и всем миром указателя и идете к нему; но так как этого нет, то что же мне в том, что вам нужен еще указатель, а мне нет.

<2> Это только различие свойств наших умственных. Если вы мне говорили: брось главного указателя и смотри на моего побочного, я бы не согласился; но если вы говорите, что нужен еще другой указатель, я говорю: мне не нужен, но если вам нужен для достижения главной цели, то держитесь его непременно. И я говорю это тем более охотно, что вы в этом случае служите представителем очень многих. Я же в вас не могу видеть ничего другого, как товарища в общей работе, а по смыслу работы — брата, которого люблю. По этой же причине вы не можете разойтись с людьми «Посредника» .

Черткову я поручил передать вам кое-что из того, что пишу, вы, верно, увидите его. Здоровье мое совсем поправляется.

Л. Т.

89. Н. Н. Страхову

1886 г. Октября 19. Ясная Поляна.

Как вы живете, дорогой Николай Николаевич? Что ваша книга? Видно, еще не кончилась печатаньем; иначе бы вы прислали. Тепло ли вам, независимо от одеяла, на душе? Благодарю вас за письма ко мне . Вы угадали в одном из писем, что болезнь мне дает многое. Она, мне кажется, мне дала многое новое. Я много передумал и перечувствовал. Теперь все еще примериваюсь к работе и все еще не могу сказать, чтобы напал на такую, какую мне нужно, для спокойствия — такую, чтобы поглотила меня всего . Если нужно, то бог даст. Благодарю за сведения о книгах . Теперь мне не нужно еще. Если бы попались вам Beal’a Лалита Вистара и Bouddha St. Hillaire , кажется, то купите на мой счет. Как всегда, книги кажутся нужными, когда их нет, и бесполезными, когда они есть. Николай Николаевич, помогите предприятию «Посредника» изданию научных книг. Вы можете помочь и непосредственно и посредственно, возбуждая к работе ваших знакомых. Как мне жаль, что нельзя поговорить с вами об этом. Мне представляется желательным и возможным (отнюдь не легким и даже очень трудным) составление книг, излагающих основы наук в доступной только грамотному человеку форме — учебников, так сказать, для самообучения самых даровитых и склонных к известному роду знаний, людей из народа; таких книг, которые бы вызвали потребность мышления по известному предмету и дальнейшего изучения. Такими мне представляются возможными — арифметика, алгебра, геометрия, химия, физика. Мне представляется, что изложение должно быть самое строгое и серьезное. Не выражу всего, что думаю об этом теперь, но рад бы был вызвать ваше мнение. Здоровье мое очень хорошо. Иногда думаю: что, если бы жизнь моя не имела другого смысла, кроме моей жизни и удовольствий от нее — выздоровление было бы еще ужаснее, чем смерть. У казненного уже была петля на шее, он совсем приготовился, и вдруг петлю сняли, но не затем, чтобы простить, а чтобы казнить какой-то другой казнью. При христовой же вере в то, что жизнь не во мне, а в служении богу и ближнему, отсрочка эта самая радостная: жизнь какая была, так и остается, а радость служения закону мира — богу — в моей теперешней форме увеличивается. Прощайте, дорогой Николай Николаевич. Пишите, когда вздумается.

Ваш Л. Т.

90. Ф. Ф. Тищенко

1886 г. Декабря 11? Москва.

Получил ваше письмо и рукопись… О повести вашей, новой, которую сейчас прочел, скажу следующее: до появления генерала она очень хороша: действие идет само

<2> собой, и характеры и описание душевных состояний Семена очень верны. Но потом начинается холодное и голое описание событий, и события ненужные для основной мысли повести. Весь конец нехорош. Не переделаете ли вы это? Эту повесть я сумею поместить не в журнал, а прямо в «Посредник» и выговорю вам вознаграждение по 30 или 50 р. за печатный лист. Согласны ли вы? Очень советую вам переделать весь конец, вообще поработать над ним. Если будете переделывать, то разговоры судей, советы их (они хороши) сократить. Как, в каком смысле переделать конец, я не могу вам определить. Может быть, и так, как теперь, будет хорошо, но надо поработать, чтобы было так же хорошо и живо, как начало. Напишите скорее, нужно ли вам возвратить рукопись или у вас есть черновая.

Л. Толстой.

91. Ф. Ф. Тищенко

1886 г. Декабря 12? Москва.

Федор Федорович.

Сейчас получил ваше письмо и спешу ответить, чтобы яснее еще выразить вам то, что писал тотчас по прочтении вашей повести . Повесть до пистолета (пистолет не естествен) хороша и по языку, и по содержанию. Видна жизнь описываемых людей, и жизнь эта занимает и трогает; место в первых скобках особенно хорошо, но с пистолета начинается холодная выдумка, не только не занимательная, но чрезвычайно скучная. Жизни людей не видно, а видно, что автор рассказывает то, чего никогда не было; видно даже, что ему самому скучно заниматься этим пустым делом. Зачеркните все от пистолета и продолжайте так же, как вы начали, — живите жизнью описываемых лиц, описывайте в образах их внутренние ощущения; и сами лица сделают то, что им нужно по их характерам сделать, то есть сама собою придумается, явится развязка, вытекающая из характера и положения лиц, тем более что

<2> лица очерчены прекрасно. Вы же вместо этого бросаете внутренний ход чувств своих лиц и описываете то, что никому не нужно знать, что не идет к делу, и описываете поверхностно, без интереса к новым лицам. Напрасно вы думаете, что это будет развлечение читателю. Лучше играть в бабки или карты; больше будет развлечения. Простите, голубчик, что я так резко пишу вам. Мне хочется отвратить вас от легкомысленного отношения к искусству. Это великое дело, и нельзя его делать шутя или из-за целей вне искусства. А вы можете овладеть искусством с тем, чтобы посредством его служить людям.

Кончить историю можно и убийством генерала , и убийством приказчика, и возвращением жены к мужу, и смертью того и другого, как могла кончиться история в жизни, и во все можно внести правду и освещение такое, какое вытекает из взгляда на жизнь автора. Если вводить генерала и лавочника, то надо было их вводить сначала и, описывая события с ними, описывать их так же, с такой же любовью и подробностью их внутренние движения, с которыми описаны Катерина и Семен, иначе это будет то же, что картинка с подписью «это человек». Карпинского вы описываете длинно, а он все не живой.

Впрочем, я напрасно все это пишу вам. Если, как я понимаю вас, у вас есть талант, то вы все это должны сами чувствовать. Если же нет, то тупо скованно не наточишь. Я понимаю вас так: у вас тонкая, художественная натура, но взгляд на жизнь у вас неверный. Вы, например, на писание смотрите, как на средство жизни. Это ужасная ошибка. Это значит высшее условие подчинить низшему. Будете думать о том, что вам даст писанье, и оно ничего вам не даст. Не будете думать об этом, и оно даст вам гораздо больше того, что вы можете ожидать.