266. M. Л. Толстой

1895 г. Сентября 23. Ясная Поляна.

Здравствуй, милая Маша. Мама хотела писать тебе, но она очень занята фотографией, целый день чуть не рысью бегает, снимая, проявляя и т. д., и я вызвался. Но нынче у нас свадебный день , она в белом платье и таком же настроении. Мама велит написать тебе прежде всего, что я совсем здоров, что жару у меня нет. Прибавлю, что его бы и не было, если бы не мама, потому что я бы его не заметил. Нынче утром Петр Николаевич ездил за Марией Александровной и привез ее бодрую, довольную и, как всегда, серьезную. Я хорошо занимался вчера, но нынче плохо, зато кое-что мне интересного записал в свой дневник и нынче вечером решил, придумал нечто очень для меня интересное, а именно то, что не могу писать с увлечением для господ — их ничем не проберешь: у них и философия, и богословие, и эстетика, которыми они, как латами, защищены от всякой истины, требующей следования ей. Я это инстинктивно чувствую, когда пишу вещи, как «Хозяин и работник» и теперь «Воскресение». А если подумаю, что пишу для Афанасьев и даже для Данил и Игнатов и их детей, то делается бодрость и хочется писать. Так думал нынче. Надеюсь, что так буду делать. После болезни, как всегда бывает, ясна голова и многое уяснилось. Нынче приехал Колаша с усиками и добрый и приятный. Я с ним ездил на велосипеде через Грумант мимо Адлерберга в Ясенки и домой.

Андрюша было порадовал меня утром тем, что дорожит добрым моим отношением к нему, но трудно удержать это отношение. Вчера был у Бибикова на охоте, нынче с Фомичом на охоте — это бы хорошо — но, вернувшись, тотчас же исчез и не обедал и не ужинал. Это тоже экзамен, надо тоже стараться не провалиться. Не пускать себе в сердце зло на него. Колаша привез известие, что молодые наши не так хороши и любовны, как были прежде . И мы забоялись. Но Таня правду говорит, что она, ходя за грибами, думала: что браки, если они языческие — то несчастные, а если христианские — то их совсем нет. Это я не против тебя. Выходи, если тебе это хорошо. И тебе будет хорошо, потому что ты уж на том пути, на котором несчастье в благо. Иван Михайлович милый уехал, работал, переписывая Пошину статью день и ночь. Я послал без разрешения Поши и без его фамилии статью Кенворти.

Прощай, душа моя, целую тебя и Мишу. Как бы хотелось с ним хоть немножко познакомиться.

Л. Т.

Петр Николаевич поражен, как ты похудела. Ешь лучше яйца, молоко, пожалуйста. И, главное, не ходи к Карцеву за яблоками. Яблоки найдутся сами, если они нужны. «Посредникам» привет. Пишет ли Иван Иванович биографию Аполлова? Все ждут.

267. А. Л. Флексеру (Волынскому)

1895 г. Конец сентября. Ясная Поляна.

Сейчас прочел вашу заметку о соловьевском «Смысле войны» и почувствовал радость сознания того, что есть единомышленный орган. Кроме вас, никто не скажет этого и нигде, кроме как в вашем журнале, а сказать это было необходимо. И мне это было очень радостно и захотелось высказать вам это. И заметка написана прекрасно. Хотелось бы сказать, что она слишком зла, но в глубине души, к сожалению, одобряю и злость. Уж очень скверно то, что написал Соловьев. Дружески жму вашу руку.

Лев Толстой.

268. H. H. Страхову

1895 г. Октября 5. Ясная Поляна.

Дорогой Николай Николаевич,

Как жаль, что вы не устроили так, чтобы вам можно было заехать к нам. Радуюсь очень тому, что, как Маша пишет , вы еще поправились. Посылаю вам письмо Попова , который просит меня переслать его вам. Если вы вспомните то, что думали, и напишете ему, то сделаете доброе дело. Нас теперь очень занимали гонения на духоборов. Вы, верно, слышали про это от Маши. Все это очень радостно, как радостны страдания родов, приближающихся к концу.

Знаю, что вы не верите этому. Я же верю и знаю несомненно, что это так. И от этого мне хорошо жить и умирать. Писание мое ужасно усложнилось и надоело мне, ничтожно, пошло, главное, противно писать для этой никуда ни на что не годной паразитной интеллигенции, от которой никогда ничего, кроме суеты, не было и не будет.

Был нездоров и потому прочел последнюю книгу «Вопросов философии». Как все учено, умно и как все пусто .

Прощайте, целую вас.

Любящий вас

Л. Толстой.

А уж о журналах и говорить нечего, — там все пусто и еще нахально и лживо.

Нынче приехал американец посетитель и говорит, что Америка совершенно та же Россия, но только там нет мужика. Он этим хотел прельстить меня. А я подумал: я бы давно уже умер бы от тоски и отчаяния, если бы его — мужика — не было.

269. Т. Л. Толстой

1895 г. Октября 5. Ясная Поляна.

Скучно без вас, милые дочери. Нет-нет и ждешь, что придет какая-нибудь и начнет говорить глупости, а все-таки мне будет приятно и успокоительно. Живем получше, повеселее, порадостнее, без напряжения дантистов и Карцевских яблок всех сортов. Машине письмо было последнее хорошее и грустное. У нас очень осенне, и мне приятно, хотя ничего нынче не работал, только писал письма и с большим удовольствием читал Евангелие по-итальянски. Всякое слово замечаешь и узнаешь новый язык. Еще приятно, что никого нет чужих. Андрей все так же мучителен. Пропадания или гармония и худое, больное лицо и вялые глаза. Неужели так же смотреть придется на погибель Миши. Это ужасно, хоть бы умереть скорее. Все равно надо скоро. Играл с мама в 4 руки. Целую вас.

270. Т л. Толстой

1895 г. Октября 14. Ясная Поляна.

Получили вчера только вместе твои два письма и очень огорчились, — если бы можно было еще огорчаться о чем-нибудь, касающемся Андрея . Он вчера только бессмысленно, безумно нагрубил за обедом и ушел и пришел довольный собой. Я только жду того, когда уничтожатся всякие связи родственные между ним и мама и нами всеми. Единственный шанс спасения для него, это — остаться одному, свободному. И это я говорю не из эгоизма, а зная, [что] сознание связи — теперь уже воображаемой — с нами толкает его в пропасть. Вином пахнет от него каждый день, и все вечера он где-то . Маша сейчас, 3 часа дня, уехала с ним в Житовку к Чекулихиной матери, а мы с мама и Сашей идем на Козловку. Ветер, но тепло. Я ничего не делаю, кроме чтения итальянского. Читаю «Царство божие», и очень интересно и полезно . Мама завтра едет к тебе с ночным. Мне вы, дочери, и такие, какие есть, очень хороши, и я за вас благодарю всегда бога. Целую тебя, милая. Не робей по ночам, и не худей, и не ударь в грязь вегетарианством. Но и не предавайся легкомыслию.

Мишу целую. Помогай ему просыпаться и не гибнуть.

Л. Т.

271. А. Л. Толстому

1895 г. Октября 16? Ясная Поляна.

Андрюша,

Хотя я обещал тебе больше не обращаться к тебе, но дожидаться, пока ты не обратишься ко мне за советом (я и продолжаю ждать этого), я все-таки пишу тебе, во-1-х, потому, что меня слишком мучает твое положение, я не переставая думаю о нем; во-2-х, потому, что есть недоразумение в твоем понимании сказанных мною тебе слов, и надо исправить его, чтобы не вводить тебя и других в заблуждение, и в-3-х, потому, что я надеюсь, что письмо тебе будет легче прочесть и хорошенько понять, чем слова. Очень прошу тебя, прочти внимательно и подумай хорошенько о том, что я пишу.

Недоразумение, о котором я говорю, состоит в том, что ты мои слова о том, что, по моему мнению, совершенно все равно: жениться на принцессе или крестьянке (я даже считаю лучше на крестьянке, чем на принцессе), ты принял за мое согласие на то, чтобы ты женился на Акулине Макаровой в том состоянии, в котором ты находишься теперь. Я не только не могу быть согласен на это, но считал бы свое согласие или даже равнодушие к такому поступку с твоей стороны величайшим грехом перед тобой, перед той девушкой и, главное, перед богом. Я тогда же тебе сказал, что жениться — всегда можно, и даже должно, если молодой человек чувствует, что он без жены не может жить чисто или так влюблен, что теряет спокойствие и способность что-либо делать, но что женитьба и знакомство с Бибиковым, Бергерами, и питье водки с ними и крестьянами, и игра на гармонии не имеют ничего общего с женитьбой. Напротив, такое настроение и

препровождение времени и, главное, неперестающее при этом одурманивание себя вином показывают, что человек никак не может жениться, будучи в таком состоянии. Для того, чтобы сделать покупки, собраться на охоту, написать письмо, человек должен быть в трезвом, ясном состоянии; для того же, чтобы жениться, сделать самое важное дело в жизни, которое делается только один раз, нужно тем более полную ясность головы и устранение всего того, что может отуманить суждение и развлечь внимание. Ты же, напротив, с тех пор как хочешь жениться, не переставая усиленно одуряешь себя всеми средствами, табаком, вином, гармонией, всякого рода суетой, при которой ты ни на минуты не можешь оставаться спокойным один со своими мыслями. Так что это твое состояние показывает то, что ты не только не обдумал все значение того поступка, который ты хочешь совершить, но, напротив, хочешь не думать о нем, хочешь заставить себя забыть об его значении, и то, что тут дело не в женитьбе, а в неестественном возбуждении, в котором ты находишься и которое тебе всеми силами надо стараться прекратить, потому что такое искусственное возбуждение никак не прекратится женитьбой, а будет только возрастать и возрастать и доведет тебя до погибели. И потому я не только не могу быть согласен на твою женитьбу теперь, но, напротив, счел бы это самым решительным шагом к погибели, после которого возврат к хорошей жизни едва ли был бы возможен. Женитьба твоя теперь, по всем вероятиям, сделала бы то, что ты через неделю, а может, и раньше, очнулся бы не только с нелюбимой, но с ненавидимой, возбуждающей отвращение женой на шее (так всегда это бывает при одном чувственном сближении) и в руках жадных и грубых родных жены, которые не выпустят из рук тебя с тем состоянием, которое у тебя будет. При взятой тобой привычке вином заглушать неприятности, с помощью тех же родственников, с которыми ты и теперь пьешь, пьянство совсем овладеет тобой, и страшно подумать о том несчастном положении, в котором ты, наверное, будешь через два, три, много — через 5 лет, то есть в те года, когда тебе только бы следовало начинать жить семейной жизнью, если уж тебе так необходимо жениться.

И потому повторяю тебе то, что я сказал, когда сказал, что все равно: жениться на принцессе или на крестьянке, именно то, что прежде чем тебе думать о какой-либо женитьбе, тебе надо успокоиться, прийти в нормальное

состояние, в такое, в котором ты бы мог общаться с людьми тебе близкими, мог бы спокойно думать, мог бы не оскорблять самых близких тебе людей, главное, мог бы работать, делать какое-нибудь дело и прожить так не неделю, месяц, а, по крайней мере, год или два. Для этого же главное, что тебе нужно, это перестать пить вино, а для того, чтобы не пить его — перестать общаться с теми, которые его пьют.Богом дана человеку бессмертная душа и для руководства этой души — разум. И вот человек придумал средство заглушать этот разум, чтобы душа оставалась без руководства. Это делает вино. И от этого это ужасный не только грех, но обман, потому что душа без руководства всегда заведет человека в такое положение, что он страшно пострадает. И ты уже начинаешь страдать, и я уверен, что ты страдаешь, и очень, тем, что ты мучаешь свою мать (я знаю, у тебя доброе сердце и ты любишь ее), страдаешь и сознанием своего падения, которое ты хочешь скрыть от себя. Не старайся скрывать, а сознайся сам себе, покайся перед богом и с его помощью начни новую жизнь, в которой поставь себе главной целью себя самого, свое исправление, свое нравственное усовершенствование. Для достижения же этой цели советую тебе четыре вещи: 1) главное, воздержание от всего отуманивающего разум, в особенности от всякого алкоголя; 2) общение с людьми выше себя по образованию, уму, даже общественному положению, по состоянию даже, а никак не с низшими себя; 3) перемена внешняя условий жизни — уехать куда-нибудь от тех условий, в которых жил дурно, а никак не оставаться в них, и 4) воздерживаться от увеселений и развлечений и не бояться скуки на первое время. Это для того, чтобы найти дело, взяться за него и полюбить его. Дьявол забирает нас хитростью, и нам надо хитростью бороться против него. И вот эти 4 правила — такие хитрости, они уничтожают его козни. Впрочем, если и захочешь жить хорошо, то найдешь сам, что тебе нужно. Where is a will is a way . Только бы ты понял, кто ты такой. Только бы ты понял, что ты сын божий, которого, любя, бог послал в мир для того, чтобы ты делал там ему угодное дело, и для этого дал тебе и разум и любовь, которые наверно дадут тебе счастье, если ты только будешь развивать, а не заглушать их.

Любящий тебя

Л. Толстой.

272. M. Л. Толстому

<неотправленное>

1895 г. Октября 16–19. Ясная Поляна.

Пишу тебе, Миша, а не на словах говорю, то, что хочу передать тебе, потому что между нами, мною и тобой, в нашем личном общении установилась как бы какая-то непроницаемая преграда — стена, через которую нам нет никакой возможности общения. И оттого, что эта стена существует, мы всё дальше и дальше расходимся между собой, так что мы стали так далеки, что нам уж трудно понимать друг друга. Вот, чтобы сломать эту стену и передать тебе то очень важное, что я имею передать тебе и без чего тебе будет становиться все труднее и труднее жить, я и пишу тебе это письмо. Пожалуйста, внимательно прочти его и подумай об его содержании. Стоит того это сделать уж только потому, что я с трудом удерживаемыми слезами и умилением в сердце пишу его, стараясь высказать все то, что я мучительно перечувствовал и передумал многими бессонными ночами это последнее время. То, что я пишу здесь, относится и к Андрюше, и ко всем молодым людям, находящимся в твоем положении, хотя пиша имею перед собой одного тебя и с тою естественною любовью, которую я чувствую к тебе, обращаюсь к тебе одному. Не обращаюсь же я к Андрюше, потому что он уж слишком далеко ушел по тому губительному пути, по которому идешь и ты, и я менее надеюсь на то, чтобы он вполне понял меня и мои слова так же, как я их понимаю, и вник в их значение. Мы с вами похожи на двух людей, которые идут в разные стороны, встретились и разошлись, и чем дальше идут, тем больше расходятся, так что приходит время, когда они уже не могут или с трудом могут слышать друг друга. Ты еще, я надеюсь, на таком расстоянии от меня, что можешь еще услыхать мой голос, но Андрюша уже так далек, что меньше вероятия, чтобы он меня услышал. Но чем он дальше, тем ему нужнее услыхать, и потому кричу, сколько сил есть, кричу и ему, и не отчаиваюсь, чтобы он услыхал меня и вернулся или хоть бы остановился. Я сейчас написал и ему, но написал относящееся более к тому тяжелому положению, в котором он находится. Тебе же пишу, надеясь предупредить это положение.

Все молодые люди твоего возраста , живущие в тех условиях, в которых ты живешь, все находятся в очень опасном положении. Опасность эта состоит в том, что в том возрасте, когда складываются привычки, которые останутся навсегда, как складки на бумаге, вы живете без всякой, без всякой нравственной, религиозной узды, не видя ничего, кроме тех неприятностей учения, к которому вас принуждают и от которого вы стараетесь так или иначе избавиться, и тех всех самых разнообразных удовлетворений похоти, которые вас привлекают со всех сторон и которые вы имеете возможность удовлетворять. Такое положение вам кажется совершенно естественным и не может казаться иным, и вы никак не виноваты, что оно кажется вам таковым, потому что в нем выросли, и в таком же положении находятся ваши товарищи, — но положение это совершенно исключительно и ужасно опасно. Ужасно опасно оно потому, что если поставить всю цель жизни, как она у вас, у молодых людей, когда похоти эти внове и особенно сильны, то непременно, по очень известному и несомненному закону, — выйдет то, что для того, чтобы получать то удовольствие, которое привык получать от удовлетворения похоти: сладкой еды, катанья, игры, нарядов, музыки, надо будет все прибавлять и прибавлять предметы похоти, потому что похоть, раз уже удовлетворенная, в другой и третий раз не доставляет уже того наслаждения, и надо удовлетворять новые — более сильные. (Существует даже закон, по которому известно, что наслаждение увеличивается в арифметической прогрессии, тогда как средства для произведения этого наслаждения должны быть увеличены в квадратах.)

Так это всегда и идет: сначала ягоды, пряники, простые игрушки, потом конфеты, водицы, велосипеды, лошади, потом колбаса, сыр, вино, женщины. И так [как] из всех похотей самая сильная половая, выражающаяся в влюблении, ласках, онанизме и совокуплении, то всегда очень скоро доходит до этого, всегда одного и того же. И тут, когда эти наслаждения уже нельзя заменить чем-нибудь новым, более сильным, то начинается искусственное увеличение этого самого наслаждения посредством одурманения себя — вином, табаком, чувственной музыкой.

Это путь такой обычный, что по нем, за редкими исключениями, идут все молодые люди, и богатые и бедные, и если вовремя не останавливаются, то отправляются к настоящей жизни более или менее искалеченные или погибают совершенно, как погибли на моих глазах сотни молодых людей и как погибает на моих глазах Андрюша. Это — опасность, предстоявшая и предстоящая теперь всем молодым людям, и богатым и бедным, но ясно, что эта опасность больше для людей богатых, к которым вы принадлежите, потому что они скорее могут удовлетворять свои похоти и потому скорее наскучить первыми и дойти скорее до конца: женщин и одурманения вином и чувственной музыкой; но опасность эта особенно велика именно в наше время, когда старые правила жизни, старые идеалы жизни разрушены для большинства вашего брата, а новые правила и новые идеалы не только не признаются общественным мнением, но, напротив, выставляются чем-то странным, смешным и даже вредным.

Я, как очень увлекающийся человек, прошел в моей юности через этот постепенный ход удовлетворения похоти, но у меня, как и у всех молодых людей нашего времени, были очень определенные правила и идеалы. Правила были очень глупые, аристократические, но они сдерживали меня. Для меня, например, мысль о том, чтобы делать то, что вы делаете, — пить с мужиками и кучерами водку или перед людьми выказать свое пристрастие к крестьянской девушке, было так же невозможно, как украсть или убить. Идеалы же жизни были такие, при которых я должен был продолжать жизнь, которую вели отец и дед, то есть составить себе видное и уважаемое общественное положение, и для этого должен был быть утонченно образован, как они, и так же мнимо благороден. Идеалы эти теперь кажутся мне дикими, вероятно и тебе тоже, но идеалы были во мне так тверды, что удерживали меня от многого и отвлекали от всего того, что мешало достижению их. Есть еще семьи наши дворянские, в которых еще живы такие идеалы и держат в узде молодых людей. Я думаю, и ты знаешь таких. Идеалы эти несвоевременные и должны разрушиться, и потому молодым людям, воспитанным под их влиянием, придется во многом разочароваться в жизни и пострадать, но воспитываться им лучше. Они не погибнут в цвету, как можете погибнуть вы, не имеющие никаких идеалов.

Ваше положение — и таких, как вы, очень много — очень страшно именно потому, что вы не признаете никаких ни правил, ни идеалов, и потому, как на рельсах, катитесь под крутую горку похотей и неизбежно вкатываетесь в вечно одно и то же болото, из которого почти нет выхода, — женщины и вино.

Спасение от вашего положения есть только одно: остановиться, опомниться, оглянуться и найти себе идеалы, то есть то, чем хочешь быть, и жить так, чтобы достигнуть того, чем хочешь быть.

Ваше положение тем ужасно, что если вы честные люди, не лжете зачем-нибудь перед самими собой, то вы знаете, что прежние верования, те, которым вас учат в гимназиях под названием закона божия, — есть бессмыслица, в которую никто не верит, знаете тоже, что те аристократические идеалы, по которым надо быть исключительным человеком, лучше, образованнее, утонченнее других для того, чтобы управлять толпою, знаете, что эти идеалы устарели и разбиты, видите, что все вокруг вас живут без всяких правил и идеалов, кроме того, чтобы жить как можно веселее. Если вы и слышите или видите, что есть какие-то люди, которые что-то исповедуют странное, ходят скверно одетые, едят дурно, не пьют, не курят, то по всему, что вы видите, слышите и читаете даже про них, вы убеждаетесь, что это какие-то чудаки, от которых, вы вперед решаете, что ничего нужного вам не узнать. И потому не интересуетесь ими. Так это для всех молодых людей нашего времени, для тебя же и Андрюши и всех наших уже несомненно решено, что вы везде можете искать решение вопросов, возникающих в вас, но только не среди темных . Они чудаки, и всё. Во мне же вы видите писателя, который прекрасно написал бал, и скачки, и охоту, но который что-то странное и неинтересное говорит и пишет теперь и никак уж не укажет того, что нужно нам, простым молодым людям, делать. Вы, близкие мне, особенно тупы и жестоки в этом отношении. Вы — как люди, стоящие слишком близко к предмету и потому не видящие его, тогда как им только стоит протянуть руки, чтобы взять его.

Вот это-то мне особенно больно, и вот это-то самое разъединение между нами — мною и всей молодежью — разъединение, искусственно устроенное врагами добра, и хотелось бы мне разрушить этим письмом. Толстовцы, темные, Поша, Чертков, чудаки, вегетарианство, оборвашки, религии, горшки носят: и готово и все решено. Решено, что все это фантазии, непрактичные, неприложимые вообще к жизни, годные для чудаков, но никак уже не для нас, для простых молодых людей, не хотящих ничем отличаться и хотящих жить, как все. Вот этот-то взгляд на то, что я исповедую, на то, на что я посвятил все свои силы и посвящу до конца своих дней, особенно мучительно мне.

Ведь исповедую и проповедую я то, что проповедую, не потому что это мне нравится, а потому что я знаю, что это одно может спасти людей, и именно вас, начинающих жить молодых людей, от тех несчастий, в которые вы наверняка лезете, и дать вам то истинное благо, которого вы сами желаете; только от того, что то, что я исповедую и проповедую, одно только практично и просто и легко среди тех фантастических, сложных и трудных, невозможных целей, которые вы ставите себе.

Ведь то, что не я один исповедую и проповедую, а то, что исповедовали и проповедовали Христос и все лучшие люди мира, состоит в том, чтобы указать вам бедствия вашей жизни, в которые вы, не видя их, лезете, как бабочки на огонь, и ваше предназначенное вам благо, которое вы, не зная, где оно, безжалостно губите и топчете ногами. Вы живете, не имея определенного направления жизни, кроме того, в которое влекут вас — нынче сюда, завтра туда — ваши похоти, а так нельзя жить. И вот то учение Христа, которое я исповедую, дает вам направление, указывает путь жизни, тот путь, по которому людям легко и радостно идти и всякое отклонение от которого наказывается страданиями. Дает же это учение это направление тем, что указывает смысл и цель жизни. А без этого жить нельзя, потому что это одно сдерживает жизнь похоти.

Ведь то, что мы называем идеалами, есть не что иное, как указание цели и смысла жизни. Пускай будет у человека идеал самый низкий — хоть приобретение богатства, и это будет сдерживать похотливую жизнь. Так же будет сдерживать похоть идеал честолюбия, славолюбия. Но все эти идеалы могут быть разрушены, и потому нужен такой идеал, который бы не мог быть разрушен, и такой идеал дает нам смысл жизни, открываемый христианством.

Смысл этот в том, что жизнь наша не имеет цели в самой себе, цели, которая могла бы удовлетворить нас; цель ее вне нас и недоступна нам, и потому смысл жизни нашей в том, чтобы исполнить то, для чего она предназначена.

Для того же, чтобы узнать, для чего она предназначена, нам дан разум, свойство, соединяющее нас всех, свойство, дающее возможность воспринимать все то, что открыто разумом тысячи лет тому назад давно не существующим [людям], и передавать то, что разум откроет нам, людям, которые будут жить тысячи и миллионы лет после нас. Следование тому, что открыто разумом, и составляет смысл жизни. И следование это составляет высшее благо, доступное человеку.

И такое следование тому, что открыто разумом, не только не неопределенно и необязательно, как это может показаться для тех, которые никогда не думали о значении разума, а, напротив, очень определенно и тотчас налагает на нас очень ясные и простые обязанности. Требования разума не суть требования твоего личного разума, обдумывающего явления мира, а суть требования всего человеческого разума, выраженные для нас в словах, правилах, учении, которое нам передается. Это не значит то, что мы должны принимать все то, что нам передается от древних, но то, что мы должны проверять своим разумом все, что передается нам, и то, что совпадает с нашим разумом, принимать и, приняв эти требования разума, руководствоваться ими в жизни.

Так, например, мне передают как нечто древнее и разумное то, что бог состоит из троицы, и Христос — бог, и что надо причащаться и т. п. Разум мой не принимает этого, и я не ставлю эти требования в руководство своей жизни, но мне передают еще правила о том, что не надо делать другому того, что я не хочу, чтобы мне делали, или то, что все люди братья, что так как человек [не] может дать жизни, то он не должен отнимать ее, или что человек должен постоянно стремиться к совершенствованию и если согрешил, то не отчаиваться, а опять сначала исправляться и стараться не согрешить опять, или что для блага людей нужно, чтобы они любили друг друга и прощали бы друг другу, или что нужно жалеть страдающих и помогать им, или что для блага всех людей нужно, чтобы каждый мужчина любил, как жену, одну женщину и женщина одного мужчину, или что для блага и всех людей вместе и каждого отдельно нужно, чтобы каждый работал, а не поглощал труды других людей, или что для того, чтобы всем было хорошо, надо, чтобы каждый человек поступал так, что если бы всякий поступал так же, как и он, то счастье всех людей не уменьшалось бы, а увеличивалось, и т. п.; требования древнего разума, будь они произведение китайской, индийской, древней или новой, немецкой или французской мудрости, я принимаю и ставлю их в руководство своей жизни, так как эти требования согласны с моим разумом. Такая проверка своим разумом требований древнего разума и принятие тех, которые согласны с моим разумом, и составляет то, что значит следовать требованиям разума.

С тех пор, как стоит мир, люди всё более и более накопляли эти указания разума, и теперь у нас есть эти очень определенные указания, следование которым избавляет нас от страданий и дает вам истинное благо. И вот эти-то указания разума христианского учения и есть то, что я исповедую и проповедую, и эти указания очень определенные и обязательны.

Сущность христианского учения состоит в том, что оно открывает человеку его истинное благо, состоящее в исполнении его назначения, и указывает все то, что под видом радостей и удовольствий может нарушить это благо. Эти мнимые радости и удовольствия христианское учение называет ловушками — соблазнами и подробно определяет их, предостерегает от них, дает средства спасения от них и взамен их обещает, кроме истинного блага, предназначенного человеку, такие еще большие радости и удовольствия [взамен тех], которые, уловляя его в соблазны, губят его.

Главный и основной соблазн, против которого предостерегает учение Христа, состоит в том, чтобы верить, что счастье состоит в удовлетворении похоти своей личности. Личность, животная личность, всегда будет искать удовлетворения своих похотей, но соблазн состоит в том, чтобы верить, что это удовлетворение доставит благо. И потому огромная разница в том, чтобы, чувствуя стремление к похоти, верить, что удовлетворение ее доставляет благо, и потому усиливать похоть; или, напротив, знать, что это удовлетворение удаляет от истинного блага, и потому ослаблять стремление.

Соблазн этот, если только человек даст ход своему разуму, ясно виден ему, так что, кроме того, что удовлетворение всякой похоти совершается в ущерб другим людям и потому с борьбой, всякое удовлетворение похоти влечет за собой потребность новой похоти, труднее удовлетворяемой, и так до конца, и потому для того, чтобы разум не открывал тщеты этого соблазна, к этому соблазну присоединяется другой, самый ужасный, состоящий в том, чтобы ослаблять свой разум, одурманивать его: табак, вино, музыка.

На этих двух главных соблазнах держатся все мелкие соблазны, которые улавливают людей и, лишая их истинного блага, мучают их.

Человеку дана радость пищи — вкуса, развивающегося от труда и воздержания. Корка черного хлеба съедается с большим наслаждением, если голоден, чем ананасы и трюфели, и человек устраивает себе жизнь так, что почти никогда не голоден, и пряной, жирной, искусственной пищей портит себе вкус и часто совсем лишается всякого удовольствия от еды и только страдает от пищеварения в больном желудке.